Рождение ненависти

Андре Барбье
Хмурое утро нависло липкой, туманной пеленой над Кабулом. Мы трясемся по неровной дороге в кузове нашего открытого ЗИЛа, не выспавшиеся, уставшие от последних  боёв и впечатлений, девятнадцатилетние ребята. Толик  угрюмо сидит напротив меня, прикрыв глаза, голова его болтается из стороны в сторону на расслабленной шее в такт движению машины.

Я вспомнил, как мы так же сидя друг против друга, тряслись по дороге из Москвы. Нас вместе забрали в армию, прямо с призывного пункта, переодели, подстригли, посадили в крытый тентом военный ЗИЛ и, ни слова не говоря, не объясняя куда, повезли служить. Кроме нас с Толиком в машине было ещё четыре парня, все спортсмены, неплохие спортсмены - мастера спорта. Мы тогда ехали, напрягшись, перекидываясь тревожными репликами и догадками. Когда приехали на место, до нас дошло, что это уже необратимо и надолго, наши койки оказались рядом, через проход, друг против друга. так началась наша дружба...

Нас многое объединяло. Толик был регбистом, из Динамо, как и я. Только я играл в хоккей. Детство мы, как выяснилось, провели в одних краях - в центре Москвы. Часто, после отбоя, не успев заснуть, мы вспоминали родные улицы, места, обстоятельства, рассказывали друг другу случаи, происходившие в школьные годы. Мы заботились друг о друге ненавязчиво и естественно. Толик научил меня бегать, сберегая силы. До этого я бегуном был неважным, всё дело в неправильно дыхании. Я помогал ему метко стрелять. Когда изучали боевое самбо, всегда были с ним в спарринге, вместе осваивая незнакомую нам науку.

Мы одинаково были влюблены, тосковали по своим девушками, не успев даже попрощаться с ними. Горе, теперь кажущееся просто эпизодом, пришло сначала к нему. Толик получил письмо от своей Светы, последнее письмо. Он сразу ушёл в себя, замкнулся. Занятия давались с трудом. Я мучился, глядя на него, чувствуя его боль, не зная как ему помочь, но понимал, что лезть с успокаивающими словами в душу друга не стоит. Да и как найти такие слова? Единственное, что я мог сделать, это пресекать попытки других ребят развеять его тоску грубоватым юмором и неуклюжим сочувствием.

Лекарство для него нашлось случайно, в нашей библиотеке. Просматривая книжные полки, я наткнулся на брошюрку «Москвичи за шахматной доской» и решил взять её. Умея играть в шахматы, я никогда не углублялся в теорию этой игры. Оказалось, что это целый мир со своими законами и правилами, загадками и открытиями. В редкие свободные часы я, сидя на койке, разбирал партии, выслушивая шутки и насмешки ребят, постепенно «заразив» Толика. Окунувшись в этот удивительный мир, он приглушил свою боль, солнце снова светило ему. Но я то знал, что ночью, закрывшись с головой одеялом, он вспоминает свою Свету.

Моя девушка, Лариса поступила мудрее, она просто перестала писать. Не знаю, как это выглядело со стороны, но мне казалось, что я переживал достойно, что никто ничего не замечал. Шахматы нам уже тогда надоели, но приближалось лето,– конец «учебке», ожидание экзаменов, свободы, перемены, приключений...

Мы с Толиком мечтали попасть в одну группу, когда их начали формировать по двадцать человек в каждой. Но командиры наши были мудры и собирали двадцатки по принципу психологической совместимости. Мы так и отправились служить дальше, связанные не только дружбой, но и одними задачами...

Наш ЗИЛ вырулил наконец на площадь Мумабекшана. Она была ещё пуста в этот ранний час. С краю, в ряд стояли три бронетранспортера – грязные, запылённые, как будто уставшие. Пред ними прохаживался незнакомый майор в общевойсковой форме, на броне сидели солдаты, завернувшись в бушлаты, курили, тоже грязные, небритые, какие-то серые. Они с завистью поглядывали на нас, когда мы выпрыгнули из машины в новеньких комбинезонах американского образца, позвякивая АКМС-ами, которых они ещё и в глаза не видели.

Небо на востоке окрасилось розовым. Порозовел и дворец Амина на фоне тёмной горы, где мы получили первое настоящее боевое крещение, где погибли первые из нашего батальона... День обещает быть солнечным. Это будет первый солнечный день, который мы увидим в Афганистане. До этого небо было затянуто тучами, вернее тучей, одной сплошной тучей, одинакового цвета, без просветов и затемнений. Горы окружали долину Кабула со всех сторон, ограничивая пространство, давя на психику. Казалось, что сидишь в банке, закрытой полиэтиленовой крышкой.
–У тебя есть сигареты? – спросил меня Толик.
–Нет, после зарядки последнюю добил,– ответил я, сразу же почувствовав желание закурить.

С Толиком мы курить начали одновременно, только в учебке, как и многие из нас, бывших спортсменов. В первые месяцы службы, дико уставая, тоскуя по дому и той свободной жизни на гражданке, мы собирались в курилке, чтобы просто посидеть. Но просто сидеть было скучно, и все мало-помалу закурили. Это помогало отвлечься от невеселых мыслей. А потом уже привыкли, и курение стало физически необходимо.
–Давай у пугал стрельнём,– предложил Толик.
–Нет, стыдно, давай потерпим,– сказал я, благо прозвучала команда к построению.

Пугалами мы называли советских солдат с буквами «СА» на погонах, во-первых – за их внешний вид: в обвисшей, некрасивой форме, в панамах и ботинках, которые они сами называли гавнодавами, они и впрямь походили на огородных чучел. А во-вторых, за абсурдный принцип, по которому они не имели права открывать огонь без приказа командира батальона, из-за чего на горных дорогах становились просто безответными мишенями для душманов.

