Порфирий любил древность. И при любой возможности уходил туда. Брал старую карту, расправлял ее на столе и нежно водил пальцем по контурам стран и континентов. Водил - и физически ощущал скалистую поверхность гор, мягкую крону лесов, горячий песок пустыни. А когда попадал пальцем в океан, ладонь у него покрывалась мелким соленым потом, словно он и в самом деле окунул руку в морскую воду.
Он предпочитал древние карты. Те, что показывали мир таким, каким он был тысячи лет назад. Там империи, еще не разбитые на мелкие осколки, древние названия городов... озера, реки, которых уже нет. Там жизнь. Хотя и прошлая.
Видел Порфирий и ранние карты из глины и папируса. Увы, только под стеклом или в репродукциях. От них исходила какая-то особая вибрация. Они были робкими, наивными, как детский рисунок. Океан окружал сушу ровным кольцом, как река опоясывает местность. Земля внутри кольца тоже была круглой. Но это были уж совсем античные карты шеститысячелетней давности. Так рисовали мир в Месопотамии, в Вавилоне. Они вызывали улыбку даже у греческого историка Геродота, который в 430 году до нашей эры писал: "Не понимаю, зачем нужны карты, по которым невозможно ориентироваться?" Но Порфирий был не согласен. Он считал, что и такие карты нужны, потому что на них отпечатались следы активного познания мира, попытки запечатлеть его облик. Карты были не менее ценными, чем старые записи.
На некоторых из них подрисовывали животных. Смешных, часто непохожих на себя, потому что рисовали их со слов путешественников. Львы с вытянутыми мордами напоминали пуделя Артемона, а шея у жирафов была непропорционально малой или, наоборот, ужасающе длинной.
Нынешние карты сверкали глянцем, были безукоризненными, но... походили друг на друга как две капли воды. И эта похожесть угнетала Порфирия и даже вызывала внутренний бунт. Выходило, каким был мир полвека назад, когда он родился, таким и остается по сей день.
Порфирий был человеком деятельным и ненавидел состояние покоя и в себе, и в окружении. Как же так? За пятьдесят лет ничего нового! Ни в облике земли, ни в людях!
Разумеется, умом Порфирий прекрасно понимал, что пятьдесят лет, даже если прибавить три нуля, - сущий пустяк для планеты и ее обитателей. Но то ж умом! А душа металась. И стоило миру застыть хотя бы на неделю, Порфирию казалось, что эволюция на земле завершилась. И каждая пустая неделя - начало конца, к которому подвигается любой организм.
Для другого человека такие приступы уныния закончились бы плачевно, отвратив от жизни и посеяв в душе цинизм и равнодушие. Но не таков был Порфирий, чтобы позволять настроению одолеть себя. Он попросту уходил. На тысячи лет назад. И там пересиживал этот убийственный для него штиль. Там было движение, а с ним - свежий воздух, который бодрил и оживлял.
Его коллеги, разумеется, смеялись над ним. Прошлое? Где он отыскал там жизнь? И какую оттуда можно черпать силу?
- Порфирий, очнись же, наконец! Ты что, не видишь, как стремительно мы несемся вперед, рискуя сломать шею? Оторвись от книг! Ты листаешь хронологию цивилизации, где время сжато, как черный карлик. Был в пятом тысячелетии, потом перевернул страницу - и оказался в десятом. Ты ходишь по векам, как герой Уэльса, который сел в машину времени, да еще напился ускорителя.
Порфирий на такие выпады ничего не отвечал, а лишь загадочно улыбался. Кто бы спорил? Конечно, время на страницах книги бежит быстрее, чем наяву. Но что же делать, если сегодня четыре, пять, десять лет от чего-нибудь аналогового до чего-нибудь цифрового или на жидких кристаллах тянутся дольше, чем книжные четыре тысячи лет от первой упомянутой в истории трепанации черепа до изобретения французами гильотины?
Правы были они или нет, но он был фанатично влюблен в те эпохи. И чем эпоха была дальше, тем больше он нервничал, трогая ее руками. В той старине был стойкий запах юности, не выветриваемый временем.
Время Порфирий делил по христианскому календарю - на две половинки. До нашей эры и после. Календарь - единственное, что он заимствовал из христианской веры. Календарь был очень удобен, поскольку позволял отделить все, что было хорошего до, от всего, что началось вскоре после.
Сам Порфирий ощущал себя язычником и намерен был оставаться таковым до конца своих дней. Поэтому ходить по векам он предпочитал в первой половинке, прихватывая из второй лишь самую малость. Он был убежден, что до прихода монотеизма мир покоился на свободном от условностей и раскованном отношении людей к миру и друг к другу. Монотеизм, по его глубокому убеждению, был искусственным порождением политиков, которым для укрепления власти потребовался единый бог. И обязательно строгий, карающий.
Языческие же боги появлялись в ответ на здоровое стремление людей поладить с различными явлениями природы, сделав их своими друзьями и соратниками. А поскольку явлений было много, над каждым стоял свой бог, что было вполне естественным.
"Если бы не политика и бесконечная борьба за власть, разве пришло бы в голову психически нормальным людям, - рассуждал Порфирий, - взваливать воду, воздух, огонь, урожай, охоту, любовь, войны и справедливость на плечи одного бога? Каждый должен отвечать за свой участок, иначе, как верно заметил булгаковский профессор Преображенский, - разруха. В самом деле, не будет же, к примеру, президент или король отвечать за водоснабжение, разжигать любовь людей друг к другу или налаживать экономику?"
Из многообразия форм идолопоклонничества Порфирию больше всего импонировал греческий вариант.
Греческие боги, в отличие от библейского, не присваивали себе авторство на землю, небо и воду. Они сами появлялись под воздействием неба, земли, хаоса, тьмы и других субстанций. И даже, охотно соединяясь с простыми смертными, рожали человекоподобных.
Одним из любимцев Порфирия был Зевс. Их сближало то, что Зевс был такой же пылкий и нетерпеливый. К тому же Порфирий, рассмотрев где-то изображение горы с профилем громовержца, с удовольствием отметил свое сходство с ним. Но держал это открытие в секрете, боясь очередных насмешек.
