Мне часто снился именно тот день. До того, когда он оборвался темнотой.
Я бегу по ступенькам, размахивая крохотной сумочкой на цепочке, тяну Олега за руку, смеюсь, слегка откидывая назад голову, встряхивая своими рыжими, неуёмными волосами. Он бежит следом, ступенька за ступенькой, стараясь не отстать. И солнце! Очень яркое солнце, разлитое в воздухе и подкрасившее всё вокруг.
Я часто видела этот сон, и со временем стала сомневаться, что всё было на самом деле. Именно так, как я вижу. Может это картинка из когда-то виденного фильма? Ступеньки и смеющиеся влюблённые, сбегающие по ним в настоящую жизнь. Кажется, такие кадры я видела в нескольких фильмах.
Всё-таки это было! Только в той, всамделишной истории, Олег не смеялся. Со временем я точно вспомнила это. А ступеньки вели в жизнь потому, что вскоре закончилось всё: смех, солнце, счастье.
Олег должен был ждать меня. У фонтана, в парке, недалеко от входа. Свидание назначил он, но его звонок раздался тогда, когда я усаживалась на диван, ближе к тумбочке с телефонной трубкой. Я хотела звонить ему, а он меня опередил. Как же я обрадовалась тогда: «Он чувствует меня на расстоянии!» Нырнув в восторги, я даже не насторожилась, когда он сухо бросил в трубку: «Встретимся сегодня, в двенадцать, у фонтана. И не опаздывай, пожалуйста». И трубка загудела – туу, туу, туу. Всё это я вспомнила после…
А пока я резвилась, в предвкушении встречи. Моя душа летала, парила надо мной, резвясь и ликуя, подбадриваемая моим наивным легкомыслием. В восторге оттого, что моё тело приняло от любимого эстафету новой жизни, его частичку - она во мне! Так мы и добрались, вдвоём – душа и я - резвясь и дурачась, к фонтану, где Олег меня ждал. А потом я тащила Олега за руку, мы бежали по той длинной лестнице к нашей лавочке в беседке, густо увитой девичьим виноградом. Я тянула его в беседку, потому, что мне хотелось, чтобы он всё узнал именно там, где наши поцелуи, объятья, слова, витали в воздухе, прятались в густой листве, дожидаясь нашего очередного возвращения.
Я сказала ему, что у меня будет ребёнок!
Он не обрадовался. Нет, не так. Он был против!
Против чего? Против того, чтобы его жизнь прорастала во мне? Против того, чтобы вместе чувствовать её набухание, рост, ожидать день за днём её появления? Против чего?
Оказалось, против меня, с моей летающей душой, с моей «дурацкой» восторженностью и «придуманной» любовью.
- Родители категорически против свадьбы. Они считают, что мне рано жениться. Я подумал и понял - они правы. Кончится горячка влюблённости и что? У нас нет ничего общего, кроме постели. Что нас ждёт? Мы разные. Я теперь это понял. Мне рано жениться, понимаешь? Любовь, любовь! Да нет никакой любви, только такие дурочки как ты, верят в эту глупую сказку.
Ты не должна ломать мне жизнь, тем более таким банальным способом. Это не честно… И глупо… Мама меня предупреждала, что ты воспользуешься этим поводом, чтобы сломать мою жизнь. Мама предупреждала!
Я вчера долго разговаривал с отцом, он нарисовал мне сумасшедшие перспективы, и всего-то через несколько лет. Меня ждёт карьера, работа заграницей, перспективы роста. Понимааешь?! А ты суёшься сейчас с каким-то ребёнком! Как я мог не видеть твоей примитивности, как? Я не бросаю тебя. Поговорю с мамой, и она поможет в твоём вопросе. Подумаешь – ребёнок! Где, где этот ребёнок? Ты не посмеешь сломать мне жизнь. Не посмееешь!
Я запомнила всё, что он тогда сказал. Его крик и слова впечатались саднящими занозами. Я вспоминала его слова, а видела руки, суетящиеся в нервном жесте, словно он отмывал их от моего тела, от прикосновений ко мне. И его мелькания передо мной –- туда-сюда, туда-сюда -- маятником, пытающихся остановиться часов.
