кн. 7. Медсестра. ч. 1. начало...

                М Е Д С Е С Т Р А.

                Ч а с т ь  1.

                Г л а в а  1.

          Когда Калерии, перед отпуском, удавалось побродить по Москве, она выбирала не только радиальные улицы, но и Центр. То в Кремле или возле него бродит, и вдруг пересечёт реку по большому мосту и нарезает круги по набережной, в основном разыскивая творения зодчих Москвы. Москву создавали разные архитекторы, приезжали даже из-за рубежа. Но, прежде всего, Калерию поразил дом Румянцева, строение русского мастера Баженова, чудо-сказка прямо напротив Кремля. А вскоре, когда она стала немного удаляться от Центра, Петровский Путевой Дворец, творение Казакова, вырос словно мираж на пути в старую Москву. С этими прекрасными чудесами века Екатерины Великой, Реля знакомила и Анну с Юрием. Рассказывала с упоением о гении их строителей. Не забыла и о Наполеоне напомнить, что от Петровского путевого дворца, стоявшего тогда за околицей столицы, и наблюдал великий узурпатор сожжение Москвы. А ещё раньше, задолго до того, как заполыхал город её сердца, в 1495 году – подумать только – приехал из Италии в далёкую Московию Пьер Антонио Солярио, и взялся возводить Кремль. Выстроил потрясающие зубчатые стены, поражающие своими башнями. Одна из башен Никольская – самая нарядная – горела при Наполеоне, была сильно разрушена, но позже отстроена вновь. А до Наполеона, когда отразили в 1612 году нашествие поляков, построили  благодарные потомки памятник Минину и Пожарскому – освободителям русского царства-государства. Калерия щадила чувства поляков, но не могла обойти молчанием, как бесчинствовали когда-то их предки на Руси. От древнего храма Василия Блаженного – рассказав, как он был построен, в какое время и почему – тоже история - уводила своих гостей Калерия мимо Спасской башни, вспомнив, как её создавали, через Большой каменный мост, на улицу Ордынку.
          При подходе к Большому Каменному мосту на глаза Юрию попалась церковь, прятавшаяся за гостиницей Россия. Он остановил Релю, чтоб сказать об этом, в то время как Анна ушла далеко вперёд, и любовалась издали Кремлём и прогулочными пароходами, катерами, трамвайчиками проплывающими по реке. Речные суда да машины, проносящиеся по мосту, говорили о ритме времени. Всё остальное вдоль берегов, будто застыло в тех веках, когда было построено.
          Вот одно такое застывшее мгновение и привлекло внимание Юрия: 
- Что за чудо мы слева оставили? А могли бы зайти. Жаль, что Анна спешит вперёд, и уже её не вернёшь. Но давай постоим, полюбуемся на это творение искусства.
          - Знаю лишь название чуда, как ты сказал. Это церковь Варвары мученицы. Вроде как женщина тяжело рожала на берегу Москвы реки. Потом с нею что-то случилось, её замучили и, попав в разряд святых, она стала покровительницей сих мест, где ей и поставили храм.  Но попасть в эту церковь я не могла – там идёт восстановление. Поэтому, хоть это и очень интересные места, рядом улица Разина, бывшая Варварка – там ещё есть интересные церкви – обхожу пока стороной. Надо мне литературу почитать о знаменитом Китай-городе и его окрестностях, а пока мы идём смотреть то, что мне более известно.
          - По какому принципу мы гуляем по Москве? По радиальному?  По кольцевому? – Юрий проявлял заинтересованность больше, чем его жена. Он всегда старался «повторить урок», как иногда шутил.
          - По бульварному кольцу я тебя, Юрий, уже водила. Вспомни, от дома Баженова мы прошли к бассейну «Москва». Погоревали, что на том месте стоял когда-то великолепный храм Христа Спасителя, лучше которого, как мне говорила одна столичная жительница, не было в Москве.
          - Да, Храм тот  построили в честь победы над французами в 1812 году, - вспоминал что-то из их походов Юрий. - Видишь, не одни поляки нападали на Русь, как ты иногда свою Родину называешь.
          - Построили Храм Христа Спасителя, действительно, в честь победы над французами, но не в 1812 году, а позже, лет через пятьдесят после победы. – Калерия была рада, что Юрий не помнит, что храм этот уже снесён. - В начале девятнадцатого века Москва была сильно сожжена, и восстанавливалась, в первую очередь, жилые дома, одновременно магазины, больницы – без чего жизнь невозможна. – Калерия уводила разговор от Храма и была рада, когда Юрий «забыл» о нём.
          - Да. Пожар Москвы пошел ей в пользу, потому что отстраивался уже каменны город, - с акцентом говорил Юрий. - А от бассейна Москва мы шли на улицу Кропоткинскую, бывшую раньше Остоженкой – помню - где ты мне показывала дом вашего великого писателя Льва Толстого.
          - А от дома Льва Толстого, - подхватила Калерия с удовольствием,  вспоминая, - мы переходили на улицу Метростроевскую, бывшую Пречистенку, которую ранее называли в честь речки Черторыльской, где она протекала. – Она смутно поняла, что путается в названиях, но не признавалась. Ей нравилось, что Юрий не продолжал воспоминания по Бульварному кольцу, которое она пока ещё сама изучала по книге, подаренной Реле благородным стариком, в первый же её поход с Николаем по Москве. Тогда разговор бы задержался очень надолго, потому что Реле надо было бы шевелить памятью гораздо сильнее, чем сейчас. Разумеется, она могла рассказать о некоторых замечательных домах старины, о памятнике Гоголю, завершающем бульвар, названный его именем, но Пушкин большее для неё имел значение.
          И Юрий, как это часто с ним бывало, будто подслушал её мысли. Память поляка завернула прочно на ту улицу, где находился музей Пушкина.
          - Помню, - не отступал ни на шаг Юрий от бывшей Пречистенки, -  что по той красивой улице протекала ручей…  Который, - после некоторого раздумья произнёс он, -  как и Неглинку-речку, возле Кремля, зарыли под землю и на том месте построили станцию метро, названное Кропоткинским. Красивое метро, я имею в виду наземную постройку.
Калерия знала, что Юрий боится спускаться под землю, поэтому не стала говорить, что ей и внутри станция метро нравится. Подумает, что подсмеивается над его страхами.
          - Но на Метростроевской, - вернулась она к улице, - мы с тобой увидели дом Дениса Давыдова, воевавшего в войну 1812 года. Прекрасный дом, в стиле обновлённой Москвы.
          - Отстроил партизан красивый дом, а потом победнел, и не мог его продать. – Продолжал удивлять молодую москвичку поляк. Или она хорошо рассказывает, или память у её спутника потрясающая. 
          - Играл в карты, наверное, – предположила Реля. – Повоевав бурно в войну, он не мог жить спокойно – такой был человек кипучий. А может, подарили ему усадьбу, а содержать богатый дом не мог. Это надо много слуг, а помещиком Денис Давыдов видно толковым не был.
          - Воин и остался воином. Но на той улице мы встретили музей Пушкина – сходили в него.
          - Юра, я так хотела, чтоб ты вспомнил о музее Пушкина. – Калерия заметила, что Анна возвращается к ним, и ей приятно было не спешить вслед за  беглянкой. – Там мы провели  много часов, потому что в музее Пушкина есть что посмотреть и вспомнить о великом Поэте. – «Дед, ты прости меня, что как о чужом говорю, но нельзя открываться, знаешь».
          - Ты мне стихов его прочла несколько. И мне было приятно, потому что иногда я подслушивал,  как сказки Пушкина детям в детском саду рассказываешь.
          - Вот хорошо, что вспомнили самый любимый мой уголок Москвы. В том краю, где позже восстановят храм Христа Спасителя, где витает дух Пушкина, я отдыхаю душой.
Юрий не заметил, что Калерия высказала свою заветную мечту – увидеть отстроенный заново величавый Храм, который ей кто-то показал на гравюре. Правда бассейн «Москва» они посещали с Олежкой – Реля по абонементу, а сына записала в группу, что бы занимался с тренером. Поляк завидовал им, что купаются даже зимой, но сам не хотел ходить в открытый бассейн. И детей, естественно, не пускал купаться. В связи с этим, Калерия предупредила сына, чтоб не хвалился перед маленькими поляками, что добывает навыки плавания в бассейне. Олежка – добрая душа – понял её так, что и москвичам, в детском саду, хвалиться не надо. Не все родители могут купить абонементы для себя и детей. Одни из-за занятости, другие из боязни или по скупости не хотят, чтобы потомки их росли, умея плавать и закаляясь. К тому же, чтоб дети научились хорошо плавать, их надо водить в этот бассейн, а это отрывать время от себя любимых. 
