Москва – это вечно строящийся, гулко-каменный и, все-таки, резиновый, многолюдный город. Полный суетного шума, потоков машин и автомобильных пробок. Забитый гастарбайтерами, хлынувшими из своих нищих стран, из бывших колоний Российской Империи, строить дома, подметать столичные улицы или просто похулиганить.
Над Москвой всегда висит облако - и в пасмурный день и в хорошую погоду. Если посмотреть с любой стороны, то всегда можно увидеть мрачную, несвежую пелену над городом. Никогда, даже в самый яркий день, москвичи не видят по-настоящему ясного дня. И не в силах они разогнать эту вечную пелену. Не до этого им - прокисает в долгих пробках, песочится в турникетных мясорубках бедный московский народ. Крутится водоворотом человеческое месиво, и все больше вовлекается в эту бездонную воронку российского и окраинного песка.
Московские дороги – такое же вязкое железное месиво. С тяжелым бензиновым дыханием рабочих сумеречных дней. Закручивающееся в медленных круговоротах развязок, тянущееся по уличным руслам. Чем-то похожее на недоваренную бобовую кашу.
И каждый разноцветный сверкающий или пыльный боб округлой иномарки, как и более угловатого российского автомобиля, содержит внутри себя человеческую искру - заточенную в пробке, теряющую драгоценное военное время, тлеющую в самом себе и бесследно сгорающую.
Висит проклятие над городом Москва. Дал товарищ Булгаков последней московской красавице чужое иностранное имя и послал Маргариту к дьяволу - и осталась Москва без защитницы.
Сгинула банда после веселого шабаша и оставила в лунном очаровании самых романтических москвичей. А остальных, «здравомыслящих», оставила c так и не разрешенным квартирным вопросом. И даже ухудшился квартирный вопрос – все переехали в еще более тесные и более дорогие квартиры, размером не более кабин легковых автомобилей. Стала Москва мешаниной железа и человеческой плоти, перетираемого в бетонной ступе.
Москва жестокий город. И чтобы выжить в агрессивной среде равнодушных людей, а возможно даже процветать, и мужчины и женщины каждый день надевают непроницаемые официальные маски и железные доспехи. Одевая железную броню, садясь в машины, едут на работу, пробиваясь и сражаясь с другими, сидящими в таких же автомобилях - с броней среднего танка и с мощностью большого лошадиного табуна. Куда уж там самому воинственному средневековому рыцарю, покоряющему Восток в своем священном крестовом походе, до самого среднего москвича, едущего на обыкновенную свою работу! И уж тем более с работы.
И еще, - следствием этого во многом является то, что много всякой мрази и подонков и убийц ходит по столице России. И нечестных людей с модными иностранными замашками. И таких, на которых клейма ставить негде – настолько в татуировках вся их жизненная позиция.
«Бросившую военного человека, безответственную бесовскую бабу, изнасилованную нечистым духом Маргариту поставил известный писатель женским символом, душой Москвы! Перестарался товарищ Булгаков, заигрался с нечистой силой. Не надо шутить и ерничать, и панибратствовать с нечистой силой. И доверять дьяволу свою невесту, уж какая бы там она ни была…»
Не было никакой личной неприязненности к этому заигравшемуся товарищу у нашего главного героя, у Ивана Яковлевича. Ему было, как нынче говорят, за державу обидно. И молодому максималисту надо было вину за свою патриотическую обиду просто свалить на кого-нибудь.
И также хотелось ему, холостому семнадцатилетнему человеку, но не по годам рассудительному и вечно влюбленному в красивую девочку, встать на Лобное место на Красной площади и патетически воскликнуть - «Разве так жить России?! С такой некрасивой и неясной гулкой главой!».
И шел он не торопясь, наблюдая за людьми и изучая памятные места и достопримечательности, которые миновал.
Проходил через всю Красную площадь, начиная от собора Василия Блаженного со своими внутренними восемью церквями на Васильевском спуске. Фотографировал памятник Минину и Пожарскому, в котором один призывал другого встать на защиту Отечества. Останавливался у Лобного места, где в старину объявляли о новых законах, о казнях бунтарей и других нарушителей законности и государственных преступников.
Рассматривал памятник маршалу Георгию Жукову, победившему в самой большой мировой войне; конь маршала до сих пор продолжает железными копытами топтать фашистскую гадину.
Пробирался через торговые и подземные переходы Охотного Ряда и попадал на Тверскую улицу, перетянутую рекламными растяжками, запруженную и заставленную со всех сторон автомобилями. Шел мимо продуктовых, ювелирных и книжных магазинов, мимо банков и юридических контор, мимо аптек и массажных салонов.
Сворачивал направо к Художественному театру имени Чехова, где остановился посмотреть на театральные афиши. Смотрел на портрет Булгакова за стеклом в объявлении спектакля «Белая Гвардия», и видел, как его собственное отражение на стекле сливается с булгаковским портретом.
Проходил мимо памятника основателю Москвы князю Юрию Долгорукому.
Пересекал он другие площади, лежащие на пересечениях с большими улицами - шел через Манежную, Пушкинскую и Триумфальную площади.
Проходя с остальным народом по Пушкинской площади, старался поймать взгляд Пушкина-памятника, стоящего на площади его же, великого поэта, имени.
Теперь Пушкин мог быть полностью удовлетворен как мужчина - асфальтовым пластом со своим бурлящим фонтаном лежащий снизу под четырнадцатилетними красавицами, роняющими на него пепел и выкуренные сигаретные окурки и другие производные от процесса курения табака. А в отместку этим девицам, кидающими на него пепел и окурки, выплевывающим на его темное замусоренное лицо белые жвачки, оттуда же, снизу, этими совсем не пушкинскими жвачными бельмами без всякого зазрения совести подглядывать под юбки проходящих по нему женщин самого разного возраста. Которые, ступая по площади мягкой обувью или протыкая асфальт острыми шпильками, даже и не догадываются, что за ними нахально следят. Доволен, должно быть, так неосмотрительно помечтавший в юности стать табаком склонивший кудрявую голову великий Пушкин! Хорошо, наверное, даже в виде жвачно-гудронной площади находиться сразу под таким количеством обожаемых милых барышень! Если только не обращать еще внимания на мужчин, делающих то же самое на гудящей под шипованными автомобильными колесами асфальтовой груди Страстного Бульвара.
Но бронзовый Пушкин, видимо, не совсем счастлив. Он выглядит обескураженным. Заложив руку за пазуху, смотрит великий поэт выше площади, на котором он стоит. Сконфуженно смотрит великий дамский угодник на Тверскую улицу - наблюдает за дорогой, за проходящими машинами, а не за женскими фигурами.
Отвлекаясь от наблюдений за девушками на Пушкинской площади, Иван Яковлевич продолжал добираться до своего места жительства.
Шел, минуя переулки, справа и слева ручейками стекающие к Тверской улице.
Проходил квартал, где жили его некоторые коллеги по работе.
Шел он по заполненной невыносимой символикой Москве. Шел снизу вверх - как по географической поверхности, так и по географической карте Москвы - с юга на север.
Шел на север Москвы, где он жил, учился, и работал – в общем, делал то, что делают все люди на земле. И что делал когда-то и тот человек, который лежит в Мавзолее, мимо которого Иван Яковлевич недавно проходил по Красной площади.