Он спрятал взгляд. Да, смотрел и не видел. И его угрожающий крик…
Я не помню своих слов, чувств, мыслей. Как-то погасло всё вдруг, полиняло. Моя душа сложила крылья и замерла. Это я поняла, когда долгие годы пыталась её оживить, разбудить и попытаться вспорхнуть как когда-то, вместе.
Может, я вообще ничего тогда не сказала? Просто побежала, унося себя от боли и лжи, чтобы спрятать, сберечь себя. Не помню, не помню…
Ступеньки, ступеньки, ступеньки. Я бежала по ним, взбиралась, не чувствуя тела и ног. Бежала, пытаясь прорваться сквозь пелену слёз и бесцветья. Вот уже фонтан, вот арка входа в парк, дорога. Я была одна на всём свете, не видела ничего. Не видела людей, машины, льющиеся бесконечным потоком. Как-то смогла оказаться на краешке противоположного тротуара широкой улицы, чёрно-белой в те мгновения. Не знаю, что меня остановило, обо что я ударилась в воздухе, о какую стену-невидимку? Но я почему-то развернулась и рванула назад. Чтобы что-то крикнуть в ответ, ответить, сделать также больно ему, Олегу. Зачеркнуть, вымарать его словами из себя.
Дальше действительно была пустота. Началась длинная полоса беспамятства и абсолютной черноты, закрасившей всё, что было до этого.
*****
Дни, месяцы, которые я провела на больничной койке, потом, в своей постели, запомнились нестерпимой болью. Я попала под колёса машины очень неудачно, если так можно сказать. Но я говорила, и не раз. Неудачно, потому, что осталась жива. Лучше бы меня не стало, как и маленького росточка во мне. Он не выдержал тех ударов, визга колёс, хруста костей и лужицы крови на чёрном асфальте. Я даже не ощутила его смерти, не смогла попрощаться. Осталось только полое место во мне, огороженное треском чёрного слова «никогда».
Я перестала жить, начала обороняться от жизни. Или бороться с ней? Не знаю…
С болью точно приходилось бороться. Она стягивала в жёсткий узел так туго, что было страшно пошевелиться, потревожить своё тело - взрывалось нестерпимое терзание в ногах, в пояснице. Боль просачивалась в позвоночник, отрывала мои ноги от туловища, как злой мальчишка выламывает пластмассовые конечности из сломанной куклы. Боль собирала меня в великую судорогу, оседала спазмом там, где когда-то жила моя душа, оглоушенная и раздавленная теперь.
Пришлось смириться с болью, научиться сосуществовать с ней. Потом, в приливах злости на яркое небо за окном, залитым язвительным солнцем; на раздирающе звонкий гомон птиц, сверлящий мозг назойливым жизнелюбием; на чьи-то голоса, смех за окном, на жизнь, спокойно проходящую мимо - я решила бороться.
Я вытягивалась осторожно, шевелилась, сгибалась-разгибалась насколько могла, пыталась бросить вызов своей мучительнице. Она в ответ сковывала меня в парализующих объятьях. Я затихала, сдавалась в обманной неподвижности и, усыпив её бдительность, дождавшись отступления, опять шла в атаку.
Боль начала отступать, сдаваться. Ей надоело со мной возиться. Она ещё возвращалась не раз. Когда я ковыляла, опираясь на костыли. И потом, когда ходила, осторожно опираясь на палку. Когда уже ходила сама, неуклюже расплетая искалеченные ноги. Боль на долгие годы притаилась во мне, спряталась, чтобы иногда куснуть исподтишка, вгрызться в спину, в бедро, в колено. Но я уже знала её звериные повадки, научилась загонять её в угол. Терпеть научилась.
Оставалось научить себя жить. Отогреть замёрзшую душу и жить.
Это оказалось труднее, чем научиться жить с болью в обнимку.
*****
Жить неподвижно, потом в замкнутом пространстве, затем, выйдя на улицу, но понимая, как многое уже недоступно – никому не пожелаю такого. Ты оказываешься в панцире. Нет, скорее в стеклянной колбе. Видишь мир, людей, они видят тебя, но свежесть ветра, движение, свободное парение желаний уже не доступны. Отращиваешь крылья. Старательно их расправляешь. Впускаешь в себя ожидание и мечту о полёте. И в самый важный момент, когда уже начинаешь верить в его возможность, ударяешься в это стекло. В стенки колбы, в которую загнала себя сама.