          - Кстати сказать, - прервал её думы Юрий, - дух Пушкина обитает возле тебя чуть ли не рядом с вашим домом.
          - Точно. Первый раз повезла Олежку в детские ясли, на улицу Воровского и наткнулась на церковь Большого Вознесения, где венчался Пушкин.
          - Не просто наткнулась, - поправил, ревнуя немного, поляк, несмотря на то, что Анна была близко и могла слышать мужа, - а прочла о ней в книге, которую тебе подарил поклонник.
          - Юра, - Калерия говорила уже для него и Анны, - я тебе рассказывала, что это был случайный человек, благородного вида. Походил со мной и мужем, на руках которого был Олежка, по улице Горького, которая раньше называлась Тверской. Мы немного потолковали о центральной улице Москвы, об её былых обитателях. И вот, в благодарность, наверное, что встретил любопытную приезжую в Москве, «молодую Леди», как спутник наш меня звал, он подарил Книгу о городе. С большой буквы Книгу, потому что она стала мне Гидом по Москве.
          - Из этой книги ты и рассказывала мне, что «Тверь – в Москву дверь», - улыбаясь, подсказала Анна то, что ранее слышала от Рели. – Она была довольна, что муж её слышит о том, что Реля не только с ним бродит по Москве.
          - О бывшей Тверской улице, я узнала от этого чудного старика. Мне его будто кто в помощь послал. Теперь рассказываю всем, кто со мной захочет прогуляться по центральной улице.
          - И на том спасибо. – Вставила Анна. - Ты мне интересно рассказывала, как дом переехал на Горького.
          - Да-а! И это действующий Моссовет. И передвигали его с работающими в нём людьми.
          - Потрясающе! – Воскликнул Юрий. - Ты недавно в Москве, а знаешь о ней больше, чем старые москвичи. Я спрашивал разных людей о Москве, они того не знают, что рассказываешь ты.
     - Потому что мне всё интересно, а они прижились, присмотрелись, войну пережили, я на них не удивляюсь. Удивляют молодые, которые приезжают Москву покорять и кроме как квартиры, хорошей работы, денег ничего не видят.
     - Это, наверное, певцы, композиторы, поэты, писатели, художники? – Спросила Анна, желая показать, что и она может размышлять. Юрий обижался, если Анна ходила с ними отрешённо.
     - Художники вряд ли, - неуверенно возразила Реля, - потому что они же Москву и рисуют. А если не рисуют, ходят в Третьяковскую галерею и смотрят на город в картинах.
     - Поэты и писатели вроде тебя носятся по Москве, - заметил Юрий.
     - Ты меня относишь к творческим людям? – удивилась Калерия.
     - Несомненно. Слышал, как говорили, что ты написала превосходные стихи одной воспитательнице, в день её рождения.
     - Это той, которая сотворила деда Мороза на площадке суточной группы. Вот в честь этого дива я и посвятила ей стихи. И отдала ей, она послала в газету, и стихи затерялись.
     - Кто-то потом присвоит их, или песню на них напишет.
Калерия поёжилась. Она тоже предчувствовала, что когда-то услышит свои стихи, которые и она посылала в разные газеты и журналы, в песнях. Но ей не было жалко – пусть звучат.
     - А теперь, после бурных воспоминаний, - шутя, подытожила Реля, -  и как бы разминки по нашим прошлым путешествиям, мы подходим к концу моста, дальше пойдём по улице Большой Ордынке, где много замечательных церквей и строений века цариц Елизаветы и Екатерины Великой. Много новых зодчих сегодня откроем. Но встретимся и со знакомыми уже – Баженовым, Казаковым, Бове, Клейном. Я вас не утомляю этими фамилиями?
Анна замешкалась – она мало ходила с Калерией по Москве, а Юрий откликнулся:
          - Что ты! Я удивляюсь, как ты видишь Москву, с её великим прошлым. Будто ты жила в те времена. Я слушал в Кремле экскурсоводов – мы вместе с тобой обследовали Кремль. Гиды не так ярко рассказывают о прошлом. А ты с Пушкиным будто родственница – до того живо о нём говоришь.
          - Наверное, жизнь великого поэта не казалась ему такой яркой, как теперь о нём можно рассказать. Была в его жизни высылка из Петербурга – за стихи его, колющие царей и других правителей. Будто бы изгнали, а южная ссылка пошла ему на пользу – Пушкин обогатил свой кругозор, как сейчас говорят. Но хватит о нём. Я как зацеплюсь за Пушкина – могу долго о нём вспоминать. Лучше, чуть погодя, зайдём с вами в дом художника, бывшего крепостного Тропинина, который рисовал потрясающие картины.
          - Крепостной? Но церковь, где венчался Пушкин, в стиле Ампир, строил тоже бывший крепостной. Помнишь, как интересно ты мне о нём рассказывала.
          - Афанасий Григорьев – великий зодчий, воспитывался вместе с сыном архитектора Жилярди. Сын Жилярди после стажировался в Италии, но крепостного оставили в Москве. Они соревновались впоследствии в Москве – Жилярди строил замысловатые здания, похожие на южные. На Тверском бульваре, до которого мы никак не дойдём, стоят творения Жилярди-сына. А Афанасий Григорьев создавал под русскую старину. Кстати, великолепное здание, где теперь музей Пушкина, возвели по его чертежам и под его руководством.
          - Сколько ты в голове держишь. Я уже забыл, что ты это мне говорила.
          - Сейчас я вам, если вы не устали, буду рассказывать о других людях, других зодчих. Думаю, что и о них ты, Юра, запомнишь, если нечаянно попадёшь на улицу Ордынку без меня.
          Молодая женщина и сама потом, попадая в места, где уже бывала, вспоминала походы свои с Юрием, Анной и другими людьми по замечательным местам истории и зодчества Москвы. А в тот день, ей надо было вспомнить, что она читала ранее об улицах Ордынке и Пятницкой.
          - Большой район, куда мы сейчас идём, раньше назывался Замоскворечьем, который очень хорошо описал в своих пьесах Александр Островский. Мы с тобой, Анна, ходили в театр, на его пьесу, под названием «Бесприданница».
          - Да, я запомнила, что это красивая девушка, из обедневших дворян, у которой было много поклонников. Но они не хотели её брать замуж, потому что у неё не было приданного.  Был какой-то жених, который обещал её взять замуж, но обманул. У нас, в Польше, тоже бывали такие паны, что обманут девушку и забудут о ней. Это везде, наверное, так. Бедные девушки.
          - Поэтому я и не пошёл с вами на эту пьесу, - заметил Юрий, который по вздоху жены понял так, что его укорят в каких-то изменах. – Но мы с тобой, Реля, смотрели другую пьесу Островского с длинным названием.
- «Не в свои сани, не садись»? – подсказала Калерия.
- Что-то другое. Более, мудрое, как я заметил. Вспомнил: «На всякого мудреца довольно простоты». Это, наверное, интересней «Бесприданницы»? Ответь мне, Калерия.
- У Островского все пьесы о старой, купеческой Москве. Что видел с детства, то и описывал.  Интересны все его сочинения – каждое несёт с собой весть о старине, когда пили чай всей семьёй, ходили друг к другу в гости, влюблялись, изменяли – это жизнь.
- Хорошо сказала, - заметила Анна. – Но ты нам не весь большой район будешь показывать? Потому что ноги у меня устали, пока я только этот Большой мост перешла. Я бы посидела где-нибудь, покушала, отдохнула бы немного.
- Так зайдём в ресторан, - предложил Юрий, увидевший вывеску гостиницы «Балчуг».
- Ты правильно угадал, Юра, что там должен быть ресторан, - растерялась Реля. – Но мы лучше поищем, на улице Пятницкой есть открытые кафе, довольно уютные, они не душные.
- Правильно, на открытом воздухе лучше кушать, - сказала Анна. – Заранее говорю тебе, Юрий, что если будут чебуреки, я их закажу.
- А там есть, где помыть руки? – Юрий всегда беспокоился о гигиене.
