ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
КАКТУС
Приехали на полгода в Бразза и уехали обратно в Москву мои жена и сын. Сын проучился полгода в посольской школе, жена устраивала в холле нашей квартиры светские приемы и выводила гостей на широкий балкон посидеть в креслах и подышать, безмятежно потягивая напитки, африканским ночным воздухом, уставшим от зноя.
Они уехали, и я снова остался один.
На бетонном козырьке под моим окном рос кактус, цепляющийся своими корнями то ли за бетон, то ли за сантиметровый слой нанесенной ветром земли. Его никто туда не высаживал, его занесло сюда случайное дуновение воздуха, и он выжил и вырос сам по себе. Каждый месяц он распускался розовыми цветами.
После дневных деловых встреч, которые, я уже знал наверняка, не принесут ни пользы мне, ни прибыли государству, на которые я уже ездил машинально, чтобы заполнить день, после обеденного пива в ресторане, после вечерней поездки в посольство или в торгпредство, я возвращался в свою двухэтажную квартиру и оставался один.
И тогда мне казалось, что я и есть тот кактус, цепляющийся то за поднадоевшую Африку, то за далекую, заветную Москву.
Я снимал телефонную трубку и набирал после длинного кода, соединяющего меня через Париж с Москвой, номер домашнего телефона. Никто не брал трубку. Так же длинно и долго я соединялся с московским телефоном моих родителей, и опять тишина. Меня охватывало гадкое чувство, что меня забыли и бросили. Снова через Париж я связывался с Москвой и набирал цифру «сто». Металлический женский голос отвечал мне:
- Московское время ноль часов тридцать минут.
И на миг мне становилось спокойнее и легче на душе.
К этому времени я сам превратился в кактус, занесенный случайным ветром на случайный африканский балкон, и единственной моей радостью в череде повторяющихся дней и ночей стали мои распускающиеся розовым цветом лепестки: дарящие мне любовь женщины.
Почему-то часто вспоминался экономсоветник с острова Фернандо По; опостылело все: жара, дожди, духота. И только женщины, безотказные африканские женщины, спасали меня от безысходности.
Женевьева скромно сидела на диване в моем холле, закинув ногу на ногу. Мы пили пиво и вели светскую беседу. На ней было светло-коричневое, обтягивающее фигуру, платье выше колен, ноги сверкали призывно, она была стройной и худенькой.
- Ты очень красивая, Женевьева, я люблю хрупких женщин.
- Мишель, заезжай ко мне как-нибудь в Заир. Ты станешь первым, кто меня там оценит, как женщину. У нас в стране мужчины любят толстых и грудастых.
Мы пошли в спальню, Женевьева аккуратно сняла платье, повесила его на вешалку и легла ко мне в постель.
- Мишель, я смогу еще раз прийти к тебе?
- Я буду рад тебя видеть, Женевьева.
Она приходила ко мне еще несколько раз, и мы снова любили друг друга, мне кажется, искренне, и с ее, и с моей стороны.
А потом, или она уехала, или однажды пришла ко мне и поняла, что все уже кончено, но больше не возвращалась.
В розовых лепестках кактуса есть одна фатальная закономерность: они цветут день или два, а потом опадают. Эти яркие цветы сменяли друг друга, опадали и расцветали новыми узорами. Иногда мне становилось жаль, что они отцветают и уходят, иногда мне становилось жаль самого себя, что я их теряю.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
БАБОЧКА
По сохранившейся с малийских времен привычке я не любил больших ресторанов: этих фешенебельных залов, где всегда слишком много зеркал и зазеркалья, отражений и света. Я не так часто захаживал и во французские кофейни, которые будто специально для французов перенесли с парижских улочек в центр Браззавиля. Я иногда там завтракал или заказывал стейк с кровью на обед, но мне не нравились эти полусветские французские посиделки с их навязчивым желанием никогда не выходить за рамки привычной жизни. Мне были милее африканские темные бары, где можно присесть за столик во дворе и под холодное пиво, в ожидании пеле-пеле, разглядывать яркие южные звезды, и только здесь – на экваторе – увидеть на одном черном небосводе и Большую Медведицу, и Южный Крест.
Я любил петлять на машине по новым улицам и останавливаться случайно в незнакомом месте.
В этот вечер я как раз сидел во дворе такого случайного бара, и после того, как я похвалил приготовленную хозяином рыбу, он познакомил меня с пигмеем. Общеизвестно, что пигмеи никогда не покидают своих джунглей, но, то ли это был засланный пигмей, а бар их конспиративной квартирой, то ли это был образзавилившийся пигмей, но хозяин представил его мне, как местную диковинку, усадил его ко мне за стол и сам присел рядом. Если бы мне не сказали, что это пигмей, я бы принял его за какого-нибудь чернокожего пришельца из космоса.