"Слава твоему хитроумию!" - восклицал он, обращаясь к матери Громовержца, которая подбрасывала Кроносу завернутые в пеленку булыжники или жеребцов, чтобы выиграть время и отвлечь его от пожирания собственных отпрысков. А свое любимое дитя - Зевса - остроумно поместила в дупле, где чадолюбивый отец не догадался бы искать. Там и вскормила его молоком и медом.
В беседах друзья часто поддевали его Зевсом:
- А известно ли тебе, любезный, что Зевс был большим ходоком и соблазнил даже свою сестру Геру, перевоплотившись кукушкой.
- И когда она прижала кукушку к сердцу, ничего не подозревая, он вернул себе облик брата и овладел ею. Ну и что из этого?
- Как?! А кровосмешение? В Библии...
- А он не читал вашей Библии, - усмехался Порфирий. - Возможно, поэтому рожал дееспособных детей, без признаков олигофрении.
Но иногда терял самообладание и вспыхивал:
- И вообще, оставьте вашу Библию для исправительных учреждений. Пусть тамошним обитателям диктуют: "не убий", "не укради". А мне не надо! Мне мама в детстве все объяснила. Так что нравоучений я наслушался предостаточно.
В мифах и в самом деле отсутствовал брюзжащий нравоучительный тон Ветхого Завета и не слышалось угрожающе-навязчивого "Люби меня, как я тебя, иначе пожалеешь".
- Греческие боги, в отличие от вашего, не навязывали свою любовь. И молились люди им радостно. А ваши богомольцы идут в церковь со страхом и в слезах. Впрочем, вероятно, так и задумано. Иначе церковь не помещала бы на стенах кровавые распятия и прочие ужасы. Запуганный и заплаканный - управляем. Веселый - себе на уме. А какому, скажите мне, правителю по душе весельчак?
- А твои богомольцы, стало быть, улыбались? Да язычники - звери, каких не встретишь на земле. Вспомни ритуалы ацтеков и майя: бросание людей в колодцы, публичная кастрация, погребение заживо, рассечение языка.
- Это частные случаи, - тут Порфирий немного заминался, вспоминая засевший в мозгу кровавый ритуал племени майя. После футбольного матча проигравшую команду приносили в жертву богу, отсекая всем головы. Но потом, переборов в себе эту неприятную ассоциацию, рассудительно добавлял: - Ну да, это неэстетичные ритуалы. Но все же ритуалы. Добровольная, а не насильственная процедура. Никто не ломал им кости, требуя отречься от одного бога и верить в другого. Жертвы считали для себя большой честью быть отданными на заклание. Тем более что в качестве компенсации им была дарована вечная жизнь. На таких условиях я бы сам махнул в ближайший колодец. А вы разве нет?
Друзья, махнув на него рукой, уходили, а он вдогонку кричал:
- К тому же есть и миролюбивые обряды. Например, у греков.
Порфирию особенно нравились два таких ритуала. Первый - когда вавилонская женщина раз в жизни жертвовала Афродите свою честь, отдаваясь в стенах храма первому мужчине, который кидал в ее сторону горсть серебряных монет.
Второй ритуал - марафон - часть погребального обряда. Возможно, не столь зрелищный, как первый, зато выделился в отдельный вид спорта. Позже он притянул к себе другие состязания, которые в сумме образовали олимпийские игры - любимое развлечение масс.
- И вообще, время было красивое. И люди. А сейчас? Посмотрите на себя! Где Давиды и Аполлоны?
Порфирий восхищался безупречной фигурой Давида, мощным торсом Атланта, гуттаперчевым телом Купидона и, конечно же, - Венерой.
В ту эпоху еще царил культ красоты, силы и изящества. Тело было источником наслаждений. Греки и римляне натирались благовониями, заимствовали у египтян опыт наведения марафета и осваивали науку любви по Камасутре, приправляя индийский опыт своими травами и мазями.
Само тело держали в чистоте, натираясь пемзой, брикетами из козьего жира с золой, а в Греции - еще и оливковым маслом. Притом совершенно не стыдились наготы. Как-то во время олимпийских игр один из марафонцев запутался в шортах и разбился насмерть, власти Олимпии немедленно запретили состязаться одетыми. Христиан в то время не было, и никому не приходило в голову, что это непристойно.
- Вот ты все шаришь по прошлому, а за окном сплошной прогресс. Погляди, как далеко шагнула медицина! Что, будешь спорить?
- Вижу, - спокойно отзывался Порфирий. - Гляжу и вижу в лучшем случае эволюцию медицинских инструментов, но не медицины. Чем вы хотите меня удивить? Хирургами-костоломами? Так ампутацию производили пять тысяч лет назад. Глаз? Катаракту удаляли еще в Древнем Риме и даже призы денежные выплачивали за успешную операцию.
- А за безуспешную? - ехидничали спорщики.
- За безуспешную... доктору отсекали руку. Но это возможно было сделать только два раза. И притом его оставляли в живых.
- Хорошо, пусть так. Отсечь и удалить, в общем, несложно. А как насчет заменить или предотвратить?
На что Порфирий отвечал:
- В Индии две тысячи лет назад делали пластические операции. А майя, которых вы назвали зверьми, владели искусством зубного протезирования, используя вместо зубов раковины. А насчет предотвратить я могу вам рассказать про вакцинацию населения, которую проводили пару тысяч лет назад. Народу в ноздри закладывали тряпочки, смоченные в ослабленном вирусе. А насчет лечить - травы, иглоукалывание. Последнее ваши троечники из медвузов до сих пор осваивают и освоить не могут. Тычут иголкой куда попало...
- Ой, да ладно тебе, забодал совсем! Тебя послушаешь, так ме-дицина вообще не сдвинулась и только догоняет старые открытия.