На площадь выехал командирский Газик. Мы построились. Из Газика вышел полковник. После короткого формального ритуала с приветствиями и рапортами, он разъяснил, что, и как мы должны были делать. Нам предстояло весь день патрулировать улицы Кабула, докладывая обстановку на бронетранспортёры, которые будут весь день торчать на площади, а в случае необходимости, приедут на подмогу, куда мы их вызовем. Нас разбили на группы по четыре человека, назначили старших, раздали переговорники, и мы отправились выполнять задачу...

Первые лучи солнца пробились на небо из-за гор, осветив покрытые снегом склоны. Первые люди показались на улице. Мы увидели двух людей в чалмах, опасливо и неуверенно идущих нам навстречу. Улица была пустынна, темна. Я обратил внимание на их ноги: у одного они были обуты в калоши прямо на босу ногу, а другой был без калош, но в носках. Нас это рассмешило. Афганцы ускорили шаг и быстро прошли мимо, стараясь не смотреть в нашу сторону.

За углом послышался невнятный незнакомый шум - глухой звук и бряцанье. Мы насторожились, положили руки на автоматы. Вдруг послышалось мычанье, и из поперечного прохода показались две коровы какой-то восточной породы: маленькие, тощие, цвета тёмного песка, их погонял старик, грязный и бородатый.
Мы с Толиком переглянулись, улыбаясь, не ожидали встретить в столице коров. Но, припомнив разом одну историю, громко рассмеялись. У нас был опыт «животноводства». Однажды наше отделение было в наряде на внутренних работах, к нам подошёл зам. по тылу и приказал отправляться с каким-то стариком, переминавшимся с ноги на ногу рядом, и помочь ему по хозяйству,  обосновав свой выбор именно нас с Толиком,  тем, что другие заняты.

И вот по дороге, в машине, этот старик нам, москвичам, излагает свою просьбу: надо зарезать быка, потому что осень уже, бык старый и кормить его всю зиму невыгодно. Мы с Толиком быков видели только в кино, а как их режут, там не показывали. Что делать?

Мы разворачиваем машину, едем обратно в часть. Выписываем толовую шашку: как раз недавно только проходили, как с ней обращаться. Учились мы на стограммовых шашках. Они взрывались не очень, тихо как-то, неубедительно. Старик сказал, что бык большой и сильный, иначе он сам бы справился, поэтому мы взяли пятисотграммовую шашку. Старик было заёрзал, но мы его успокоили, с таким видом, будто быков мы режем ежедневно.

Приехав на место, мы зашли в сарай, где стоял бык. Он и впрямь был огромный, вонючий и страшный, смотрел на нас выпуклыми красными глазами.
– Ну, вы тут сами... – сказал старик, – а я пойду, закусочки соберу...
И отправился в дом.

Мы осторожно привязали толовую шашку между рогов быка, протянули провод взрывателя, прилегли за бугорком и рванули...
Когда пыль рассеялась, мы, оглушенные, очумело моргая глазами, посмотрели на то место, где должен стоял сарай - его не было. Там была довольно приличная воронка, сквозь медленно рассеявшееся облако пыли, мы увидели старика, также очумело моргающего на крылечке своего дома, который остался без единого стекла...

Мы с Толиком раньше пришли  в себя и решили, что чем раньше мы уедем отсюда, тем будет лучше. Проходя мимо старика, Толик ещё пошутил:
–Зато разделывать не нужно,– с деланной весёлостью заметил он, кивая на деревья, где на ветвях висели куски мяса.

На следующий день я и Толик получили по двое суток ареста от давящегося смехом, но старающегося казаться серьёзным командира части.

От этих воспоминаний настроение поднялось. Тем временем мы дошли до реки, уныло катящей свои воды по серым камням. Набережной здесь не было, только тропа вдоль берега. Ниже по течению стоял какой-то лагерь, белели палатки, силуэты нескольких верблюдов чётко вырисовывались на фоне воды, несколько человек перекладывали с места на место какие-то тюки. Это торгаши-кочевники.

Постояв, минут пять, понаблюдав за ними, и не заметив ничего подозрительного, мы направились в другую сторону, к центру Кабула. Солнце вставало довольно быстро, уже были освещены верхушки минаретов. В кустарниках суетились воробьи, по земле торопливо прохаживались голуби, тряся головами, точь в точь, как в Москве. Как она там? Что там сейчас? Новогодние праздники, пушистый снег, весёлые близкие люди, за пять тысяч километров отсюда...

Когда день опустился в долину Кабула, город как по команде, проснулся. Улицы наполнились людьми, ослами, машинами, верблюдами. Начали открываться лавки и магазинчики. Разнообразный, многоликий люд спешил по своим делам, как ни в чём не бывало. По-европейски одетые женщины приветливо улыбались нам. Среди них встречались просто красавицы: с белой кожей, с чёрными большими глазами, с густыми длинными волосами, они проходили, семеня неповторимой восточной походкой, как бы оставляя сзади ноги, покачивая бедрами. Мужчины в военной форме отдавали честь. Они часто останавливались, заговаривали с нами по-русски, Почти все учились в Союзе.

Но большинство было не из тех: одни со страхом, другие с ненавистью наблюдали за нами, щуря свои подлые глазки, цедя какие-то слова сквозь зубы, как шавки, злобные, но бессильные. Они расступались перед нами, давая дорогу, но спинами мы чувствовали их ненавидящие взгляды. Нам поначалу была непонятна их ненависть. Не знаю, как правительство, а мы к ним пришли не по своей воле, не воевать с ними, простыми людьми, а защищать их. Мы просто служили в армии.

