В давние времена, когда по широким степям баловали ветры, катая колючие шары перекати-поля, а деревеньки были так редки и малочисленны, что полностью распахать целик крестьянам было не под силу. Вокруг деревень бродили тучные стада овец. Люди жили просто, особо не кичились своим богатством, но и бедными себя не считали.
Случалось, что из дальней дали широкой степи налетали злые вороги,
угоняли стада, грабили деревни, уводили в рабство полонян, жгли и разрушали их глинобитные жилища. Защищать деревеньки было некому. Крестьяне с вилами
и топорами отбивались, как могли, но силы были неравными. Женщины, издали увидев тучи поднятой копытами пыли, бросали всё нажитое годами тяжкого труда, спасали самое дорогое - уводили в яры и бурьяны своих детей и внуков. А когда бой затихал, возвращались на свои подворья, хоронили убитых, выхаживали раненых и работали, работали не щадя себя, чтоб поднять детей, восстановить порушенное хозяйство.
В одной из таких деревень жила вдова Марья с подросшим, единственным сыном Петром. Отца сын не помнил. Мал ещё был, когда мать, прижимая его к груди и уговаривая не плакать, чтоб не услышали понаехавшие чужаки, пряталась в яру, под корнями вывороченного ветром дерева и молила Бога спасти её единственного сына.
Целую ночь, дрожа от холода, просидели они в яру. А как начало светать, воротились к своему дому. Во дворе лежала с рассеченной головой
собака. Увидела хозяйку, жалобно замяукала кошка. Сенная дверь на одной петле поскрипывала на ветру.
Марья вбежала в дом. Ещё в сенях споткнулась о бездыханное тело свёкра. Охнула, крестясь, вошла в горенку. Маленькие окна слабо освещали утренним светом убогое жилище, большую печь с почерневшим от сажи устьем. Опрокинутый стол и лавки загораживали и без того скудное пространство. Хозяйка остановилась в растерянности. Страх и безысходность железным обручем сжимали сердце. На
руках захныкал продрогший сынишка, голодный, не выспавшийся. В ту же минуту из тёмного угла послышался стон. Мать подсадила сына на печь, сама, перешагивая через опрокинутые лавки, осторожно направилась туда. Стон повторился, в нём испуганная женщина узнала хрипловатый голос своего мужа. Метнулась к печи, нашла уголёк, раздула огонь, зажгла лучину и, осветила ею пугающий беспорядок жилища, поспешила к раненому.
То, что увидела, до конца дней своих мерещилось ей в тяжёлых снах.
Кровавое месиво, но всё ещё живое, стонущее открылось оторопевшей женщине. Тошнота подступала к горлу, ноги ослабли. Марья села рядом с ним на земляной пол. Там и застали их наведавшиеся соседки. Помогли схоронить свекра, а
через два дня и мужа. Осталась они жить вдвоем с сыном. Общее горе роднило. Люди помогали друг дружке, делились последним куском хлеба. Так и жили.
В трудах и хлопотах пролетели годы. Вошёл в силу Петро. Поставил новый дом.
По широкому двору теперь бродили свиньи, копошились куры. Поседевшая мать
всё чаще, держась за поясницу, выговаривала ему:
- Женился бы ты, сынок! Моченьки нет! Молодая хозяйка нужна в доме...
Сын согласно кивал головой, но ни одна из здешних красавиц ему не приглянулась. Пётр всё откладывал сватовство, надеясь, что судьба пошлёт ему удачный случай. И такой случай вскоре подвернулся.
Ещё с вечера, сколотив просторный ящик и кинув в него охапку соломы,
Пётр приладил его на возу. Поутру, побросав туда визжащих подсвинков,
взялся за вожжи, заторопился на базар. Целый день Марья хлопотала по-хозяйству и поглядывала на дорогу. Наконец, уже под вечер, заметила неспешно плетущихся коней. Много раз пенявшая сыну за поспешность в делах, теперь удивила её такая медлительность.
Меж тем телега подъехала к воротам. Мать вышла навстречу. Ящика на возу не было. А вместо него, на ворохе соломы, сидела девица в цветастом сарафане и, не глядя ни на кого, грызла большое яблоко. Пётр, явно навеселе, размахивая руками,
что-то ей рассказывал. Кони привычно остановились. Сын оглянулся. Неуклюже сполз на землю и, покачиваясь на неустойчивых ногах, придерживаясь за ворота, весело объявил матери:
- Вот, маманя... Жену себе сыскал! Так сказать, невестку тебе, дочь послушную. Гляди! Красавица! Всех деревенских девок за пояс заткнёт. - И, громко икнув, попытался открыть ворота. Но в руках не было достаточно силы, а ноги сами собой подломились и опустили парня сперва на колени, потом и вовсе он растянулся во весь свой рост вдоль ворот и, с чувством выполненного долга, блаженно захрапел.
