Абрек Хасо и мое путешествие в Асланбек-Шерипово в 1976.
Вряд ли возможна счастливая жизнь без трудных испытаний, без моментов, когда кажется, что все потеряно, все напрасно, и очень мало шансов все поправить, выйти из положения, что теперь будут преследовать неудачи до конца дней. Никогда не верьте таким мыслям. Оглядываясь назад, я не помню ни одной трудности, которая не обогатила бы мой опыт, чему-нибудь не научила бы, не послужила бы какой-либо цели, не дала бы полезной информации. Оглядываясь назад, приходишь к выводу, что если Бог допускает что-то воспринимаемое нами, как негативное, отрицательное, значит Он нас хочет чему-то научить. И тогда становится смешно на то, с каким ужасом и негодованием воспринимались прошлые трудности и неудачи. И тогда новые трудности и неудачи воспримутся гораздо легче.
Это не придуманный рассказ. То, что я буду описывать сейчас, происходило со мной на самом деле в далеком 1976 году. Мне было тогда 26 лет. Рожденный в семье атеистов я постепенно к тому времени стал агностиком. А чтобы понять причину путешествия по такому необычному маршруту, придется отодвинуться еще в более далекое время на 8 лет.
Советская власть в то время была заинтересована агитировать всех, кого получится, на стройки и прочие работы на огромные и неосвоенные территории Сибири. Композиторы и поэты должны были льстить власти. Это отрицательно могло сказаться на их творчестве, но некоторые поступали мудро и воспевали не только "счастье в коллективе", сколько природу тех мест, а природа, как творение Божие, прекрасна везде по-своему. Работал я с 16 лет, хотелось быть независимым и иметь свои деньги, и работу первый раз выбрал очень удачно: рабочим на полевых геодезических работах. В советском мире это было чуть ли не идеалом, потому что работали в полевых условиях вдвоем-втроем, делить нам было особенно нечего, никакой зависимости от общества, практически никаких склок, сплетен и дрязг, а в отдел изысканий приезжали только за зарплатой. Короче, лучшая карьера в то время была, лично для меня - это обойти правдами и неправдами все совковые принудиловки, главным образом принудительный загон в коллектив (для оболванивания и контроля, разумеется).
А к совершеннолетию я и решил начать ездить в командировки, то есть "за туманом и за запахом тайги", но первая командировка, довольно долгая, меня разочаровала: там, куда меня послали, в Чечено-Ингушскую АССР тайгой и не пахло, кругом степи, да и гор настоящих не видно. Но Богу было виднее, куда меня посылать, и верно! Для познания и поиска Истины более подходящего места вряд ли можно было придумать, а цель нашей жизни и есть познание и поиск. Перед командировкой мне наговорили много гадостей о коренном населении республики, и первые дни я вел себя настороженно, но только первые дни. Очень быстро я обнаружил, что чеченское общество отличается от всего остального опостылевшего советского и отличается как раз в ту сторону, что оказывается во многих аспектах намного ближе лично мне по духу.
Вы ошибетесь, если подумаете, что я сразу специально занялся его исследованием. В мои 18 лет, несмотря на развитие и эрудицию, меня больше занимали личные проблемы, оставленные в Москве, и разные свойственные возрасту мечты и фантазии. Информация о местном социуме все равно доходила до меня, но, конечно, усвоилось бы намного больше сведений, если бы я специально занялся их добыванием. Я даже не потрудился узнать причину, по которой местный социум так выгодно в моих глазах отличается от остального. Причина, конечно, в религии, а не в климате или географическом положении, но это я узнал значительно позже. Да и узнай я это тогда, вряд ли мне удалось бы расширить свой кругозор в вопросах веры, потому что для этого нужны две вещи: доступ к информации и серьезное желание. Насчет доступа, в то время невозможно было купить даже четыре Евангелия, не то что Коран или другую литературу по богословским диспутам. Да и на любые серьезные и интересные темы поговорить было буквально не с кем. Это сейчас в каждом подземном переходе можно встретить Свидетелей Иеговы и верующих других конфессий беседующих и распространяющих литературу. А тогда их было днем с огнем не сыщешь. Все было прижато, все подавлено, никого, кроме пьяниц и "нормальных советских людей". Конечно, кто ищет - тот находит, но серьезное желание заниматься подобными поисками в тот момент отсутствовало.
Однако после возвращения из командировки интерес к Чечено-Ингушской АССР не стал забываться, а пошел по нарастающей. Этому способствовали повседневные столкновения с негативными явлениями советского быта и действительности. Государство издевалось над людьми, люди друг над другом. Тенденция нагадить ближнему даже без пользы для самого себя стала тогда чуть ли не правилом хорошего тона. Люди вели себя, как псы на псарне, на которой их бьют и плохо кормят. Поговорка "Мир - бардак, и люди - б..." наглядно воплощалась в жизнь. За границу не пускали ни за какие деньги. Даже когда эта псовая грызня советских людей лично не касалась, все равно возникало чувство омерзения, и невольно вспоминался вайнахский социум, как альтернатива. Появилось сожаление, что, будучи в командировке, я не начал изучать чеченский язык, Особенно учитывая, что изучение любого языка, даже того, который и не пригодится, само по себе интересно и полезно для развития.