- Сдвинулась, разумеется. Например, инструменты стали тоньше и из благородных сплавов. Но в основном прогресс происходил по части лечения болезней, которых раньше и в помине не было. И не возникло бы, - кричал он им вдогонку, - если бы медицина обуздала главную болезнь - нашу глупость!
"Ну и ладненько. Отделался от них, и теперь можно продолжить прогулки".
И Порфирий с наслаждением, с каким замерзший путник погружается в горячую ванну, поворачивал колесо времени назад, возвращаясь в мир науки и технического прогресса.
Наука в то время уже кипела вовсю. В Персии, Вавилоне, Египте, Греции, слившихся благодаря размашистой деятельности Александра Македонского, рассчитывали движения планет, фазы луны, мерили землю. И почти не ошибались. А виртуоз по части прикладной механики - Герон Александрийский изумлял любителей High-Tech своими движущимися игрушками и театральными действами, которые оживлялись несложной системой блоков и давлением пара. Его обожали древнеегипетские жрецы и давали заказы на различные проекты, которые поддерживали веру прихожан во всемогущество высших сил. Например, самооткрывающиеся двери храмов или автоматическая подача из автомата святой воды. Последнее, правда, за деньги.
Не застаивалась и военная мысль. Порфирий любил читать про сюрпризы, которые преподносил своим врагам наставник Македонского - Аристотель. Завидев крепостную стену с подозрительно свисающими с нее веревками, римляне приостанавливали свои суда. Аристотелевы крюки, которыми он подцеплял военные корабли, и другие ловушки напоминали Порфирию проделки мальчика из популярной комедии "Home alone", где тот каждый раз готовил своим мучителям новую встречу.
Впрочем, за военную технику Порфирий не переживал. Она никогда не стояла на месте. А в период Крестовых походов и других войн - даже процветала. Убивали испокон веков и по разным поводам. А с приходом монотеизма стали убивать еще и за ВЕРУ.
На высоте были даже политики. "Вот если бы сейчас повторили опыт ассирийцев, - мечтал Порфирий, разглядывая нижние половины туловищ министров и президентов, - разве мы жили бы так, как живем сейчас?"
Опыт Ассирийской, а потом и Персидской империи по взращиванию достойных государственных деятелей был весьма остроумен. Отбирая кандидатов в политики, их... кастрировали. Но иногда отбирали из уже наличествовавших евнухов, которые "расплодились" в таком количестве, что их даже какое-то время называли третьим полом.
Евнух считался наилучшим кандидатом в слуги народа. Он был невосприимчив к соблазнам, связанным с воздействием на нижнюю половину тела, отличался лояльностью, неподкупностью и бездетностью. Последнее также ценилось, поскольку он не мог пристроить своих детей на хорошие посты и вынужден был уступать место таким же, как и он, достойным. Эти качества позволяли им целиком сосредоточиться на государственном управлении, в котором они достигли сказочного мастерства, снискав себе огромную славу.
Беспечно гулял Порфирий после пришествия нашей эры недолго. До третьего столетия. А дальше заходить не очень хотелось.
Потому что дальше сыпался удар за ударом.
Пришел Гарант, и его новые слуги навесили на все забавы огромный амбарный замок.
Первой демонстрацией "новой метлы" был запрет Олимпийских игр. Декрет императора, по мнению Порфирия, был насквозь надуманным. Указ гласил, что это сделано на том основании, что бегать нагишом - аморально. Иными словами, противоречит новым установкам церкви: стыдиться, стыдиться и еще раз стыдиться. В итоге, люди были лишены любимого развлечения на полторы тысячи лет.
Ну а потом пошло-поехало. Раздухарившееся духовенство объявило туловище сосудом дьявольских соблазнов, велело загнать его подальше под одежды и спеленать покрепче, чтобы не отвлекало душу от служения Всевышнему.
Пока душа беседовала с Господом, тело, преданное забвению, прело. Пошатнулась гигиена. Люди перестали следить за собой, ходили нечесаными, немытыми. Забота о блеске рыцарских лат и о покрое платьев вытеснили заботу о чистоте тела.
Перестали мыться даже монархи, которые должны были служить примером во всем, включая и опрятность. Испанская королева Мария Кристина даже заболела кожной болезнью, от которой лечилась по совету лекарей купанием в морской воде. Для этого выстроила на севере Испании дворец, где принимала водные процедуры. Попросту говоря, ей было показано мыться, но придворный эскулап не решился дать ей такой откровенный совет.
Не мылись и другие самодержцы. Запущенность и неряшли-вость дошли до такой степени, что в XVI веке английская королева Елизавета была вынуждена подать пример чистоты своим подданным, принимая ванну раз в месяц. Ее же преемники ограничивались окунанием пальцев в сосуд с водой после трапезы.
Запретили косметику, а с ней - красивое женское лицо. Христианские предписания запрещали краситься и носить парики на том, дескать, основании, что Богу нужно являть истинное лицо, без ретуши.
Наступила унылая пора и в интимной жизни. Исчезли даже противозачаточные средства, которые, впрочем, стали не особенно нужны. Многочисленные запреты на акты любви во время религиозных праздников - а их было едва ли не больше, чем дней в году, - делали шанс зачатия минимальным.
Поникла и сама наука любви. Камасутра - настольная книга праздной аристократии - была объявлена вне закона и в строгую викторианскую эпоху стала чтивом "для служебного пользования", недоступным для широких масс.
"Ее-то за что?" - грустно недоумевал Порфирий и вертел в руках издание книги, которую после запретов осмелились выпустить лишь в шестидесятые годы теперь уже прошлого века.
Единственным недостатком этой во всех смыслах познавательной, даже в чем-то учебной литературы можно было считать наличие некоторого сексизма. В частности, там, где рекомендовалось похищать женщину и женить ее на себе, не спрашивая у нее разрешения.
Но даже в этой части книга была вполне сбалансированной, поскольку тут же давала советы куртизанкам, как, прикинувшись любящей, выуживать ценности у богатых мужчин.