Он был маленький, щупленький, неопределенного возраста, с волосами паклями, торчащими в разные стороны. Видимо, хозяин понимал пигмейский язык, потому что, не дожидаясь моих вопросов, пигмей заговорил, а хозяин бара переводил.
История была такой. Далеко на севере страны, в непроходимых джунглях, где никогда не ступала нога белого человека, живут пигмеи. Живут они, чем Бог на душу пошлет: охотой и подручными плодами, и прячутся ото всех, чтобы их не истребили. Но самое интересное не в том, что они такие маленькие и храбрые, самое удивительное в другом. Джунгли скрывают огромное озеро, а в озере живет чудовище. Иногда это чудище выходит по ночам на берег и пожирает при свете луны всех подряд. Оно огромное: больше слона и прожорливее крокодила. У него маленькая голова, длинный хвост и туша в десять раз больше, чем у бегемота. Все племя боится его и почитает.
Мы все вместе выпили еще по кружке заказанного мной пива и задумались. По африканскому обычаю надо было дать собеседнику понять, что ты переживаешь и обдумываешь каждое сказанное им слово. На самом деле, рассказ был любопытным. Я знал, что на севере Конго начинаются тянущиеся на многие километры джунгли, и этот тропический лес хранит много тайн. Вполне возможно, что в этом сохранившемся за миллион лет жарком, влажном климате могли уцелеть какие-то доисторические существа.
Когда я стал прощаться, пигмей что-то сказал, а хозяин перевел:
- Ни в коем случае не режьте плечо.
Я подумал, что он что-то неправильно перевел: причем тут плечо?
В этих случайных барах есть своя неповторимость: их трудно бывает найти на следующий день. Я уехал и больше никогда не встречал ни хозяина этого заведения, ни его гостя – пигмея.
А на следующее утро у меня заболело плечо. Я аккуратно пощупал его и посмотрел через плечо в зеркало. Оно покраснело и припухло. Прошел еще день, и я понял, что стоит показаться врачу. Я поехал в местную больницу, где работали советские врачи, и пошел к хирургу. Доктор помял плечо и сказал:
- Какое-то загноение, надо резать. Ложитесь на кушетку, я вам все быстро сделаю.
И тут, сама собой в голове всплыла загадочная фраза, сказанная пигмеем на прощание:
- Ни в коем случае не режьте плечо.
И извиняющимся тоном я сказал доктору:
- Я лучше завтра приду.
Наверно, он подумал, что я испугался, пожал плечами и ничего не ответил.
И тогда я поехал к французскому врачу. Почему-то, особенно теперь, когда я вспомнил прощальные слова пигмея, мне хотелось, чтобы меня еще кто-нибудь проконсультировал. Французские врачи работали здесь еще при колониализме и должны были лучше разбираться в разных африканских гадостях. А нашим врачам я и на родине не очень привык доверять.
Французский доктор осмотрел плечо и сказал:
- Там у вас живой организм. Может быть, личинка бабочки. Она будет расти, превратится в куколку, а потом сама, когда придет срок, покинет ваше тело.
- А когда придет этот срок? – робко спросил я.
- Недели через две, может быть, через месяц.
- А если разрезать?
- Ни в коем случае: личинка поползет внутрь тела, разнесет гной, и потом ее не достанешь. Это верная смерть. Лучше уж поносите этого зародыша в своем теле.
И с распухшим плечом, чувствуя себя беременным бабочкой, я поехал домой.
Каждый день я нес в себе живое существо, и каждую ночь аккуратно ложился на другой бок, чтобы не повредить ему. Плечо набухало, и к концу второй недели своего случайного отцовства я стал понимать беременных женщин. Я старался не выходить из дома, очень аккуратно вел машину и глядел под ноги, чтобы не споткнуться. Наверно, я был хорошей матерью для своей бабочки: спокойной и уютной, а среда ее обитания – благоприятной. Я привык к своему положению и терпеливо ждал, когда она вылетит на свет, к жизни. Сам себе я выписал больничный на время беременности и на работу не ходил, но сообщать в Москву об этом не стал: подумали бы, что я сошел с ума от жары или издеваюсь над ними.
