Тропа шла в гору. Это меня устраивало. Предстоял затяжной подъем к перевалу среди густой зелени причудливо переплетенного кустарника на каменистой осыпи. Требовался отдых на этом отрезке пути.
В небольшой ложбине у подножия, левее тропы кустарниковые заросли были погуще. К ним вела узкая тропинка. Она пряталась в густой темно-зеленой траве и угадывалась по выщербленным до щебня бокам склона. Такие отметины оставляет навьюченная лошадь.
В глубине кустарника серел кусок какого-то плоского строения. Это меня насторожило. Я был на виду. А что таилось там, я не видел.
Вскинув плотнее котомку, я взял правее, к основной тропе и оказался на т-образном перекрестке троп, прямо в обозрении двух подслеповатых окон жилого строения типа мазанки.
Окна были в известковой или щебеночной пыли. Мне показалась, что внутри мелькнула тень. Может быть, сам себя не признал, отразившись в них, когда подходил? Я постучался в дверь. Массивная, чуть ли не в четверть стены, она едва угадывалась на обшарпанном, запыленном фоне, пропитанная щебеночным налетом. Ее вид навел меня на мысль о нежилом характере помещения. Таким самое место у щебеночного карьера, который угадывался дальше, за крутым поворотом склона.
Я ударил костяшками по двери, ощущая плотно сбитые, тяжелые доски. Кто-то постарался, нашел хорошее дерево, чтобы обезопасить себя с этой стороны. Звук был глухой. Я ударил ладонью, ощущая ту же, не пробивную силу буковых брусков и планок. За дверью – ни звука. Возвращаться на основную тропу не было смысла. Я нуждался в отдыхе и, опасаясь сгущающегося сумрака, - в ночевке. Я рискнул потянуть дверь на себя, за измочаленную, брезентовую петлю вместо ручки. Сначала дверь поддалась с трудом, а затем неожиданно резко нахлынула на меня. Видно, толкнули ее. Я успел отскочить в сторону.
Мальчишка в светлой рубашке в черном проеме, его вскинутая ручонка, два черных ока обреза от охотничьего ружья и громкие щелчки обоих курков как одно мгновение. Наверно, в такие секунды прошлая жизнь должна промчаться с кинематографической быстротой. Но мой старый, иссохшийся от зноя и пыли киноаппарат зажевал пленку. Ни вспышек, ни звука. Обрез дал осечку. Я запоздало отбил его в сторону, и он покатился в траву.
Страх иголочками измороси прошелся там, где должно было полыхнуть. Грудь залило холодным потом. Меня запоздало, после холода, обдало жаром. Сначала испугался за себя. Но мысль о жизни ушла. Всплыла тревога о деле. Не начав его, я уже почти был на грани провала. Это сильно разозлило. Не раздумывая, я толкнул мальчишку в черноту двойного проема, сбросил туда пару котомок, а потом отыскал в траве злополучный обрез.
Я оказался в просторном, явно не приспособленном для постоянного обитания помещении, не разделенном перегородками. Его меблировка, как в строительном вагончике, была незатейлива: длинный стол посередине, скамья у стены. Я скорее почувствовал, чем увидел их в сумраке после дневного света. Но звуки был резки и отчетливы. У меня под ногами елозил по полу, пытаясь встать, задавленный моим скарбом мальчишка. А в глубине комнаты за большим, насыщенным сумраком и тенями шкафом слушались другие детские всхлипы.
Потом я увидел девочку-подростка. Худенькая, с синяками под глазами, ссадинами на скулах, она прятала тельце в большую кофту, с женского плеча, с надорванным воротником и рукавами. Девочка забилась в угол на засаленном, матерчатом диване, пытаясь полой укрыть худенькие, также в синяках и ссадинах ноги. Больше ни души, только двое ребятишек.
Мне не надо было выслушивать их печальную историю. Русские, они, потеряв родителей, укрывались здесь от смуты большого города. Они кого-то ждали, были готовы к отпору. Я предложил им еду. Она нас примирила.
Мне не удалось скоротать тихий вечер в этой запуганной компании, под треск дров в печке-буржуйки, кипении чайника, среди запахов разваристой картошки и расчлененных головок лука. Незваные гости не заставили себя долго ждать. Когда дети, поужинав, затихли на диване, а я за столом при свете керосиновой лампы выстругивал массивную ножку к колченогому столу, за окном зацокали копыта, прошуршала гортанная речь, и к нам ввалилось трое.
- Где ты, сладкая моя?
Этот вопрос приземистого, почти квадратного горца в ярком, российской расцветке камуфляже, офицерской портупее и белой папахе был адресован все-таки не ко мне. В его руке застыла казачья плетка.