Сгустились тучи над культурой и искусством, которые отступили, не выдержав разрушительного натиска готов, басурман и конквистадоров. В отличие от римских завоевателей они были не настолько продвинуты в культурном и умственном отношении, чтобы догадаться оставить в покое творческую интеллигенцию и плоды ее ума.
Ушла на дно и наука. Земля, тысячу лет назад измеренная с точностью до двухсот миль по окружности, вновь стала плоской и оперлась на трех китов. Модели планет с программами, позволявшими вычислить их фазы, были зарыты в землю вместе с первыми батареями отопления и простейшими схемами паровых машин.
Новые духовники ревниво следили за всевозможными отклонениями от канонов и сжигали продукты диссидентства и самих диссидентов на кострах, предварительно выдавив из них публичное отрешение от ереси.
Однако, несмотря на это ребенок рос. Забытое и погребенное под землей вспоминалось либо изобреталось заново. Планета и ее обитатели наконец-то приняли правильные размеры и пропорции. Индия поставлена на место - задвинута за Америку.
Тут бы Порфирию и радоваться, а он заскучал. Время перешло на черепаший шаг. Крупные события растягивались на мучительно долгий отрезок времени, а мелочам уделялось до невозможного много внимания.
Из личных симпатий времен средневековья Порфирий мог оставить себе, пожалуй, только путешественников. Вреда от них не было, если не считать разбойников Дрейка, Барбаросса и ему подобных. А также испанских конквистадоров. Основная масса первопроходцев - были люди мирные. Шли себе своим путем и описывали окружающую обстановку, особо выделяя то, что уж очень удивило. Например, нефть. Увидев в Баку нефть, купец Марко Поло дал ей следующую характеристику: "Масса непригодна для еды, но хорошо горит и может использоваться для лечения верблюдов от чесотки".
Порфирий всегда смеялся, читая этот забавный эпизод. Ну мог ли наивный венецианец, не обладавший даром Нострадамуса, предположить, что мазь от чесотки через лет эдак семьсот вызовет такой кипеш! Мог ли предвидеть, что крем для верблюдов станет поводом для большой дружбы с теми, кто им охотно делится и поводом для бесконечных придирок и угроз в адрес тех, кто отказывается отдать его добром?
Разумеется, Порфирий мечтал пройти по следам Васко да Гамы, Миклухо-Маклая, Колумба. Но больше всего его тянуло испытать прочность папирусных или хотя бы бамбуковых лодок, на которых плавали египтяне и кельты. В их плавучести он не сомневался, особенно после того, как археолог Тин Северен переплыл на сделанной им по древнему рецепту лодке через Атлантику и даже ног не промочил.
Но мечты были мечтами. Для их реализации нужны были спонсоры и хорошая физическая подготовка. Ни тем, ни другим Порфирий не располагал. Ему оставалось лишь с белой завистью следить за теми, кто отваживался на подобные безумства.
Шло время, жизнь за окном то затихала, то трепыхалась. Когда она затихала, Порфирий забывался в веках. Но даже это средство не всегда помогало. И тогда он припадал к рассказам путешественников, которые печатались в популярных журналах. Одним из них был журнал "National Geographic", помпезно иллюстрирующий подвиги бесстрашных и, разумеется, американских парней, которые бороздили Аляску, Гренландию и другие стремные места на лыжах, велосипедах и каноэ.
Порфирий недолюбливал Новый Свет за отсутствие собственного прошлого. Но этих парней уважал. И, увлекшись описанием их борьбы со стихией, даже начинал верить в байку о полете Америки на Луну. Но, даже когда он закрывал журнал и к нему возвращалась способность отличать фантастику от реальности, он все равно не терял своего восхищения их храбростью: "Если бы этим парням не сказали, что вместо Луны их ждет съемочная площадка, уверен: они все равно согласились бы на полет".
Читать эти наскоро сбитые описания запыхавшихся и переполненных впечатлениями ребят становилось интереснее, чем рассказы его любимого Жюль Верна, который описывал мир, не выходя из своего кабинета.
Порфирий, некогда упивавшийся его книгами, стал к нему придираться. И находил в его описаниях неточности, очевидно вызванные непроверенными источниками. "Ну понятно. Сам же там не был, - ехидно замечал он, - поди, не в тот справочник заглянул".
Но даже там, где факты оказывались верными, он засыпал, как засыпаешь, читая энциклопедический словарь. И думал: "Промчись Жюль Верн сам на коне через свою Патагонию, его рассказы были бы куда живее, чем описание геологии гор и почвы на десяти страницах".
Из сегодняшней скуки его могли вывести лишь путешествия.
Долго Порфирий крепился, но все же сдался. И решился отдать себя на растерзание турбизнесу.
- Давно пора, - обрадовались его решению коллеги. - А то высох со своими папирусными книгами. Посмотри мир, потрогай его руками, загляни за черепки.
- Можете издеваться, сколько хотите, - отвечал им Порфирий, - но туризм я все равно не люблю. Он слишком пропах коммерцией.
Однако иного пути не было.
- Ладно. Пусть будет турбюро. Но, коли уж отдаваться им в лапы, надо выбрать место солидное, с твердо установленным прошлым.
Нетрудно угадать, что такой страной могла быть только Греция. Эллада. До слез любимый мир.
В турбюро было пусто. Сезон уже прошел. За столиком рассеянно грызла ногти девушка. Увидев Порфирия, она оставила ногти и положила перед собой какой-то проспект.
- Не густо у вас народу, - Порфирий не хотел сразу переходить к делу. Девчонка не внушала доверия. Но, в конце концов, не лечиться же он к ней пришел. Как доктор - пригодный лишь для выдачи бюллетеня и свидетельства о смерти, так и турбюро было нужно лишь для выписки ваучера.
- А что вы ждали? Каникулы-то прошли. Вот и не густо. Вы что-то хотели?
- Хотел, - Порфирий все еще тянул, - что-нибудь древнее. Потом поежился и неожиданно для себя добавил: - И теплое.
- Тогда Дубай, - выпалила девушка.
- Они древние?
- Кто "они"? Дубай.