Марья растерянно озиралась по сторонам, не веря своим очам. Её скромный, послушный, работящий сын, теперь пьяный храпел лёжа на земле. А с воза лениво сползала румяная девица, равнодушно оглядывая селение, дом, в котором ей предстоит жить, и женщину, приходящуюся теперь ей свекровью.
- Как зовут тебя, доченька? - осмелилась спросить Марья.
Девица отряхнула подол сарафана, доставая с воза небольшой узелок, через плечо холодно ответила:
- Маргарита.
- Откуда же ты родом?
- Оттуда, - кивнув на дорогу, ведущую в город, коротко ответила она.
Марья всё ещё стояла посреди двора не в силах совладать с нахлынувшими чувствами, пытаясь преодолеть растерянность. А девица, зажав под мышкой узелок, перешагнула через Петра и пошла, ни на кого не глядя, дорожкой к крыльцу.
- Вот те на! - только и смогла сказать Марья.
На другой день проспавшийся Петр обалдело таращил глаза и только
вздыхал, не находя ответа на материны вопросы. А тем временем молва
облетела деревню. "Петро Марье невестку привёз! Говорят, красивая,
зараза!..." - судачили бабы у колодца и затихали, когда видели подходившую
с вёдрами Марью.
- Много ли добра привезла с собой невестка? - спросила самая нетерпеливая соседка.
Марья, перелив из бадьи воду в ведро, буркнула, не поднимая головы:
- Что привезла, всё наше, - и ни на кого не глядя, сутулясь, заторопилась к своей калитке.
Молодые поселились на чистой половине. Марья по-прежнему хлопотала по хозяйству, топила печь, подметала двор, лущила кукурузные початки, месила тесто и уже никому не жаловалась на тяжёлую работу. Про себя надеялась, что, может быть, невестка немного освоится в доме мужа, возьмётся за дело. Но шли дни за днями, а невестка и веник в руки не брала. Свекровь иной раз упрекала её: дескать, пора бы, невестушка, и тебе за работу приниматься.
На что та отвечала:
- Я к черной работе не привычная...
Сын же, не желая замечать озабоченности матери, похвалялся перед
друзьями красотой жены и потакал всем её капризам. А ещё через какое-то время Марья приметила, что животик невестки округлился. Молясь перед иконой, надеялась, что, став матерью, она волей-неволей закатает рукава и возьмётся за дело. Минул срок, Бог дал ей внучку - Настасьюшку. Но надежда на перемену в характере невестки, не сбылась. Ребёнок пищал в люльке, мокренький и голодный, а мать, располневшая от безделья, примеряла свои
девичьи наряды, негодуя на мужа, что ничего-то на неё не налазит, а
новых нарядов у него не допросишься.
Жалея внучку, Марья стирала пелёнки, баюкала дитя, искоса поглядывая на невестку. Уложив уснувшую внучку, вздыхала и принималась за домашние дела. Пётр тоже с утра до вечера в работе. А вечером слышала Марья, как попрекала его невестка тем, что привёз он её в этакую глухомань и она, сердешная, целый день только и видит из окна, как свинья купается в луже, да куры копошатся в навозе. Ей, молодой, одеться не во что и выйти некуда. Швыряла на пол тесные наряды, громко всхлипывала. Пётр как мог, утешал жену, обещал ей в будущее воскресенье съездить на базар и накупить там нарядов таких, каких её душа пожелает.
И впрямь воскресным утром он запряг коней в новый возок, кинул в
него пять мешков с зерном, прихватил шмат сала, мёду горшок и, поторапливая
коней, поехал на базар.
Опять весь день Марья не сводила глаз с дороги. А как стемнело,
пошла по дворам, спрашивая соседей: "Не ездил ли кто нынче на базар и не
видали ли там моего Петра?"
Отвечали ей, что видали, как зерно продавал, как приценивался к
разному товару и что будто бы он раньше других домой подался. Всю
ночь просидела мать на завалинке, ожидая сына. Но только на другой
день натолкнулся на него сосед, едучи с мельницы. Бездыханное окровавленное тело привёз он к Марьиным воротам.
- Ограбили, видать, его... - разводя руками, промолвил, вздыхая, сосед.
Почернела Марья от горя. Не на кого ей теперь опереться, некому согреть её
старость. Одна надежда - внучка Настасьюшка. А невестка, знай покрикивает на свекровь. Будто и не мать она, а работница.
Настасьюшка ходить начала. Да умница такая, всё-то ей потрогать
своими рученьками хочется. Ласковая. То к бабушке прижмётся, то у
материных ног вертится. А мать не отгоняет её, но и не больно-то
приголубит. Знай, перед зеркалом крутится. Всё лицо своё разглядывает:
не потеряло ли оно девичью привлекательность? То выйдет во двор,
обопрется на покосившуюся калитку и смотрит на дорогу, что в город ведёт.
