Братка

               
     В  бревенчатом сарае, примыкавшем к дому, на старом соломенном матрасе сидел Лёшка — девятилетний мальчик с худощавой фигурой и задумчивыми глазами. Его выцветшая серая рубашка была велика и местами протёрта до тонкости. Рядом, тихо прижавшись к брату, устроилась Маша — его младшая сестрёнка, всего четырёх лет. Она была босиком, в лёгком платьице, которое некогда, возможно, было ярким. Её голубые глаза смотрели в пространство спокойно, но как будто без привычного для детей света.
С момента гибели отца на войне и смерти матери от болезни, дети оставались вдвоём. Они почти не разговаривали, больше молчали — как будто прислушивались не к окружающему миру, а к тому, что осталось у них внутри. Детство ушло слишком рано, и на смену ему пришла тихая, непривычная взрослость.
После похорон матери их приютила тётка — младшая сестра отца. Комнатка была крошечной, душной. По ночам Лёшка ворочался на скрипучем топчане, тщетно пытаясь уснуть, а тётка, изнурённая тревогой и бытом, частенько раздражённо предупреждала: — Прекрати вертеться, — сквозь стиснутые зубы говорила она. — Иначе в сенях будешь ночевать.
С наступлением лета тётка переселила мальчишку жить в сарай — убогое помещение с глиняным полом и одним маленьким окном. Свет, пробиваясь сквозь пыльное стекло, едва освещал серые бревенчатые стены. В углу валялся домашний хлам. Под окном стоял деревянный сундук с изношенной одеждой. Здесь Лёшка теперь и жил — среди пыли, одиночества и детского молчаливого страха.
Однажды вечером в проёме двери неожиданно появилась тётка. Позади неё стояли незнакомые люди — супруги. У них не было детей, и, узнав о судьбе сирот, они не раз приходили просить девочку — Машу. Тётка колебалась, но суровая реальность не оставляла ей выбора. — Забирайте, — произнесла она, — всё равно чахнет. Не выживет у меня... — голос её дрогнул. Виноватый, тусклый взгляд скользнул по Лёшке и остановился на девочке. В тот момент лицо Маши словно застыло. Она вцепилась в брата обеими ручонками и прижалась к нему, её худенькое тело дрожало, как осиновый лист. Сердечко билось так, что Лёшка почувствовал дрожь внутри себя.
— Я не отдам сестру! Не отдам! — выкрикнул он, сжав девочку так крепко, будто тем мог защитить от взрослого мира.
Но никто не спрашивал детей. Взрослые разняли их, Лёшку заперли в сарае. Сквозь мутное стекло он видел, как уводили Машу — будущая мать тянула её за руку, а девочка упрямо упиралась босыми пятками в землю. Глазки, полные страха и боли, искали защиты. — Братка, братка! — жалобно звала она на помощь. Так она называла его с тех пор, как научилась говорить. Девочку взяли на руки и немедля уносили. Потеряв всякую надежду, Маша отчаянно заплакала. Она уже не оборачивалась в сторону тёткиного дома. Тяжёлые слезинки скатывались по её щекам. А Лёшка не мог ничего сделать — только кричать в немой тишине...
Всю ночь Лёшка не мог сомкнуть глаз. Сквозь щели сарая сочился лунный свет, ложился бледными полосами на пол, на солому, на стены. Утром он, как подкошенный, сидел у стены, держась за колени. Глаза воспалены, сердце сжато. Перед ним всплывало лицо сестры — то, как она упрямо упиралась ногами, как плакала, не отпуская его руки, и как потом исчезла за спиной чужих взрослых. Он знал тех людей. Видел их в деревне — добрые, может быть, но чужие. И сердце подсказывало: — Маша не простит ему предательства, даже если он ни в чём не виноват.
На следующий день, рано утром, он пошёл к дому, где теперь жила его сестра. Присел на корточки за забором, выглядывая. Двор был ухоженный, цветы у крыльца, тень от старой груши падала на лавочку. На ней сидела Маша — в новом сарафане, с причёсанными волосами, в обуви. Она смотрела в сторону и не замечала его.
Когда он набрался храбрости и подошёл, она не повернулась. Не бросилась к нему, не улыбнулась, как прежде. Напротив — её маленькое личико стало хмурым. Девочка нахмурилась, отвернулась. — Я приду завтра. И послезавтра. Всегда буду приходить, Маш… — прошептал он, опуская глаза.
Но она молчала. Не то чтобы сердито — нет, как будто внутри что-то оборвалось. Он постоял немного, потом ушёл.
Через два дня, ближе к полудню, в дом тётки вбежала приёмная мать Маши — встревоженная, растрёпанная.
— Лёшка! Ты не знаешь, куда могла убежать Маша?
Сердце у мальчика ёкнуло.
— Нет… — выдохнул он. — Не знаю...