Мимо нас прошел мальчик лет десяти с коробкой на шее, в коробке лежали сигареты, зажигалки, жвачка... Толик жестом попросил одну сигарету, вытянув указательный палец вверх, затем взяв его в рот. Мальчишка выкрикнул гортанным голосом какую-то цифру: цену. Толик хлопнул себя по пустым карманам и развёл руки в стороны,– мол нет денег. Мальчишка, жадно прикрыв коробку обеими руками, вытаращив глаза, пустился наутек.

А мне вспомнился другой мальчик: он подошёл к советскому танку, который стоял на дороге, в остановившейся колонне. На броне восседал командир танка, молоденький сержант с пшеничными волосами и весёлыми серыми глазами. Мальчик был бос и жалок, в ветхой одежонке, с жалостными большими чёрными глазами, он просительно вытянул худенькую руку. В глазах сержанта появился огонек сочувствия и жалости, он мгновенно скрылся в люльке. А мальчик с быстротой зверька, метнулся к танку и прицепил магнитную мину между колёс, затем вернулся на прежнее место и стал ждать.

Сержант вылез из люка, спрыгнул на землю, в руках у него было шерстяное военное одеяло, банка консервов и пакет с галетами. Отдав все это мальчику, он дружески взъерошил ему волосы, подмигнул и полез обратно на броню. Колонна тронулась. Мальчик отбежал от дороги.

Через несколько секунд раздался взрыв. Танк подбросило на один бок, колеса и траки полетели в разные стороны. Сержанта сбросило с брони на дорогу перед танком, который завертелся на месте. Когда восьмитонная громада левой, оставшейся целой, гусеницей переезжала тело сержанта ровно посередине, он был ещё жив. Последнее, что он увидел, был мальчик, который кутался в военное одеяло, жуя галеты...

Тем временем мы свернули на главную улицу. Здесь уже было полно народу. С краю, прямо на проезжей части, устанавливались столы и лотки для продажи овощей, фруктов и прочей снеди. Машины ехали медленно, постоянно сигналя, в этом людском море, разноцветном, пёстром, выкрикивающим что-то противными гортанными голосами. Хотелось курить.
Мы заметили лавку, наполненную табачной продукцией. Вертлявый хозяин раскладывал свой товар на наклонной доске у входа. Мы подошли к нему. Благодушно настроенный Толик снова попытался с помощью мимики попросить сигарету. Хозяин упорно не понимал, тыча пальцами в свой товар, по обезьяньи выкрикивая цены. Мне надоел этот театр мимики и жеста, я угрюмо снял с плеча автомат и, в упор глядя на продавца, передёрнул затвор. В подлых, прищуренных глазах продавца мелькнул испуг. Он наспех сгрёб четыре пачки «Мальборо» и, протянув мне, сказал, подобострастно улыбаясь:
– Пожалуйста, товарищ...
– Ну ты психолог, - заключил Толик, когда мы отошли от лавки.

Спустя полчаса, мы сообразили, что напрасно теряем время в этой толчее. Здесь ничего невозможно заметить. А если  и заметишь, не будешь же стрелять в толпе. Мы свернули с этой улицы и пошли по направлению к советскому посольству. Теперь прохожих попадалось меньше. Вот две женщины в чадрах прошли мимо. Сквозь маленькие дырочки лиц не было видно. Кто-то говорил, что по цвету чадры можно определить возраст, но какому возрасту какой цвет соответствует, никто не знал.

Вот старик сидит прямо на земле, прислонившись спиной к стене, никуда не сморит, хотя глаза полуоткрыты. Жив он или мёртв, сразу не понять. Мы уставились на него, но старик пошевелился и мы пошли дальше.

Вот раскладной стол, на нем лежат бананы. За столом стоит миловидная молодая женщина с открытым лицом. Она, улыбаясь, протянула нам бананы. Мы обрадовались не столько бананам, сколько дружелюбию. Остановились, но поболтать не вышло, не знаем языка. Только двинулись дальше, как из дома напротив столика выскочил мужик в жёлтой чалме. Он рывком накинул чадру на лицо девушки, громко крича, ударил её в плечо. Она пошатнулась, чуть не упав.

Толик, как с цепи сорвавшись,  подлетел к мужику с автоматом в руках. Он наотмашь ударил его в лицо, а когда тот повалился на землю, пнул его ногой в зад. Девушка заголосила что-то, повиснув у Толика на руке. Он перестал колотить мужика, повесил автомат на плечо и вернулся к нам, а женщина помогла мужику подняться с земли, всё время что-то говоря. Она проводила его до двери, где он, придя в себя, снова её ударил. Затем они скрылись в доме.
– Восток – дело тонкое... – сказал я Толику, мы повернулись и двинулись дальше.

Так мы прошатались по Кабулу около трёх часов, время от времени переговариваясь по радио с командиром. Солнце стояло уже высоко и ощутимо припекало, становилось жарко. Снег в городе понемногу таял, образуя ручьи и лужи, затоптанный множеством ног, он превратился в грязное месиво. Автомобили ехали по этому месиву, обдавая фонтанами брызг прохожих, которые, казалось, не обращали на это никакого внимания.

Какой-то человек проезжал мимо на мотоцикле. Он забавно смотрелся в своей национальной афганской одежде, в чалме на японской Хонде. На повороте он поскользнулся и грохнулся прямо в здоровую лужу, вызвав всеобщий смех. Проскользив по инерции, мотоцикл сбил стоящий у дороги лоток с овощами. Качаны капусты покатились по луже в разные стороны. Что-то блестящее, похожее на оружие, с грохотом упало в воду.

Хозяин лотка подскочил к несчастному мотоциклисту, который до сих пор лежал в луже, видимо сильно ударившись. Он достал на бегу откуда-то из-под одежды здоровенный нож. Мы, не раздумывая, бросились к нему. Торгаш, что-то крича, уже занёс свой нож. Толпа вокруг застыла молча в ожидании. Сашка дал очередь вверх, все замерли, опешили. Через секунду мы подоспели. Я и Толик схватили торгаша за обе руки, выбив нож. Серёга выудил из лужи автомат Калашникова с полным магазином.