Как-то позвали их соседи на сынову свадьбу.
- Благодарствую соседушка! - с поклоном молвила Марья. - Да только
какое ж нам гуляние? Горе в нашем доме поселилось. Не до гулянья нам...
- А я пойду! - неожиданно для всех отозвалась невестка. - Что ж
мне теперь довеку взаперти сидеть?!
Посмотрела грустно на неё Марья и ничего на это не ответила.
Мол, поступай, как знаешь.
Подошёл воскресный день. Заиграли в соседнем дворе нанятые откуда-то заезжие музыканты. Оживилась невестка, засуетилась. Откуда чего и
взялось. И косу обручем вкруг чела уложила, и брови подвела, и лучшее платье надела. Не взглянула даже на свекровь, прижимающую к груди
Настасьюшку. Важной походкой подалась к соседским воротам.
Допоздна слышалась пляска в соседнем дворе. Но и она наконец-то
стихла. Распевая во всю силушку протяжные песни, разошлись по домам
захмелевшие гости. А невестки всё нет, как нет. Не дождавшись её, Марья уложила на теплой печи Настасьюшку и сама рядом с нею уснула.
Утром принялась, как обычно, за домашние дела. И только, когда поспели щи, пошла на другую половину, чтоб позвать невестку к столу.
Тут-то и увидела, что домой ещё она не ворочалась. А как были
разбросаны по дому наряды, так и лежат, её дожидаются.
- Помилуй, Господи, да что же это такое?! - удивление, испуг и возмущение смешались в душе матери. - Да где ж это она до сей поры? О Боже
Милостивый, опять людям на посмешище... О-ох! Разнесчастная моя головушка!.. - заплакала она, не в силах больше сдерживать накопившуюся горечь.
Зашла соседка, принесла посуду и ложки, которые занимала на свадьбу.
Увидела слезы на Марьиных глазах, вздохнула и, запинаясь от неуверенности, -
нужно ли ей об этом говорить, сказала:
- Плясала она. Ох, как плясала! Никто в здешних местах так и плясать
не умеет. Все только и глядели на неё. А потом... - она вдруг запнулась на полуслове.
- Да говори же, Наталья. Как есть, так и говори.
- Я не видала. Знаешь сама, всё на мне. За всем нужно присмотреть, чтоб на столах всё ладом было. Но... слыхала, шептались бабы, что, дескать, знакомые ей
те музыканты, которых мы на свадьбе играть наняли. Вот она с ними и
подалась в город... С вечера ещё. Вот, значит, так оно дело-то было.
Соседка попятилась к порогу и, сунув Настасьюшке пряник, скрылась
за дверью. Села Марья на лавку и уставилась невидящими глазами под печь.
Будто обмерла. В открытую дверь куры зашли, ходят по дому, хлеб на столе клюют. А Марья всё сидит. И нет у неё ни слёз, ни мыслей никаких.
Будто оборвалось что-то в ней.
Настасьюшка звала, звала бабушку и заревела. Вышла во двор, ходит,
ходит туда-сюда и всё зовёт то мать, то бабушку. Видят соседи, что-то неладное творится. Зашли проведать.
- Эх, горе одно не ходит!.. - печально приговаривала соседка, укладывая Марью на полати. А та лежит, в темный угол глядит, будто умом тронулась. Настасьюшка всё криком исходит, всё зовёт то мать, то бабушку, а как тятьку кликать начнёт, соседи крестятся да на иконы поглядывают. Никак и ничем отговорить её не могут. Не ест, не пьёт, а всё плачет. К вечеру жар у неё приключился. Суетятся соседки в Марьином доме. Что и делать не знают.
Через три дня сползла Марья с полатей. А Настасьюшка в жару мечется
да всё мать зовёт. Видно злость пробудилась в Марье, всё горюшко,
что повидала на своем веку, взбунтовало в ней.
- Сука она приблудная! И вспоминать о ней в этом доме, больше не позволю.
Сказала - как отрезала. И взялась сама выхаживать внучку.
Всю зиму прохворала Настасьюшка. Марья позвала бабушку-шептуху.
Та катала яичко по головке девочки, выкатывала страх, шептала заговор.
То водой её поливала, то зажженной паклей её обносила. То взваром её,
сердешную, поила, то в баньке парила. Чего только не делала Марья, лишь
бы только выгнать хворь с худенького тельца девочки.
Полегчало ей. Улыбаться стала. И румянец на щеках заиграл. Да вот
беда: не слушаются ноженьки. Так и взлетела бы, ан нет. Обложит её
Марья подушками на лавке у окна, а сама то на речку идёт, то в огород.
Дел много. Кто ж делать-то будет? Кругом одна... А Настасьюшка сидит
у открытого окна, краюшку хлебца грызёт. Красное лето так и манит выбежать за ворота. Да где там. Но детская незамутнённая душа не предаётся
грусти. Она воспринимает жизнь такой, какая есть, и пользуется малым.