- Есть, - отозвалась Калерия. – Я уже питалась там и знаю, что открытая веранда стоит у основного кафе, где имеются туалеты.
- Согласен с вами, мои дорогие. Зайдём на открытую веранду.
- Ты, наверное, не так руки помыть хочешь, как в туалет? – пошутила Анна над мужем.
- А ты? – парировал Юрий. – Я же видел, когда ты убежала вперёд. Что ты искала?
- А помнишь, как мы ходили по Праге и не могли найти то, что нам облегчило бы прогулку?
- Вот уж действительно. – Засмеялся Юрий. -  А эти учреждения были всегда на глазах. Ты не осуждаешь нас, Реля, что мы так увлеклись воспоминаниями.
- Я тоже мечтаю попасть в то «учреждение», как ты говоришь, Юрий.
Они очень обрадовались, увидев ближайшее Кафе-веранду. Зашли и, сходив в туалет, сидели, ожидая пока официантка подойдёт к ним.
- Итак, - сказал Юрий, наконец-то обратившей на них внимание официантке, - народу в кафе немного и, быть может, вы не будете в обиде, если мы посидим несколько лишних  минут, поговорим.
- Говорите, сколько хотите, - отозвалась та, - в это время мало народу. В выходной день все предпочитают отдыхать за городом. Вы что закажете на первое? Харчо или окрошку.
- Окрошку, - сказала быстро Аня. – А ещё чебуреки с мясом. Принесите и поставьте на стол – они должны остынуть.
- Хорошо. Вы что закажете? – Обратилась официантка к Юрию.
- Сначала даму спросите, - кивнул он на Релю.
- Ах, извините. Вы что желаете?
- Повторите то, что заказала моя соседка.
- А мне тоже, что заказали мои дамы, - галантно ответил Юрий. – И ещё желательно воды, чистой, из родника.
- Из родника есть боржоми. Вам бутылку или стаканами принести?
- Принесите две бутылки. И три стакана. А мы постараемся сами разлить. И о десерте побеспокойтесь. А теперь займёмся Москвой, - сказал Юрий, когда официантка ушла.
- А что ты хотел узнать? – немного с иронией отозвалась Калерия. – Мы столько уже ходили по Москве, посещали театры, ездили по Подмосковью, в города Золотого Кольца Москвы. И всегда ты немного узнавал обо мне. Как училась? Любили ли меня учителя? И откуда во мне талант воспитателя?
- Училась хорошо, об этом я догадывался по тому, сколько ты знаешь из истории всех народов, литературно образованная.
- Что любили учителя – это, несомненно, - подхватила Анна. – Меня только за прилежание любили, а уж если бы я была так начитана как ты, Реля, то и гордились бы.
- А откуда у меня «талант», как ты говоришь, Юра, воспитателя – это от любви к детям.
- Прекрасно! А теперь перейдём к тому, о чём я давно тебя хотел спросить. Любила ли тебя – такую одарённую небом девушку, твоя матушка? Сколько вас было у неё? Об одной сестрёнке я знаю – она два года назад не давала мне с тобой ходить по Москве и в театры. Мне понятно тогда было, что и ей ты должна была уделять внимание.
Калерия тайком вздрогнула. Давно уж хотел поговорить с ней Юрий о её семье, но всегда Реля затушёвывала ответ шуткой или, незаметно переходя на другие темы. Но теперь  Анна с мужем рядом и смотрит на Релю выжидающе. Полька не даст ей, на сей раз, выкрутиться. Кривить душой, и придумывать, какая хорошая у неё была семья, не хотелось. А правду как скажешь иностранцам? В Польше, возможно, не относятся к детям безрассудно, как делала с гонором Юлия Петровна.
Поэтому Калерия начала говорить о своей семье в сравнении с пернатыми.
- Вы, наверное, не раз наблюдали, как птицы бережно относятся к своему потомству?
- Наблюдали, - живо отозвался Юрий, - а я так в детстве даже ухаживал за голубями, кормил их. Уток кормил на озёрах или в деревне у бабушки. Но это было ещё до войны – мы же старше тебя, Реля.
- А я гусей пасла, - вспомнила Анна, чем всех насмешила.
- Трогательно наблюдать за домашними птицами, - не смогла удержать вздоха Калерия. – Но я росла не в домашней, а в дикой семье?
- Как это? – в один голос спросили муж и жена.
- Если вы наблюдали за птицами в гнёздах, которые находятся на деревьях, то и они очень трогательно относятся к своим детям – кормят их, растят, на крыло ставят. Но бывает так, что в гнездо воробья, ласточки или другой птицы подкладывает своё яйцо кукушка.
- И тогда, - вспомнил Юрий, - кукушонок, вылупившись из яйца, выталкивает из гнезда родных детей тех птиц, куда его закинула мать кукушка. Те птицы и выкармливают подкидыша, не заметив, что он не их родной. И кто в вашей семье был кукушонком? Что не ты, я это ясно понимаю, потому что ты заботилась о младшей сестрёнке, приехавшей в Москву.
- Уделяла сестре так много времени, - улыбнулась Анна, - что Юрка изволновался, что в театры не с кем ходить.
- Анна, не мешай Реле рассказывать.
- Кто в нашей семье был кукушонком? – повторила Калерия слова Юрия. – Это была старшая моя сестра, которую мама нагуляла до брака с моим отцом.
- О! У нас, в Польше много таких семей, где отцы воспитывают приёмных детей, - быстро сказала Анна. – Но они не отделяют своих детей от чужих. Разве к родным чуть теплее относятся, - при этом она значительно взглянула на мужа. Калерия поняла, что возможно, как она и подумывала раньше, старший сын Анны не родной Юрию – совсем не похож ни на отца, ни на мать. А как говорит пословица – на прохожего молодца.
От мысли, что Юрий воспитывает чужого ребёнка, уважения к нему не убавилось. Пришла жалость, что немного странный мальчик, старший сын Петя – отходил в русской школе четыре года, а читать и писать не научился. Теперь всей семёй повезут его в польскую школу – быть может, на родном языке что-то получится. Только бы своей тупостью не заразил Альку. Воспитанник Рели был как раз очень умным, схватывал всё на лету. Но упрямо не хотел дружить с негритятами, жившими в доме дипломатов. Встречались в одном дворе на прогулках, были на глазах друг друга в детском саду – не разговаривали, лишь иногда вздорили из-за игрушек.
- Мой отец, по-видимому, хорошо принял кукушонка, - отвечая не Юрию, а своим мыслям, рассуждала Калерия. - Если бы не заметил, или кто-то подсказал папе, ещё до войны, что жена хочет вытолкать его родную дочь из гнезда.
- Тебя, в пелёнках, не любила матушка? По какой причине? – поразился Юрий.
- Наверное, сильно любила первую дочь. Или ей приказал, под угрозой смерти, отец Геры, как он велел назвать свою дочь, - Реле были неприятны эти мрачные воспоминания.
- Воспитывать не хотел. Подкинул кукушонка другому мужчине, - заметила Анна. – И в то же время любите его дочь как свою родную? Но как он мог приказать женщине, которую обрюхатил, не любить следующих её детей?
- Я этот вопрос для себя разгадала. Было мне неприятно, поэтому не стану вас нагружать своими болями. Говорю лишь факт – мама меня не любила и хотела избавиться, пока я была несмышлёнышем.
- Но как ты узнала? – Настаивал с болью Юрий. Было видно, что он страдает.
- Очень просто. Мама, пережив войну с двумя дочерьми, не скрывала этого. При мне рассказывала людям, как не желала вторую дочь. Она и после войны дочерей не желала, больше хотела мужу – моему отцу – сына родить. Впрочем, я была убеждена, что и к мальчикам  мама точно так же плохо относилась, это была отговорка, чтоб я не выхаживала двух сестрёнок, рождённых ею после войны.
- Значит, мать ваша любила лишь старшую дочь? – с участием спросила Анна.
- Да. Все силы мама положила, чтобы её одевать как принцессу, кормить хорошо, в ущерб другим детям. Поэтому, наверное, девочка росла большой эгоисткой. Всё гребла под себя – еду самую лучшую. Одежду только ей и себе мама покупала. А когда занашивали платья или юбки, что самим было противно их носить, отдавали мне, а себе покупали новое.
- Мама ваша была начальницей? – осторожно спросил Юрий.