Мы сообщили о случившемся по переговорнику, обыскали всё вокруг, найдя в ящике с кабачками три запасных магазина к автомату. Вокруг собралась толпа. Люди переговаривались между собой и с преступником. Мы жестами потребовали, чтобы они расходились. Но люди, не понимая, или не желая понимать, пятились, но оставались на месте. Мотоциклист поднялся, наконец, из лужи, весь мокрый, в разорванной одежде, в крови, поднял мотоцикл и хотел было смыться. Но мы его задержали. Он испугался, задрожал, показывая нам какие-то бумаги. Но мы не отпустили его, стараясь казаться дружелюбными.

Вскоре прибыл БТР. Мы сдали торгаша с его арсеналом майору. Рассказали, как было дело, представив мотоциклиста, как свидетеля. Майор поговорил с ним через переводчика и отпустил, а торгаша втолкнули в БТР, и он тронулся, медленно, стараясь никого не задавить. Толпа всё не расходилась. Я обратил внимание на двух чурок, стоящих поодаль. Моё внимание привлекла ненависть, горящая в их глазах. Они тихо переговаривались друг с другом. Я толкнул Толика в бок:
– Постарайся плавно посмотреть налево. Видишь двух козлов у стены? – тихо сказал я.
Толик, сделал паузу, как бы невзначай, повернулся и ответил:
– Вижу... Жуткие рожи. Надо их проверить, пока БТР близко.
– Я пойду к ним, а ты прикрой, – сказал я, направляясь в их сторону, по дороге задев Серёгу.

Я приближался к ним, делая вид, что осматриваюсь по сторонам, не теряя их из виду с помощью бокового зрения. Толик шёл за мной, тоже глядя куда-то вправо. Серёга наклонился, автомат соскочил с его плеча, а когда выпрямился, он остался в его руке. Сашка подошёл к нему и встал рядом. Толпа ещё гудела, не понятно, что обсуждая, на разные голоса.

Когда до этих субъектов у стены оставалось не более десяти шагов, они почуяли неладное. Я скорее ощутил, чем увидел, как они напряглись. Я уже смотрел на них, переходя на бег, срывая на ходу автомат. Толик сзади лязгал затвором. Один из них сразу пустился наутек, а другой, судорожно стараясь что-то достать из-под одежды. Но времени у него было мало, я уже оказался рядом. Через мгновения он лежал на спине, я восседал у него на груди, ствол моего автомата упирался  ему в шею. Толик вытаскивал у него из-за пазухи новенький калашников, полностью снаряженный и готовый к бою. Серёга с Сашкой протопали мимо, устремившись за тем, кто убежал.

Только они поравнялись с проулком, отходящим от главной улицы, как оттуда полоснула длинная автоматная очередь. Серёга затормозил двумя ногами и остался под прикрытием стены. Сашка пробежал пару шагов вперёд, сделал длинный прыжок, упал на руки, перекатился и, оказавшись в положении «лёжа», пустил две короткие очереди. В ответ из проулка последовала ещё одна длинная очередь. Какая-то женщина дёрнулась и упала, послышался звон разбитого стекла. Серёга, резко высунувшись из-за стены, открыл огонь короткими очередями. На улице поднялась паника: все забегали, заорали.

Я не обращал на толпу внимания, следил за ребятами. Потому, как они расслабились, Сашка поднялся с земли, Серёга вышел из-за стенки, я понял, что всё в порядке. Они скрылись в проулке. Я прикладом автомата нанёс сильный удар в нижнюю челюсть своего пленника. Он отключился. Я поднялся с земли и пустил короткую очередь поверх толпы. Толпа начала спешно расходиться. Наш БТР возвращался. Видимо они услышали выстрелы.
– Тут у вас целая шайка, – заключил майор пока солдаты втаскивали пленников в БТР, – Пришлю подмогу, смотрите внимательнее.
– Майор, тут в переулке еще труп, – сказал подошедший Сашка.
– И женщина мертва, – вставил Серёга, показывая в ту сторону.
– Это он сам её... Мы стреляли в него, в другую сторону, – уточнил Сашка.

Мне стало не по себе. Я раньше не видел мёртвых женщин. До Афганистана мы воевали во Вьетнаме и в Эфиопии, не раз приходилось видеть трупы врагов. Но это были трупы врагов-мужчин, которые, пока были живы, сами стреляли, сами стремились сделать меня трупом. Их мне было не жалко, вид их даже вызывал некую радость.

А здесь лежала женщина. Только что она шла по улице, может за покупками, может ещё куда, только что она говорила, смотрела, что-то думала, а теперь, минутой позже, лежит в пыли, раскинув руки, одна нога подогнута, чадра соскочила с лица, приоткрыв полуоткрытый рот, большие глаза, удивлённо смотрящие в небо, одежда слегка колышется от ветра, так неестественно на мёртвом теле.
Я взглянул на Толика. Он тоже смотрел на женщину со странным выражением в глазах. Мы не сказали друг другу ни слова. Закурили. Пошли к ребятам. Молча...


Наш патруль из четырех человек продолжал свою работу на улицах Кабула. Из восточного ущелья подул прохладный ветер, небо начало заволакивать какой-то дымкой. На город опускалась влажная мгла. Мы шли вдоль тихой улочки без тротуаров и молчали. Молчание наше было каким-то тревожным, настороженным. Я не люблю это чувство неопределенной опасности, лучше, когда враги видны: стреляют, угрожают, но ты их видишь. А здесь, неизвестно, что ждёт нас за поворотом или сзади, а может за глухой стеной?