Ветерок залетит в открытые створки окна, шевелит русые волосы, зажигает румянец на тугих, как яблочки, щеках.
Перед окном растёт большой куст сирени. Давно отцвели кисти. Тяжелеют зеленые семена-пирожки вместо голубеньких душистых цветиков. Среди тенистой зелени, спасаясь от палящего солнца, прячется стайка воробьёв. То мирно
чирикая и прыгая с ветки на ветку, то затевая драку, пищали и сорились птички. Весь день слышалось чириканье под окном. Улетали куда-то по одному, а то и сразу всей стайкой, возвращались на ветки излюбленного куста и чирикали, чирикали без конца.
Настасьюшка, сидя у окна, смотрела на своих беспокойных соседей,
заговаривала с ними. Они на минутку затихали, прислушиваясь к её
голосу, а потом опять начинали свою перебранку, часто кончавшуюся
запальчивой потасовкой. Девочка то стыдила их, то уговаривала. А они,
как непослушные мальчишки, баловались и шумели. Сколько ни просила
их погостить, у себя на подоконнике, торопыги-воробушки не осмеливались навестить девочку. Но однажды на крайнюю ветку сирени села синичка. Настасьюшка обрадовалась и тихонько, чтоб не спугнуть гостью, стала упрашивать её сесть поближе. Оставшийся кусочек хлебушка раскрошила на подоконнике и, с надеждой глядя на синичку, сказала:
- Птичка Синичка! Прилетай ко мне в гости. Будешь клевать хлебные крошки, - и глядя на нее сквозь набежавшую слезу, добавила. - Я всегда в доме одна. Мне так скучно одной...
Наклонила Синичка набок головку, прислушиваясь к словам девочки,
оглянулась на ссорящихся воробьёв и, вспорхнув, села на краешек подоконника. Попискивая, клевала крошки, слушала нехитрые слова девчушки
и понимающе поглядывала на неё. Девочка несколько крошек протянула
ей на ладошке. Синичка доверчиво прыгнула на детскую ладошку и,
щекоча клювиком, начала собирать угощение.
Засияло детское личико. Улыбнулись малиновые губки. Какая радость
была в её глазах! Какой восторг! Синичка склевала крошки и, вспорхнув
на ветку, стала чистить свои пёрышки, прихорашиваться. Потом запела свою чудную песенку. Настасьюшка облокотясь на подоконник смотрела на неё и улыбалась.
- Птичка Синичка, ты такая хорошая! Такая красивая! Песенки твои
весёлые. Мне так хорошо с тобой... Птичка Синичка я буду ждать тебя, - пообещала девочка.
Птичка пискнула, кивнула головкой и улетела по своим делам. Вечером
пришла с поля бабушка. Села рядом с внучкой передохнуть. А Настасьюшка
ей и говорит:
- Целый день драчунишки-воробушки ссорились на ветках сиреневого
куста. А птичка Синичка ко мне в гости прилетала, хлебных крошек поклевала и обещалась ещё завтра ко мне прилететь.
- Милое ты моё дитя! Скучно тебе, сидишь одна, вот и придумываешь
невесть что. Вот я тебе сейчас кашки сварю да погляжу, может наша
пеструшка тебе яичко снесла. Погоди маленько. Сейчас я, сейчас милая...
И бабушка опять заторопилась по хозяйственным делам. А Настасьюшка обиженно поджала губки. "Не поверила бабушка, что ко мне птичка Синичка прилетала. А вот завтра прилетит она, бабушка и увидит..." Девочка улыбнулась своим мыслям и стала ждать, когда сварится кашка.
Уже неделю птичка Синичка навещает Настасьюшку да не по одному
разу на дню гостит на подоконнике. Совсем не скучно теперь девочке
оставаться в доме одной. И хоть бабушка по-прежнему отмахивается от
внучкиных рассказов, девочка меж тем так привыкла к птичке, так сроднилась,
что незаметно для себя стала называть её «птичка-сестричка».
Прыг-скок по подоконнику, то на ладошку девочке сядет, то на головку, волоски перебирает и попискивает. Настасьюшка что-нибудь ей говорит, а она головку наклонит и слушает. А однажды червячка принесла, положила на подоконник перед девочкой, прыгает, поглядывает на неё, как бы приглашает девочку принять её угощение. Улыбнулась Настасьюшка и говорит:
- Ох, если б мои ноженьки ходили, я б побежала в лесок, куда мы раньше
с бабушкой ходили, и набрала бы целый туесок ягод... Хорошо тебе, птичка-сестричка. У тебя и ножки бегают, и полетать ты можешь, куда захочешь.
А я сижу, сижу одна... - и покатились слёзки по розовой щёчке.
Выслушала это Синичка, пискнула и куда-то улетела. Долго ждала её
Настасьюшка. А как вернулась птичка, удивилась и несказанно обрадовалась ей. Принесла в клюве Синичка цветок, маленький такой, жёлтенький.