Я старалась себя отвлечь, увлечь планами и мечтами, пыталась чем-то отгородиться от злых слов, которые когда-то бросил в меня Олег. Но, никак не могла найти, ухватить то, что могло бы заслонить меня от той, прежней, перечёркнутой жизни. Не получалось.
Жизнь уходила, как песок меж ладоней. Я понимала это, но как остановить пустое течение? За те почти пять лет, которые ушли у меня на борьбу, мои друзья и подруги успели обзаводились семьями, строили карьеру. Они шли вперёд, а я оставалась в своей колбе. Мне пришлось бросить институт на четвёртом курсе, я даже профессию получить не успела. А даже если бы и успела, кому нужен инвалид? Молодая женщина без опыта работы, забывшая о своём возрасте - бесцветное лицо, перекошенное тело, одежда, которую модницы списали в утиль несколько лет назад – кому я была нужна? Всё, что у меня было – это крохотная пенсия, походы по врачам и тихие беседы с мамой долгими вечерами. Друзья и подруги исчезли, ушли вперёд, забыли меня. Мама стала моим другом, подругой, сиделкой, старалась поддержать, подбодрить.
Мы переселились в маленький домик на окраине, который остался от бабушки, а квартиру в центре города мама продала. Медицина отсасывала деньги мощным пылесосом, а к пережитым болям уже добавлялись мои новые болячки. Как будто я превращалась в труху. Две женщины в маленьком домике, две пенсии в одном кошельке. Надо было как-то выживать. Мама делила деньги на копейки, при этом умудрялась радовать меня подарками: книги, косметика, фрукты. Она старалась меня отогреть, затеплить.
Но однажды, мама просто заснула сидя на стуле, и уже не проснулась, застыла со спокойной, смиреной улыбкой, которая была её самым главным оружием против всякого зла в этом мире. Те несколько лет, которые она, день за днём, была рядом со мной и страдала от невозможности забрать хотя бы часть моей боли, оказались для неё невыносимой ношей.
А я осталась одна...
*****
Смерть мамы была неожиданной - новый удар. За что жизнь валила меня навзничь каждый раз, когда я пыталась подняться?
Мамины приятельницы с её бывшей работы и несколько соседок бегали, суетились, а я не понимала, что творится вокруг. Слёзы текли по застывшему лицу, руки висели паклей, ноги не держали тело. Приходили и уходили какие-то люди, спрашивали меня о чём-то. Я ничего не могла отвечать. Как будто меня укутали в ватный кокон.
Ничего не помню. Помню, как, уже после всего, вошла одна в пустой, холодный дом.
Я просыпалась ночами от душной тишины, ходила в темноте из комнаты в комнату, шла в кухню, выходила во двор, на ощупь передвигалась, не включая свет –- не могла уснуть. Мысли клубками вились в голове. Я вспоминала свою жизнь по дням и минутам. Думала, как и за что заслужила немилость?
Я свернулась, как ёж и отгородилась от мира колючками. Жила в себе, думала о себе, болела внутренней болью. Ничего не находила и некого было винить. Я погружалась в трясину.
*****
Добрая старушка, соседка - Вера Архиповна, взялась опекать меня. Она приносила два раза в неделю самые простые продукты: хлеб, сухари, чай, сахар, молоко, что-то ещё. Раз в месяц брала с полочки в серванте книжечки, заполняла их, сама отсчитывала деньги из стопочки, которая лежала там же, оплачивала коммунальные услуги. Деньги, мою пенсию, приносила почтальон. Всё проходило молча. Если Вера Архиповна и заговаривала, я отвечала только взглядом. Губы будто склеенные, и я не могла говорить. Иногда я писала ей записку и оставляла на столе. Вера Архиповна читала, вздыхала, крестилась тайком, оставляла на столе конфету или шоколадку и, молча, выскальзывала за скрипучую дверь. Меня не радовали сладости, не успокаивала еда -- я не ощущала вкуса. Все мышцы тела были налиты тяжестью, и каждое движение давалось с трудом. Я не чувствовала течения времени –- день, ночь –- всё равно.