Однажды утром я почувствовал шевеление в плече. Я подошел к зеркалу и увидел, что посередине красного, вздувшегося плеча образовалось маленькое белое пятнышко, похожее на тонкую пленку. Шевеление усиливалось и безболезненные толчки изнутри указывали ни то, что близятся роды. Кожа моя раскрылась, и из плеча вылетела бабочка. Я ощутил одновременно облегчение и радость: мое дитя полетело в мир.
Мой знакомый французский доктор обработал рану и, улыбаясь, поздравил с благополучными родами.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
РУССКИЙ ЛЕС
Наши кинофильмы так никто и не покупал, и я занялся подготовкой к проведению в Бразза недели советских фильмов, посвященной октябрьской революции. Директора кинотеатров по-дружески откликнулись на это мероприятие и развесили плакаты. Посол взял церемонию открытия под свой особый контроль. В посольстве долго совещались, что показать конголезским зрителям, тянувшимся в душе к советскому кинематографу: «Ленин в Октябре» или «Чужие здесь не ходят». Те, которые были за «Ленина», говорили:
- Это идеологическое мероприятие. Если в Москве узнают, что людям не дали посмотреть «Ленин в Октябре», нас по головке не погладят.
Те, которые были за «Чужих», говорили:
- «Ленин в Октябре» показывали в прошлом году, а «Ленин в восемнадцатом году» - в позапрошлом. А если публика встанет и уйдет? Тогда точно будет скандал.
Фракцию «за Ленина» возглавлял секретарь парткома, фракцию «за чужих» - директор русского культурного центра.
Я благоразумно молчал.
В качестве третейского судьи выступил посол:
- Сделаем так: в одном кинотеатре пустим «Чужие здесь не ходят», и Неделю фильмов откроет директор культурного центра. В другом кинотеатре соберется наша советская колония посмотреть «Ленин в Октябре», и Неделю открою я сам. Так что ни здесь, ни там публика не разойдется.
Я мысленно аплодировал этому мудрому, дипломатическому решению.
Посольство оплатило два полных зала к большому удовлетворению директоров кинотеатров, и впервые, не вставая с мест, конголезские зрители смотрели на халяву, от начала до конца, советский боевик «Чужие здесь не ходят», а советская публика – тихо и торжественно – «Ленина в Октябре».
Проведенным мероприятием остались довольны все: и Москва, и посол, и секретарь парткома, и директор культурного центра, и я, и публика.
К этому времени на родине началась перестройка, и, сначала шепотом, потом громче, стали говорить, что грядут перемены. Появилось пугающее ухо слово – самоокупаемость. Многих представителей за границей охватила тревога: а что же дальше, как же мы?
Представительства Госкино в развивающихся странах стали лопаться, как мыльные пузыри. Дошла очередь и до меня. Я себе выторговал у Москвы еще месяц для передачи дел и стал готовиться к отъезду.
Напоследок съездили в «русский лес».
Советские люди за границей, в отличие от французов или немцев, которые выезжали отдохнуть загород по-семейному или с двумя-тремя друзьями, ездили на пикник с русским размахом, человек по тридцать, обязательно с кем-то из старших по должности во главе. Когда в «русском лесу» высаживался десант отдыхающих советских служащих, французы-немцы, не выдерживая конкуренции, собирали свои пожитки и уезжали искать другое место.
«Русским лесом» называлась эвкалиптовая роща километрах в пятидесяти от Браззавиля, светлыми гладкими стволами напоминающая белую березовую рощу где-то под Москвой.
Приезжали, разводили костерчик, жарили шашлыки, разбредались группами по лесу. Старший обычно говорил: «Отъезд во столько-то», и хотя у всех были машины, в назначенное время все дружно собирались на поляне и вереницей следовали в сторону дома.
«Русский лес» был хорош еще тем, что там не водились змеи. Говорят, ароматный эвкалиптовый запах отгонял их.
Так, однажды, жарким декабрьским днем я шагнул прямо из «русского леса» в темнеющую, холодную Москву.
И на этом заканчиваются мои африканские истории – истории с привкусом мазута.
И лишь иногда снится мне один и тот же сон.
Прямо из посольства меня везут в машине скорой помощи к вылету самолета в аэропорт. Сотрудник торгпредства ведет меня без очереди к регистрационной стойке: «Пропустите, у нас больной». Там ждет меня представитель Аэрофлота с моим уже оформленным паспортом и билетом в руках, сажает в свою машину, куда заранее погружены мои вещи, и везет к трапу самолета. Я опускаюсь в кресло в пустом салоне, и лишь потом самолет заполняется пассажирами и взлетает.
А я смотрю в окошко иллюминатора и навсегда прощаюсь с Африкой.