"Очевидно, новенькая и еще не знает, что это Эмираты", - снисходительно подумал он.
- Хорошо, пусть будет "он". Так что в Дубае?
- Как? Ну, там... - она покрутила колечко на мизинце, - туда женщины любят.
- А я, значит, женщина, - не удержался Порфирий. - Ну и за что мы, женщины, любим Дубай?
- Как за что? А тэкс фри-и-и?! - удивленно протянула она последнее слово. Золото дешевое...
- Золото в Якутии тоже есть. Хотя да, я понимаю. В Якутии нет тэкс фри-и-и, - передразнил ее Порфирий, - поэтому массы женщин едут не в Якутию, а в Дубай.
"Нет, не надо грубить, - сдержал он себя. Это ее работа, в конце концов. Да и откуда ей знать, что Дубай в Эмиратах, а уж тем более, что Эмираты - бывшее Шумерское царство, которое билось с Магометом, чтобы отстоять язычество".
- Дайте мне...- вдруг захотелось ее проэкзаменовать, - чего-нибудь из Атлантиды.
- Атлантиды у нас нет, - спокойно произнесла девушка.
- Хорошо. - Порфирию стало грустно. Неужели они все такие темные? - Ну, тогда все, что от нее осталось.
Ерничать уже не хотелось. За окном усилился дождь. Еще раз захотелось куда-нибудь южнее. Порфирий поежился и добавил:
- Лучше, если Крит.
- Крит - это Греция.
- Ответ правильный, - с серьезным видом произнес Порфирий, засунул за пазуху ваучер и поспешил домой. Крит - лучший вариант. Еще Греция, но уже без пяти минут Африка. "Не возьму свое, так хоть согреюсь", - перефразировал он известный анекдот.
Возвращаясь домой, Порфирий думал о том, что семь чудес света давно уже пора подновить. Фаросский маяк все равно разрушен до основания, как и Висячие сады Вавилона, статуя Зевса погибла при пожаре, храм Артемиды разграблен готами, Колосс Родосский рухнул во время землетрясения.
Из всех чудес остались лишь пирамиды. Их можно не трогать. А в остальном пора обновлять. Тем более что новые чудеса давно уже стали у многих притчей во языцех. Можно для колорита лишь сохранить старые названия. Например, Шумер - безналоговый шоппинг, Акрополь - самые дешевые занавески у еврея Лазаря, что пристроился неподалеку, Сиам - бесплатный тайский массаж прямо на пляже, а Вавилон - финики, которые глотаются вместо виагры.
Этот прожект немного развеселил. Порфирий вернулся до-мой, бросил ваучер на полку и достал чемодан. Он ни разу не собирал чемодан. Когда от него еще не ушла жена, он к чемодану не подходил, а только видел его. То пустым, то туго набитым. Если его и привлекали к сбору, то лишь в конце, когда надо было сесть на него, чтобы умять содержимое. Он никогда не знал, что внутри, но знал лишь, что на новом месте почти все привычные вещи были под боком.
Целый день и всю ночь он посвятил размышлению над чемоданом. Потом кое-как его собрал и в четыре утра уже стоял в аэропорту. А вместе с ним стояли почти такие же чемоданы и лица, на которых застыло заспанное ожидание. В пять отлет.
"До чего же мы все похожи, - подумал Порфирий, разглядывая людей. Каждый мечтает быть уникальным, а на самом деле близнецы-братья. Все массовое делает нас до отвращения одинаковыми".
На минуту турбизнес представился ему неким прессом, который сплющивает индивидов, выравнивает по краям, отсекая туристов-дикарей, отливает из них одинаковые чурки и пускает по конвейеру туда, где чувствует наживу.
"Близнецы", а с ними Порфирий, продвигались к регистрационным стойкам. Сегодня оплаченный день, а значит, к завтраку они должны уже плавать в воде.
"Ладно. В конце концов, один раз не поспал - не страшно, - думал Порфирий уже в самолете, клюя носом над пластиковой коробкой с омлетом, - зато я еду в Элладу. Страну Гомера и Платона, на родину Зевса и ему подобных. Буду изучать их не по учебникам, а наяву".
Но на острове спать все же захотелось. И еще захотелось согреться. В номере гудел кондер, и было холоднее, чем в северной полосе. И Порфирий вышел на пляж.
Море гремело, как духовой оркестр. Шумный парад, но без людей. Над водой развевался красный флаг. При виде красного знамени Порфирия передернуло: "Зачем было портить первое впечатление?"
Потом нашел пустой лежак и устроился на нем. Свежий воздух вернул чувство юмора и успокоил.
"Ну, понятно. Сегодня у них шторм, то есть, по-русски, - небанный день. Вышка для спасателей пуста, а значит, спасение утопающих - дело рук самих утопающих".
Греция была отложена до завтра.
Утром Порфирий спустился к завтраку, как доктор прослушал море - то одним, то другим ухом. Море все еще сердито сопело. "Сегодня не полезу, - решил он, - лучше с пользой потрачу время и встречусь с потомками Миноса".
Минос был первым в программе знакомства со стариной. Один из дееспособных сынов Зевса, он слыл самым справедливым и честным. До той поры, пока не зажал белого бычка, одолженного ему Посейдоном в награду за честность. За что был наказан появлением в семье Минотавра - внебрачного урода с бычьей головой, которого нагуляла с белым быком его супруга.
От древних осталось немного. Археологи в поте лица собирали минойцев по крупицам. И по ним же пытались угадать их привычки и образ жизни. Высшей задачей археологов, копавших на этом и соседних островах, было найти общий почерк у трех цивилизаций - минойской, эгейской и киклопской, располагавшихся по периметру предполагаемой Атлантиды. Середина ушла на дно. Если бы последнее доказали, слова Платона о затонувшей Атлантиде оказались бы истинной правдой.
Не слушая произносимые скороговоркой заученные байки экскурсовода, Порфирий ходил между экспонатами, пытаясь самостоятельно разобраться в целях и назначении отрытых из-под земли предметов. Инфантильные фразы гида о том, что в сосудах хранили, а в саркофагах хоронили, вызывали у него усмешку.