В январе 1973 года я женился. Все складывалось неплохо. Но кому-то из соседей по месту жительства моя семья и особенно я чем-то не понравились. Конечно, каждый имеет право на симпатию и антипатию по отношению к кому бы то ни было, но совсем другое дело, когда эта антипатия выражается наружу. Это уже и не по закону, да и не "чисто по человечески". Такая угроза, как "посажу" когда сажать не за что, в любой свободной демократической стране Запада рассматривалась бы, как смешная угроза дурака, и на какую-либо другую ответную реакцию, кроме смеха, вряд ли можно было рассчитывать. Да и в нашей теперешней стране происходи это сейчас, я бы просто послал их туда, куда принято посылать в таких случаях, но то был совок 1976 года, и такая угроза была вполне реальна.
"Ну что ж,- думал я про себя,- пока воздержусь от агрессивных мероприятий, авось обойдется. Но уж если будут слишком наглеть, перейдут некие границы - исполню их желание: сяду, но не задаром". Небольшого срока я не боялся, рассуждая по принципу: "что нас не убивает, то делает нас сильнее". То, что я родился и живу во враждебной мне социальной среде, я понимал это, наверное, с младшего школьного возраста. Если случится что-то ужасное, непоправимое - в ответ на это где-то к совершеннолетию я разработал план: уйти в лес с подходящим снаряжением и там жить. Даже бункер пытался строить в лесу, но, попробовав прожить несколько дней в палатке с ночевками зимой при минус 20 градусов, пришел к выводу, что бункер не к чему, это излишество. Если секрет местонахождения бункера раскроется - вся работа на смарку. А так, если пройдут посторонние (охотники, грибники и прочие), и мой способ туризма покажется им подозрительным - всегда можно сменить локализацию своего пребывания. Не я первый открыл этот способ, хотя в то время ничего не слышал о кавказских абреках и очень смутные представления имел о "лесных братьях" в Прибалтике. Глупые люди, с которыми я делился подобными мыслями, говорили иногда: "Какой смысл скрываться? Ведь все равно поймают". Но им нечем было ответить на мой встречный аргумент: "Какой смысл жить? Ведь все равно умрешь". Да и событие "поймают" отнюдь не достоверное, а всего лишь вероятностное, и вероятность эта в руках не столько преследователей, сколько скрывающегося, и зависит от его интеллекта, силы воли, вдохновения и Господа Бога.
К 1976 году моя семья выросла, уже было двое детей погодков. Но моя дружная здоровая семья не давала покоя кое-кому из советских людей, точнее подонков, пьяниц и вырожденцев. И хотя жили мы на советскую зарплату техника-геодезиста, но даже такая жизнь вызывала у них зависть и ненависть. Они еще не знали, что я уволился с работы и теперь такие же деньги зарабатываю, привозя из Баку плюшевые ковры и перепродавая их в городах Владимирской области, будучи еще более независимым от советских коллективов и их грязи. Как хотелось бы им, чтобы я оказался в тюрьме или на худой для них конец на положении героя песни Высотского "А на кладбище все спокойненько...", где описывается, как живой человек выбирает кладбище местом отдыха от соседей и прочей советской беспредельничающей общественности.
Мои рассчеты "на авось" все-таки не оправдались. 22 апреля эти соседи устроили пьянку, связанную с годовщиной рождения Ленина, но, по правде говоря, столь убежденными ленинцами они и не были и, исполняя волю советской власти по травле инакомыслящих, они вряд ли отдавали этому отчет. Просто был повод, чтобы нажраться, как свиньи, а когда градусы ударили в голову, появилось желание поглумиться над семьей "гнилого интеллигента", а то обстоятельство, что этот "тихий интеллигент", то есть я, пустит в ход холодное оружие, было выше их понимания. В тот вечер мы купали трехмесячного ребенка, эти ублюдки начали кидать в окно комья земли, и я решил, что момент подходящий, и повод, чтобы быть "в состоянии сильного душевного волнения, вызванного неправомерными действиями потерпевшего", достаточный. Если бы я был из тех психопатов, которые набрасываются с кулаками или ножами по любому поводу - то я всю жизнь провел бы в местах не столь отдаленных, и этот очерк вряд ли появился бы. Но я всю жизнь провел на свободе назло всему советскому миру. На самом деле тогда я мог себя сдержать, но зачем? Даже если посадят, то все равно можно ссылаться на неправомерные действия потерпевших, чтобы не получить длинный срок по самой тяжелой тогда статье 102 УК РСФСР.
До самого последнего момента, то есть до случившегося, я думал, что авось обойдется, поэтому вместо того, чтобы взять заранее приготовленные вещи для жизни в лесу и быстро уйти, пришлось сразу после происшедшего эти вещи собирать. Все домашние сильно отвлекали меня в этот момент: их переполняли эмоции, и это естественно, грех было бы обижаться на то, что этим они тормозили мои сборы. Жена, успев обменяться несколькими словами с другими соседями, стала меня уговаривать: "Может быть останешься? Весь дом за тебя".