— С утра на улице играла с детьми, а потом куда-то исчезла, — пояснила женщина, не скрывая тревоги.
Лёшка не стал слушать дальнейший разговор женщин — он бросился на поиски. Сначала — в сторону озера, туда, где они когда-то вместе собирали щавель. Спрашивал у купающихся мальчишек, но те только пожимали плечами. Никто не видел.
Затем — побежал в противоположную сторону, к главной дороге. Эта дорога находилась в пяти километрах от села и соединяла близлежащие посёлки. Ни души. Только жужжание стрекоз да пыль, поднимающаяся от его шагов. Он стоял на перекрёстке, один, будто на границе двух миров. Вечер подкрадывался незаметно — воздух становился прохладнее, тени — длиннее, а в груди всё сильнее росло тревожное предчувствие.
«Куда могла пойти Маша? — думал он. — Ведь одна… такая маленькая…»
И тут вспомнил: «Я хочу к маме» — как-то сказала она, глядя в окно. Может ли она… одна… пойти туда?
Он бросился в обратную сторону — к кладбищу. Шёл быстро, почти бежал, будто небо начинало давить всё ниже. Солнце уже касалось горизонта, когда он добрался до знакомой ограды. Сердце стучало в горле. Он остановился, огляделся.
— Маша? Ты здесь?
Тишина. Только ветер шумел в высокой траве. Потом — шорох. И тихий голос, будто тень: — Братка…
Он подошёл к холмику. Рядом, поджав ноги, сидела Маша. Смотрела на надгробие, будто понимала, что это — последнее место, где её принимали без условий. Он сел рядом. Обнял. И она заплакала. Беззвучно. Слёзы текли по щекам, и всё тело дрожало. Она ничего не говорила, только тихо прижималась. Когда вернулись домой, тётка снова отвела Машу к приёмным родителям
Прошла неделя.  Лёшка возвращался домой с озера — босой, в залатанной рубашке, с запахом речной воды в волосах. Он шёл, опустив голову, когда вдруг заметил знакомую фигуру у калитки. Его сердце ухнуло вниз. Это была Маша. Она стояла неподвижно, будто не решаясь сделать шаг вперёд. Лицо у неё было бледное, взгляд — растерянный. Старенькое платьице снова висело на ней, как тряпка, а ножки были босыми. Ни туфель, ни бантиков. Всё, что дала приёмная семья, исчезло, как будто её вернули туда, откуда взяли, — без объяснений и права на обиду.
Лёшка подбежал. Но Маша не бросилась ему на шею. Она лишь посмотрела — как будто ждала: впустят ли? нужна ли?
Позже тётка, разводя руками, говорила: никто ничего не объяснил. Может быть, девочка за неделю не сказала ни слова — и они решили, что она больше не заговорит. А может... пожалели еды. Лёшка молча слушал. Он знал: в их доме пища всегда была дефицитом, священным даром. Об этом знали даже дети.
На следующее утро соседи передали через щель в заборе кружку с козьим молоком. Женщина, пожалев мальчика, сама протянула её. Он осторожно взял посудину, будто нёс сокровище. Шёл в сарай медленно, чтобы не пролить ни капли. Поставил кружку на старый сундук и... задержался взглядом. Молоко манило. Горло пересохло от одной мысли. Он облизнул губы. Один глоток. Потом ещё. И ещё. Тепло расходилось по телу.
Маша всегда приходила к брату, когда он находился дома. На этот раз она вошла, когда Лёшка стоял с пустой кружкой в руке. Девочка долго смотрела на кружку и не стала подходить к нему, как делала это обычно. Её глаза затуманились слезами. Не проронив ни слова, она вышла. А он остался с пустой кружкой в руках и с тяжестью внутри, от которой не спрятаться.
Стыд обжигал. Лёшка сорвался и убежал в лес — искать ягоды, грибы, хоть что-нибудь, что могло бы искупить его вину. Но пусто было в лесу, будто сама природа отвернулась.
Тогда он пошёл на полевую дорогу, ведущую к машинно-тракторной станции. На этой же территории находился небольшой склад зерновых продуктов. Может, где-то, у стены, в щелях — хоть горстка чего-нибудь…
Не успел приблизиться, как из-за угла появился сторож — старик с ружьём. Окликнул: — Стой, стрелять буду! — скомандовал он беззлобно.
Лёшка замер, но убегать не стал. Просто смотрел — уставший, грязный, с лицом взрослого человека в детском теле.
— Можно... можно я зёрнышки соберу? — спросил он.
Старик помолчал, потом кивнул: — Жди. Я принесу.
Он ушёл за угол и вернулся быстро — с горстью сухого гороха. — Карманы есть? — вкрадчивым шёпотом спросил он у мальчика.