Я сидел в глубине комнаты, с торца стола, а лампу поставил ближе к противоположному краю, скрываясь в сумраке. Зато посеребренные виски, крепкие, раскрасневшиеся скулы и вороний профиль немолодого попали в свет. За его спиной маячили два черноволосых парня, молодых, сухощавых, с тем же профилем. Темные пиджаки, черные рубашки и черные джинсы. Один, меньше ростом и очень подвижный, вынырнул из-за спины. Угадывалась его уверенное желание протиснуться к дивану вдоль стола и шкафа. Но там, у стены, был я. Представляю, как завораживают в полутемной комнате нависшая над столом крупная мужская фигура, блеск порхающего ножа и ритмичное падение на пол длинных стружек. Возможно, они увидели мою улыбку или оскал. Паренек ретировался к двери.
Как и дети, я тоже ждал их. Не выпуская ножа, я зачерпнул ногой табуретку у стены, подвинул в проход, чтобы преграждала путь к шкафу и дивану. На край стола выдвинул стакан и доверху наполнил крепким чаем. Он клокотал и парил в сумраке. Уважение к гостю – закон гор. Они этого не забыли. Помнили и то, что уважение оказывают старшему.
Тот молча, замедленно, как тяжеловес, сел за стол и подтянул стакан. Папаха и плетка перекочевали к молодому, который повыше. Они оба замерли у входа, как тени. Их лица, крупинки пота, белки глаз выхватывал керосиновый свет. Они были, по моему ощущению, чистые, без оружия, но нож могли припрятать. Такое, тягостное свидание не входило ни в их, ни в мои планы.
Конфликт мне был ни к чему. Я не собирался их наказывать и, тем более, убивать. Ценя свою собственную жизнь и отстаивая ее, я никого не хотел убивать. И не убивал раньше. А эти могли. Они с детства режут баранам глотки, приучены к вкусу крови. Об этом я думал, методично взмахивая ножом и роняя стружки, игнорируя чаепитие. Мне важно было показать, что здесь не ждали гостей, что их приход – случайность и что они не должны задерживаться. Тягостно капала вода в жестяной таз из рукомойника. Переминались, цокая копытами и позванивая уздечками, лошади за окнами. В ритмичное сопение притихших детей иногда врывалось шмыганье. Они, черные комочки среди тряпья, не спали, зная, что решается их участь.
По облику пришельцы были мне симпатичны. Опрятно и со вкусом одеты. Езда верхом не лишила их аккуратности. Молоды. А тот, постарше, красив и крепок для своего возраста. Все молчаливы и не суетливы, за исключением того, поначалу резкого в движениях. И ведут себя не нагло, понятливо и осторожно, застыв у порога. Но чем дольше я находился в их компании, тем больше выискивал изъянов в их облике. Меня раздражало несоответствие их внешнего вида и тех мыслей и желаний, приведших сюда. Похотливые скоты!
Все больше раздражал старший с вороньим профилем. Он не смотрит в мою сторону и осторожно прихлебывает чай. Откуда этот огуречного цвета камуфляж? В российской армии он появился недавно. А портупея и казачья плетка? Неужели из повседневной жизни? За счет кого прибарахлился, чью душу загубил, паскуда? Так размышлял я.
Размышляли и они. Их озадачило мое присутствие. Наткнулись бы на русского, судьба его решилась бы в мгновение. А тут сидит не очень опрятный и черноволосый, по виду цыган, по крови и темпераменту им под стать, резкий и непредсказуемый. У такого - туз в рукаве.
Мое терпение источалось с каждой секундой. Я выбрал угол круче и, раздражаясь возросшим сопротивлением древесины, не избежал резкого взмаха. Вместо стружки, спадавшей пушистым снегом, камнем полетела щепа. Безнадежно испортил вещь. С излишней досадой, рассчитанной на зрителя, я швырнул деревяшку в угол, к дивану, вспугнув детей. Они завозились, но личика из своего укрытия не показали. Пока камуфляжник разворачивал торс в мою сторону, в моих руках оказался новый кругляш с неободранной корой. Он застал ту же мирную картину. На противоположном конце стола невозмутимо и методично строгают острым ножом древесину.
Старший рассчитанным рывком выкатил опустевший стакан на середину стола.
- Дэти. Мы за ними.
- Это мои дэти. – Я позволил себе собезьянничать. - Я беру их в табор.
- Они хотели к нам.
- Я говорил с ними. Они передумали и сейчас спят.
- Ну, на все воля Аллаха, - старший поднялся, и они вышли стаей, быстро, как один человек.
Я сразу же задул лампу. Предосторожность была излишней. Цокот копыт был ясно слышан в ночи.
Утром я первым поднялся со скамьи. Сон был короток и тревожен. В буржуйке тлели угли. Я забросил в них три оставшиеся картофелины. Печеная незаменима в дороге.