Кувшины были гигантскими. А вот саркофаги, наоборот, мелкими. Туда помещали покойников, придав им исходную позу эмбриона. "Возможно, надеялись, что такая поза повышает шанс на второе рождение", - подумал Порфирий.
Привлекли мелкие оттиски и всевозможные штампы, которыми, по словам гида, "штамповали". Их он изучил с особым вниманием. И пришел к выводу о том, что такое количество штампов свидетельствует о раннем зарождении у них бюрократии - верного признака государственности.
Порфирий украдкой трогал фрески, выполненные по мокрой штукатурке, что было продвинутой формой живописи. Один рисунок - женщина с изящным профилем - особо понравился. Современники Парижа прозвали ее "Парижанка". Такое прозвище художник наверняка счел бы лестным, если бы дожил до Парижа.
Кроме фигурок и фигур древние рисовали обряды, спорт, похороны.
Скрупулезно выписывали тела спортсменов. Чаще всего попадался рисунок с изображением, очевидно, популярной забавы - прыжок на быка через рога. Надо было ухватить его за рога, а когда тот мотнет головой назад, сделать кувырок и сесть верхом ему на спину.
Порфирий уже не сомневался, что выражение "взять быка за рога" имеет древнеминойское происхождение.
- А разве быка не убивают? - подслушал он вопрос группы испанских туристов, которые затесались между рисунками.
- Не убивают, - ответил гид и, видя их явное разочарование, поспешил добавить: - Предполагают, что его выводили слегка одурманенным. Возможно, даже подпиливали рога, чтобы не очень было больно в случае промаха.
"Ну надо же, не убивают, - усмехнулся Порфирий. - Им это более чем странно. Понятно, что именно испанские туристы так удивились. Испанцам, выводившим быка на арену, во что бы то ни стало надо было доказать убогость животного рядом с человеком. А как это доказать, если не раздразнить его, а потом заколоть, продемонстрировав свое над ним интеллектуальное и физическое превосходство".
Больше всего озадачили Порфирия деньги. Увесистые плиты по 30 кг каждая. Пояснения экскурсовода, что, мол, это их разменная монета, удивили его еще больше. И он решился возразить:
- Уважаемая, я немного знаком с историей денег. Можно сказать, с ними прошел всю их эволюцию. От ракушек до бронзовых колец, пластинок из сплавов золота, серебра, до китайских, которые резались из шкуры белого оленя, затем - когда оленей перевели на банкноты, - бумажных. Летающие деньги их называли. За то, что легко сдувались. Пшик - и нет. Последние, как вы, экскурсоводы, наверняка знаете, были предвестниками купюр, от которых уже пошла инфляция. Таким образом, как мы с вами отчетливо видим, деньги по ходу развития сбрасывали лишний вес, а заодно и ценность. Так вот, мой вопрос: зачем умным людям для расчетов такие увесистые плиты? Не иначе они были золото-валютными резервами в банках!
- Простите, в то время?! Банки?!
И Порфирий вспомнил девушку из турбюро.
"Все-таки надо их понемногу образовывать".
- Банки, уважаемая, еще как были. В арабских странах возникли и разошлись по всему миру. Тысячу лет назад чек, выписанный в Багдаде, без труда можно было обналичить в Марокко. А в вашей Европе банки появились в двенадцатом веке.
Если бы гид не была женщиной, он бы добавил, что банки были заложены вавилонскими проститутками, работавшими при храмах еще в седьмом веке до нашей эры. Благодарные женщины на средства от этого неожиданно очень доходного бизнеса воздвигли храм Афродите, где и приносили ей жертвы. Каждая по разу.
Девушка с уважением выслушала его. А Порфирий подумал: "Пусть расширяет кругозор. Наверняка расскажет это другим группам, хвастаясь своей осведомленностью. Ну и ладно".
Он бродил от стенда к стенду. Украдкой щупал не застекленные экспонаты и делал свои независимые выводы. Многие из них разнились с общепринятой оценкой, но и роднились в том, что и то, и другое проверить было трудно.
Лабиринт Минотавра под дворцом в Кноссе так и не нашли. Но зато нашли кое-что получше. Остатки канализации и водопровода, что впечатляло еще более. Канализация и трубопровод были крупным достижением. Рассматривая глиняные трубы, подводившие воду с окрестных гор, Порфирий вспомнил, что хозяин храма - Минос был убит именно с помощью этого изобретения. Его обварил кипятком тот самый придворный конструктор, который подсунул быку его жену. Подвел водопровод в его кабинет и ошпарил беднягу до смерти.
Насидевшись на кувшинах и разных ступеньках, искупавшись в бухте, где Бык-Зевс выловил мокрую Европу, постояв под платаном, где молодые отпраздновали свою свадьбу, Порфирий понял, что больше он ничегошеньки из археологии не выжмет. Что выкопано, то выкопано. За остальным, очевидно, надо было нырять в море.
Кстати, море к этому времени уже успокоилось. И, вернувшись, Порфирий зашлепал по мелководью, рассекая ногой плотные сгустки водорослей, прибитых к берегу. Вода еще была мутная. Внизу у камней жались рыбки, качаясь с волной.
Теплая вода, чириканье купающихся выдворили все его мысли о предках, и Порфирий вытянулся на песке, наблюдая за окружающими.
"Вот бы увидеть обнаженных греков! Такие ли они красавцы, какими их изображают на кувшинах и фресках?"
Но греков не было. Здесь, как и повсюду, были немцы.
Посмотрев на отдыхающих, Порфирий записал:
"Немец - неизбежная часть рельефа любого пляжа. Он лежит неподвижно. Его не боятся даже птицы. Немец едет за тридевять земель, чтобы застыть на солнце у бассейна, лишь изредка освежаясь пивом. Немецким".