Мне вспомнилось, как я уже раз испытывал подобное чувство – чувство неизвестной опасности. Это было на учебных стрельбах. Нас учили стрелять из ста двадцати двух миллиметровой гаубицы. Мы должны были по-очереди выполнять работу каждого номера орудийного расчёта, стреляя по целям прямой наводкой.

Когда я был командиром орудия, а Толик заряжающим, после команды «огонь!», вместо хлопка обычного выстрела, почувствовал резкий металлический скрежет. Вся мощь взрыва пошла назад, гаубица подпрыгнула, как огромная лягушка. Массивный клин-затвор наполовину опустился и застрял, искореженная гильза торчала из ствола. Нас обдало горячими пороховыми газами, мелкими камешками, рычаг спуска просвистел около моей головы.
Капитан-артиллерист, наш консультант, приказал опустить ствол, заглянул в него и сказал:
– Редкий случай – снаряд застрял в стволе.
Снаряды мы использовали старые, ещё довоенного производства и один из них оказался «некалиброванным».
– Повезло, что он не взорвался внутри ствола, – констатировал капитан, – теперь ничего не сделаешь, надо взрывать орудие. У нас, в артиллерии, это выполняет «виновник» – заряжающий.

Толик угрюмо вышел вперед, рука у него была в крови, видимо задело чем-то при выстреле. Ему предстояло прицепить гаубицу к тягачу, отвезти её на линию целей и вернуться назад, чтобы расстрелять из другого орудия. Но снаряд, который застрял в стволе, мог каждую секунду взорваться. Снаряды устроены так, что им необходимо два удара. Первый они получают при выстреле и взводятся. Второй  – при достижении цели, тогда срабатывает взрыватель. Причём второй, может быть более мягким, он рассчитан для удара о землю, воду...
– Как Толик поведет тягач? – свербила мысль у меня в голове, – Нас научили уже водить грузовой автомобиль, но практики было маловато, а здесь надо ехать осторожно, плавно, малейшая встряска приведёт к взрыву. А я водил и до армии...

Я тоже вышел вперед, смотря на нашего лейтенанта, командира группы, не зная что сказать. Он понял, что я хотел сделать и ободряюще кивнул.
Прицепить гаубицу к тягачу помогали все ребята, отстранив нас с Толиком. А мы стояли рядом, и к нам постепенно приходило осознание того, что нам предстояло сделать. Когда всё было готово, лейтенант положил руку на плечо, подержал мгновение и, сжав пальцы, произнёс:
– Давай!

Мы с Толиком полезли в кабину ЗИЛа. Я сел за руль, запустил двигатель. Посмотрел на Толика. Он был бледный, как сметана. Он смотрел на меня широко открытыми глазами, и, казалось, что-то хотел сказать. А вместо этого просто обнял меня, а я – его. Потом взглянул в зеркало на свою рожу, она была не лучше, чем у Толика. Я притянул его за плечо, так, чтобы оба наших лица были видны в зеркале. Это была уморная картина: два одинаковых белых блина с выпученными моргающими глазами...

Мы закатились от смеха, видя эту картину. Это смех помог снять напряжение. Я выжал сцепление, тихонько надавил на газ, мотор заработал быстрее. Я, стараясь как можно медленнее, отпустил сцепление, двигатель заурчал глуше, напрягся, и автомобиль тронулся.

Вот тут-то и охватило меня это неприятное чувство неопределенной опасности. Я сам вёз смерть на прицепе. Она была в шести метрах сзади, а когда она вырвется наружу, я не знал. Поначалу дорога была сносная, более-менее накатанная, но это, если просто ехать. Я вёл машину, как мать везёт коляску, старательно объезжая ямки и бугорки. Всё же пару раз нас тряхнуло. Снаряд не взорвался.
По мере приближения к линии целей, дорога пропадала. Теперь мы ехали уже просто по полю, изрытому воронками. Я вспотел, несмотря на то, что было прохладно. По полю прыгали вороны, клюя что-то.
– Если мы взорвемся, несколько ворон тоже погибнут, – сказал я Толику.
– Жалко, – отозвался он, не понимая, что говорит, напряженно всматриваясь в дорогу.
Мне казалось, что мы едем очень долго. Руки вспотели. Спина болела, хотелось расслабиться, облокотиться на спинку кресла. Мне казалось, что и тягач устал. Я глянул мельком на приборы: так и было: температура приближалась к девяносто градусам. Долго работать на низкой передаче автомобилю трудно...

Последние метры давались с большим трудом. Найти ровный участок было почти невозможно: всё было изрыто снарядами, минами. При каждом толчке сердце падало в живот. В ноге, давящей на газ, появилась дрожь: мелкая, противная. Я судорожно опустил стекло. Полегчало немного. Толик сделал то же самое...
Всё! Я плавно нажал на тормоза. Машина замерла, успокоилась. Я заглушил двигатель, откинулся на спинку кресла. Толик открыл дверь. Мы посидели минуту, отдыхая. Затем, не сговариваясь, одновременно вышли из кабины и направились к прицепленной гаубице, каждый со своей стороны. Нам пришлось напрячься, чтобы вдвоём отцепить орудие. Но мы справились. Осторожно опустили её на землю, отняли руки. Медленно распрямились.

С огневой позиции до нас долетел долгий ликующий гул голосов. Мы повернули головы в ту сторону. Ребята прыгали и махали нам руками, как дети. Мы поняли, что они всё время, не отрываясь следили за нашей машиной, затаив дыхание и вздрагивая, когда мы ехали по ухабам.

Назад мы ехали значительно быстрее и веселее. Злосчастную гаубицу расстреляли с двух снарядов. Тёмно-красное пламя сверкнуло в чёрном облаке, вздымая землю – это смерть выскочила наружу, но до нас не достала, на этот раз. Да и до ворон тоже, они давно разлетелись.