Это было для меня неожиданностью и, возможно, не только для меня, но также и для противной стороны. Ведь травля в "советских коллективах" и в "социалистических общежитиях" именно на то и рассчитана, чтобы наброситься на одного всем скопом. Такие случаи были мне известны в советских комуналках, когда сговорившиеся подлецы или добиваются выселения того, кого они травят, или сажают его, или систематически издеваются, не рискуя нарваться на ответные действия, потому что человек уже сломлен, знает, что могут ни за что посадить, выселить из квартиры или подстроить любую другую пакость. И приучают к этому постепенно: уступил раз, чтобы "не связываться", уступил два - вырабатывается привычка уступать, и жертва коллектива уже и на то, на что раньше дала бы отпор, идет на уступки, и жизнь ее постепенно превращается в ад. Ни у кого права быть самим собой не было. Чтобы не оказаться в положении жертвы советского коллектива, надо было целиком и полностью ему соответствовать, "быть одинаковым" без отклонений в какую бы то ни было сторону. Малейшее проявление индивидуализма - повод для нападок. Люди, напуганные не только участью тех, кого репрессировало государство, но и участью тех, кто подвергся коллективной травле, так и жили, не задумываясь при этом, что такая жизнь не лучше жизни гонимых и преследуемых, а хуже. Мало кто догадывался, что кроме этих двух зол в тоталитарном обществе, есть еще третий путь, и хотя он тоже полон своеобразных лишений, но наиболее достойный - это путь абрека.
Абрек - это тот, кто живет на природе на нелегальном положении. Его дом - леса или на равнине, или в горах. И заочный смертный приговор, и полиция, и спецслужбы, и мафия страшны ему не больше, чем офицеру вражеская армия, именно офицеру, который сам себе командир, а не солдату, которого кто-то, кто сильнее его, может испольозовать его не всегда в благородных целях. А на абрека никто не наложит взыскания, никто его не будет судить военным трибуналом за ошибки, просто за ошибки и разгильдяйства у него много шансов попасть в плен к врагу, и ему решать, соблюдать военную дисциплину или разгильдяйствовать.
Вот и на этот раз, что послужит мне уроком, благодаря тому, что я отвлекался, не собрал необходимые вещи заранее, милиция подъехала раньше, чем я успел бы уйти, но положение мое было не настолько катастрофическим, чтобы вступать с ними в неравный бой или открыто убегать. Как вор или дебошир я в милиции не числился, если и задерживали меня за бродяжничество, когда путешестволвал по Сибири в 1972 году и еще несколько раз за длинные волосы, за хипповый прикид, то опять же не по месту жительства, а далеко от него. Миллиционеры уже меня заперли в камере, позвонили в больницу и, узнав, что повреждения, нанесенные мной, оказались не опасными (я то думал, что убил), посмеялись и сказали, что завтра отпустят. Я принял это за горькую для меня шутку: посадили, так хотя бы не дразнили, но к радостному удивлению и меня, и всех моих близких на следующий день уже почти вечером меня отпустили, всего лишь предупредив, чтобы держал себя в руках.
Отпустили, но уголовное дело за нанесение тяжких телесных повреждений (тяжких не по последствиям, а по опасности в момент нанесения; последствий, кроме шрама на незаметном месте, никаких не было) пока и не думали закрывать: отобрали паспорт, иногда вызывали к следователю и потерпевших тоже иногда вызывали. Согласно судебной практике, мне грозило пять лет усиленного режима. Я находился как бы в подвешенном состоянии, на распутье, где очень нежелательно было ошибиться: или надеяться на свою удачу и продолжать жить дома, как законопослушный гражданин, или плюнуть на все и уйти в лес навсегда, отрезав себе все пути к отступлению.
К осени эта неопределенность уже стала утомлять и не только меня. Начали портиться отношения с женой. Потерпевшие больше проблем не доставляли: наша семья и они взаимно не замечали друг друга, даже взаимно отводили взгляд, когда проходили мимо. Зато появилась другая помеха, слава Богу, что не по месту жительства. Со всем этим надо было что-то делать. И вот тут-то я вспомнил свою кавказскую командировку восьмилетней давности. Я вспомнил, что тогда в октябре было еще настолько сухо и тепло, что можно было ночевать под открытым небом безо всякого снаряжения. На этот раз я решил ехать в горы, где живут одни чеченцы. В горной Чечне я еще не был. Изучая атлас автомобильных дорог, я выбирал место далекое от границ Чечни. "Если поеду в Ведено, но оно близко от Дагестана, а вдруг там одни дагестанцы?- ошибочно гадал я.- Нет, поеду в глубину, ближе к геометрическому центру горной Чечни - это село Советское". (В настоящее время ему вернули историческое название - Шатой). Я знаю, что сейчас подумают большинство читателей и ошибутся: эта поездка не безрассудно-самоубийственная и не героическая. То, что вы туда приедете, и за вами начнут гоняться все жители окрестных аулов, чтобы зарезать - это бредовый миф. В самом худшем случае - очень сильное преувеличение, опять же похожее на бред. Особенно если учесть, что пьянство у них - позор, и шансов, что появятся на пути агрессивные и невменяемые хулиганы, очень мало. А с небольшим риском связано любое путешествие, даже в десяти километрах от дома.