Положила девочке на ладошку.
- Синичка-сестричка, ты мне подарок принесла? Ай, молодец! Ох, и
обрадовала ты меня! А пахнет-то как! - только и успела сказать девочка, как головка её наклонилась, и она уснула сладким сном.
О диво дивное! Стала девочка уменьшаться, да так стремительно,
будто таять на глазах. А как достигла величины пшеничного зёрнышка,
пискнула синичка, и девочка осталась такой маленькой. И вместе
с нею уменьшилось платьице, даже красные бусинки, в которых бабушка
хаживала в девичестве, а теперь, достала их из сундука и подарила внучке. "Всё радость дитяти!" Бусинки так уменьшились, что даже Синичка
их разглядеть не могла.
Пискнула Синичка, захватила клювиком краешек платьица и взлетела
над крышей дома. Полетела над садом, над речкой, над полем и долетела
до края леса, где среди колючего терновника было болотце. Никому и
на ум не приходило продираться через кустарник, чтоб увидеть то болотце. А меж тем болотце то было непростое. Ласточки носили ил из
того болотца и лепили из него гнёздышки, птицы и звери купались
в нём, когда чуяли в себе недуг какой.
Вот сюда-то и принесла Настасьюшку Синичка. Нашла лужицу помельче
и положила в неё девочку. Так и проспала она полдня в теплой лужице. А как солнышко к закату подкатилось, выхватила её Синичка за платьице и понесла домой. Залетела в дом, положила на пол и чуть увядший цветок рядом бросила. Распрямил лепестки цветочек желтенький и
поплыл над девочкой его аромат невиданный. Стала девочка расти, а с
нею вместе и платьице увеличиваться, и бусинки, будто ягодки калины,
соком наливаться. А как выросла девочка до той поры, какой утром
была, вспыхнул цветок красным пламенем и вмиг сгорел. В ту же минуту
девочка проснулась.
Лежит на полу и сама себе удивляется: "Как же я тут очутилась?"
Тут и бабушка с поля вернулась, переступив порог, так и ахнула.
- Дитятко ты моё милое! Да как же ты так неосторожно вела себя?
Ах, это я, наверное, плохо тебя подушками обложила, ты и кувыркнулась
с лавки. Не ушиблась ли ты, милая? Скажи мне, где у тебя болит?
- Нет, бабушка. Нигде у меня не болит. Только снилось мне, что я
летела над садом, над речкой, над полем. Мне так хорошо и радостно
было...
Пожала бабушка плечами, а про себя подумала: "Спится да снится...
Чего только не пригрезится во сне! Растёт, вот и летает во сне..."
А когда наклонилась, чтоб посадить девочку на прежнее место, ещё
больше удивилась.
- Батюшки-светы! Да что ж это такое? Мокрая да грязная, будто со
свиньей Хавроньей в луже купалась...
Хохочет внучка. Да смех её такой радостный, такой заливистый, что
хоть и закралась бабушке тревога под сердце, но видя, что у внучки,
будто сил прибавилось, махнула рукой на все тревоги, стала воду греть,
внучку купать, кормить её. А она такая весёлая, колокольчиком заливается, всё говорит, говорит. И отлегла у бабушки тревога от сердца.
На другой день и на третий, и целую неделю заставала бабушка внучку,
придя вечером домой, на полу в мокром, грязном платьице. Пожурит
её, вымоет, накормит. А сама думает: "Надо бы завтра пораньше с поля
воротиться да поглядеть, как тут внучка без меня день коротает?"
Но работы так много, что пока солнце за лес не закатится, никак
старушке с нею не управиться.
А с воскресенья подули ветры, нагнали из-за леса тяжёлые тучи, и
полились дожди. Опасаясь простуды, бабушка не открывала створки окна.
Девочка лежала с бабушкой на теплой печи и слушала сказку. Но каждый раз, как закончит бабушка рассказывать сказку, Настасьюшка скажет:
- А моя Синичка-сестричка умнее всех, добрее всех и краше всех будет!
Бабушка, не желая огорчать внучку, соглашалась с нею.
- Конечно, внученька. Зачем нам райские птицы? Они у нас не выживут. У нас есть свои птички. Хоть и махонькие, да свои, родные, расейские. Никуда они не улетают. Лето и зиму с нами коротают. Что мы едим,
то и они едят. А по мне, так лучше их и нет на свете. А Синичка - озорная птичка, золотая грудка. Чуть солнышко выглянет, она и запоёт. Хорошая птичка, что и говорить.
Настасьюшка благодарно обняла бабушку, уткнулась ей в плечо и уснула.
Несколько дней дождило, а как распогодилось, опять целый день
бабушка в поле трудится, а домой воротится - внучка на полу лежит
в мокром, грязном платьице и улыбается. Но бабушка и тому рада, что
цела, не ушиблась, не поранилась. А к рассказам про Синичку-сестричку,
уже привыкла и не обращала на них внимания, пропуская мимо ушей.