- И мама, и папа работали на высоких постах, и семья вся могла бы жить хорошо, если бы покупалось всем детям поровну. Но все деньги тратились на старшую сестру и маму – даже папе не доставалось хорошей одежды. Поэтому, в один зимний день - мне было уже тринадцать лет, - Калерия с тоской вспомнила, что тогда она в первый раз любила замечательного парня, - папа расстался с мамой, уйдя к другой женщине.
- Оставив четырёх детей! – Ахнула Анна, взглянув на Юрия.
- Если честно говорить, папа попал в тюрьму из-за другой женщины. Но если бы мама его одевала так, как себя, или хотя бы прилично, ухода отца из семьи, не случилось бы.
- Можешь не разъяснять, Реля, - сказал, сочувствуя, Юрий. – Твой отец ушёл от плохой жены, а тебя с сестрёнками оставил кукушке матери, с её кукушонком.
- Да. И, получая от отца хорошие алименты на четырёх детей, мама с Верой разыгрались. Они загрузили меня работой, так, что мне некогда было уроки учить.
- И в то же время ты училась хорошо, - ревниво заметила Анна.
- Мне будто космос помогал, - улыбнулась Реля. – Не имея возможности учить по учебникам, я, готовя обед или нося воду на коромысле, повторяла по памяти то, что учителя рассказывали на уроках. Ещё присоединяла те знания, которые мне давала художественная литература. Экзамены сдавала, повторив, например, пять билетов с начала и пять с конца, а попадался мне самый тяжёлый из середины. Извлекала из памяти материал и получала пятёрку.
- Талантливый человек, во всём талантлив. Но Вера, когда стала девушкой, ей разве не хотелось, чтоб и сестра была хорошо одета? – спросил Юрий. – Мой старший брат требовал от родителей, чтоб всех детей одевали как его.
- Что ты! Вере доставляло удовольствие отнять у меня отрез на платье и сшить себе два, вместо одного. А уж как она поступила в институт, то все деньги пошли за ней в Одессу.
В это время официантка принесла «боржоми» в запотевших бутылках и Юрий налил всем в стаканы. Они, шутя, чокнулись, и, смочив рты, продолжали беседу.
- Одесса – красивый город, - заметила Анна. – Я туда ездила с нашими поляками в экскурсию и очень жалела, что тебя нет со мной, ты бы мне больше рассказала. Или ты не видела Одессы? А вот и наша окрошка, - вдруг переключилась на еду.
- Видела, - улыбнулась воспоминаниям Калерия, пока официантка расставляла тарелки. – Как раз, когда Вера там училась и начала заболевать от своей жадности.
- Жадности? – переспросил Юрий, пробуя суп. – Твоя сестра стала болеть оттого, что не делилась с тобой? Правильно я понял?
- Юра, давай поедим, - взмолилась Анна. – Потом будем разговаривать.
- Хорошо. Подчиняюсь, дамы.
Они медленно ели. В это время Калерия думала, как ответить.
- Вера начала болеть, - продолжала она, отставив тарелку с остатками окрошки, - как я ей и предсказывала, в гневе. Это закономерно. Человек гребёт под себя, наказывая других родных  в еде, в одежде. Но приходит конец, и он начинает болеть. – «Бог на небе всё видит», - подумала Калерия, успокаиваясь.
- И во время болезни к людям приходит сознание, что так жить не положено?
- Нет, Аня, к Вере не пришло такое осознание, но это меня не сильно волновало. Мне, как раз, когда старшая сестра заболела, один моряк – кузен Веры помог посмотреть Одессу.
- Как это может быть? – ревниво взволновался Юрий, тоже расставшись с окрошкой.
- Очень просто. Встретились мы с кузеном Веры в поезде. Честно говоря, он тоже Веру не любил за жадность. А меня, как достойного человека, увидеть его любимый город наградил деньгами, с которыми я и понеслась в Одессу. Жила в красивейшем городе у тётушки этого парня, которая очень меня полюбила и всё жалела, что с Артёмом – моряком дальнего плавания мы не можем пожениться.
- Родные не должны жениться! – строго отозвался Юрий, в то время, когда убирались тарелки со стола. Усталая от жары женщина покосилась на него, но в разговор не вступала.
- Пусть будет так, - Калерия улыбнулась. Ей не хотелось объяснять, что с Артёмом она не родная по крови. И в силу этого, капитан дальнего плавания, хотел, чтоб она жила, ожидая его на берегу, в Одессе. – Но вот нам несут счёт за обед. Разреши, Юра, я за себя расплачусь.
- И чтоб ты нас считала жадными, как свою сестру. Но это счёт не нам, а соседям. Мы ещё не съели чебуреки, зачем нас счётом подгонять? К тому же, ты у нас Чичироне – гид по Москве, а не плательщица за обеды. Меня по Риму водил так юноша-студент, всё рассказывал о Вечном Городе – я его поил и кормил, ещё денег заплатил за экскурсию.
- Меня тоже водил юноша-студент по Неаполю, не тебя только Юрка, - отозвалась Анна насмешливо.  – Но он не так интересно рассказывал, как Реля о Москве.   
- Действительно. Реля рассказывает о Москве, как о родном городе, хотя живёт тут всего семь лет.  Но куда мы дальше пойдём? Пятницкую мы уже увидели, а Ордынку ещё нет, - говорил Юрий, подвигая к себе чебуреки.
- Пятницкую мы ещё не видели, Юра, это только начало её. – Перед тем, как есть второе блюдо, Калерия решила ответить. - Но и Ордынка рядом. Соединены эти две довольно знаменитые улицы маленькими переулками, которые и сами по себе интересны.  И мы будем двигаться от Пятницкой до Ордынки, находя по пути интересные старинные дома, храмы и вспоминая великих архитекторов, подаривших свои творения потомкам.
Реля тоже принялась за вкусные чебуреки, от которых исходил чудный запах. Но Анна опередила  обоих и вытирала об салфетку руки. Потом прошла в туалет, чтобы руки помыть.
- Ордынка – почему так названа улица? – Юрий тоже вытирал руки салфеткой, но не спешил уходить, чтобы помыть их. - Орда – это же стойбище хана Батыя, который хотел захватить всю землю, но споткнулся на России? Ты ешь, не спеши отвечать на мой вопрос.
- Уже расправилась с чебуреком, потому отвечу. – Калерия дождалась, пока уборщица посуды заберет освободившиеся тарелки, вздохнула. - Об Русь мою многие спотыкались. И, какое-то время монголы здесь находились. Брали дань с покорённого на какое-то время народа. И вот в этом краю, когда город был совсем маленьким, татаро-монгольские завоеватели, стояли Ордой. Отсюда улица Ордынка. И поскольку им надо было как-то общаться с вассалами, как тогда угнетённые народы назывались, целые толпы переводчиков разных языков тоже жили при Орде. Переводчики назывались толмачи. И поев, мы пойдём по Толмачёвскому переулку. И здесь есть один интересный дом, который я вам покажу и расскажу о нём, что знаю.
- Как велика Москва! Когда ты приедешь к нам, в Варшаву, мы не сможет тебе показать столько заметных улиц и старинных построек, - заметил Юрий.
- Потому что Варшава отстроена заново, на руинах, - продолжила грустно Анна, вернувшаяся из туалета.
- Зато у вас не разрушен Краков и в маленьких городах есть что посмотреть, - возразила Калерия. – А Варшаву я смогу, представить – какой она была – даже через новый её облик. Но, - она тоже загрустила, - приехать мы с Олежкой сможем не скоро. Разве когда он подрастёт, чтоб увидел польские города и понял, к чему прикоснулся. Историю бы немного понимал.
В тот день они знакомились в Замоскворечье до самого вечера. Реля устала так, что,  вернулась домой, едва помывшись, легла в постель, и проспала до следующего утра. И снились ей прекрасные дома и церкви, которые они посмотрели, но в старинном украшении бывших садов Замоскворечья, по которым она гуляла не в сопровождении поляков, а с сыном.
