Жалею. Жаль. Жалость. Прекрасные, истинно человечные слова. Но в этой семье есть слова с противоположным значением: жалеть от скупости, о поступке совершённом когда-то, о невозвратном. Есть, я бы сказала, святое значение этого слова. Жалеет мать дитя – беспомощную кроху, маленький пищащий свёрток. Что заставляет её, в ущерб себе, возиться с ним, преданно служить этому существу всю свою жизнь? Какая внутренняя сила толкает её на этот подвиг? Чем, какими земными, материальными ценностями можно измерять это чувство? Не иначе, как это и есть подвиг души.
Мне могут возразить, мол, и кошка любит своих котят, вылизывает их, кормит. И курица бесстрашно бросается на обидчика своих цыплят. Так в чём же разница между человеком и животным? Как объяснить это тёплое, ласковое слово «жалость»?
Это очень и очень непростой вопрос. Отягощает его то обстоятельство, что в характере некоторых людей проявляется подлость, и он оказывается на ступень ниже зверя. Но об этом потом, как ни-будь в другой раз обскажу. А сейчас хочется поговорить о вечном, святом чувстве, которым одарил человека Создатель.
С чего начать? Где исток добра? Если допустить, что это природное чувство, то как объяснить поступок моего маленького внука, Алёши, которому нет ещё и двух лет. Папа легонько шлёпнул его за непослушание. Гнев и прямо таки ярость пробудилась в мальце. С плачем, который больше был похож на протест, он бежит к маме и забирается ей на колени. Мама, жалея маленького сынишку, обнимает его, но тут же вскрикивает от боли. Алёша укусил маму за щеку. Отомстил и успокоился. «Они там все в ясельках перекусались из-за машинок», - объясняет мне сыново поведение мама. Так-то оно так, но всё же что это отзвук звериного прошлого «человека разумного»? Если продолжить, то вспоминается бытующее и сегодня «Око за око», и «Зуб за зуб». Понятно, что кусаться его никто не учил. Грудной младенец кусает сосок мамы и при этом явственно виден ум в его глазах. Значит, осознанно делает это. Зачем, что им движет? Если допустить, что злость, сопротивление, самозащита – это урождённое чувство, тогда как с любовью, самопожертвованием, милосердием и тем, что мы называем жалостью? Искать ответ в уме и сердце взрослого человека, это то же самое, что искать воду маленького ручейка в бурной реке. Нужно вернуться к истоку. А истоком каждого человека является его детство.
Ну, что ж, попробую вернуться в своё детство. Хотя на моих глазах выросли мои дети и растут внуки, но проникнуть в мир их мыслей и ощущений равносильно проникновения в параллельный мир. Даже если представить себе такое перемещение, то можно ли со своим видением мира в точности понять всё так, как его житель. Короче, лезть со своим уставом в чужой монастырь дело неблагодарное. Не лучше ли разобраться в самой себе. Это задача из задач. В старые времена многие монахи-пустырники, прежде чем стали великими мудрецами, начинали с уединения. Жили со своими мыслями, перелопачивая весь свой накопленный опыт, перемывая свои мысли в потоке времени, извлекая золотники мудрости. Но, каких душевных трудов им это стоило! С очень скромным достатком, зачастую живущим на скудную милостыньку, они давали советы даже царям…
Ещё древними было сказано, что человек – это целый мир. А мой мир – это мой мир. Видно есть какая-то черта, которую не может перешагнуть никто, в том числе близкие мне люди. К сожалению даже те, кого бы я хотела впустить во «Дворец моей мечты», хоть на короткое время. Это мне стало понятно только теперь, когда уже под 50 лет. Вроде все мы «из одного теста», ан нет. Не видят, не дано им видеть то, что позволено мне. Отсюда непонимание, недосказанность. У них свой мир и на всё свои ответы. А я только тем и занимаюсь всю жизнь, что пытаюсь хотя бы в щёлочку подсмотреть мир близких мне людей. Но, эти миры, вроде листьев на одном дереве. С виду все одинаковые, а наложишь друг на друга – не совпадают. Так да не так.
Совсем недавно В.Б. прочитала кое какие мои записи. И что же? Умный, уважаемый человек, а вот, поди ж ты, не смогла войти в мой мир. То, что я назвала «крик души», мои размышления, расценила как результат моей начитанности. В итоге, я уже, какой раз убеждаюсь, что родственных душ, один к одному, просто нет в природе. Многие, очень многие считают, что «чего не вижу, не могу понять, значит, этого нет и нечего попусту голову ломать». Что касается «моей начитанности», так это слишком преувеличенно ею. Хвастать таким «богатством» мне и в голову не придёт. Тут дело в другом. Разве художник путём приобретённых знаний видит мир только ему одному доступных красках? Нет же, это его свойство души, его особое творческое зрение. Увиденное он пытается передать бумаге, сохранить, показать людям, как бы поделиться своей радостью. Далеко не всё ему удаётся нарисовать, но даже то, немногое, не способны понять и разгадать почитатели его таланта. Теперь-то я понимаю, что только треть айсберга души творца находится на виду. И как бы не силился художник, писатель, поэт вывернуть свою душу, многое останется не понятым.
Права Т. М. , когда честно признаётся, что не помнит своё детство. При всём старании не может вспомнить ярких картинок. А то, что вспомнится, затянуто туманом прошлых лет. Да, краски блекнут в сознании. Но, стирается то, что там было запечатлено. А если человек шёл по дороге в задумчивости и не очень-то рассматривал встреченное им, принимал без восторга, без удивления, как само собой разумеющееся, то и в душе не найдётся ему места. Теряют и те, кто отчаянно рвётся вперёд, устремив свой взор вперёд, в одну точку. Ничего не приобретает в жизни и хохочущая, болтающая о пустяках легковесная братия, перекати-полем катится по жизни, не видя, не осознавая её.