История начинала забавно походить на историю пушкинского Алеко: "Его преследует закон, Он хочет стать, как мы, цыганом". Только в отличие от Алеко, не к цыганам я рванул, а к чеченцам. У меня был план пожить на природе, появляясь в селах, чтобы подкупить продовольствие. Неизбежно ко мне появится любопытство, кто-то со мной заговорит. Постепенно при повторных встречах подружиться с одним-двумя, осторожно проверить, можно ли на них положиться в случае чего, и тогда мне в Москве сам черт будет не страшен: все, что угодно, сделаю и закопаюсь в горах так, что ни одна собака не найдет. Попытки общаться я делал и в командировке. Но даже в случае их приветливости и доброжелательности продолжала оставаться какая-то стена, отделяющая меня от их круга, даже при положительном ко мне отношении я продолжал оставаться чужим. Теперь-то я знаю, что причина в религии, а тогда эта стена, отделяющая меня от чеченского общества, была для меня загадкой, которую я и собирался разгадать. Теперь загадка разгадана, но я не нуждаюсь ни в каком обществе, и мое место не на Востоке, а на Западе, не потому, что там лучше общество, а потому что там меньше всего мешали бы мне быть самим собой и гулять самому по себе - там лучше законы, и эти законы соблюдаются. Общество не является необходимой составляющей человеческого счастья, как это утверждала советская пропаганда. Напротив: оно есть помеха на пути к счастью и совершенству. Слова "Блаженны вы, если возненавидят вас люди..."- сказаны Самим Иисусом Христом, хотя многие люди, называющие себя верующими христианами, относятся к этим словам, как к пустой громкой фразе, не проникаясь их глубоким смыслом.
В 1976 году, если кто помнит, лето в Москве было если не самым холодным, то одним из самых холодных и дождливых в ХХ веке. Осень тоже теплом вовсе не жаловала. В октябре по ночам в Москве стояли морозы, а я, будучи уверенным, вспоминая 1968 год, что на Северном Кавказе в эту пору не может быть холодно, не удосужился послушать сводку погоды. Поэтому самый сильный психологический удар в этом путешествии я получил ночью в поезде Москва-Махачкала, когда, проснувшись, проезжал по Кабардино-Балкарии и из окна увидел... лежащий местами в канавах снег. Понимая бессмысленность поездки в такую погоду, я все же надеялся на чудо: шансов мало, но погода могла перемениться. Поэтому, сойдя утром в Грозном, как и было мною запланировано, я взял билет на автобус и отправился по горной дороге, проходящей вдоль ущелья реки Аргун, в районный центр Шатой. Не буду отвлекаться на описание дороги, а кому интересно - отсылаю к 12 главе "Ичкерия" своего романа "Телепортация". Просто вместо 94-летнего деда Павла был 26-летний я собственной персоной и, разумеется, никакого горького известия с собой не вез и способность к телепортации не владел. Точно так же, как деда Павла меня спросили у магазина десятилетние пацаны, неуверенно говорящие по-русски: "А ты идешь на гора?"
Но самое интересное, что я увидел в этой поездке, пожалуй, было то, что я увидел на прилавке магазина. Выйдя из автобуса, я направился по шоссе на восток. Там примерно в двадцати километрах протекает приток Аргуна, называется Шаро-Аргун, а на пути села: первое - Асланбек-Шерипово километрах в семи, далее Хал-Килой и уже на реке село, носящее одноименное с рекой название Шаро-Аргун. Дальше Шаро-Аргуна ни дорог не сел в атласе не отображалось. И магазин с таким интересным в плохом смысле прилавком находился уже не в Шатое, а в Асланбек-Шерипове. Товары, выставленные на прилавок были замечательной находкой для шпиона, получившего задание узнать, что же на самом деле представляет из себя советская власть. Для этого можно было бы не жить долго и конспиративно под мифическим прикрытием, выведывая осторожно все подробности советского быта, а достаточно было взглянуть на прилавок магазина в чеченском селе Асланбек-Шерипово. На прилавке под стеклом были только два товара: водка и свиная тушенка. Ничего кроме двух запрещенных Кораном товаров на прилавке магазина, расположенного в мусульманской глубинке, не было. Это было издевательство власти над двумя народами, как над русским, так и над чеченским. Как в Центральной России, так и в Сибири свиная тушенка уже была страшным дефицитом, и появись она в этих регионах на прилавке - гарантирована огромная сумасшедшая очередь с дракой и скандалами. Я купил две банки тушенки, и к моему огорчению один молодой парень купил бутылку водки. В девственно-чистый край власть несла сатанинские традиции, и атрибуты этого красного сатанизма в виде водки все-таки постепенно просачивались в непьющий народ. Свинину не покупал, кроме меня, никто. Ошибаются те последователи Корана, которые думают, что из двух зол водка лучше. Свинина, в отличие от водки, не мутит разум и не ведет к деградации личности.
Выйдя из магазина, я прошел по селу дальше, свернул с дороги и поднялся на травянистый холм, чтобы оглядеть окрестности и решить, выбрать место для стоянки здесь, если увижу подходящий лесной массив или двинуться по шоссе дальше в сторону сел Хал-Килой и Шаро-Аргун и присмотреть место там. Только остановился, вижу ко мне направляется мужчина лет тридцати. Первый его вопрос, когда он приблизился, был такой:
-У тебя с собой какие-нибудь документы есть?
