Березовая Л., Берлякова И. История русской культуры
Государственная «русская идея» в формуле «официальной народности».
Ключевой личностью, определявшей государственную просветительскую политику 1820—1850-х гг., был С.С. Уваров, умнейший и широко образованный человек этого времени, литератор и убежденный сторонник консервативной идеи.
С.М. Соловьев называл С.С. Уварова одним из самых безнравственных министров XIX в., буквально «лакеем», который не щадил сил и средств в стремлении «угодить барину» — Николаю I. Если знаменитый историк, прав, то С.С. Уваров действительно сумел «угодить» и угадать желание императора. Ему принадлежит и знаменитая формула государственного понимания национальной идеи: ПРАВОСЛАВИЕ, САМОДЕРЖАВИЕ, НАРОДНОСТЬ.
Об этом С.С. Уваров говорил и писал, еще не будучи министром. В 1832 г. в беседе с цензорами он выразил свою мысль цинично и кратко, предписав им держаться «догматов русской политической религии — самодержавия и крепостного права». Но когда он обосновал эту идею в день своего вступления в министерскую должность в 1833 г. уже в качестве государственного сановника, она из частного мнения превратилась в формулу официальной идеологии.
Только в русском самосознании сохранилось понятие «соборность». Оно означает ту самобытность самоорганизации русского общества, которая мыслится как единство церковной, мирской и личной жизни человека. Хранителем соборности выступала православная церковь с ее институтами «вселенских соборов», «духовного отчества», «странничества». В новой официальной «русской идее» проявилось решительное сближение, а в конкретной деятельности даже соединение двух служений — церкви и империи. Культурно и духовно они всегда были близки. Но теперь сам образ «идеальной империи» опирался не на военные победы, как в правление Александра I. Образ земной империи зеркально отражал идею Царства небесного. Известна получившая широкое распространение поговорка: «Один Бог на небе, один царь на земле».
Все три части универсальной формулы оказывались тесно спаяны друг с другом в реальном и историческом бытии. Исторически русское самодержавие связано с понятием «народ», поскольку своим происхождением оно обязано не закону, а народным обычаям, традициям, власть царя получена непосредственно «от народа». Внерациональный союз народа и царя обеспечивался религиозным чувством. Православная церковь создавала прочность, незыблемость установившихся отношений царя-«отца» и его подданных-«детей». Государство со времен Петра I воспринимало духовенство как особый класс государственных чиновников, которым власть поручила нравственное воспитание народа. Гениальность С.С. Уварова заключалась, однако, в том, что этой древней сакральной формуле было придано современное содержание и целью ее являлось не возвращение прошлого, а устремленность в будущее и избежание опасностей настоящего. Какой же новый смысл вкладывался в традиционную формулу в новое время? Терминология николаевского министра вполне современна, он говорит языком популярных в его время журнальных статей. Церковь, по его определению, это «залог счастья общественного, семейного и личного»; самодержавие — «главное условие политического существования», а от определения народности он благоразумно уклонился, подчеркнув, однако, что она существует в тесной связке с двумя другими частями формулы и в определении необходимо «соглашение древних и новых понятий». Изобретенная триада опиралась не только на традиционное чувство, но и на вполне современное рациональное знание.
Заново кодифицированный свод законов Российской империи гласил: «Император, яко христианский государь, есть верховный защитник и хранитель догматов веры и блюститель правоверия и всякого в церкви святого благочиния». А вот с понятием «народность» дело обстояло сложнее. С.С. Уваров не случайно указывал на неопределенность этого понятия. С одной стороны, правительство поощряло «народность» в пьесах Н.В. Кукольника, произведениях Н.А. Полевого, в университетах открывались кафедры истории славянских народов, а с другой — процветала крайняя подозрительность к славянофильствующей интеллигенции. Для власти понятие «народность» существовало при негласном дополнении — под контролем государства.
Во второй четверти XIX в. в обстановке европейской нестабильности перед Российской империей, встала задача исторического выживания.
Ориентируясь на злободневные интересы, С.С. Уваров говорил о «спасении» не столько от прошлых заблуждений в виде петровских перемен, сколько от современного вредного влияния европейских революций, социальных и национальных бурь первой половины XIX в., о необходимости «рационально, твердо и неотступнo покоряться во всех движениях коронным началам». По сути, это и была формула государственного выживания. На пропаганду этих идей были двинуты? и министерство просвещения, и печать, и церковь, и личная канцелярия императора. Самое деятельное участие в реализации этой теории принимал и сам самодержец. Следовало убедить в ней и подданных.
Кроме самого автора теорию «официальной народности» и идею ее внедрения через систему просвещения поддерживал и развивал журналист и историк М.П. Погодин (издатель журналов «Московский вестник», «Москвитянин»), а также публицист С.П. Шевырев, издатель газеты «Северная пчела» Ф.В. Булгарин, журналист и издатель Н.И. Греч и ряд других общественных деятелей.