Как-то раз бабушка осталась дома и поставила тесто,
прикрыла квашню полотенцем. Сама же пошла по воду. Девочка, как обычно,
сидела на лавке у окна, обложенная подушками. По полу бегали трое полосатеньких котят. Гонялись друг за другом, кувыркались, то запрыгивали на лавку, то на постель, то прятались за веник, то дергали за
бахрому того полотенца, коим была прикрыта квашня. Девочка громко
хохотала, глядя на них. Играючи, стянули они полотенце с квашни на пол
и, разыгравшись, опрометью носились по дому. Вдруг один из них, неудачно спрыгнув с припечка, угодил в квашню. Замяукал сердешный, да так
жалобно, что от страха сжалось Настасьюшкино сердечко. "Утонет ведь
котёнок!" Стала она бабушку звать. Только не слышит бабушка. А котёнок,
барахтаясь в тесте, всё глубже и глубже погружался в квашню.
Забыв про свой недуг, Настасьюшка переползла через подушку и осторожно спустилась на пол. Держась за лавку, шаг за шагом дошла до
кадушки в ту самую минуту, когда головка котёнка нырнула в тесто. Выхватила она несчастного котёнка и прижала к себе. Тут и бабушка вошла в дом с ведром в руке. А как увидела внучку, стоящую на своих ноженьках у кадки с тестом, чуть было не выронила из рук ведро. Подбежала к ней.
- Дитятко ты моё милое! Да как же ты дошла-то? Услышал таки Бог
мою молитву! Ах ты, Боже ж ты мой...
- Котёнок чуть в квашне не утонул. Я его оттудова вынула, вот... -
протянула она бабушке перепачканного тестом котёнка.
- Ах ты, негодник этакий! Добаловался... - ласково выговаривала
котёнку бабушка, соскребая с него тесто. Тут подбежала мама-кошка
и стала вылизывать свое непослушное дитя. А бабушка переменила на
Настасьюшке заляпанное тестом платьице, усадила на припечек и
всё гладила и растирала ей ножки.
С той поры ещё несколько раз заставала бабушка, вернувшись с поля, внучку
спящей на полу в грязном, мокром платьице, но, видя, как поправляется
внучка, не сердилась на неё. К осенним холодам Настасьюшка уже ходила
с бабушкой к соседям, бродила по огороду, стояла у калитки и глядела на
уходящую вдаль дорогу.
А время, что вода в реке, бежит себе, неугомонное. Выросла внучка Настасьюшка. Расцвела, словно маков цвет. Стали захаживать сваты в Марьин
дом. Только говорила им хозяйка, что рано они, дескать, пришли. Молодая
ещё Настасьюшка. Пусть годок-другой погуляет. И уходила девица с подруженьками хороводы водить да песни петь. В один из вечеров, украсив головку цветами, убежала она к колодцу,
под развесистыми вербами. Там собирались молодые парни и девчата,
там звучали музыка и смех. А тем временем залетела в открытое окно
Синичка. Видать захотелось ей проведать девушку. Да дома её
не оказалось. Попискивая, прыгала по подушке, на которой спала
Настасьюшка, и размышляла, в какой стороне искать её.
Проснулся спавший под печью кот. Подкрался и сцапал маленькую птичку
с золотой грудкой. Только несколько пёрышек остались на постели девушки, когда она воротилась домой. Как увидела их девушка, обо всём догадалась
и залилась горькими слезами.
- Так-то ты мне отблагодарил, проклятый котище за то, что вынула
тебя из теста?! – рыдаючи, корила она кота. А он трусливо прятался под
печью, и только зелёные огоньки глаз светились в темноте.
Сколько ни плакала девушка, а слезами горю не поможешь. Собрала
пёрышки, сложила в забытую матерью шкатулку. И с тех пор каждый день
доставала ту шкатулку, открывала её и рассказывала пёрышкам все
свои девичьи секреты. Видать, очень скучала по Синичке-сестричке.
А Марья, глядя на внучку, сидящую на лавке со шкатулкой на коленях,
вздыхала и крестилась на образа:
- Спаси, Господи, от всякой напасти. Не к добру погибла вольная птаха в доме нашем. Ох, не к добру это, не к добру.
Как в воду глядела старая, повидавшая много на своем веку, Марья.
Как-то раз после обеда прилегла Марья в тени разросшегося
куста сирени. Настасьюшка по обыкновению своему открыла шкатулку и,
перебирая пёрышки, о чем-то им чуть слышно шептала. Вдруг залетел
ветерок, выхватил лёгкое пёрышко из шкатулки, и через открытое
окно улетело оно, как невесомый кораблик, во двор.