-Так получилось, что никаких документов у меня с собой нет, могу рассказать почему, но рассказ получится длинный. Там, откуда я приехал, у меня сложилась трудная ситуация, мне все надоело, и я иду в лес, чтобы пожить на природе одному,- приблизительно так я отвечал на вопрос незнакомца.
-Кто же в такую погоду в лесу ночует? Ночью минус 9.
-В Москве сейчас по ночам до минус 17,- отвечал я.- Вот я и приехал сюда, думал тепло будет, а здесь почти также.
-Зайди ко мне в дом, посиди, погрейся.
Я согласился, и, как оказалось, он живет довольно близко от того места на холме, где я стоял, изучая окрестности. Войдя в дом, он предложил мне присесть на диван. Я находился в подавленном настроении больше всего из-за погоды, также жизненный опыт в 26 лет был конечно не такой, как сейчас, и все это вместе способствовало тому, что в беседе я совершил ошибку. Я, конечно, знал, что на Кавказе не любят подлость, несправедливость, и на подобные вещи возможна весьма агрессивная реакция, но я если буду подробно описывать предшествующие события своего конфликта с соседями, то утомлю собеседника длинным рассказом, и поэтому начал свой рассказ не сначала, а с конца, думая, что этого достаточно, чтобы найти встречное понимание. Я не учел, что встречное понимание мог бы действительно найти, если бы незнакомец был подробно посвящен в причину, по которой я взялся за топор. Первый вопрос его был:
-Ты, наверно, много пьешь. Ты - алкоголик? Ты сделал это по пьянке?
-Нет, я почти не пью и сделал это трезвый. Просто они вывели меня из терпения.
-И у тебя часто бывают такие приступы?
-Никаких приступов у меня не бывает. Они сами это спровоцировали.
-Ну ты, кажется, в лес шел?
-Да, и я пойду,- сказав это, я встал и гордо направился к двери. Тут же в комнату ворвалась пожилая женщина, по всей видимости его мать, и стала громко на него ругаться. Незнакомец оправдывался, разводил руками. И, хотя я не знал почти ни одного слова по-чеченски, догадаться, о чем идет спор, было нетрудно. Она ругала сына, что он не по обычаям обходится с гостем, выпроваживая его, не успевшего даже отдохнуть после дальней дороги, а он ей втолковывал, что неизвестно, что от этого "гостя" можно ожидать, и весь здравый смысл за то, что чем скорей этот "гость" уйдет - тем спокойнее.
Пройдя с километр по холмам, я остановился, выбрав сравнительно подходящую стоянку в низине и стал делать попытки развести костер. Ветки кустов были, как подсказывала мне интуиция, не очень-то горючей породы и все мокрые, благодаря часто шедшим недавно дождям со снегом. С собой у меня была обычная свеча, которой хватило бы на час, неплохой опыт разжигания костров тоже был, но, несмотря на все это, кроме тоскливо горящей свечи, ни одна ветка упорно не воспламенялась. "Наверное лучше вернуться,- начал думать я про себя.- Нисколько не хуже с таким же успехом я могу жить и в подмосковных лесах. Может быть и реально найти здесь людей, с которыми будет взаимопонимание, но не в такую погоду".
Только я начал так думать, как появился вдвоем то ли с другом, то ли с родственником, тот самый незнакомец, к которому я заходил в дом, и оба стали уговаривать меня уехать обратно.
-Сам не видишь, какая погода, а ты собрался здесь ночевать. Что если ты замерзнешь, а потом будут говорить: "чеченцы убили". Нам это неприятно. Будет хорошая погода, летом - лазий по горам, сколько влезет, а сейчас тут ночевать - это самоубийство.
Палатка у меня с собой была, но спальный мешок я самонадеянно не захватил. Они даже не уговорили меня, а подтвердили мои мысли, что надо возвращаться в Москву. Неподалеку от шоссе мы расстались, я начал ловить попутки. Очень быстро первый остановившийся шофер согласился взять меня по пути в Грозный, даже денег не просил, и только тронулся, как дорогу ему перегородила милицейская машина. Двое миллиционеров направились к машине, разумеется за мной. Первый вопрос был: "Оружие есть?" Когда увидели мой небольшой складной нож - махнули рукой: "Это фигня, а не оружие. Едем с нами". Отпала мучительная дилемма "остаться или вернуться", и видимо по этой причине настроение сразу улучшилось, депрессию, как рукой сняло и потянуло на веселье и шутки. Ведь задержание мне ничем не грозило. Хотя у меня по месту жительства отобрали паспорт, но даже подписку о невыезде не взяли. И повесить на меня чужое преступление было бы проблематично: я только что приехал, и доказать, что я до последних дней находился в Москве, было нетрудно.
-Ну и зачем ты сюда приехал?- задал вопрос один из сидевших в машине. Быстро сообразив, что это ни мне, ни кому другому ничем не грозит, я, улыбаясь, ответил:
-Друзей искать.
-Ты опоздал. Твоего друга 28 марта застрелили.
Так я впервые услышал о знаменитом Хасухе Магомадове, котороко сами чеченцы называли кратко - абрек Хасо.