Ночами мне казалось, что в доме кто-то есть. Я ощущала движение во дворе, шорохи, скрипы, и бродила по дому, не находя покоя. А днём замирала, сидела неподвижно часами, иногда проваливаясь в короткий болезненный сон. Он не приносил отдыха. Наоборот, те недолгие минуты неспокойного забытья добавляли головной боли, тоски и часто сменялись состоянием полной отрешённости. А по щекам лились слёзы.
Я никогда столько не плакала и даже не предполагала, что слёзы могут жить отдельно, совершенно не управляемо мною. Просто появлялись ни с того, ни с сего и лились, лились. Потом появился страх. Страх чего? Просто страх! Слёзы были просто слёзы, а страх – просто страх. Оказалось, что страх можно физически ощущать! Неожиданно наползала тревога, потом спазм перехватывал дыхание, опускался в область солнечного сплетения и расползался там ломающей болью. Накатывала паника, не хватало воздуха, я начинала задыхаться; металась по дому, пытаясь спрятаться; шла под холодную воду. Стояла под водяными потоками, которые с силой рвались из головки душа. Я не чувствовала холода до тех пор, пока тело не промерзало, а челюсти начинали стучать друг о друга, до боли в зубах. Приступы продолжались долго, мне казалось – бесконечно. Я металась как в клетке, задыхаясь, но, не решалась выйти из неё. На улице, среди людей было ещё хуже, непереносимо хуже. Я чувствовала свою мёртвость среди живых, нормальных людей.
Вот тогда и появились мысли о смерти. Я закрывала глаза и видела могилу со своим именем на камне. Возилась в каких-то неизбежных домашних хлопотах, а между делом обдумывала слова, которые хорошо бы написать на памятнике мне. Представляла себя в гробу, в пышных кружевах, в окружении страдающих, скорбящих людей. А ночами видела из окошка себя, висящую на перекладине виноградной металлической арки во дворе. И мысли о том, что той, которая во дворе, уже хорошо, уже совсем не больно и не страшно, пробирались в меня.
Как ни странно, но мысли о смерти оживили меня, придали силы, я как будто повеселела, начала говорить. Вера Архиповна заглянула ко мне в очередной раз и чрезвычайно обрадовалась, когда я встретила её слабой улыбкой и приветствиями. Она всплеснула ладошками, сложила их перед подбородочком и залепетала:
- Ну наконец-то, наконец-то. Миленькая моя, в себя пришла. Господи, велики дела твои, Господи. Услышал молитвы мои. Таечка обрадовалась бы как. Очень!
Мы пили вместе чай, я благодарила свою благодетельницу и даже о чём-то рассказывала, но больше слушала, улыбаясь в ответ. Всё это ничуть не отвлекло меня от появившейся в моей жизни цели.
Может быть, я начинала сходить с ума? Говорят, что сумасшедшие упорно вынашивают свои планы, скрываясь, подчиняя только им понятной логике. Был февраль, а я, представляла свой уход, почему-то тёплые майские дни, пышную зелень и голубое небо с солнечной позолотой по облакам.
И ждала. Ждала весны, чтобы уйти из жизни. Иногда поглядывала за мутные мёрзлые стёкла холодной прихожей, убедиться, что ничего не изменилось.
Появились заботы, и я попробовала несколько раз выбраться из дома. Но походы эти безжалостно возвращали меня к действительности, нарушали течение моих мечтаний о смерти, возвращали в панику и страхи, в слёзы. Мозг начинала сверлить мысль, что я должна возвращаться к жизни, к людям, должна что-то изменить. Мысль эта болезненно выворачивала на поверхность мою несостоятельность, никчёмность, перебивалась козырной картой «если бы не Олег». Сердце успокаивалось тем, что бороться бессмысленно, да и не с чем. Я опять погружалась в неподвижность, инертность, а потом, через пару дней, белое пятно за окном возвращало меня к размеренной жизни, ведущей в смерть.