Про итальянцев было чуть больше:
"Итальянец - неуемный, шумный. Как и испанец. Но, в отличие от испанцев, которые тоже говорят на вдохе и выдохе, итальянцы еще и слушают друг друга. Как они умудряются это делать - сказать трудно. Но не пропускают ни малейшей темы, откуда бы она ни доносилась. Периферийные итальянцы - те, что лежат чуть поодаль от массы, общаются с другими - тоже периферийными, и в то же время в курсе вопросов, обсуждаемых внутри группы. Как это им удается - еще одна загадка.
Иногда они спорят. Хотя и недолго. Минуту, не больше. А потом уступают оппоненту, но тот уже и сам готов уступить.
Если вырвать итальянца из итальянской массы, он, как муравей, оказавшись в изоляции от остальных, помечется в одиночестве, а потом, наверняка, погибнет".
"Испанцы никому не уступают, потому что не слушают друг друга. Их болтовня напоминает попытку журналиста на пресс-конференции вклиниться в паузу и быстро выпалить свой вопрос, но без малейшего намерения выслушать ответ".
Про них было написано мало, потому что испанский турист - один из самых ленивых и предпочитает отдыхать дома.
Показались на пляже и русские. Пообсуждали родину, процентные ставки и скрылись, узнав, что пляж платный.
Соотечественников Порфирий на карандаш не брал. Они уже давно не пополняли его впечатлений. Просто лишний раз убедился, что наш человек - даже на пляже, даже среди красивых купальников, даже среди разноцветных коктейлей и теплых волн - не в состоянии расслабиться. Он, как рак-отшельник, повсюду таскает за собой панцирь своих забот. Главная из них - сбросить свои заботы где-нибудь под пальмой, на горячем песке.
И вот сидят они на пляже в рубашках и штанах и мечтают об этом, не замечая, что сидят под пальмой и на горячем песке.
Греки, а тем более - голые, на пляже не водились. Не было там и чаек. Зато была масса горлиц и воробьев.
Позже Порфирий встретил греков. Но атлантов и девушки, "прекрасной, как тая древняя гречанка", среди них не было. Были низкорослые, темные, усатые и волосатые люди, сильно отдающие турками и танцующие похожие танцы.
Возможно, зарисовки с тех греков делались где-то в другом месте.
Утром Порфирий долго и упорно плавал, чтобы вернуть отнятое штормом "небанное" время.
Днем скучал на песке и от скуки даже построил подобие древних часов.
"Удивительно, как медленно движется земля! Только ближе к закату она будто набирает темпы. Солнце мучительно долго стоит над головой и лишь в конце быстро исчезает. А за головой удлиняется тень".
Здесь часы были не нужны. Порфирий без особого труда угадывал час, наблюдая за прутиком и за толпой, которая в означенное время подтягивалась к приему пищи.
Часы вернули в прошлое...
"А потом появились водяные, а когда вода стала подмерзать, - ртутные", - листал в уме Порфирий хронологию развития часового дела.
Водяные часы он считал несомненным прогрессом. Можно было угадывать время в облачную погоду, ночью и в помещении. С появлением водяных часов многие вопросы, которые решались в четырех стенах, сдвинулись с места. Например, быстрее пошло судопроизводство. Время проникло в помещения и стало поджимать. Тогда же родился регламент. Еще Платон рекомендовал адвокатам чаще поглядывать на клепсидру, как тогда называли часы. В судах Греции и Рима активно пользовались этой новинкой, чтобы ограничить болтовню. Клепсидра чем-то напоминала капельницу. Когда нужно было остановить время, отверстие затыкали тряпкой.
По часам засекали состязания, чтобы точнее выбрать достойных...
А вечером, когда пляж пустел и группы подтягивались к отелю, предвкушая ужин, Порфирий наслаждался тишиной и еще ласковым солнцем, подставляя ему то спину, то грудь. И в эти моменты ощущал себя своим далеким пращуром - рептилией. Та перед сумерками выбирается на камень к багровому солнцу, чтобы ухватить последнее тепло, прежде чем закоченеть на ночь. Когда их много - жуткое зрелище. Сотни варанов выстраиваются на верхушках камней и неподвижными зрачками, как Иелизар из рассказа Леонида Андреева, провожают лиловое солнце, словно оно уходит навсегда.
""И каждый раз навек прощайтесь..." - это про них, - думал Порфирий, наблюдая как-то эту картину. - У зверей нет чувства времени. Когда что-то или кто-то уходит, для них каждый раз это навсегда. Рыба перед засухой залегает глубоко в песок, выстроив себе кокон, кошка, пес, бьются в истерике, не выпуская из дому хозяина. И тем, и другим, и третьим кажется, что это навсегда. Ни солнца не будет, ни хозяина, ни воды. В это время они умирают и думают, что не воскреснут".
И вдруг словно в сердце ужалило: "А не дано ли нам время, чтобы..." - и остановился, ошеломленный этой мыслью.
Однажды он засиделся на пляже до самой луны. Из-за горизонта вынырнул надкушенный диск, поднялся повыше и размазался по небу и звездам. От моря остались лишь белые полосы, которые появлялись чуть поодаль, стремительно проносились вдоль берега и бросались на пляж, отталкивая друг друга. Где-то сказано, что грусть утоляет сердца. Воспользовавшись луной и морем, Порфирий пытался погрустить, но не получилось.
У океана и пытаться не надо было. Выходила луна, захлестывала холодной дымкой небо, сбрасывала на океан блестящую мишуру - и вот вам грусть. Да еще какая! Набрасывается зверем, сдавливает сердце и перехватывает горло. Но удивительно - без боли! Наоборот - какой-то извращенный щенячий восторг от одиночества, от безграничной холодной черноты, от всепоглощающей луны. И в этом визжащем восторге хочется вывернуть всего себя наизнанку, распластаться по сплаву из неба, луны и воды и... жить и умереть одновременно.
Океан вытряхивает тебя из тебя. А потом заталкивает внутрь, чтобы опять вытряхнуть. С каждой новой волной, с каждым новым глубоким рокотом, похожим на крик кита, разносимый под водой на десятки километров.
А море ничего этого не умело. Только брызги разводило.