А машина в это время приближалась к районному центру Шатой. Когда остановились в центре Шатоя, машину обступили любопытные, большей частью женщины. Каждый и каждая старались заглянуть внутрь и хотя бы на мгновение смерить меня взглядом. В этих взглядах не было ничего злого, только ярко выраженное любопытство. Реакция народа была такая, как будто милиция задержала инопланетянина. В отделении со мной обращались не грубо, даже почти приветливо. Вместе с тем их очень удивило, что я приехал именно в Асланбек-Шерипово Шатойского района, а не в Ведено, не в Итум-Кале. Мой ответ, что в Ведено мне могли задать в милиции тот же вопрос, к моему удивлению не казался им убедительным. Они переглядывались, пожимали плечами. Вся эта обстановка говорила о том, что в их районе кроется что-то таинственное. Еще мне задали вопрос: "А какое село находится за Шаро-Аргуном?" Мой ответ, что в атласе там ничего нет, поэтому мне самому интересно, и обязательно схожу туда посмотрю, если еще доведется приехать, был встречен с недоверием, судя по выражениям лиц спрашивающих. Наконец они мне объявили, что сейчас проводят в камеру:
-Там холодно, не обессудь, но все-таки теплее, чем в горах, где ты собирался ночевать.
В камере кроме меня был бородатый чеченец Халид, которому я дал на вид лет сорок, но, как оказалось потом, ему было всего лишь тридцать два года. Его сажали за растрату: продал государственных овец на 7000 рублей, а желающим перевести брежневские деньги на современные я посоветую смело умножать на 100. Я начал рассказывать свою историю. Он прислушался, насторожился и вдруг начал хохотать громовым голосом. Это продолжалось сравнительно долго, я наблюдал, что же будет дальше. Наконец дар речи стал к нему постепенно возвращаться.
-Ха-ха-ха! Вот это здорово! Московский абрек!
Когда отсмеялся окончательно, то объяснил:
-Ты меня извини, что я так смеялся, не обижайся, но ты приготовился делать все, что делают абреки.
После этого он стал меня инструктировать, как будучи в горах Ичкерии, не привлекать к себе внимание. Немного посмеялся над тем, что поговори я с ментами с английским или немецким акцентом - они бы точно приняли меня за шпиона. (То, что на Кавказе у правоохранительных органов развита шпиономания, я слышал раньше от нескольких разных не кавказских источников).
-А почему меня спросили, какое село находится за Шаро-Аргуном?
-О! Это интересно! Это же имеет отношение ко мне.
И начал рассказывать что-то о своей вышеупомянутой махинации с государственными овцами, из чего я понял о подозрении милиции, не его ли я связной.
-А что они могли иметь ввиду,- спросил я Халида,- когда сказали: "Твоего друга 28 марта застрелили"?
-Был здесь у нас такой абрек, звали его Хасо. Если бы его поймали, ему дали бы расстрел. Он убивал партийных работников, начальников милиции, крупных местных чиновников, ненавидел власть. Иногда выходил на группы туристов и просил дать поесть или какую-нибудь мелочь из снаряжения, ведь жить ему как-то было надо. Обычно ему отвечали: "У нас нету". Тогда он доставал автомат с возмущенным криком: "Как это нету?!" Все разбегались, он брал только то, что ему необходимо и исчезал. Ему было семьдесят с лишним лет, но его не могли взять живым. Последний раз его окружили, и один из ментов крикнул: "Хасо, сдавайся, ты окружен! Сопротивление бесполезно!" Было темно, он ничего не мог видеть и выстрелил из пистолета на голос. А теперь представь, как он хорошо стрелял, если, выстрелив на голос, он попал, причем насмерть. Его застрелили, потому что взять живым было невозможно. Это был старик, уже весь высохший, и он все равно бы умер.
В словоохотливости Халиду нельзя было отказать. Иногда он начинал громко смеяться, но его смех никак не был оскорбительным, скорее каким-то зажигательным. Как будто он ставил целью поднять настроение себе и окружающим, развеселить, вселить оптимизм. В своих рассказах любил прихвастнуть, преувеличить. Именно с него я списал образ Халида в 12 главе "Ичкерия" моего романа "Телепортация". Реальный же Халид, сидевший со мной в камере оказался дважды или трижды судимым. Я спросил его, как он смотрит на то, чтобы подкормиться свиной тушенкой. Как и другие заключенные голодных советских лагерей, он действительно утратил привиредливость к еде, но когда попросил ментов принести консервный ключ, они отказали, так как считали нечистым делом, если в их здании будут открывать и есть свиную тушенку. Это было еще одним интересным фактом: даже менты не были в этой республике атеистами и старались по-возможности соблюдать традиции Ислама.
Наутро Халид узнал, что сегодня его повезут в грозненскую тюрьму. Он оставил мне свою шубу-безрукавку, в которой пас овец, утверждая, что она ему больше не понадобится, в тюрьме тепло, а мне нелишне будет, чтобы согреться: эти камеры если и отапливались, то очень слабо. Посоветовал быть осторожнее и не доверять незнакомым людям, так как зло есть везде. Я решил, что ничем не рискую и предложил ему записать свой домашний адрес.
-Эти камерные мысли быстро забываются, когда выходишь на волю,- ответил он мне.- Здесь сидишь, фантазируешь, кажется все просто. А выйдешь на волю, все оказывается сложнее, появляются насущные заботы, так что вряд ли нам это понадобится: когда я выйду, мне будет не до этого.