Мне вспомнилась одна бабушка из нашего села, которая наставляла свою племянницу, девушку на выданье. «В клуб ты иди, но стань так, чтоб тебя никто не увидел и ты никого не видела». «В таком случае, зачем же туда идти?» - недоумевала моя мама, пытаясь помочь мне преодолеть детскую робость. Позже я уже самой себе задавала вопрос, который редко кто из моего окружения задавал самой себе: «Зачем дана человеку жизнь, если идти по ней налегке, или еще хуже прокатиться, словно пустая бочка? Звону много, а толку…»
Вернусь к начальной мысли о жалости или, проще говоря, о доброте человеческой. Это поистине святое чувство, которое вело меня по жизни, помогало прощать обиды, давало силы в дни горьких огорчений. Я была бы, наверное, совсем другим человеком, если бы не была уверена в том, что всё вокруг меня живое, говорящее на своём языке, чувствующее. И толкушка завёрнутая в тряпицу вместо куклы, и причудливый пенёк, и чёрная головня на кукурузном початке, растрескавшаяся кора на яблоне, гладенькая кора черешни к которой хотелось прикоснуться щекой. Одинокий сухой сучок на дереве, похожий на обиженного ворчливого старичка. Обросший мхом камень или просто ямка в земле казались мне ещё менее беззащитными, чем я. Какой безмерной жалостью обволакивало и сжимало душу девочки, как рвалось сердечко защитить их. С ними я разговаривала, как с равными себе. Смеялась, плакала от настоящих и воображаемых обид. Они были моими друзьями, а главное, не дразнились, не обижали меня, доверчиво делились своими секретами. С такой прогулки я возвращалась заплаканная, но какая-то просветлённая. Не трудно было догадаться, что я что-то знаю такое, чего не знают другие. Начинались расспросы: «Где ты была? Что делала? Что видела?» Я охотно рассказывала о муравьях, о гусенице, о сломанном кукурузном листе. Но, с каждым словом, интерес ко мне угасал. Наконец бабушка сердито прикрикивала на маму, чтоб та не тратила время на «дурное дитя». «Что там слушать? По огороду ходила, и сама с собой говорила. Скажи кому, за сумасшедшую примут. Был бы парень, куда б ни шло, а девку кому ты такую спихнёшь? Учи её, чтоб поворотливей была, в руках горело…»
До сих пор я недолюбливаю людей, у которых «в руках горит» работа, но при этом они не задумываются о жизни, а живут одним днём. Так, ровно, криво, лишь бы живо. Не помнят прошлого, и будущее не пытаются сделать хоть немного лучше. Много чести если таких людей муравьями назвать. Двуногие хохочущие тараканы.
Покупных игрушек у меня не было. Но я не считаю, что без них детские годы оказались совсем таки безрадостными. Всё, что попадалось на глаза, подыгрывало мне. Всячески пыталась объяснить своим домашним, указывая на кривобокий веник в углу, что это вовсе не веник, а обиженная принцесса в поношенном платьице. Колченогая скамеечка у печки – взбрыкивающий барашек. Но пляшущие языки пламени в устье печи вовсе не завораживали бабушкин взор. «Некогда мне пялить глаза на всякие пустяки! Этим сыт не будешь. Шла бы ты, девонька…» - ворчала в ответ бабушка и отправляла делать домашнюю нескончаемую работу.
Какая уж там «начитанность»? Всё, что нужно было читать в детстве, я читала уже в более зрелые годы. После смерти отца, за главного в доме стала бабушка. Не скажу, что была она вредной старухой, скорее своенравной. Грамоты она не знала и всячески отмахивалась от всего нового. Поэтому время в нашем доме будто остановилось. Книги были, но это были школьные учебники и дедовы церковные книги, которые мне и в руки брать запрещалось. На газеты денег не тратили, да их и не было никогда.
Мне иногда приходит мысль, что родилась я не ко времени и не в том месте, где следовало бы быть. Суровый мир сельской повседневной будничности для впечатлительной, легко ранимой девочки, казался колючим терновником. Думалось, что стоит объяснить окружающим, и всё переменится. Я, конечно же, пыталась показать свой «говорящий мир» соседским детям. Некоторое время они с интересом слушали меня, но у самих воображения не хватало, чтоб услышать голос вещей. Они жили в более упрощённом мире. Кончалось тем, что дети глумливо разоряли мой излюбленный уголок и долго ещё насмехались надо мной, выискивая самые колкие слова. А я, наплакавшись досыта, силилась понять их затянутые тиной души. В самом раннем возрасте, на собственном опыте, я поняла, что дети – это глупый, и от того жестокий народ. По этой причине старалась быть поближе к старикам. Они, по крайней мере, не донимали насмешками. Бродить бесцельно по улицам села в компании сверстников мне самой не хотелось. Каждое, пусть даже совсем незначительное событие в природе, другими не замеченное, мной воспринималось, как подарок свыше. Удивляясь, запоминала и уносила его с собой. Хоть и делалось это большей частью не осознанно. Всё, что трогало мою душу, называла ЖАЛОСТЬЮ и считала его человечностью в высшей степени. Накатившаяся тёплая волна любви ко всему живому, захлёстывала. Отринув былые обиды, одаривала добром. А всё доброе созидательное изначально. С жалостью в душе люди жили и живут и поныне. О нём, как о великом благё, молю я Господа нашего: «Да пребудет жалость в сердцах наших от ныне и вовеки веков».
1998 г.