*****
Спасла меня баба Саня. Это тётка моей матери. Как-то вечером я услышала громкий стук у калитки, вышла и увидела маленькую старушку в большой шерстяной шали в крупную клетку, в валенках на литой резиновой подошве, с огромным фибровым чемоданом с железными замками-защёлками и большой сумкой, сшитой из хлопчатой шотландки, которые стояли рядом с ней. Кажется, я зажмурилась и тряхнула головой. Очень уж бабулька смахивала на персонаж какой-нибудь сельской сказки, и я попробовала избавиться от странного видения. Тут же услышала мелкий рассыпчатый смех и быстрые причитания:
- Ой, как выросла-то, девонька. Совсем уж сударушка, дамочка совсем. Ну, здравствуй, здравствуй! Не признала меня, не признала? Я ж баба Саня, не помнишь? Ты ещё в школу ходила, когда я последний раз к вам гостевать приезжала. Ты не бойся, не бойся. Мамка-то дома? Она меня признает, если что. Я к Таюшке и приехала-то, веди меня к ней.
Я вспомнила маленькую шуструю бабушку из далёкого детства, которая бывала у нас изредка. Она была постоянно в движении, постоянно что-то делала, и оставила во мне весёлые воспоминания своими присказками, песнями, играми. Я вспомнила, но не понимала, почему она приехала к маме. Потом подумала, что вряд ли сообщала ей, что мамы не стало -- я не сообщала почти ни кому. Я взялась за чемодан, который оказался неподъёмным, попробовала его толкать, а Баба Саня опять рассмеялась, легко его подхватила и понесла к порогу дома. Я закрыла калитку и поспешила следом за ней. В доме гостья скинула с себя шаль, сняла валенки, синее пальто с коричневым цигейковым воротником, принялась выкладывать из чемодана банки с вареньем и мёдом, сало, просыпавшееся крупной солью из распахнувшейся промасленной газеты, яблочные лепёшки со следами капустного листа. Комната наполнилась забытыми запахами из далёкого детства, напомнившими о поездке в деревню.
Это было очень давно -- я была девочкой лет восьми. Речка, яблони, русская печь, старая прабабушка Авдотья, окликающая меня с печи, мама, хлопочущая возле сковороды с блинами, и такой же яблочно-затхлый, кисловатый запах в избе. Я села за стол, посмотрела на Бабу Саню и сказала:
- Мамы больше нет. Уже давно,- и заплакала.
Баба Саня подошла ко мне, обхватила мою голову руками, прижала к своей мягкой груди и начала гладить по волосам сухонькой жёсткой ладонью. Мой плач перешёл в громкие рыдания, они усиливались, душили меня, забирали силы. От беспомощности я завыла, закричала, руки сами потянулись к неожданной спасительнице.
Она скинула тёплую шаль со своих плеч и укутала меня, и опять прижала к себе. Мне стало уютно и спокойно. Я почувствовала себя маленькой девочкой. Как будто не было бесконечно тягучих лет, через которые я пробиралась.
Но долго страдать Баба Саня не позволила. Живо прибрала свои гостинцы со стола, в считанные минуты разобралась в моём хозяйстве, посмотрела между делом на меня внимательно, что-то для себя поняла, сделав отметку озабоченно дёрнувшейся бровью. Покачала головой, повела плечиками и, не беспокоя меня, накрыла стол, мелькая птицей с кухни в гостиную комнату, к большому обеденному столу, оставшемуся от бабушки.
Она ни о чём не расспрашивала меня, но, выпив чаю, с земляничным пахучим вареньем, я растаяла под её ласковым взглядом, и сама начала рассказывать обо всём, что пережили я и мама, о своих страданиях и боли, о потерях, о том, как не стало мамы и как плохо мне без неё. Я рассказывала, снова переходила на плач. Тогда Баба Саня подскакивала ко мне и гладила, гладила меня по голове, как ребёнка, вытирала мои слёзы и целовала в обе щеки. Опять прижимала меня к себе, поглаживала, похлоповала, успокаивала и возвращалась на свой стул.
Она не говорила ничего, только охала, вздыхала громко, кивала ободряюще головой, показывала жестами свои эмоции и сочувствие. А я говорила, говорила, как будто хотела выговориться за всё это время. Уснули мы поздно, а когда я проснулась, в доме никого уже не было. Я ходила по комнатам, никого не находила и уже начала думать, что всё-таки схожу с ума. Пока в прихожей не увидела старый, потёртый чемодан с металлическими уголочками, на подоконнике в кухне нашла банки с вареньем и мёдом, а в шкафу - стопку сухих, неугрызаемых лепёшек, испечённых в русской печке, на капустных листах, из распаренных протёртых яблок. Я выглянула во двор и увидела клетчатую шаль, мелькающую лопату и расчищенную дорожку к калитке.
