Моё запоздалое спасибо

Анна Боднарук
     Эта история всплыла в моей памяти совершенно случайно, а впрочем, началом многому в нашей жизни является случай.
     Поздним вечером ехала я в свой посёлок в полупустом автобусе. В салоне, на заднем диване, сидели слегка подвыпившие молодые люди. Складывалось такое впечатление, что именно они «хозяева автобуса». Равным счётом, не обращая внимания на остальных пассажиров, парни громко разговаривали, передразнивали друг друга и хохотали так, что впереди сидящие пассажиры оглядывались, но сделать им замечание никто не осмеливался. Моё желание подремать во время пути, оказалось несбыточным.  Хоть я и сидела с закрытыми глазами, но расслабиться - никак не удавалось. Как брызги из грязных луж до моих ушей долетали обрывки не совсем пристойных фраз, укороченные, исковерканные слова. И чем уродливей выстраивались предложения, тем самоуверенней чувствовали себя те, кто выпускал их в мир. Моё терпение и терпение пассажиров явно подходило к самому краю, хоть и понимали, что «воспитывать» зарвавшихся молодых людей – всего лишь нанести ущерб своему здоровью.
     От нервного напряжения, я всё плотнее сжимала губы и мысленно просила везущий нас автобус: «Скорее, миленький! Ну, хоть немножечко, прибавь скорости…» Автобус и правда катился на предельной скорости, на которую был только способен в силу своей изношенности. По пустынной дороге, без остановок, продолжительность маршрутного времени явно сокращалась. Наконец, с лязгом открылась дверь и выпустила в ночь шумную ватагу. По салону прошелестел облегчённый вздох. Теперь я свои несколько остановок смогу подремать. Но расслабиться почему-то не получалось. В памяти остались, как мухи на липучке, и продолжали зудеть услышанные обрывки фраз. Ни спрятаться, ни заглушить их было не возможно.
     Вот и моя остановка. Морозный ночной воздух, как спасительный компресс, облегчил мои страдания. Мысли выровнялись, анализируя только то, что видели в эту минуту глаза. Но, как бы я ни старалась, многолетняя привычка просевать события, даже самые неприглядные, взяла верх. Все грязные словечки, услышанные в автобусе, отметались сразу. А что осталось? Остались усечённые, сокращённые на треть слова.
     Постой, я где-то уже с этим сталкивалась… Где и когда? Да-да, где и когда?  Если память удерживает их, то видимо есть в этом какая-то веская причина. Так, спокойно. Память, верни то, что припрятала до поры…
     Не сразу, но всё же память вернула тщательно запрятанное, но только тогда, когда надежда истощилась и я, доверившись подушке, начала засыпать. И потом, всю ноченьку мне снился «старый» хлебозавод. Печи, работающие на угле. Люди, большинство из которых ушли в невозвратность. Во сне они продолжали жить, ничуть не растеряв ни силу свою, ни даже своеобразность интонации голоса. Я в свою очередь скинула с плеч около четырёх десятков лет. В двойных рукавицах стояла «на укладке готовой продукции». То есть, тётя Аня, Щербакова, выхватывала из печной качающейся «люльки» формы-тройчатки, с силой стукала ими о железный стол, и из горячего их чрева вываливались исходящие паром только что испечённые булки хлеба. Жизнеутверждающий запах заполнял все уголки огромного здания хлебозавода. Тут уже знай, не зевай. Пекарь, тётя Аня, медлительности укладчика не потерпит. Её проворству никто соперничать не сможет. И приказывает она по-армейски коротко, чётко, иногда сокращая предложения до одного-двух слов. Да и сами слова, словно курица с подрезанными крыльями. Такое впечатление, будто она экономит время на произношении слов.
     Работая со старым пекарем, тётей Аней, из смены в смену, мы, молодые рабочие, перенимали у неё не только опыт работы, но и манеру поведения.
     Однажды, уже в душевой, под плеск воды, тётя Аня сказала мне:
     - Ты, тёска, меня не слушай. Мы, люди – войной искалеченные. Болтаем, что ни попадя. А ты, вижу, как промокашка, подхватываешь слова на лету. Помни, у тебя дети малые. Войдёт в привычку, ты эту заразу домой принесёшь. Меня не слушай. Слова правильно выговаривай. Вот, как в книжках пишут, так и говори…
     Именно после этого разговора я по-другому взглянула на уважаемую всеми Анну Васильевну Щербакову. Позже я узнала, что этой женщине судьбой предназначено было прошагать многими дорогами войны. Вброд переходить через реку среди плывущих льдин. В той реке и утонуло её женское счастье. Простудилась. Долго болела. Хоть и оправилась, но стать матерью уже не смогла. Всем сердцем тянулась к детям своей сестры, но и этой радости её лишили. А всё война, проклятая…
     Муж Щербаковой – её сослуживец. Известное дело: в своём доме они разговаривали, как привыкли. Одним словом: армейские будни перекочевали на гражданскую вольницу. Беда в том, что сами они не видели в этом большого греха. Не по злому умыслу говорилось. Просто, короткие, урезанные слова, вместо мелодичного женского говора, вскоре вклинились в восприимчивую детскую речь племянников. И всё бы ничего, но начались проблемы в школе. Сестра всё неохотнее отпускала детей к тётке. В квартире Щербаковых свило гнездо одиночество. Именно это, нерастраченное тепло человеческой души, в углу маленькой кухоньки множило «армию» бутылок с разноцветными этикетками. А где бутылки, там и ссоры, загонявшие в общим-то хороших людей в ад…
     Именно тогда, в заводской душевой, от этой вредной привычки и хотела уберечь меня, молодую женщину, битая жизнью и мужем тётя Аня. Оценить её доброту я смогла только спустя много лет. Захотелось произнести своё запоздалое «Спасибо». Жаль только, что она его уже не услышит. Нет её уже с нами.
     Да-а, как всё непросто в этом многострадальном мире…
                4 ноября 2007 года.