 
Ещё перед отпуском Калерия, будучи одна, больше всего любила бродить у Никитских ворот.  Приметила их, как и Пушкинскую площадь, чтоб не заблудиться ранее в походах по столице. В этом районе она жила, со стороны площади Пушкина и Бронных улиц и поэтому, уезжая, тихо прощалась с любимыми местами, до следующего свидания. И даже после прочтения книги Булгакова, «Мастер и Маргарита», где автор не очень почтительно отзывался об её любимом районе, отношение её ни к Патриаршим прудам, ни к Малой Бронной улице, ни даже к шумному Садовому кольцу не изменились. Она любила «пути-дорожки», где проходили её сына ножки. Заветный пруд с чёрными и белыми лебедями, она не отдала бы под нелепый «Примус» Булгакова, который ей приснился как-то во сне, - ужасный и высасывающий воду из пруда.  Не только из-за живности, не отдала бы монстру-примусу прекрасную гладь пруда, по которой делали круги разного вида утки, белые и чёрные лебеди, но и из-за катка, который устраивали зимой. Из-за деревьев вокруг пруда боролась бы, чтоб их не уничтожали. Вековые липы  вечерами водили хоровод и пели Реле песни, если ей удавалось, после тяжёлой работы, побродить вокруг пруда или посидеть на лавочке.
Калерии вспоминалось, как  водила детей из старшей группы детского сада, в которой, разумеется, был и её сын, на каток. Водили двое воспитателей, в своё не рабочее время, но что не сделаешь ради детей. На катке группу в пятнадцать человек встречала тренер. Она сразу сказала, чтоб матери не мешали ей заниматься с детьми. А если им хочется покататься, то можно взять коньки напрокат, а ещё лучше иметь свои собственные, чтобы не заполучить какую болезнь через чужую обувь. Тренер посоветовала, а Реля, в первый же выходной, купила себе коньки. Резвые каталки обошлись ей гораздо дешевле спортивных сына, но зато не стоять в очередь за разношенными коньками, и можно переобуваться вместе с детьми. И вышла  впервые на лёд, в двадцать шесть лет. Нашлись девушка и парень, катающиеся хорошо, которые охотно согласились преподать ей первые уроки – как стоять, как отталкиваться, поворачиваться. Уроки пошли впрок. Увидев, что молодая мать твёрдо держится на льду, тренер разрешила ей кататься поближе к детям. Калерия  видела – тренер детей боится. В группе были лихачи, по-видимому, уже освоившими катание с родителями. Мальчик Ашот – черноглазый и лихой джигит из армянской семьи, катался на коньках неплохо, но шалил. Он приставал к девочкам это неугомонный житель гор, он красовался перед ними. Реля не раз останавливала его, брала за руку – они катались вместе. Олежка не ревновал мать, понимал, что это надо для безопасности девочек. Себя и других мальчишек он считал в безопасности – все они, кроме двоих-троих катались аккуратно, не падали. Но однажды Реля чувствовала себя неважно – ей не хотелось вставать на коньки. Лишь боясь напугать сына, она прокатилась пару кругов, вдали от детей. И случилось худшее – она упала, ударившись головой о лёд. Голова стала чугунная, плохо соображала. И именно в этот момент Ашот, лихо раскатившись, тоже упал. Вслед ему упал второй мальчик, коньками вперёд и эти коньки покалечили мягкие ткани Ашота, те, откуда ноги растут. Калерия с больной головой плохо соображала, что надо делать, но вторая воспитательница, которая никогда не каталась, схватила покалеченного мальчика и понеслась с ним к родителям, которые из-за забора наблюдали за сыном. Те, богатые люди, сразу взяли такси и в Филатовскую больницу – благо она рядом. А Реле, с больной головой, пришлось вести оставшихся детей в детский сад. Никто не плакал, все почему-то ругали Ашота, говорили, что он сам виноват. Группа прекратила тренироваться. Но Калерия с сыном ходили на каток до конца зимы, пока не сошёл лёд. Им это было в радость, хотя голова у Рели побаливала долго. Пруд она всё равно не разлюбила.
Как не могла разлюбить Малую Бронную улицу, с которой она знакомилась с Олежкой на руках, когда приехала в Москву. Тем более, что Малая Бронная улица на глазах Калерии превращалась из Золушки в красавицу. Незаметно как-то снесли трёхэтажные дома, а на их месте вознесли девяти и двенадцати этажные великаны. Калерия не заметила сноса низких домов, потому что всё внимание её было занято болезнью Олежки, и ходила она в больницу совершенно в противоположном направлении. Когда сын выздоровел, посещали ясли, тоже не по Малой Бронной ходили, а по красивейшей улице Толстого, с её таинственными домами. И пока у Рели были затуманены глаза болезнью сына, а потом тихонечко открывались на таинственность улицы Толстого, Малая Бронная, перестраиваясь, стала неподражаемо красива.  Подорожала и Большая Бронная, но она менялась на глазах, потому что Калерия, едва Олежка стал ходить, записалась в библиотеку имени Некрасова и все изменения на улице видела своими глазами. Большая Бронная улица ей была более знакома, потому что находилась по дороге к  площади Пушкина, которую Реля обожала, потому что там стояла бронзовый памятник Деду, с которым она говорила молча, приходя к нему. Молча, потому что у памятника день и ночь встречались влюблённые – сочтут за умалишенную.
А площадь Маяковского? Разве Реля не раздвигала её мысленно, при приезде в Москву,  и она подчинялась. Снесли не украшавший её театр «Современник» - переселили его в более красивое здание на Чистых прудах, куда её уже водил Юрий Александрович. Но самый любимый кончик треугольника, в котором жили они с Олежкой, считали станцию Арбат. Именно с этой красивой станции они ездили в Филёвский парк – купаться и загорать – солнце и воду, прекрасный воздух дарил им этот, ставший родным район. А Кутузовский проспект, Бородинская Панорама, куда они ходили, хотя Юрий Александрович считал, что Олежке рано познавать такую глубокую историю. Но её мальчишка всё понял, поэтому поляк подарил ему дорогую книгу о «Бородинском сражении» - с невероятными рисунками и тестом для таких любознательных детей как Олежка.
«Никитские ворота» и Тверской бульвар – на той святой земле, где бывал давно  Пушкин, сын, не ведая о родстве с великим Поэтом, впервые пошёл. Успели сфотографировать его первые шаги.  Идёт её малыш, как генерал. Ручку поднял как главнокомандующий. И голуби, будто по команде шагают ему навстречу. Забавно.
Потом, когда твёрдо стал ходить по земле, сам доходил по бульвару до Пушкинской площади. Разумеется, не постоянно шли, а с перерывами, потому что на бульваре было много детей, и у каждой группы Олежка желал остановиться, иногда знакомясь с другими детьми, а иной раз, находя уже знакомых. Калерия гордилась – её ребёнок был интересным и коммуникабельным. Сын дружил не только с русскоязычными детьми, он совершенно свободно общался с иностранцами, в детском саду, которые от него обучались русскому языку. Маленькие африканцы – Кини, Ян, Линда и Сата от её потомка научились бегло говорить по-русски. Наблюдая за детьми в детском саду, Калерия как-то подслушала разговор Олежки с Яном – самым умным и более развитым, чем девочки или Кини.
- Ян, - говорил негритёнок по детски серьёзно Олежке, с которым очень подружился, - подъедет, в Африку и привьезёть  тибье объезьянку.
Случился этот разговор на прогулке, и Реле очень интересно было послушать, что ответит её дорогой потомок «родственнику» из Африки. Но тут подошёл Юрий Александрович, и она приложила палец к губам, прося его не обозначать своё присутствие, а понять о чем говорят два заговорщика. Юрий стоял почти возле них, и он показал Реле рукой, что понял её просьбу. Самой воспитательнице пришлось разобрать небольшое недоразумение между Алькой – сыном Юрия и Кини, самым заносчивым из африканцев. Маленький поляк почему-то не любил Кини. Возможно, ревновал, потому, как только появились негры в группе, они привлекли больше внимания, чем, в своё время, он сам. Калерия уже не раз разнимала их с Кини, который был не такой коммуникабельный как Ян, не умел дружить, и потому Алька наскакивал на высокого чернокожего, будучи на голову ниже его. Разводила их Калерия легко, потому что маленький поляк сам понимал, что ему не одолеть выше его и сильнее Кини. К тому же, если их потасовку увидел Юрий Александрович, он сделает Альке внушение, что нельзя сыну дипломата нападать на чернокожего мальчика – сына посла из Африки.  Тем более, что живут они в одном доме.      
