«Нельзя играть гениальность Чехова…»
11 мая 1989 года. Сидя на садовой скамейке, я разглядывал пластинку со стихами Иосифа Бродского в исполнении Михаила Козакова. Большой портрет актера - ироничного мужчины лет сорока - был напечатан на конверте. Актер оставил на пластинке автограф – это необычно, Впрочем, однажды Алла Демидова после посещения музея оставила для главного хранителя автограф на бутылке сухого красного вина…
Раздался стук каблучков: на дорожке чеховского сада в шелесте белых платьев, в кружеве светской беседы появился человек в темно-синем костюме и начищенных черных штиблетах. Ростом повыше меня, лицо узкое, смуглое, с характерной синевой губ и легким выкатом глаз. Невысокий череп с волосами, сбежавшими к затылку, создавал ощущение скуластости. Странно: лицо восточное, но узкое. Михаил Михайлович Козаков, собственной персоной. Приехал на свой концерт, назначенный в музее 10 мая на 19 часов. Его сопровождает молодая рыженькая приятная особа лет 26, а то и меньше. Это жена Аня, она в интересном положении. В свите – две роскошные дамы неопределенного возраста в пышной белизе туалетов с немыслимыми вышивками, клипсами, цепками, высокомерные от сознания причастности к Артисту.
Сели на скамью. Козаков быстрым движением изъял сигарету и закурил, не предложив мне. Как догадался, что не курю? Разговор зашел о возможной телеэкранизации «Трех сестер», предложенной Козакову на ЦТ. В четырех сериях – сообразно четырем актам.
- Хотелось, чтобы проявились знаки времени. Где-то кусочек казарменной муштры, легкий отблеск пожара – без нажима… Что-то телеграфное…
- Может, труба кирпичного завода - как намек на будущую судьбу Тузенбаха?
- Да, да, да! - Козаков быстро вскочил со скамьи, разводя руками, жестикулируя лицом, закатывая глаза, растягивая слова, глотая слова. Все тело его жестикулировало, отражая оттенки мысли – решительное утвер-ждение, сомнительное колебание, поиск, ожидательная пауза, неожиданная находка.
- Тузенбах… Трудно найти актера, трудно выбрать. Он некрасив, но … не безобразен ведь! Что-то белесое на черепе… Да, Тузенбахом может стать только Альберт Филозов. Эдакая, знаете, мягкость, интеллигентность… и голова … с эдакой…
Козаков делает некое движение пальцами с потухшей сигаретой: ищет, куда бы ее деть. Наклонившись, сует бычок между камешками, дабы не осквернять девственность чеховского сада.
- Я разлюбил театр. - уже сидя, заговорил Козаков. – Но Петер Штайн и Брук вдохновили меня. «Три сестры», «Гамлет». Вы видели «Три сестры»? Жаль. Это что-то иное, иное…Без современного обнажения того, о чем принято умалчивать. Хочется сделать что-то в этом духе.
Козаков задумался. Чтобы заполнить паузу, рассказываю о фамилии «Соленый», найденной Чеховым в Ялте. О поручике Шмидте, сибирском спутнике писателя – он дал свой характер для Соленого. Провинциальные офицеры старались «косить» под Лермонтова…
- Да, у меня была мысль совершенно поразительная: дать роль Соленого … Бурляеву! Знаете, он Лермонтова играл? А Вершинин – тут я вижу Янковского. Он теперь уже не так молод, но мягок и беззащитен.
Заспорили о возможности экранизации образов великих писателей. Козаков снова забегал по дорожке. «Не могу верить тому, что вот э т о т обыкновенный загримированный человек написал «Войну и мир»! Нет, нет и нет. Или Чехов – как можно сыграть его гениальность?».
- Может, - говорю я сомнением, - это говорит ваша профессиональная щепетильность? Если следовать вашей логике, то бессмысленно писать портреты, лепить бюсты. И Ходасевичу незачем было писать о Держа-вине… И Зайцеву – о Тургеневе…
- Здесь совсем другое. Они пишут не Державина – пишут свое представ-ление о Державине. А актер – это лицедейство, это другое…Почему противно смотреть фильмы про Моцарта, про Баха? Невозможно играть гения. Николай Гринько играл Чехова в этом…
- «Сюжете для небольшого рссказа».
- Да, «Сюжете». И длинный, как Чехов, и худой, и мягкий, но… не Чехов, как меня не убеждайте. Вот если прямо сказать – без грима, без «воплощения»: я буду играть «от Чехова». Читать его письма, рассказы. Через них передавать личность писателя. Это честнее, это даст возможность зрителю создавать с в о е г о Чехова. Вот вы Галантера упомянули. Дескать, хотел Любшина уложить в чеховскую постель. Галантер тоже задумался над проблемой воплощения. И отказался от идеи игрового фильма, хотел было что-то полуигровое, полудокументальное… И все-таки не стал, потому что … понимаете, почему.
Кажется, я побежден логикой Козакова. Хотя, честно говоря, не могу не признать и возможности иных подходов к воплощению образа гения. В самом деле: если актер задумал играть гениальность Чехова – это бессмыслица. Но показать в образе, каков механизм его творчества, каковы отношения с эпохой, с людьми… Что именно от эпохи и народа жило в этом человеке - почему нельзя? Это можно, это нужно…
На концерте Козаков читал сначала чеховский рассказ «На чужбине». Читает он сильно: в сущности, рассказывает вся его фигура, каждый палец на руке, каждый волос на голове. Когда аплодисменты стихли, Михаил Михайлович припомнил, как однажды во времена «застоя» его пригласили на правительственный концерт в Большом театре.