А вот непосредственно в области образования и воспитания формула Уварова получила откровенно обскурантистскую и реакционную трактовку. В 40-е гг. вышла книга по педагогике НА Миллер-Красовского «Основные законы воспитания». Опровергая просветительскую педагогику, автор трактовал первейшую задачу воспитания — воспитание послушания: «Дисциплина налагается на нас свыше, и потому уже верующий человек не рассуждает, почему оно так, а не иначе. А если он сумеет заглянуть в человеческое сердце, так он решительно там найдет много такого вредного и лишнего, что искоренимо одною строгою дисциплиною». Потому здравое воспитание не может допустить «рассуждения резонов», а должно установить для всех, без различия возраста и сословия, одно разумное правило: «не рассуждай, а исполняй».
Известный в пореформенное время судебный деятель Н.В. Сахаров писал о практических результатах внедрения уваровской формулы в уклад жизни российского общества 40—50-х гг. как о всеобщей боязни, чтобы ничто не нарушило «гордого покоя и самодовольства... поэтической иллюзии благоговейного преклонения перед политическим божеством... поэзии равнения, массового «шествия в ногу».
П.Я. Чаадаев первый поднял в России тему, которую избегают все ее прошлые и настоящие мыслители — проблему последствий исторического выбора православного варианта христианства в качестве господствующей религии. Созерцательность, подчинение церкви государственному началу, неизбежный догматизм автокефальной (самозамкнутой) православной церковности, ориентация на загробную жизнь, а не на земную деятельность — все эти черты русской духовной жизни были, по мнению Чаадаева, воспитаны православием.
Философа не устраивала не столько догматическая сторона православия, сколько ее социально-нравственное последствие — рабство, пронизавшее всю жизнь страны. «И сколько различных сторон, сколько ужасов заключает в себе одно слово: раб! Вот заколдованный круг, в нем мы все гибнем. Вот проклятая действительность, о нее мы все разбиваемся. Вот что парализует волю всех нас, вот что пятнает наши добродетели». Он ставил конкретные вопросы: почему в католических странах крепостническая зависимость давно не существует, а православная церковь по этому поводу безмолвствует? Почему служители церкви являются вместе с тем слугами государя? Почему православие подчинено нуждам государства? Почему русская церковь не способствует прогрессу страны? Для Чаадаева вред православия заключался в том, что его соборность и духовность не выходят за рамки деклараций, а в реальной жизни русская церковь ведет изоляционистскую политику, отторгая Россию от единой европейской цивилизации, способствуя национальному застою, гниению, разрушению.
Чаадаев был объявлен сумасшедшим, а издатель «Телескопа» Надеждин отправлен в ссылку.
Но не только для власти, но и для молодой русской общественной мысли это была неприемлемая интеллектуальная позиция, уязвлявшая национальное тщеславие. Первой общественной реакцией на письмо П.Я. Чаадаева было чувство обиды. Несколько молодых" людей даже явились к председателю московского цензурного комитета графу С.Г. Строганову и заявили, что они с оружием в руках готовы вступиться за оскорбленную Россию. Словно отвечая на эмоциональные обвинения, П.Я. Чаадаев формулировал свое кредо подлинного патриотизма: «Слава Богу, я всегда любил свое отечество в его интересах, а не в своих собственных». Современный философ В.К. Кантор назвал эту формулу «патриотизмом правды».
В личном письме к Чаадаеву А.С. Пушкин признавал его правоту: «Наша общественная жизнь — грустная вещь... Вы хорошо сделали, что сказали это громко». Но признать «историческую ничтожность» России поэт отказывался: «...ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам бог ее дал».
Обсуждение «Философического письма» вылилось в долгую полемику о русской идее, которая стала началом становления собственного варианта интеллектуальной жизни. Образно говоря, Петр I научил русских читать, Пушкин — чувствовать, Чаадаев — думать.
ВЫВОДЫ: не впадая в национальное тщеславие, спросим себя, многие ли из европейских" гегельянцев, марксистов узнали бы разделяемую ими идеологию в том ее варианте, в котором она приживалась в России? От соприкосновения с российскими умами и российской действительностью все иноземные теории изменялись (искажались или развивались?) до неузнаваемости.
В начале XX в. русский историософ Г.Г. Шпет писал: «Мы входили в Европу исторической и этнографической загадкою. Таковою были и для себя. Мы все могли получить от Европы уже в готовом виде, но чтобы <...> засвидетельствовать в себе также лицо, живой субъект, нам нужно было сознать и познать самих себя». России предстояло тем больше самостоятельного напряжение сил и мысли, чем больше она брала у Европы.