- Куда ты?! - растерянно спросила девушка. Но ветер шептал что-то тревожное листьям сирени. - Верни мне перышко сестрички...
Девушка захлопнула шкатулку и, держа её под мышкой, выбежала во
двор, чтоб разыскать улетевшее пёрышко. А оно, чуть покачиваясь,
плыло к воротам. Уже у самой калитки нагнала беглеца и подставила ему ладошку. Пёрышко послушно легло на неё, как будто только и
ждало этого момента. Настасьюшка, смеясь, сжала руку в кулачок.
- Попалась, беглянка! - торжествуя, воскликнула она и нечаянно
взглянула на дорогу. А там, далеко в поле, по степной дороге мчались
множество всадников. Серой пылью клубилась дорога. Никогда раньше
не видела Настасьюшка столько мчащихся на конях людей.
- Бабушка! Бабушка! Что за люди мчатся по дороге? -
спросила девушка.
Бабушка встревожено взглянула на дорогу из-под руки и ахнула:
- Беда! Беда пришла в наши края! Бежим внученька! Бежим к яру,
скорее!
Она задами повела девушку к тому месту, где когда-то уже с маленьким сыном спасалась от лютого ворога. Бузиной и крапивой зарос,
ставший ещё глубже тот яр. Раздумывать было некогда, и они, не разбирая
пути, спрыгнули с невысокого обрыва прямо в крапиву. Притаились и
стали прислушиваться к чужим голосам на деревне.
Вдруг у Настасьюшки расширились от страха глаза. Невольный крик
застрял в пересохшем горле. Тело окаменело, зашевелились на голове
волосы. У ног её, извиваясь, ползли змеи. Сколько их было, со страху
и не сосчитать.
- Не шевелись, дитятко. Они хоть и змеи, да свои. Не тронь их и
они тебя не тронут. Вон то змеи, что с мечом к нам пришли...
И, правда. Уползли змеи. Не тронули Настасьюшку с бабушкой. А они,
прижавшись друг к дружке сидели под наклонившимся кустом бузины. А там,
наверху, слышался топот коней, лязг железа, крики и стоны людские. Там
шла тяжёлая битва. Русские воины вступили в бой с погаными чужеземцами.
До глубокой ночи слышались голоса, кровавым заревом пылали пожары. Из-за
края оврага видели они страшную битву русичей с ненасытным
ворогом. Слёзы текли по морщинистым щекам Марьи, в горьком негодовании
сжимались кулаки у Настасьюшки. Да чем поможешь, коли в деревне остались только старики и дети. Далеко, на покос, ушли все жители села.
Вот и нагрянула беда, когда её не ждали.
Ранним утром бабушка с Настасьюшкой выбрались из яра. Путаясь в
тыквенных плетях, огородами, пошли к своему дому. У перелаза услышали тихий стон. Крадучись подошли поближе. В окровавленной рубахе
среди золотистых круглых тыкв лежал незнакомец.
- Пить. Водички бы мне... - чуть слышно молвил он.
- Свой, значит. Водички просит. Сейчас, соколик, потерпи немножечко...
Настасьюшка кинулась к колодцу, у которого, ещё недавно собиралась
молодёжь всей улицы на гулянье. Но там теперь лежали только
окровавленные тела погибших воинов. Испугавшись, она, не помня себя,
побежала к своему дому. Забежав в ограду, остановилась, растерянно
озираясь... Дверь болталась на одной петле. На цыпочках вошла в
дом. В глаза бросался невиданный беспорядок. На боку лежал опрокинутый стол. Под ногами хрустела разбитая посуда. А в углу - пустой
сундук, в котором хранилось её приданое...
Растерянность сменилась гневом.
- Убийцы! Грабители! Ах, будь я воином, отомстила б за все их
злодеяния!..
И тут она вспомнила о раненом воине, который лежал у перелаза.
Метнулась в сени, где за дверью стояла кадка с водой. Набрав
воды в стоявшую рядом большую глиняную кружку, осторожно ступая,
понесла по тропинке.
Бабушка тем временем, оторвала подол своей рубахи, перевязала рану
молодому воину. Напоив водой, вместе привели его в свой дом, уложили на
постель. Бабушка затопила печь, приставила к огню уцелевший горшок
с молодой картошкой.
Настасьюшка вспомнила, что в яру, где они прятались, забыла шкатулку
с перышками, побежала за ней. Когда, наконец, открыла крышку шкатулки, слёзы сами покатились из глаз. Девушка стала рассказывать пёрышкам
всё, что ей пришлось увидеть в это утро.
- Эх, Синичка-сестричка, подняла ты меня на ноги, вылечила. А теперь
беда в наш дом пришла. Всего один воин остался в живых. И тот ранен.
Тех, кто на покосе был, пленили поганые вороги, связали им рученьки
и повели в края далёкие на страдания, и лютую смертишку. Как горю
помочь, сама не знаю.