 Кини был головной болью Калерии. Это он так лихо ударил воспитательницу ногой по лицу при первом знакомстве в спальне малышей. И получил по заднице. Тогда впервые Реля испугалась. Мог быть скандал. Но Бонна, приехавшая за «шайкой», как она называла маленьких негритят, успокоила её. Если Кини пожалуется дома, что ударил ногой воспитательницу, а она, в ответ, шлёпнула его рукой, то маленькому шалуну попадёт ещё по заднему месту. Отец его, посол Сьёрра- Леоне обожал белых женщин, иногда приводил домой разного рода «шлёндр» – так и сказала приехавшая за негритятами их домашняя воспитательница.
- Возможно поэтому, - предположила Бонна, - что папа его не пропускает ни одной белой служанки в доме – оказывает им повышенное внимание – Кини старается поддать уборщицам ногой. И служанки, обласканные с одной стороны послом – он им подарки дарит за это. С другой стороны получают пинки от Кини и боятся жаловаться. Могут выгнать, а таких денег им в Союзе не получить. Терпят.
- Но я не стерпела. Слегка ударила маленького наглеца, и мне стыдно за это.
- Успокойтесь. Вы хорошо сделали, что поставили Кини на место. Мне сам отец его разрешил бить его по рукам, если он посмеет дотронуться до меня. А теперь я научу всех служанок, чтоб давали сдачи. Это же не в какие ворота! Ногой белых женщин! Пусть привыкает уважать нас. А вам бояться нечего. Ещё приедет как-нибудь посол Сьерра-Леоне к вам, со всеми своими помощниками. Они это любят – представляться русским женщинам. Будут удивлены. Вы похожи на мулатку. Что-то среднее между европейской женщиной и африканкой.
Калерия смутилась – не говорить же этой белой даме, терпящей оскорбления рослого негритёнка, за большую зарплату, что её бывшие родственники из Африки.
Через пару недель после инцидента с Кини, «родственники из Африки» явились за детьми. Посол, как самый старший, пожелал поцеловать руку воспитательнице. Секретари стояли следом, готовые последовать его примеру. Калерия быстро заложила руки за спину и мимикой дала понять, что нельзя. Ей, в помещении детского сада никто руки не целовал. Реля на работе, а не в приятном обществе. Негры поразили «мулатку» – все были низкорослые.
- «В кого же Кини обещает быть высоким? Неужели в мать? Но какой же должна быть негритянка? Выше мужа на голову? Или на две? Вот бы увидеть матерей моих негритят».
Вскоре Калерия поняла, что негритянки никогда не придут за своими детьми. Видимо, так заведено – если есть слуги, чёрные леди не сделают лишнего шага. Идти им по улице, наверное, не очень приятно – все смотрят на них. Покинув мысли увидеть матушек своих негритят, Калерия продолжала наблюдение за маленькими африканцами. Ян своим необычным умом и развитием сразу пришёлся ей по душе, а Кини – сын посла, был загадкой. То ли им не занимались в семье, то ли слишком завысили его значимость в этом мире? Кини был надменным.
   Не общался с маленькими Сатой и Линдой – своим соотечественницами. Девочки Сата и Линда, с множественными косичками на голове, смотрели всё время исподлобья, будто мучаясь этими косичками. Калерия, глядя на них, думала, что тяжело, наверное, девочкам – косички были стянуты туго, отчего болели головки. Поделилась этими наблюдениями с Бонной, которая на машине приезжала за детьми, хотя дом Дипломатов находился почти рядом. Там жили все Послы и их заместители, не только из Азии и Африки, но и из Социалистических стран.
Однажды Калерия с Олежкой была в гостях у поляков, и Юрий вывел её на балкон шестого этажа, откуда был виден внутренний двор, как на картине.
- Смотри, - сказал ей влюблённый поляк, - какие нравы в семьях твоих чёрненьких подопечных. Каждый из африканцев имеет по четыре жены, живут они в разных подъездах, между собой не общаются, даже не здороваются. Не дружат даже слуги – наверное, им дан строгий наказ не общаться между собой. Разумеется, это не касается русских слуг, которые могут созвониться между собой и поговорить.
- То-то, я удивляюсь, дети так разрозненны, тоже почти не общаются между собой в детском саду. Но за ними приезжает на машине – хотя рядом живут, русская Бонна.
- Как я заметил это их общая воспитательница. А возит детей на машине, потому что вместе их по улице не поведёшь. Во-первых, станут останавливаться, чтоб посмотреть, прохожие, да и не доведёт Бонна детей, потому что, вне дома, они не подчиняются её словам.
- Очень даже подчиняются, - сказала Калерия, зная это из их разговоров с Бонной.
- Да, с тех пор, как стали ходить в детский сад, тёмные дети очень поумнели. Это влияние одной, знакомой нам с тобой воспитательницы.
- Намекаешь на меня, Юра? Спасибо за комплимент. Но разреши мне, с высоты, понять, как разрознены дети между собой на прогулке возле дома. Когда гуляют со мной, в детском саду, Кини скоро замерзает и просится в группу, даже в тёплые деньки. Я отпускаю, разумеется, если Гита не унеслась куда-то. Но вслед за Кини просятся и девочки. Их я тоже отпускаю. Гита потом рассказывает мне, как они себя вели в группе.   
- Кини не издевается над ними? Он сын посла, а отцы Яна и девочек его секретари.
- Я знаю это от Бонны и по личной встрече с черными папашами. Но Кини, с тех пор, как пришёл в ясельную группу даже со слугами, как мне сказали, ведёт себя не как невоспитанный ребёнок, а более уважительно.
- Это твоя заслуга и, возможно, Олежки. Я видел, как он общается с неграми в детском саду. Это удивительно. Я до сих пор не могу заставить Альку здороваться с Кини или Яном, а Олежка нашёл с ними общий язык сразу, и продолжает их учить, как жить в обществе, где нет расизма.
 - Подожди, Юра. Вижу Сату, гуляющую, по-видимому, с мамой у одного подъезда. А вот и Линда – более развитая, чем Сата, по моему мнению. Но не спешит поздороваться с Сатой.
- Линда красивее Саты, - заметил Юрий. – Потому тебе кажется более развитой?
- Нет, Юра, я не сужу никого по красоте. Линда более общительна, хотя обе девочки производят впечатление как бы униженных детей.
- А ты что хотела? У их отцов по несколько жён. И к каждой жене, которые не общаются между собой  - такой обычай -  муж может привести девицу с улицы. И жена обязана встретить, накрыть стол, и уложить мужа с непотребной девушкой в постель, - рассказывал Юрий то, что она уже слышала от Бонны.
- Вот почему темнокожие девочки так печальны. Их ждёт участь их матушек.
- Ты поняла так, что не только от косичек они страдают, но и предвидят свою судьбу?
- Да. Но вот вышел маленький Янушка – самый смышленый среди негритят. Представь, Юра, он первый хорошо заговорил по-русски. Ты прав, его научил хорошо говорить по-русски  Олежка. Они прекрасно поняли друг друга, даже в географическом смысле договорились. Помнишь, я тебе дала послушать на площадке их разговор?
- Как же, помню. Я услышал не всё, но понял, что негритосик говорил с акцентом: - «Ян поедет в Африка и привьезёт тибье обезьянку». А у Олежки просил большого медведя.
Калерия рассмеялась, представив себе, что Ян бы делал с «большим медведем». Юрий её поддержал. Они отошли от перил, чтобы внизу не приняли их смех на свой счёт, хотя увидеть их вряд ли смогли. Отсмеявшись, они зашли в квартиру, где Аня накрывала на стол.
- Что вас там рассмешило? На балконе?
- Прости, Аня, - Смутилась Калерия, - что я тебе не помогаю с сервировкой стола, но мы наблюдали за негритянской жизнью и вспомнили, как Ян просил у моего Олежки медведя.
- Это Юрка мне рассказывал – я тоже смеялась до слёз. А с сервировкой мне помогает помощница по дому – я гостей никогда не беспокою, на этот  счёт. Вот если приедешь с сыном к нам, в Варшаву, где у меня не будет служанки, то, может, попрошу.