Баба Саня! Она приехала! Я уже не одна…
*****
Баба Саня была старой девой. Давным-давно, её жених погиб на освоении целины, и она больше никогда ни на кого из мужчин не соблазнилась. Очень добрая, работящая, юркая, как маленькая серая ящерка –- она была в радость всем родственникам, у которых бывала наездами. Со временем родня растаяла, а возраст и крохотная пенсия обуздали тягу к путешествиям в маленькой сухонькой старушке. Но почему-то именно в эти дни её потянуло повидать мою маму. А оказалось, чтобы помочь мне. Она не читала мне нотаций, не поучала и не успокаивала, но между делом, в совсем как будто посторонних рассказах, говорила что-то важное, необходимое для меня.
Очень быстро Баба Саня освоилась в доме, навела порядок и уют, перезнакомилась с соседками и завела знакомства в городе. Она успевала всё -- её энергии могло хватить на троих, я невольно втягивалась в её круговерть и заражалась желанием действовать, двигаться. Как-то вечером, после очередного похода по каким-то своим делам, Баба Саня выложила на стол три коробки. В одной, маленькой, были стеклянные баночки разного цвета, в другой –- точёные деревянные болванки в форме яйца, в третьей лежали выточенные из дерева подсвечники. Баба Саня смотрела на меня так, как будто выкопала клад и ждала, что я разделю её восторги. Я не понимала, чему я должна удивиться? Тогда она застелила газетами цветную клеёнку, разложила по столу свои богатства, достала кисти, плошки пластмассовые и начала колдовать. Отсыпала из баночек сухой порошок, добавляла желток яйца, подливала что-то из крохотных бутылочек. Растирала, размешивала смесь, которая превращалась в яркую текучую краску. Я наблюдала за руками моей старушки-подружки, принюхивалась к запахам и любовалась её лицом, которое будто засветилось изнутри. Наверное, этим светом было вдохновение?
Настал момент, когда Баба Саня торжествующе оглядела свои приготовления, сдвинула плошки с готовыми красками к одному краю, положила рядом кисти, тряпку, села, задумалась, взяла в руки деревянное яйцо и начала рисовать! Да так ладно, красиво. Вот теперь на меня нахлынули восторг и удивление. Я с трепетом смотрела, как кисточка в её руках оставляет яркие следы на заготовке, они складываются в рисунок!
А Баба Саня посматривала на меня поверх круглой потрескавшейся оправы её стареньких очков. Я не могла оторваться от невиданного зрелища, а она весело поглядывала на меня, всем своим видом показывая, что довольна произведённым впечатлением. Получилось расписное яйцо с диковинными птицами по обе стороны и веточками рябины между ними. Она поставила его на подставочку, которую я приняла за подсвечник, и принялась за другое. Я не выдержала:
- Баб Сань. Где ты всё это взяла? И зачем ты их раскрашиваешь?
- Да ты что, девонька моя. Пасха ж скоро. Я с мужичком одним на рынке познакомилась, вот он мне работу и дал. Не раскрашиваю, а расписываю. Так это ремесло называется. Вот!
Она хихикнула и посмотрела озорно.
- Сегодня распишу, день сохнуть будут, потом лачком по бокампройдусь, а как высохнут, поеду перед хозяином отчёт держать. И за расчёт рядиться. Куда мужику от меня деться? Это же ж золотая жила. Я ж знаю, такой товар с руками у него оторвут.
- А ты что, и рисовать умеешь?
- Да чего только я не умею, детонька. Жизнь такая была. Умеешь, не умеешь, кто об этом спрашивал. Надо и всё. У меня ещё бабушка ложки-плошки расписывала. А у тебя глазки, смотрю, разгорелись, девонька. Попробовать хочешь?
Я неожиданно для себя кивнула. Мне уже маки с васильками представились, только не умела я рисовать, не пыталась никогда. В последний раз в школе, по обязанности, за кисти бралась и рисовала так себе, не лучше других.
- А если испорчу?
- Конечно, испортишь, куда ж ты денешься. Сначала все портят. Ты в холодильнике пару яиц возьми. Примерься, попробуй, а там уж решишь, осилишь или нет. Если к сердцу ляжет, руки сами всё нарисуют. А испортишь одно, другое – не беда. Закрасим густо, да по краске светлый узор раскинем.