С этого случая наша дружба с Толиком окончательно окрепла. Мы теперь могли говорить друг другу всё, зная, что всё будет понято так, как надо. У нас даже появилось общее прозвище «Велосипед», с намеком на то, что ему нужно два колеса и они неразделимы–неразлучны...


Погода совсем испортилась, заморосил мелкий снег, поднялся ветер. Народу на улицах стало меньше. Тревога повисла в воздухе. Хотелось есть. С момента входа в Афганистан мы ни разу не ели нормальной пищи. Наша кухня никак не доедет, нам выдавались консервы, печенье и шоколад в виде глыб, которые мы рубили топором на порции.
Очень кстати по переговорнику нас позвали на обед. Мы повернулись назад, чтобы пойти к площади Мумабекшана, к БТРам, Толик пнул меня локтем в бок:
– Что самое вкусное на свете?
– Холодная собачья перловка! – ответил я.
– А самое противное?
– Бананы...

Эта словесная игра была у нас с недавнего времени. Буквально два дня назад я, Толик, Сашка, да и многие другие просто валялись, мучаясь животами, после того, как без меры объелись бананами. Ведь для нас, советских ребят, бананы были редкостью, деликатесом, мы пробовали их по великим праздникам, да и только те, у кого родители были с достатком и располагали временем выстаивать за ними в очереди. А здесь их было «хоть задницей ешь».

А с холодной собачьей перловкой была другая история. Еще до регулярного входа в Афганистан, мы выполняли некоторые мелкие задачи на территории этой страны. Обычно высаживались десантом на какую-нибудь цель, уничтожали её, шли в назначенное место, куда за ними прилетали вертолёты.

А однажды вертолёты не прилетели... Кто-то что-то напутал. Нам пришлось самим выбираться из Афганистана. Мы шли как заправские альпинисты по совершенно голым горам, ни селений, ни растительности нам не попадалось. Только горные ручьи встречались изредка. Никакого запаса еды не было. Мы голодали.

С трудом преодолевая горные кручи, постепенно теряя силы, мы дошли-таки до нашей границы за шесть дней. Когда с вершины открылся вид на реку, а за рекой виднелись зелёные деревья и дома, много сил потребовалось, чтобы не побежать вниз. Я помню, как Толик, изможденный, с серым лицом, с чёрными синяками под запавшими глазами, лёг прямо на вершине, отвернувшись от реки, и сказал:
– Последний привал, мужики...

Мы все последовали его примеру. Мы все выглядели одинаково плачевно. Патронов у нас оставалось очень мало, сил еще меньше. Пробиваться с боем мы не могли. Надо было ждать ночи. Хоть хватило ума организовать наблюдение за Афганскими пограничниками, чтобы составить расписание их передвижений. Наши-то торчали на вышках, сменяясь через каждые два часа.

Когда настала ночь, мы спустились с гор. Благополучно миновали шоссе, колючую проволоку, разъезд афганских пограничников. Благополучно переправились через реку, где вплавь, где по дну. Течение было сильным, нас разнесло в разные стороны, поэтому на советский берег мы вышли не группой, а по одиночке, по двое. Мы как всегда оказались рядом с Толиком, я плавал немного лучше, потому помогал ему.

Выйдя на берег, мы хотели сразу сдаться пограничникам, держали автоматы в руках, чтобы при первом же оклике бросить их. Но шли, шли, удаляясь от реки, никто нас не окликал. Так мы дошли до самой заставы. Можно было и её пройти незамеченными, но очень уж мы устали и проголодались, да и местности почти не знали. В общем: заявились мы на заставу...

Там сразу же начался переполох. Шутка ли – двадцать человек спокойно перешли границу. Сразу прилетел начальник заставы, утроил всем разнос. Только после этого обратили внимание на наше состояние. К этому времени подошли еще несколько человек из нашей группы, остальных пограничники поехали искать.

Время было ночное и на кухне ничего съестного не оказалось, кроме собачьего корма – остывшей перловой каши с комбижиром. Как мы накинулись на эту кашу! Какая она было вкусная...

На площади около БТРов стоял ЗИЛ с открытым бортом. В кузове два солдата в шинелях наливали в котелки суп. Запах... Ноги сами пошли быстрее. Нам выдали котелки с супом, крышки с гречневой кашей, в которой виднелись куски мяса и компот в кружках. Компот! Казалось сто лет не пил компота...

Мы с Толиком отошли в сторону, присели на камень и начали есть. Хотелось поесть, не торопясь, наслаждаясь вкусом. Но челюсти не слушались, работали всё быстрее и быстрее, еды оставалось все меньше и меньше...

Но и поесть в свое удовольствие нам не суждено было в тот день. Откуда-то с юга, из-за дворца Амина, послышалась перестрелка, довольно чёткая и интенсивная. Похоже, стреляли рядом и сразу много. Похоже, там шёл бой.
– Закончить обед! – прозвучала резкая команда.

Один БТР запустил двигатель. Солдаты залезли внутрь. Мы вчетвером, Сашка, Серёга, Толик и я, запрыгнули на броню. Когда отъезжали, я с сожалением бросил взгляд на свой недоеденный обед. Когда ещё придётся? Взглянул на Толика. Он тоже провожал взглядом удаляющиеся котелки. Но компот мы успели-таки выпить...
Война – это не романтика. Как и каждому мальчишке с детства, мне думалось, что война – это красиво, это геройство, стрельба, атаки, слава. Как и каждый мальчишка, я завидовал героям фильмов, подражал им во время игры в войну во дворе. Но оказалось, что война – это, прежде всего, работа, тяжелая, грязная, на пределе возможностей человека. А то, что показывают в кино, – это бой, всего лишь маленький эпизод войны, всего лишь кульминация, цель проделанной работы.