Опять сработала уже знакомая мне схема. Хорошо поговорили по душам, почти подружились, но при попытке дальнейшего сближения - стена. Однако нечасто встретишь бывшего зека, который с тобой поговорит по душам безо всякого на тебя давления или показного превосходства, без малейшей попытки как-нибудь задеть, подколоть, без лести и заискивания, чтобы что-нибудь у тебя выпытать и потом это же против тебя использовать, даже извиняется за свой громкий смех, хотя в этом смехе ни одной обидной нотки не прослушивается, а только желание подчеркнуть забавность ситуации и поднять настроение. В отравленном советском мире, даже за то, что этот человек - просто человек, за то, что он не враг, уже начинаешь питать к нему добрые чувства и испытывать благодарность.
Халида увезли в тюрьму. Расстались мы, обменявшись добрыми пожеланиями. Вечером кинули какого-то пьяного парня, менее разговорчивого, но если даже в его словах звучал какой-то злой оттенок, это зло было только на то, что его забрали, и вместо того, чтобы ночевать дома, ему приходится ночевать здесь. Когда я спросил об абреке Хасо, он кратко рассказал примерно то же самое и еще добавил, что и в настоящее время в горах скрываются восемь смертников. Наутро этого парня отпустили, и еще суток двое я проводил время один, размышляя о том, о сем.
Наконец меня вызвал к себе в кабинет один из сотрудников, как он представился, местного уголовного розыска.
-Мы созвонились с Москвой, у тебя там проблемы. Если ты действительно хотел здесь отдохнуть, путешествовать по горам, найти друзей, мы не имеем ничего против. Но сначала реши свои проблемы в Москве. Ты, наверно, уже знаешь, на Кавказе не любят, когда обманывают. Мы довезем тебя до Чишек, там часто ходит автобус. Езжай в Грозный и бери билет до Москвы. Если, когда у тебя все уладится, приедешь сюда в горы, должен предупредить, что там скрываются абреки, и твое снаряжение им очень пригодится, могут ограбить. Пока иди в камеру, а будет готова машина - поедешь.
Все так и вышло, как он говорил. Меня довезли в милицейской машине до Чишек, дальше автобусом я прибыл к вечеру в Грозный. Билетов не было ни на один поезд: ни плацкартных, ни купейных, даже общих мест не было. Я надеялся, что хотя бы к утру уеду на почтово-багажном в общем вагоне, но ночью меня опять забрали по понятным причинам: в Советском Союзе, на вокзале да без паспорта в кармане.
Я, надеюсь, никого не подведу, если сейчас кое в чем признаюсь. Те миллиционеры, у которых я заночевал, теперь уже все должны быть на пенсии. Ведь прошло 33 года с тех пор. То ли я им показался любопытной экстравагантной личностью, то ли они не хотели, чтобы я что нибудь увидел и решили отвлечь, но так или иначе они угостили меня стаканом водки - ни до, ни после этого при задержании в милицию такого больше не случалось. А задерживался я десятки раз, но нисколько не стыжусь этого. Задержание за длинные волосы, за то, что нахожусь далеко от места своей прописки - европейцу или американцу задержание полицией по таким поводам наверное в страшном сне не приснится. Да и прописок и регистраций никаких нет в странах не оскверненных коммунистами, привнесшими из Средневековья эти крепостнические обычаи, а паспорта на Западе становятся нужными только при поездке за границу, то есть в чужих странах. И петь песню: "Человек проходит, как хозяин Необъятной Родины своей" в такой то стране?.. Нет, воистину коммунисты никогда не перестанут удивлять своей подлостью и лицемерием.
В тот вечер я без колебаний принял угощение, выпив этот стакан водки одним залпом. Во-первых, не хотел никого обижать своим отказом, во-вторых, был психологически измотан, и хотелось расслабиться. Помню после стакана все шутил с одной задержаной девушкой, повторяя ей по-французски: "Met tes pieds sur mes epaules", и с самого начала перевел эти слова, которые означали: "Подними мне ноги на плечи". Менты смеялись, а она грозила мне кулаками то ли притворно, то ли искренне. Наутро меня перепроводили в грозненский спецприемник-распределитель, где сидят задержанные за бродяжничество. Это учреждение находится здесь же рядом с вокзалом. В отличие от красноярского спецприемника, где я имел "честь" побывать в 1972 году еще до женитьбы, здесь вместо нар были двухэтажные койки казарменного типа с обычными матрацами и подушками. Вы думаете мое положительное отношение к чеченскому народу субъективно? Взгляд сквозь какие-то розовые очки? Но вот большинство задержаных нередко восклицало: "Какое здесь все-таки гуманное к нам отношение! Ведь в Дагестане бьют бичей только так". (бич - бродяга, бомж -прим.автора).