Я подскочила к холодильнику, достала два яйца и села за стол, с другой стороны угла, где расположилась Баба Саня. Она протянула мне несколько кисточек, жестом разрешила брать краску и одобряюще кивнула своей лёгкой седой головой. Я держала в руках белый холодный эллипс, смотрела на его ровную матовую поверхность и не решалась сделать первый мазок. Потом взяла в руки кисточку с хвостиком размером в зёрнышко длинного риса, макнула в густую жижу цвета запёкшейся крови, и коснулась белой скорлупы. Появилось яркое пятно горящего алого цвета. Я сдвинула кисть -- пятно удлинилось, дотронулась рядом – появилось ещё одно. Меня заворожили пылающие пятна, оживившие поверхность. Я подняла глаза на Бабу Саню. Она осторожно смотрела на меня, как будто чего-то ждала.
-Ну, детонька. Чего ж ты. Не бойся. Мазок на мазок клади, цветом поиграй. Кисточки проверь, приспособься: какой кисточкой листик положить, какой веточки вытянуть. Не бойся.
Я улыбнулась. Бабе Сане и себе, наверное. За вечер я расписала все яйца из холодильника. Баба Саня только успевала мне рассказывать и показывать, как «окаёмочки ложить», мазки веером в цветок собирать, завитки вязью затейной сплетать. Она рассказывала о красках, орнаментах, показывала разные движения кисточек, их назначения. Я впитывала её слова, как высушенная губка влагу, расправляясь и наполняясь уверенностью. Впервые за многие годы я спокойно уснула, а утром проснулась с улыбкой, с ожиданием нового дня.
Через несколько дней стол был заставлен расписными яйцами разного размера на ярких подставочках. Они не были похожи на базарные пошлые поделки. Матовый лак хорошего качества придавал работе благородства, выдержанной красоты. Получилось просто здорово. Я смотрела и не верила, что
тоже приложила руку к этим чудесам.
Целый месяц мы с Бабой Саней расписывали яйца. Баба Саня только успевала работу сдавать и заказ привозить.
Я забыла все свои переживания и слёзы. Мазок за мазком, завиток за завитком, я закрашивала свою боль. Баба Саня за работой рассказывала мне деревенские байки, воспоминания разных лет, сказки рассказывала, которые слышала от своей бабки. Я слушала рассказы Бабы Сани о родственниках, которые уже ушли в историю нашего рода. Чего только не поведала мне моя удивительная гостья. Мы с ней ещё и петь за работой приспособились.
Бывали дни веселые —
Гулял я, молодец, - тонко вытягивала Баба Саня.
Бывали дни веселые —
Гулял я, молодец, - подхватывала громко я.
Время пролетело быстро. Мы отметили Пасху высоким куличём, который испекла Баба Саня, крашеными яйцами и творожной шоколадной паской. Сходили к маме на могилку на Красную Горку, а вскоре Баба Саня мне сказала:
- Пора мне, детонька, пора. Ехать надо. Уже май на носу, поеду к Файке, племяннице. Скоро огород подниматься начнёт, помочь ей надо. Ты не бойся и не тужи. Справишься теперь, сердечко то оттаяло, вижу. А о дурном больше не загадывай. Ну, ну, не спорь. Думаешь, не поняла я, о чем ты мыслила? Не нам решать, когда нашей жизни конец. Наше дело жить. Я вот и замужем не была, и дитя Бог не дал, а разве зря я прожила свой век? Вот и тебе пригодилась. Ты обиду, обиду откинь. Ни к чему она. Она ж сердце твоё камнем давит, зверем грызёт, оттого и боль. Отступись, не вини никого. Всё у тебя хорошо будет, лапушка моя.
Баба Саня засмеялась своим негромким рассыпчатым смехом, приласкала меня своими добрыми глазами и пошла собираться. Мне было грустно, немного страшновато, но я уже не звенела пустотой, и там где долго сидел мой страх, уже пыталась вспорхнуть разбуженная Бабой Саней душа. Нет, я уже не боялась. Я проводила Бабу Саню на вокзал, помахала вслед рукой, как улетающей прочь Мери Поппинс, и вернулась домой. Чтобы идти вперёд дальше, по своей дороге.