- А вы знаете, что я читаю из Чехова?
- Все равно. Мы вас ставим в программу.
- Я советую: возьмите дома рассказ «На чужбине» и прочитайте. Органи-затор концерта Чехова прочел … и Козакову было отказано.
Потом актер читал Пушкина. Цикл осенних стихотворений. От Пушкина – к Ахматовой, ее посвящению памяти Михаила Булгакова. Когда Булгаков умер, Анна Андреевна пришла ко вдове и, стоя на лестничной площадке, прошептала ей на ухо свои печальные строфы… По закону сцепления Козаков «ушел в Булгакова» и достал из папки текст сатирического письма, якобы написанного Михалом Афанасьевичем … самому Сталину! Было это будто бы в 1938 году.
Известно, что Булгаков д р о г н у л, хотел подсуетиться с пьесой «Батум» о юных годах отца народов. Но и там не смог удержаться от скрытой иронии. А тут… Фантазия о том, как Сталин якобы получил письмо Булгакова, и писателя прямо с кухни, в дырявых носках доставили в Кремль. А там сидит уже все Политбюро…
- Пачему мой пысатель бэз сапог? – вопросил Сталин Ягоду и велел снимать сапоги. Сапоги Булгакову не лезут. Потом разувается Ворошилов, Каганович, Молотов… Наконец, Булгаков в сапогах. Сталин звонит во МХАТ: подать сюда Станиславского.
- Станислаский только что умер.
- Подать Немировича.
- Немирович тоже умер.
Находят администратора театра, и тот клянется в три недели поставить пьесу Булгакова и заплатить автору 60 тысяч.
Потом Сталин задумывает поехать в оперу. В лимузин садятся члены Политбюро, главного спеца в «советской музыке» Жданова сажают на ста-линские колени. В театре участники спектакля уже прокручивают дырочки на лацканах пиждаков – для ордена… Но в ложе – молчание.
- Я не буду давить и говорить, что это сумбур и какафония. Я хочу услышать ваше собственное мнение, - предлагает Сталин.
- Я считаю, что это сумбур, - говорит Ягода.
- Хорошо, садись поближе.
- Я думаю, что это какафония, - говорит Каганович – и тоже подсаживается к вождю.
- Это сумбур и какафония, - твердо говорит Буденный. – Я бы их шашкой, шашкой…
Наутро в «Правде» - разгромная статья о балете на музыку Д.Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда»: сумбур и какафония…
Эту самоубийственную вещь, написанную в 1938 году, отыскала и опуб-ликовала Мариетта Чудакова в журнальном варианте «Жизнеописания Булгакова». Я смотрел специально - в книжном издании этого сюжета уже нет…
Во втором отделении концерта – стихи Бродского. Это «тунеядец» круга Анны Ахматовой. В творчестве Иосифа произошло любопытное наложение русской классической традиции 18-19 веков на традицию западной поэзии. Философичность, парадоксальность образов. Козаков читал цикл «Новый Жюль Верн», который опубликован недавно в журнале «Новый мир». Я, признаться, внимательно читал эту первую публичную публикацию, делал выписки. Но тут понял нечто, ускользнувшее при чтении. В звучании осознается, что это – проза, прихотливо обнажающая ритмическую основу. С виду - груда кирпичей, хаос без смысла: обрывки разговоров, штрихи и мазки, осколки хрусталя… В чтении Козакова они сложились, состыковались, сцементировались. Обнаружилась прочная образная и логическая кладка стиха, представляющего собой фантастический лабиринт осязающего нутра осьминога, выращенного капитаном Немо в знак протеста против «угнетения».
Да, силен Бродский! И как это мы расшвыривали золото, оставляя для «внутреннего пользования» словесную жвачку вроде стихов Егора Исаева или Сергея Викулова. Перестройка обнажила истинную цену поэзии.
Козакову хлопали, несли цветы… Мы обменялись адресами и телефонами. Может быть, судьба сведет нас на очередных «Днях Чехова Ялте».
Музейный вечер был платный. Организатор – кооператив «Экология». Почему-то Козакову в Крыму не повезло: сорвался концерт в санатории «Россия». Не собрали зала в Симферополе.
- Почему меня не любят? Ну, почему? – страдальчески закатывал глаза Козаков, теребя подбородок. – Я выкладываюсь, у меня программа. Какой-то Тихонов два часа рассказывает, как снимался в Штирлице – и сидят, и хлопают…
В самом деле – почему? Почему Александр Калягин просто выходит к рампе - и народ счастлив? Наверное, кроме профессионализма, кроме мастерства, кроме «программы», нужно нечто, что завораживает публику: обаяние личности. Этот добродушный толстяк Калягин по-человечески привлекателен, близок. Темный, по-щучьи быстрый и нервный интел-лектуал Козаков совсем не для массы…
Козаков – политалантлив, рассыпчат: он и актер, и режиссер, и рассказчик, и иронический сочинитель… Таких личностей рождает время провальное, стоячее… Время, не одухотворенное сильной идей. Оно рассы-пается сверкающей рябью по поверхности, не затрагивая глубины. А сейчас, судя по всему, нужны люди сильного фокуса. Сконцентрировав всю силу таланта, они пробивают толщу, высветив самое сокровенное. Часто такого деятеля хватает лишь на одно усилие, но и этого довольно, чтобы сильным толчком заставить духовную плоть содрогнуться и сжаться. И вот она уже заведена, как стальная пружина, и готова разрядится в сильном социальном движении…
Глаза Козакова: на карей радужке вдоль края - размытый белесый ободок. Словно лунное гало. Признак болезни.