Имел место также яркий пример, подтверждающий это. Среди задержаных был молодой парень, студент, учившийся в каком-то ВУЗе. Однажды он сбежал и не знаю каким образом, но был пойман местной милицией в 40 километрах от Грозного вблизи Гудермеса в зарослях кукурузы. Русский мент хотел его избить, а когда этот парень ему говорил: "Мы же оба русские, как бы земляки, должны хорошо друг к другу относиться",- тот злорадно усмехался и отвечал: "Вот сейчас я и разберусь с тобой по-земляцки!" Однако другой мент, чеченец за этого парня вступился и, то ли имел влияние, то ли по званию был чуть повыше, но так и не дал ему этого парня обидеть. Но даже в самом грозненском спецприемнике этого студента никто из работников милиции пальцем не тронул за побег. Насколько я знаю, сбеги и попадись он также в Красноярске - на нем бы живого места не было. При мне в Красноярске был такой случай: двое сбежали и попались - наутро все в синяках были водворены обратно в камеру.
Просто льстить мне тоже нет никакого резона: денег мне за это никто не даст, на высокую должность не поставит, а уж если придется искать политического убежища, то разве только в Америке или в Европе, но не в Чечне. Да и в лесу скрываться я предпочел бы сейчас в центральных областях по той простой причине, что своим незнанием чеченского языка на Кавказе буду белой вороной и быстро привлеку к себе внимание компетентных органов.
Эта поездка в конечном счете послужила мне интересной познавательной экскурсией. Пожил я в этом спецприемнике недели две, мне купили на мои деньги билет на поезд Баку-Москва, и двое миллиционеров проводили до посадки в поезд. По возвращении стали налаживаться отношения с женой, та помеха, которая далеко от дома, сама собой устранилась, а к весне 1977 года я окончательно убедился, что меня не посадят. Предполагаю, что потерпевшим могли сказать: "Если уж вам так хочется - посадим его, но посадим и вас заодно", но это всего лишь мои предположения. Взяток я никому не даввал, да и откуда такие деньги у бедного геодезиста? Если после этого на протяжении всех прошедших лет я несколько раз съездил отдохнуть с семьей в Ялту, то думаю всех этих денег вместе взятых не хватило бы на то, чтобы отмазаться в то время от пяти лет лишения свободы. Пусть злятся мои враги: в несвободной советской стране я прожил свободным антисоветским человеком и не сидел за это. И когда этот тоталитарный монстр, Советский Союз, развалился - это был самый большой в моей жизни праздник. В молодости мне однажды сказали: "Еще пять лет, и ты очень пожалеешь, что занял такую жизненную позицию". С тех пор, как я услышал эти слова, прошло сорок лет, но я нисколько не жалею.
И вот самое интересное, Халид просто забыл по-видимому мне это сказать, о чем я узнал недавно в Интернете: Хасуха Магомадов был застрелен на территории, подчиненной Асланбек-Шериповскому сельсовету. Вот почему в милиции удивлялись, что я приехал именно в Асланбек-Шерипово! Может быть блуждающая душа абрека, увидев во мне брата по разуму, позвала меня, хотела что-то мне показать? Вряд ли в этой жизни я узнаю, но здесь как будто имеет место что-то мистическое. Воистину неисповедимы пути Аллаха. Ведь совпадение не только в том, что я приехал почти на это место, а еще в том, что я сам чуть не стал таким же абреком, я носил в глубине души те же настроения, и единственная причина, по которой я не стал абреком, в том, что время было хотя и мерзкое, но уже не столь жестокое. Ведь не обиды, не комплексы, не болезненное тщеславие и даже не жажда мести подвигнули Хасо на этот путь. Наверняка он тоже думал: "Авось, обойдется" и надеялся до тех пор, пока в 1939 году не оказался узником грозненской тюрьмы. Нетрудно себе представить сталинские тюрьмы того времени. Уверен, что он слышал, как коммунистические прихвостни пытают людей, большинство из которых невинны, уверен, он осознавал, что терять теперь нечего. Может быть на его месте у меня не получилось бы убить охранника и, воспользовавшись его оружием, совершить побег из тюрьмы. Но в подобных экстремальных ситуациях известны случаи, когда люди делали то, что казалось непосильным, невозможным. Я задумал этот путь и держал его в мыслях, в запасе, на случай, если произойдет что-нибудь ужасное, но ничего не произошло. Сатана только строил мне рожи. Но какая-то сверхъестественная сила показала мне мою тайную задумку, воплощенную в реальность другим человеком, который стал для меня героем №1.
Главная заслуга Хасо в том, что он показал миру: сильную личность, уповающую на Бога не может сломить никакая сатанинская власть, даже сталинская. Герои же, навязанные пропагандой, в лучшем случае могут вызвать лишь сострадание, но никак не восхищение. Сострадание, как к заблудшим обманутым душам, положившим свою жизнь на алтарь великих государственных мошенников. Жертвовать собой, чтобы не пустить к власти негодяя Гитлера, чтобы вместо него правил другой негодяй - Сталин. Зомбированием и только зомбированием можно объяснить непонимание такой простой вещи. Такое может происходить только тогда, когда человек престает самостоятельно мыслить, потому что как бы заражается фобией общественного мнения и с этого момента во главу угла ставит стремление угодить этому мнению общества. И какие бы усилия он теперь ни прилагал, какой бы крест нести ни пытался - все обречено, если путь выбран неверный.
Но когда выбран правильный путь, какой бы крест тяжкий ни был - он неминуемо приведет к победе. Хасуха Магомадов, объявивший сатанинскому миру свой личный джихад, вышел из него победителем.
Март 2010.