Я думал, почему в наши войска призывают спортсменов в основном из игровых видов спорта. Ну ладно, физическое развитие более разностороннее, но боксёр или борец, казалось бы, будет иметь преимущество, хотя бы в рукопашном бою. На самом деле, всё гораздо проще. Если задуматься, то увидишь аналогию военной службы с хоккеем. Например: хоккеист ведь тоже ежедневно тренируется, отрабатывает различные приёмы, наращивает мускулы, доходя, порой, до изнеможения на тренировках, пропитываясь соленым трудовым потом, стирая в кровь руки. Много времени уделяется взаимопониманию игроков, сыгранности состава. Хоккеист учится работать на команду, забывая себя. И когда он готов физически и морально, сверкнёт праздник. Игра! Только игру видит посторонний – яркий свет прожекторов, красивую форму, головокружительные комбинации, мощные атаки, самоотверженную защиту, кипят страсти, впечатляющие потасовки, победа или поражение. Игра – это праздник! Короткий и яркий праздник. А между этими праздниками – будни: тренировки до седьмого пота.

Так же и бой. Бой – это итог, кульминация и праздник, если хотите. А между боями – тяжелый прозаический труд. И так же важно забыть себя ради общей цели, пожертвовать собой ради своих друзей...


Бронетранспортёр ехал по пустой улице в южном направлении. Стрельба слышалась всё ближе. Мы приготовились, взяли в руки автоматы, дослали патроны.
– Даже покурить не дали, гады! – прошипел Толик.
– Покурим ещё, – успокоил его я.

Мы вылетели на перекрёсток и внезапно оказались в самом центре боя. Пули зазвенели по броне, некоторые свистели выше. Мы скатились на землю, отползли в укрытие. Огонь не открывали – не могли разобраться, где враги, где наши. БТР проехал прямо, развернулся и застыл. Им ещё труднее было разобраться, куда стрелять. Я понял, что они ждут нас.
Я высунулся из-за стены. У самого перекрёстка лежал труп. Это наш, узнал по ботинкам. Дальше стоял въехавший в стену на пол капота ЗИЛ-157, такие у нас уже не ездят – значит афганский. Ещё дальше какие-то разбросанные дрова. Из-за них то и стреляют. Но кто?

Посмотрел налево. Там много трупов. Все душманы, судя по одежде. Между домами есть промежуток, оттуда на улицу выходит неглубокая канава и заворачивает вдоль домов, там-то они и засели. Оттуда последовала очередь, мелькнула белая чалма. Всё ясно.

Я переполз, повернулся вдоль улицы и уверенно открыл огонь по верхушке канавы. В ответ последовал шквал огня. Но я, уже успев закатиться за угол, слушал, стараясь определить, сколько стволов в работе.
– Там их не больше десятка, – сказал Толик.
– По-моему, примерно пятнадцать, – возразил я
– Точно – пятнадцать, – подтвердил Толик.
– Да ещё укрытие у них, что надо.
– Надо соединиться с нашими, они точно скажут.
– Но как?
– Надо, чтобы БТР приехал, прикрыл их.

Мы стали делать знаки на бронетранспортёр, чтобы встал на перекрёстке стрелял по канаве. Солдаты внутри долго не понимали. Мы стали делать знаки, чтобы кто-нибудь высунулся из люка, чтобы мы ему могли сказать словами. Никакой реакции.
– Они заснули, похоже, – с раздражением заметил Толик.
– После обеда... – ответил я.
– Я попробую перебежать к ним, – сказал Сашка, вставая.

Мы все встали на ноги.
– Зря ты это сказал, – иронически заметил Толик, намекая на то, что придётся бежать.

Сашка отдышался, приготовился, как спринтер перед стартом, и рванул с места, ни слова не говоря. Душманы открыли огонь, пули зачиркали по земле, когда Сашка был уже на той стороне. Мы облегчённо вздохнули.

Ему потребовалась примерно минута, чтобы достучаться в БТР. Ещё минуту он объяснял, что надо сделать.
– Ну и вояки... – протянул Толик.
– Пугала. Что ты от них хочешь?

Наконец БТР тронулся, выехал на перекрёсток и встал, как выехал, боком к душманам, перегородив улицу. Наши ребята поняли без слов, бегом бросились к нам. Сашка под прикрытием БТРа вернулся. Только ребята добежали, это были Баулин, Скворцов и Сашка Зимин, как раздался мощный взрыв. У БТРа снесло башню. Она с гулким металлическим грохотом стукнулась о землю. Раздались крики. Пугала посыпались из задних люков в панике. Душманы стреляли по ним, как в тире.

Напрасно мы кричали им. Они запаниковали. Майора не было видно, видимо, погиб при взрыве. Мы открыли ответный огонь в надежде прикрыть солдат. Нам удалось подавить активность засевших в канаве врагов, но потери у пугал были всё-таки велики: четверо убитых, двое раненых, остальные сломаны морально. Они нам теперь не помощники.
– Кто это? – спросил я, кивая на труп нашего товарища.
– Лёха Гущин... – ответил Зимин.
– Что у вас случилось?
– Банда. Хотели прорваться на юг, но напоролись на наше заграждение. Развернулись, поехали в обход. Но тут мы...
– Сколько их всего?
– Примерно два десятка осталось. Но у них гранатомёт и два ручных пулемёта. Попотеем мы с ними.
– Там есть другая дорога на юг, вдоль подножия горы, – сказал Скворцов, – мне кажется, они туда идут.
– Да, другого пути у них нет. Терять им нечего – уже засветились.

В это время раздался ещё один взрыв. БТР тряхнуло, он осел, потянуло едким чёрным дымом. Мы перебежали к уцелевшим солдатам, привели их в чувства, кого уговорами, кого пинками. Мы заставили их оставаться на месте, пока не подъедет подмога, а сами, разделившись, решили обойти душманов с двух сторон.