И тут из шкатулки поднялось пёрышко, закачалось в воздухе, будто кораблик,
приглашая её за собой. Пошла Настасьюшка вслед за пёрышком. Долго
шла. У края леса, опустилось пёрышко на толстый корень старого дуба.
Уставшая девушка села рядышком. И тут на то место, где легло пёрышко,
сел большой седой Ворон.
- Здравствуй, батюшка Ворон, - осмелев, промолвила девушка. - Не
сама я сюда пришла. Горе лютое пригнало...
- Знаю девица. Всё знаю. Да чем тут поможешь, - покачал головой
старый Ворон.
- Помнится, бабушка моя говаривала, что, дескать, наши птицы не из
райского сада, не диковинные какие-то, но это НАШИ ПТИЦЫ. Они родились
вместе с нами на Русской земле. Под одним небом они гнёзда свои вьют,
ту же водицу из ручья пьют, что и мы, люди. Не уж-то позволят они
поганому воинству топтать наши поля, глумиться над нашей землёй?..
После страшной битвы остался в живых один-единственный воин, да и тот
раненый. Как же жить теперь нам? Батюшка Ворон! Ты многое видел на
своем веку, помоги. Скажи слово мудрое!
Долго молчал старый Ворон, потупив голову. А потом взлетел на
вершину дуба и с высоты его оглядел поля и леса.
- Беги, что есть силы в село. Возьми там три горшочка и неси их
сюда.
Побежала Настасьюшка. Не стала Ворона спрашивать, зачем они ему
понадобились? А как принесла, Ворон и говорит:
- Проберись вон через тот терновник к болотцу. Зачерпни водицы из-
под ракитова куста в два горшочка. А в третий набери воды из-под
нависающего голого камня. Неси их сюда, да гляди - не перепутай.
Так и сделала Настасьюшка. Принесла горшочки и поставила под дубом.
Ворон и говорит:
- Возьми вон тот горшочек, что поменьше, и неси его в свой дом.
Трижды омой той водой раны воину: при закате солнца, ровно в полночь
и как солнышко всходить начнет. И веди его сюда. Торопись, солнце
к закату клонится.
Побежала Настасьюшка выполнять волю Ворона. А Ворон взлетел на
вершину старого дуба, каркнул три раза, да так громко, что деревья
закачались. И стали слетаться к дубу птицы разные, прибежали звери
лесные, приползли гады ползучие, мышки, букашки, жучки и паучки, кузнечики, пчёлы, шмели да осы, муравьи и даже гусеницы и таракашки запечные.
А Ворон макает клюв в горшок с водицей и капает каждому по капельке на лоб. И в тот же миг медведи становились великанами. Мышки -
ростом с корову, а муравьи - с собаку. Вскоре невиданное доселе войско расположилось на опушке леса.
Утром вернулась Настасьюшка с молодым воином. Трижды омытая рана
его зажила. Стал он сильнее прежнего. Острый меч держал в правой руке, готовый вновь сражаться за Землю Русскую.
- Птицы поднебесные, звери лесные, змеи ползучие, букашки-таракашки!
На этой земле мы родились! Нам её и защищать! Веди свое войско на
врага-захватчика! - обратился Ворон к русскому воину. - Освободи полоняников и возвращайся к этому дубу. А мы с Настасьюшкой ждать
тебя будем. Вот тебе конь. Держись покрепче в седле. Никто ещё из
людей на таком коне не сиживал.
Взглянул добрый молодец в ту сторону, куда указывал Ворон, и изумился:
зелёный кузнечик, ростом с доброго коня, ждал его впереди невиданного
войска. Вскочил он на зелёного коня, взмахнул острой саблей и быстрее
ветра помчалось войско на врага. Никто и никогда не видал ещё такой
страшной битвы. Ох, и отлились лютому ворогу людские слёзы! А кто цел
остался, воротился в свои края и строго-настрого наказал детям и внукам своим: "НЕ ХОДИТЕ ВОЙНОЙ НА РУССКУЮ ЗЕМЛЮ!"
Освобождённые полоняники вернулись в свои сёла. А добрый молодец
привёл своё победоносное воинство к высокому старому дубу. И вновь
седой Ворон макал свой клюв, но уже в другой горшочек и капал по капельке водичку на лоб каждому зверю. И каждая зверюшка уменьшалась до
прежнего размера и торопилась к своему дому.
Добрый молодец с Настасьюшкой поклонились седому Ворону и пошли
в деревню. Бабушка Марья ждала их уже у ворот. А как вошли они в
дом, стали под образа, бабушка благословила их.
С тех пор стали они мужем и женой. Жили долго и счастливо. Детей
своих выпестовали и внуков нянчили. А как начнут допытываться ребятишки, что за пёрышки хранятся в старой шкатулке, так и начнёт Настасья
рассказывать им про Синичку-сестричку и обо всём, что в жизни повидать
пришлось.
7 дек. 1999 г