Лёшка отрицательно покачал головой. Тогда старик высыпал зёрна прямо в ладони. Крепко зажав горошины в двух кулачках, мальчишка побежал домой. В сарае он отварил горох на керосинке. Супа не вышло — просто кипяток с набухшими зёрнами. Но он поднёс миску Маше с таким видом, будто это был пир.
Через пару дней Лёшка уже с сестрой пришёл к складу. Вечерело, ветер чуть поднимал пыль с дороги. Девочка держалась за его локоть. У ворот их уже ждал сторож — всё тот же старик, с усталыми глазами, но добрым взглядом. Он осмотрелся по сторонам, затем вынес небольшой свёрток.
— Здесь гречка, — шёпотом сказал он. — Только никому ни слова.
Лёшка кивнул. Схватил свёрток двумя руками, прижал к груди.
Когда дети возвращались домой, на дороге появились мальчишки. Ребята из деревни. Сначала просто смотрели. Потом начали переглядываться и хихикать. Среди них был и Петька — крепкий, долговязый, года на три старше Лёшки. Глаза у него были узкие, злобные. Он давно затаил обиду из-за ссоры родителей. Отец Петьки не пошёл воевать на фронт. В деревне говорили, будто он ездил в город и каким-то образом справку раздобыл, что больной; а Лёшкин отец побил его за это.
Почувствовав недоброе, дети стали убегать. Сестра отставала, и тогда брат посадил её себе на спину. Пацаны пустились в погоню и быстро догоняли. Второпях Лёшка отдал свёрток сестре. — Держи крепко. Мальчишки тебя не тронут, — сказал он. Затем почувствовал толчок в спину и, не удержавшись на ногах, рухнул на пыльную дорогу. Сестра упала рядом и невольно вскрикнула. Свёрток с гречкой упал на землю. Петька тут же подобрал его и сунул себе в карман.
— Сволочи вы все, — с обидой выкрикнул Лёшка. — А ты, Петька, последняя сволочь!
— Как ты меня назвал? — возмутился Петька, приближаясь к пацану. Он готовился ударить его, но не успел. Набрав сухую землю с пылью в кулачок, Лёшка не долго думая кинул в лицо обидчику. Петька невольно зажмурился и заорал изо всех сил, вытирая глаза ладошками. Мальчишка снова набрал пыль в кулачки. Мальчишки сбили его с ног. Завязалась драка. Они валялись на дороге, пинались, царапались, толкались. Лёшка отчаянно дрался за свёрток с гречневой крупой, который являлся для него более важным, чем быть избитым.
— Не бейте братку! — закричала Маша. Она подбежала и вцепилась в одного из мальчишек. Те отпрянули. Застыли. Это не входило в их планы. Им просто хотелось побить Лёшку. А тут — девочка. Плачущая. Босая. Они вдруг почувствовали себя не героями, а... подлецами.
Пацаны уходили, а брат с сестрой отряхнули одежду от пыли и, взявшись за руки, направились домой.
С тех пор Маша начала болеть, худела, всё чаще молчала, всё дольше сидела неподвижно у окна, будто выцветала вместе с солнцем за горизонтом. Когда они ходили в лес или на луг, как прежде, она быстро уставала, и Лёшка всё чаще нёс её на спине. Девочка не жаловалась, не капризничала, словно чувствовала: любое слово — это риск быть снова отданной. Она перестала выходить на улицу. Целыми днями лежала в комнате. Брат приходил к ней и просто сидел рядом. Ни знахарки, ни врача в деревне не было. Тётка надеялась, что племянница скоро поправится. Но Лёшка знал — что-то идёт не так. Он каждый день ходил в лес, искал ягоды, приносил Маше.
В сентябре он пошёл в третий класс. Выдали новую форму. Чистая, красивая, но чужая. Он не радовался. Шёл в школу, как в пустоту. Там — уроки, буквы, таблицы. А дома — сестра. Боль. Тревога. Сердце — как узел. Однажды, сидя в классе у окна, он увидел тётку. Она быстро шла по улице. Без Маши. Без ничего. Лёшка встал, молча взял портфель и выбежал. Учительница что-то кричала ему вслед, но он не обернулся.
Он ворвался в дом. Маша лежала на кровати — бледная, с мокрым лбом, с пустым взглядом. — Братка, не оставляй меня одну, — жалобным голосом попросила она.
Лёшка присел рядом на табуретку и по обыкновению взял её ладонь в свои руки. С тех пор мальчишка перестал ходить в школу. Он всегда находился рядом с сестрой. Маше с каждым днём становилось хуже. Она часто падала в обморок, а через несколько дней девочки не стало.
Прошли годы. Но чувство вины не отпускало Алексея. Он стал взрослым. Пережил голод, войны, разруху. Но не простил себе. Не забыл тот день, когда выпил молоко и не поделился. Не смог забыть взгляд сестры — тихий упрёк без слов. Он часто просыпался по ночам от того взгляда. От слова, которое она сказала, умирая: — Братка…