Среди череды пасмурных октябрьских дней выдастся один, словно подарок к долгожданному празднику. Солнце горстями осыпает землю щедротами своими. Видать в запасниках его накопилось много тепла за холодное нынешнее лето. На низкой, по-осеннему зеленеющей траве, серебрятся тонкие нити-паутинки, разлюбившие кочевой образ жизни беспокойного ветра. Жмутся паутинки к земле, как дитё к матери, ищут в ней тепло и ласку. И нет теперь дороже и желаннее затвердевших от житейских невзгод её ладоней.
Я спешу в сад. Открываю потемневшую от дождей и времени калитку и иду по кажущейся шире центральной дорожке. Урожай собран. Пустые ровно очерченные грядки стали похожими на столбцы статей на развёрнутой газете, припудренные пушёнкой. На фоне чёрно-белого листа, размером в шесть соток, неунывающими солнышками глядят на мир цветочки календулы. Да ещё синеют васильки.
- Как же я рада видеть вас, родные мои! – не в силах сдержать переполнившее душу восхищение, восклицаю я. А к горлу подкатывает предательский комок, словно старый, не прощённый грех, напоминая сухую крошку под чистым листом, по которому скачет перо. Почему-то вспомнились годы моего детства, когда своя мама кажется умнее и краше всех женщин на свете. И невозможно было даже мысли такой допустить, что можно лучик своей любви перевести на кого-то другого. Однако, «в мире всякий грех в свои одежды рядится», - любила повторять моя бабушка. А я, глупая, не понимала, отчего вздыхала она, провожая взглядом бабушку Тэклю, жившую у самого кладбища. Согбенная старуха каждый день приводила за руку в школу худенького, застенчивого, голубоглазого, молчаливого мальчика. Он был моложе меня. Конечно же я смотрела на него с некоторым превосходством. Учился Серёжа в первом классе, в другом крыле школьного здания. Нас, шумных третьеклассников, обходил стороной. Но, некоторых учеников, в том числе и меня, учительница посылала поиграть с первоклашками. Мы водили хороводы с малышами и громко пели выученные на уроках пения песни.
Я и сама была не из бойких, но поведения этого мальчика, даже для меня было несколько странным. Серёжа не плакал, не жаловался учительнице, когда его кто-нибудь толкнёт, а только сжимался в комочек и инстинктивно прикрывал голову руками. Приглядевшись, заметила на его наголо стриженой голове светлые полоски шрамов. Такие же полоски были на руках и видимо по всему телу. Но не это меня удивляло, а то, что он, увидев бабушку Тэклю, разорвав цепь хоровода, бежал ей навстречу и, словно в мягкой перине, тонул в частых складках старушечьей юбки. Бабушка обнимала его и что-то ласковое шептала ему. А мне казалось, что именно в эту минуту она пытается оградить его от жестокого мира. От меня, ведь я старшая в этой группе. Но у меня и в мыслях небыло его обидеть.
Серёжа называл бабушку Тэклю мамой. Называл и называл. Кому какое до этого дело? По крайней мере это обстоятельство так-таки явно никого не удивляло. А я мысленно сравнивала старушку со своей мамой и, уже тогда понимала, что даже моя бабушка выглядела моложе «мамы Тэкли». Даже учительницу спрашивала об этом, но ответ был уклончивым. Дескать, подрастёшь – поймёшь. А пока решай задачки написанные в учебнике. Но каждый раз, с какой-то материнской заботой все учителя нашей школы, всячески опекали его.
Не знаю, как у других, но в моей душе завёлся некий «червячок», который требовал ответа: «Как можно полюбить бабушку Тэклю со сморщенным, как у сушёного чернослива, лицом? Да ещё и мамой её называть? Такую некрасивую, с трясущейся головой называть самым красивым именем?..»
Только через много лет, когда я приехала со своей семьёй в гости к маме, узнала Серёжкину историю.
Бабушка Тэкля шла к колодцу. В одной руке ведро, в другой – палка, на которую опиралась. Как уж там было, не знаю, но этой палкой она отбила мальчонку у бродячих собак, которые чуть было его не растерзали. Как оказался четырёхлетний малыш на сельском старом кладбище, среди заросших терновником и бузиной могил, никто объяснить не смог. Главное, никто ребёнка даже спустя много лет не искал. Окровавленного мальчика старушка принесла в свою хату. Омыла раны самогонкой, а соседкам строго-настрого наказала не болтать об этом по селу. Но молва всё же поползла. Хозяюшки шёпотом передавали новость и несли в Тэклин двор одежонку, оставшуюся от своих подросших детей.
Каждый год учителя ходили по дворам и переписывали детей. Заглянули и к бабушке Тэкле. А документов на мальца нет. Хотели мальчика отправить в детский дом, только старушка воспротивилась. Сказала, что собаками затравит каждого, кто посмеет её калитку открыть. Долго канителились с документами, но то ли время тогда такое было, то ли пожалели старушку, однако в сельсовете выписали как бы повторную метрику. Так Серёжа стал носить Тэклину фамилию. А уже в седьмом классе, когда бабушка совсем слегла, в дом возле кладбища съехались её дети. После похорон увезли Серёжу в город. В селе поговаривали, что внук Тэкли принял его в свою семью. Потом прошёл слух будто бы Серёжа художником стал. А узоры, которые он рисовал – на тканях печатали. Вот, с тех пор, я с немалым интересом посматриваю на платья модниц. Всё жалею, что имена художников, нарисовавших такую красоту, никому не известны.
С тех пор прошло добрых три десятка лет. Теперь я смотрю на васильки, синими брызгами цветов жмущиеся к затвердевшей осенней земле, и кто знает почему из памяти всплыли Серёжкины глаза. Глянули на меня и наголо стриженная головка утонула в подоле широкой Тэклиной юбке.
Я долго сидела на скамейке, в опустевшем саду, вздыхала и пыталась ответить на свой детский вопрос: «За что он бабушку Тэклю мамой называл?» А в душе рождались иные слова. «Мамой не за красоту называют, а за доброту, за сердце к чужой боли отзывчивое. А впрочем, разве святое чувство сыновней любви вместишь в обычное слово? Его только сердцем прочувствовать можно. Серёжа, хоть и был моложе меня, проникся нехитрой житейской мудростью. Меня Судьба не баловала, всё по тернистым тропам водила, а уж ему-то…
Тихо падала жёлтая листва со сливы, а мне казалось, что это не земля принимает их в свои объятья, а руки бабушки Тэкли. Каждую осень мне было несказанно жаль падающую листву. Только теперь я поняла, что живое тянется к живому. От стужи осенней они жмутся к сердцу матушки-земли, утопая в бороздках и канавках пёстрой юбки.
«Э-эх, мы ищем истину, а она вот, перед самыми глазами. Только руку протяни. Но, чтоб увидеть её, нужно дорасти, прозреть, пропустить чужую боль через сердце своё… Спасибо, что хоть к старости чуточку приоткрылась передо мной призрачная дверка…»
Не стала я рвать осенние цветы. Сломала гроздь рябины и неспешным шагом пошла к калитке.
1 октября 2006 года.