- Не говори так! - сказал жене строго Юрий. – Калерия может подумать, что в Варшаве ты эксплуатируешь гостей своих. Ты никогда не жила без помощницы. А Реля, если, действительно, решится приехать в Варшаву, то я стану показывать ей Польшу, как она нам и детям нашим показывала Москву, Подмосковье, Золотое кольцо Москвы. Эх, жаль, что в Ленинград мы с тобой не увидели. Посмотреть творение Великого Петра твоими глазами. – Юрий не скрывал своей влюбленности даже в присутствии жены. Или хотел уколоть свою половинку, что ездила на днях с экскурсией поляков в Западную Украину, оставив Альку с температурой на служанку и мужа? А им пришлось звать на помощь Калерию, потому что маленький поляк не мог уснуть без сказки.
При этих словах Анна вышла: то ли на кухне что-то ждало её, то ли ей стало неприятно, что муж мечтает посмотреть Ленинград глазами другой женщины.
- Не расстраивай, Юра. – Ответила насмешливо Калерия, не желая стать причиной разбирательств после её ухода. - Чтобы что-то рассказывать о Ленинграде, мне самой надо в нём побывать с хорошим экскурсоводом, влюблённым в свой город. Да книги прочесть о великом городе. Я немного узнала из книг Ольги Форш о старом Санкт-Петербурге, вернее об его зодчих – творили в городе Петра уже после него – во времена Екатерины, кроме Фальконе и Росси – больше всего крепостные русские люди. И я сама, с замиранием сердца, мечтаю в Ленинград поехать. Но давай не будем раньше времени загадывать. Вернёмся к разговору о детях – Яну и Олежке.
- Это как они медведем и обезьяной обменивались? – Юрий улыбнулся.
- Меня больше поразило, что мальчики разобрались в географии. Поняли – уж не знаю, из каких источников – что один живёт близко от медведей, а второй в Африке. И Ян съездил, как обещал Олежке, но не в Африку, а в Германию. И тут уже я поняла, что он знает и историю: - «Кайеговна, - рассказывал, жестикулируя, мне, - папа Яну купил автомат. И Ян ходил по Берлину как солдат». Значит, он знает и о том, что СССР воевал с немцами.
- Очень умный мальчик. Догадываешься, почему?
- А оттого, дорогой Юрий Александрович, что папа Яна женат на одной женщине и мальчик воспитывается в любви и ласке обоих родителей. Ян знает, что папа не приведёт в семью непотребную девку.
- Ещё ему повезло с русской воспитательницей и её сыном. Вы привили маленькому негру любовь к России, к Москве. Я видел, как папа и мама Яна, вместе с сыном и Бонной гуляли возле Пушкинской площади.
- А ты что там делал?
- Я проезжал мимо на дипломатической машине. И мне нельзя было выйти, хотя я заметил, как вы с Олежкой переходили улицу Горького, направляясь к памятнику Пушкина, сказки которого ты знаешь наизусть.
Калерия смутилась: - Уж не думаешь ли ты, что мы шли на встречу с Яном и его папой и мамой? Да, мы видели Яна там, и он подбежал к нам с Олежкой и познакомил с родителями.
- Вот почему он так ловко говорит на русском языке. Вы общаетесь и вне детского сада.
- Это было один раз и случайно. Кстати, мы с Олежкой часто ходим к памятнику Пушкина – он же недалеко от нашего дома.
- Не знаю, почему вы так любите сказки Пушкина, но это прекрасно. Я ничего не слышал лучшего, чем эти певучи сказки, в твоём исполнении.
- Вот по этим сказкам я многих иностранцев научила любить русский язык. – Говоря это, Реля вспомнила, как в Литве она, совсем маленькой, научила родному языку литовских соседей по хуторам – брата и сестру. К сожалению, ей не удалось также постигнуть литовский язык, потому что их семья, убегая от бандитов, которые убивали русских, уехала в Украину. Но учила Реля литовских детей через сказки Пушкина, и потому была благодарна великому Поэту, которого знала с детства как Деда, и который привёз их в Москву.  Калерия была уверена, что всё, что с ней происходило в жизни, было по желанию духа Пушкина. Дед показал ей во сне, будущего мужа-москвича и не просто показал, а сделал так, что они, встретившись, полюбили друг друга – иначе не было бы её обожаемого сына. А что не сложилась жизнь у Рели с Николаем - это тоже желание деда. Был ли таким развитым её ребёнок, если бы рос в спекулянтской семье, в которой культ обмана и денег? В семье, которая вмиг трезвого, пока они встречались и жили в Симферополе Николая, сделала пьяницей. Алкоголик- отец и бабушка, которая дня не может прожить, чтоб кого-то не обобрать, через спекуляцию – вот от какого лиха отвёл их дед. Правда не обошлось без крови, но эта была малая кровь. Живи Реля дальше с Николаем, пожалуй, её бы загнали на тот свет. А так Пушкин развёл их с бандитской семейкой и свёл с людьми, которые и сами развивались возле «начитанной девушки», как называл её Юрий Александрович, и много делали для самосовершенствования Калерии. Поездки их с подрастающим Олежкой по Москве и Подмосковью, по Золотому кольцу Москвы – это, разумеется, подарок от предка Калерии и сыну, о родстве с которым Олежка ещё не знал и неизвестно когда узнает. Но что её малыш похож на маленького беловолосого Пушкина, чью литографию Калерия видела в музее – это несомненно.          
Вот что вспоминала Калерия, перед поездкой в Украину, бродя по Тверскому бульвару. По этим памятным на всю жизнь местам, ходил и Олежка  - начиная с полгода – иногда «ходил» на руках у мамы. Возле площади Пушкина они махали бронзовому памятнику великого Поэта руками и шли дальше к Кремлю. Там уже, уставший её сын, в ясельном возрасте, иногда просился на руки, и она брала. А если была с ними коляска, катила своего дорогого в ней, вперёд лицом, и Олежка никогда не засыпал, как это случалось в младенчестве. В два и три года он был большой, и его интересовало всё, что происходит на центральной улице Москвы. Так добирались до Кремля. Бродили внутри его, и Реле было жаль, что она не может маленькому сыну, как Юрию Александровичу или Ане, рассказать историю его страны, его любимого города. Однажды встретился им родитель-вдовец, который водил своего сына в группу Калерии. Он был хороший человек, любил своего сына, но очень пил. В ту приятную встречу вдовец, с ясными глазами, фотографировал каких-то людей – видимо друзей или родственников, приехавших в Москву. Но, увидев Калерию с сыном, распрощался с тёплой компанией:
- Довольно, друзья. Кремль я вам показал, как вы хотели, и фотографировал много. Снимки пришлю, как обещал. А сейчас дайте мне пообщаться с воспитательницей моего сына, который её обожает.
- Да не так, наверное, сын, как папа, - пошутил кто-то.
- А что я!  Человек свободный. И Калерия Олеговна тоже не замужем, как я знаю. Согласны, Калерия, если я похожу за вами и сделаю несколько снимков на память об этой неожиданной встрече.
- Бога ради! – обрадовалась молодая женщина. – Я бы тоже хотела иметь фотографии сына, особенно сделанные в Кремле.
- Рад, что вы не отказались. Итак, друзья и подруги, мы расстаёмся. Звоните, если что. А мне в радость будет пообщаться с хорошей матерью и замечательной воспитательницей.
Друзья ушли, а Валерий Андреевич ходил за Релей и Олежкой и наснимал много забавных и познавательных снимков. Когда-то они с Олежкой станут их рассматривать и вспоминать где, в каком возрасте были они в Кремле и с чем познакомились.
Отдавала Калерии снимки бывшая тёща Валерия:
- Зять мой уехал в Дубну – он же работает по этой, как её? Забыла, как его профессия называется. Кажется – физик. И дочь моя была физиком, да вот умерла совсем молодой. А Валера влюблён в вас. Никогда не влюблялся, пока Леночка была жива, а тут пришёл домой, такой довольный, едва поел, фотографиями занялся. Потом гляжу, а на фотографиях-то вы с вашим сыном. Срочно вызвали в Дубну его. Уезжая, просил фотографии отнести и извиниться, что не сам отдал. Вы так хорошо на снимках получились, что он себе дубликаты сделал.
- Да, - Калерия с удовольствием перебирала снимки. – Сколько я должна Валерию за работу?
- Что вы! Это с любимой женщины деньги брать!
- Не выдумывайте, пожалуйста. Каждый труд должен быть оплачен.
- Вы выйдите за него замуж, да отучите его от выпивок – любовью оплатите труд зятя. А что он вас дальше будет любить, в этом могу поклясться.
- Он вас просил так поговорить со мной?