"Море в плену у суши, - рассуждал Порфирий, глядя на бегущие белые строчки волн. - И, как всякий заключенный, прислушивается к малейшему шороху. Ветер, даже слабый, для него - событие. Легкий бриз - и волна уже беснуется. А океан хранит молчание".
Рано утром, выходя на океанский берег, Порфирий видел зеркало, которое, точно в такой же бриз сохраняло невозмутимость до самого горизонта. Ветер для океана - мелкая деталь. Он слышит только космос. Утром спит. А ночью тянется к небу, к луне, вздымаясь и наползая на пляж.
Сейчас в это время на океане прилив. В полную луну волна подступила бы к этим ступенькам и не брызгалась, а медленно вздыхала. А здесь - ни вздохов, ни толстых звезд, ни колыхания луны в воде.
Днем он лежал на солнце, строил песочные часы, а ночью думал об океане.
Вернувшись домой, Порфирий достал старые карты и книги. От путешествия в "древнюю" Элладу остался песок в сандалиях, еще влажное полотенце и камешки, прихваченные с пляжа. Порфирий разложил эти камешки на столе.
- Ну, и что я узнал от вас в Греции из того, что не знал раньше? Так ли уж нужно было слушать наивные рассуждения экскурсоводов, толкаться в музеях, пытаясь разглядеть то, что я могу спокойно рассмотреть в иллюстрированных книгах? Что молчите? Нечего вам сказать? Ну, вот ты хотя бы, скажи что-нибудь!
Он взял окатыш покрупнее, приложил его к уху и замер. То ли море шумит, то ли океан... то ли...
"Что со мной, где я?"
Порфирий стоял на берегу моря. Один на один с прибоем, с оливковыми деревьями, с платанами, виноградными лозами и кактусами... Все это он видел.
"Греция? Ну да, я уже был здесь недавно... только одного не пойму... какая Греция? Та или эта? Если та - где дворцы, где хижины, где церемонии? А если эта, то куда подевались автомобили, пароходы?"
Он шел, как в тумане, сквозь заросли винограда, кактусов, вдыхал знакомый запах незнакомых цветов, ощупывал черные базальтовые скалы, пока не вышел на берег моря.
К берегу причалила лодка, оттуда выскочили парень с девушкой.
"Удивительно красивы. Эрос и окрестная нимфа... Где-то я их видел..."
И вспомнил. Парень - копия юноши, запечатленного на фреске. Такой же легкий, воздушный. А девушка... Ну да, та самая "Парижанка". Неужели Древняя Греция? Неужели та самая? Сейчас же все узнаю!
Не веря своим ощущениям и боясь спугнуть время, Порфирий подошел к молодым людям, обрызгивающим друг друга водой. Заметив Порфирия, они прекратили свои игры и удивленно уставились на него.
"Не так одет, наверное", - подумал он.
- Скажите, это Греция? - боясь, что его не поймут, Порфирий повторил: - Эллада?
Парень закивал головой.
- А какое это время?
Юноша озадаченно посмотрел на него, потом повернулся к девушке, и они начали о чем-то горячо говорить на щелкающем наречии, видимо, пытаясь истолковать смысл его слов.
- Я не понял, о чем вы? - наконец сказал юноша, и Порфирий с удивлением обнаружил, что понимает его. - Сейчас полдень.
- Да нет, меня не это интересует. Вы... - Порфирий вдруг почувствовал, что не может выразить вопрос. Вы из... У вас есть прошлое?
- Конечно! Оно всегда с нами. Прошлое - это МЫ. И сегодня - МЫ! Разве прошлое отделяется?
Прошлое... сегодня... неотделимо. От этих слов Порфирий вдруг взволновался. Они словно сбросили его в безвременье. В расщелину между годами, между тысячелетиями. Ему стало страшно.
- Подожди, - его голос задрожал, - ты не понимаешь. Мне надо найти точку отсчета. Я потерялся...
Юноша, очевидно уловив его испуг, взял Порфирия за руку и повел на холм.
- Какая точка отсчета? Ты, наверное, хочешь знать, что здесь было и кто жил до нас?
- Да, да! - радостно закричал Порфирий, ухватившись за его слова.
- Здесь жили и живем мы. Всегда. Дышим этим морем, выращиваем оливки, любим, рисуем и поем. А с нами - наше прошлое. Оно здесь же. Вон, видишь, кувшины. В них держат вино, зерно, оливки. Вон там - храм. В нем молятся. Другой, рядом - в нем тоже молились бы, но он разрушен. Все, что делают наши предки, делаем и мы. Пьем воду, умываемся, болеем, любим друг друга, - он прижал к себе девушку, а та весело потерлась щекой о его плечо. - Почему ты говоришь о прошлом в прошедшем времени, словно его нет? Разве оно - не сейчас? Все, что ты хочешь увидеть, - внизу. Посмотри!
Порфирий посмотрел вниз. Под ним расстилалась, подрагивала, благоухала, пела, любила Греция. Пропахшая оливками, пряным запахом цветов, прячущаяся в ветках олеандров, в прохладных гротах с колыхающимся изумрудами дном, извергающаяся вулканами, воюющая, сочиняющая стихи, мифическая, обливаемая луной и морем... Такой она была тысячи лет назад, такой осталась и сейчас.
Слово древний вдруг потеряло смысл.
"А ведь он прав, этот мальчик. Все, что мы ищем в книгах и под землей, - перед нами. Но тогда зачем бог дал нам время? Зачем выделил нас из остальных, для кого прощание и радость - не миг, а навек?"
И сам себе ответил, повторив мысль, которая пришла ему в голову там, на пляже: "Не для того ли, чтобы мы умели... ждать и надеяться?"
Пробили часы. Порфирий вздрогнул и открыл глаза. Он так и проспал в кресле с окатышем в руке. Положил его на стол к другим камешкам, потом потер занемевшую руку, оглядел ее и воскликнул:
- Черт возьми, а ведь я загорел!
За окном прогромыхала поливочная машина.
Светало.