Толик, я и Сашка Зимин пошли слева. До параллельной улицы было далеко, и мы решили пройти прямо по дворам, перелезая через стенки из одного в другой.

Мы вломились с улицы в первый двор. Я раньше не бывал внутри традиционного афганского жилища. Двор был аккуратный, чистый, с цветами, совсем не похожий на узбекские дворы, куда я захаживал. Но, осматривать его не было времени. В двери у самого дома стоял до белизны напуганный хозяин, держа в руках дробовик. Мы не обратили на него внимания. Увидев короткую лестницу, прислоненную к стене, мы сразу же перелезли по ней в соседний двор.

Ещё со стены я заметил, что этот двор еще больше первого. И дом был большим, двухэтажным. Между домом и двором было нечто вроде террасы с перилами из грубо обработанных досок. На этой террасе стоял стол, два стула и какой-то ящик. На ящике стоял пулемёт «Максим». Не было времени удивляться этой редкостной стариной. Ствол его был направлен на дверь, которая отделяла двор от улицы. За пулемётом притаился мужик в афганской одежде. За ним стоял ещё один, с калашниковым в руках.

С улицы доносилась пальба. «Хорошо, пугала не подкачали», – подумал я, спрыгивая со стены во двор. Я думал, что это хозяин дома, который охраняет его на всякий случай, так же, как и первый, и если его не тронуть, он не будет нам мешать. Но ошибся...

Оба душмана дёрнулись. Один вскинул автомат, другой начал разворачивать пулемёт. Толик со стены среагировал быстрее. Его очередь уложила обоих, но привлекла внимание тех, что залегли в канаве, на улице. Оттуда послышались крики команды. Толик спрыгнул ко мне вниз, за ним Сашка Зимин.

Мы поняли, что напасть на них внезапно не удастся, значит надо пройти в следующий двор. Мы заметались в поисках чего-нибудь, вроде лестницы. В это время из глубины дома, со второго этажа раздался одиночный выстрел. Зимин вскрикнул, схватившись за плечо. Мы кинулись к дому, засели под окнами.

Вдруг что-то упало сверху на землю, в двух шагах от нас. Граната! Времени на раздумье не было. Я сиганул в окно, благо оно было без стекла. Сашка с Толиком успели забежать в дверь. Взрыв. На меня сверху посыпалось что-то вроде песка. В комнате темно. Дверь в другую комнату открыта. Что-то скрипнуло. Я напряг слух и зрение, готовый в любую минуту нажать на курок.

Очередь в соседней комнате. По звуку я узнал АКМС. Стреляли или Толик, или Сашка. Ещё очередь. Два одиночных выстрела. Очередь. Кто-то вскрикнул... Я сорвался, перебежал в соседнюю комнату. Очень вовремя. Там была лестница наверх. По лестнице кто-то осторожно спускался. Ни Толик, ни Сашка не могли его увидеть. Я выпустил несколько патронов по этим ногам. Грузное тело со стоном сползло на пол. Сразу же оттуда последовало три одиночных выстрела. Стреляли наугад. «Карабин», – машинально продумал я.
Я быстро метнулся под лестницу, поднял автомат и пустил длинную очередь вверх...
– Андрюха! Слева! – коикнул Толик.
Я резко повернулся, выпустил очередь в грудь человека, находившегося уже в метре от меня с занесенной над головой саблей. Его отбросило назад. Я быстро, рывком огляделся.
– Толик! Сзади! – заорал я.

Поздно...

Долговязая тень спрыгнула откуда-то сверху. В руке блеснул длинный нож. В тот самый миг, когда я его заметил, он полоснул Толика по спине сзади. Потом ещё раз поперёк живота. Потом метнулся к выходу и исчез.
– Где же Сашка? – мелькнул вопрос в голове. Я всё это видел, как во сне. Толик открыл рот, хрипя, медленно сползая на пол, сдирая плечом обои со стены. Автомат выпал со стуком. Правой рукой он держался за живот, сквозь пальцы кровь, что-то белое, розовое...
– Держись Толик! – крикнул я, выпрыгивая в соседнюю комнату, чуть не упал, споткнувшись о Сашкин труп.
Бой продолжался. Я увидел во дворе того долговязого чурку. Он успел уже добежать до ворот. Я изрешетил его...

С улицы доносились крики. Автоматы работали непрерывно. Я понял, что наши накрыли чурок в канаве. Ударом ноги вышиб дверь. Помог им. Вскоре всё было кончено. Я пошёл обратно в дом.

Толик лежал в той же позе, что я его оставил, только рука, которой он держался за живот, опустилась. На животе зиял разрез, видны были его внутренности, они судорожно пульсировали. На мои оклики Толик не отзывался. Подошли ребята: Сашка, Серёга, Лёха Баулин, Скворцов...

Они смотрели, молча, понимая, что всё кончено. Я тоже понимал это, но не хотел верить... Я говорил с ним. Успокаивал, обнадёживал. По моим грязным щекам текли слёзы...

Когда подъехал врач, Толик был уже мёртв. Он умер тихо, я даже не заметил, как он перешёл от жизни к смерти, просто перестав дышать. Просто прекратилось биение его сердца, сердца друга...


Когда мы тряслись назад в нашем ЗИЛе, места в кузове было намного больше. Не было с нами Зимина, Лёхи гущина, Павлика... И Толика. Место напротив меня было пусто...

Пусто было и на душе...

Пустота...

Но уже постепенно место этой пустоты заполняло что-то. Заполняло изнутри, Что это? Сначала я не понимал. Но постепенно это становилось сильнее, объемнее, определённее. Это росло, крепло, становясь конкретным и обоснованным. Это была ненависть...

А. Барбье 1998