- Нет, что вы! Это я смелость на себя взяла. Маленькому Вовочке мать нужна. А кто лучше будет любимой воспитательницы? Или вы любите кого?
- Нет. – У Калерии на тот момент не появился ещё поляк с его любовью к Москве и Подмосковью. – Но выйти замуж за Валерия я не могу. Недавно рассталась с выпивающим мужем и, как вы сами должны догадаться, второго алкоголика не стерплю возле себя. Передайте Валерию, что если он обидится на мой отказ, я оплачу за фотографии, сколько он скажет.
- Скажу, но боюсь, что он не перестанет ухаживать за вами. Он уже мечтает снимать вас с вашим сыном и его Вовочкой на Ленинских горах или где-нибудь в Подмосковье – на даче. У нас дача есть в хорошем месте – вы могли бы с сынишкой всё лето там проводить, если детский сад не выезжает на природу. У нас сад, речка недалеко, можно ходить купаться.
Калерия вздохнула – дача это прекрасно. Но боялась, что её могут приглашать туда как работницу на огороде. Бывшая тёща Валерия напоминала ей почему-то её бывшую свекровь спекулянтку. Мягко стелет, да жёстко спать придётся. И решительно отказалась от лестных предложений. Валерий то ли не знал о планах тёщи, то ли притворялся, но ещё несколько раз снимал Олежку и её в их путешествиях по Москве. Особенно хорошие получились снимки в усадьбе Останкино и на Всесоюзной выставке. Там Олежка отметился возле влетающей ввысь ракеты и возле космонавтов. Ухватился её малыш за бронзовый палец Юрия Гагарина и был так доволен, что дотянулся до него. Отступил Валерий, лишь, когда возле Рели появился Юрий и стал водить её по театрам Москвы, и возить по Подмосковью. В связи с тем, что его бывшая тёща была в курсе всех детсадовских дел, о походах Калерии с поляком знали все, в том числе и она. Странно, но Валерий обиделся до такой степени, что даже не отпустил своего сына на дачу с детским садом, в Клязьму. Впрочем, у них была своя дача и хорошо, что маленький Вовочка был там с бабушками. Обошла его стороной дизентерия, которую вполне мог заполучить от безалаберной медсестры Галины Ефимовны.
Но, как говорится, свято место пусто не бывает. Ушёл один фотограф, появился другой. Это был средних лет полный мужчина, убеждённый холостяк, который очень удачно снимал праздники в детском саду.
– И чего ему жениться, если женщины сами липнут к нему? – так сказала воспитательница Дина, которая давно работала в саду и знала этого человека, как отменного фотографа. – Он не жаден. Отдаст воспитательницам снимки, назовёт цену, те раздают родителям, деньги получают, тратят, потому что мужик не является за ними в назначенное время, а потом обманывают мужика, что ещё не все раздали. А сами не только получили деньги, за снимки, но и истратили их на свои нужды. Галина Николаевна или её сменщица знаешь, как пользуются деньгами этого доброхота. Но тот, видно, не очень нуждается, или неприхотлив, или берёт с ним натурой.
Калерия поморгала глазами. Она рассчиталась с фотографом, честно. Видимо поэтому Сергей отдал ей снимки Олежки бесплатно. Мало того, пригласил понравившуюся ему воспитательницу в Дом Кино, на какой-то новый фильм. Калерия пошла, попросив соседку Валентину присмотреть за Олежкой. Вернулась, недоумевая, от невнимания её спутника:
- Да чем же он тебе не угодил? – Немного ревниво спросила Валя. – Сейчас сходить в Дом Кино, это равносильно Большому театру, куда билетов днём с огнём не достанешь.
- Если бы только в Большой театр, - улыбнулась Калерия. – В «Современник», в «Театр на Таганке» тоже люди с ночи стоят за билетами. Так же и в Дом Кино толпа девушек разных возрастов находилась, ожидая, что кто-то проведёт в заветный заповедник.
- Заповедник – это ты здорово отметила. Но как тебя провел твой кавалер?
- В Доме Кино Сергей свой человек. Он, видимо снимает больших актёров, в разных их походах и развлечениях. Увидев Столярова-отца, Сергей достал стопку фотографий, которую стал лихорадочно перебирать.  Выбрал среди фото, где старик разводит костёр.  И кинулся к актёру, чтоб этот снимок он подписал мне на память.
- Зачем тебе снимок Столярова, да ещё на пикнике, где тебя не было?
- Вот и я думаю. Хочешь, тебе подарю?
- Возьму. Мне Столяров старший нравится, впрочем, как и сын его. Посмеёмся с девчонками, как тебе угодил фотограф. Так, с этим, ненужным тебе фото ты и ушла из Дома Кино?
- Да нет. Меня по нему Сергей немного поводил, а потом отвёл в зал, где шёл новый фильм и оставил меня там. Я с тоской смотрела иностранную картину, на чужом языке, не успевая читать субтитры внизу. Все вышли такие восторженные, как же, посмотрели то, чего ещё долго не покажут на наших экранах, а я решила больше в Дом Кино не ногой.
- Да тебя этот толстый чудак и не пригласит, если забыл провести домой.
- Ошибаешься, домой он меня провёл и напрашивался на ночку.
- Вот поэтому он и не женится – женщин у него полно. Сводит любую в Дом Кино, покажет ей нескольких артистов, а после, пользуется дурочкой, сколько хочет.
- Ошибаешься. Артистов, милая моя, я видела уже в Москве многих. Театр «Сатиры» на Малой Бронной, который теперь переехал на Маяковскую площадь, меня сразу привлёк – а там, какие артисты знаменитые. И тогда, в первые годы моей жизни в Москве, можно было достать без труда билеты. Ещё с Юрием не была знакома, туда ходила.
- Ну, Реля, ты боевая девушка. Я и то в этот  театр всего раз зашла и не выдержала какой-то пьесы, ушла и больше туда не ходила.
- А зря. В театре «Сатиры» - очень хорошие спектакли. Там играет Пельцер, которую я, девочкой ещё, видела в «Свадьбе с приданным».
- Наверное, и Вера Васильева там играет? Она в фильме со своим женихом «На крылечке» поёт.
- Нет, в театре «на Малой Бронной» я видела лишь Пельцер из знакомых артистов. А Веру Васильеву с Пельцер, выпало мне смотреть в «Женитьбе Фигаро». Это случилось позже, когда театр с Малой Бронной перебрался на площадь Маяковского. Вот теперь уж билетов в знаменитую «Сатиру» не достать.
- Господи! «Женитьба Фигаро»! Ты и эту старину смотрела.
- Старина, но мне нравятся костюмированные спектакли. К тому же я мало читала Бомарше в юности и рада была познакомиться так ярко с его произведением. Ещё Лопе де Вега мне понравился «Собака на сене» - не московский  театр привозил.
- Ты такая театралка? Я со своими командировками против тебя копейку стою.
- Пока молодая и время есть, хожу в театры, - вздохнула Реля. - Но пьес по много раз, как сумасшедшие девушки, влюблённые в актёров или актрис,  не смотрю. Лучше походить по городу и удивляться красивым строениям, узнавать, кто их возводил и в каком столетии. Или по следам Пушкина проехаться с экскурсией.
- Это уж тебя Юрий возил?
- Да. А я тебя хочу повозить по следам любимого поэта.
- И станешь мне декламировать его стихи? Согласна.
Вот когда они с Валентиной походили ещё по Пушкинским местам. Немного по следам Маяковского, потом Есенина, захватили Арбат, с его богатой историей и театром Вахтангова.

Всё это вспомнила Калерия, едучи в поезде в Украину. Хорошо, что ехала в ночь, и не надо было особо разговаривать с попутчиками. Повезло с нижней полкой, не пришлось уступать старичку или бабушке – чего часто случалось, если ехала одна. Уставшая молодая женщина мечтала заснуть, а проснуться поутру, уже на украинской земле и наблюдать со сна, как просыпается природа.
Впервые Калерия захотела в поезде спать и едва прилегла, задремала. В полудрёме слышала как её соседи: сестра и брат, и их приятельница пошли в вагон-ресторан, где пробыли долго. За время их отсутствия, молодая женщина, оставленная следить за вещами, старалась не спать. Но бороться со сном очень трудно, а, вызвав образы друзей или любимого сына, она погружалась в воспоминания. Странно, но Юрий никогда не брал с собой фотоаппарат в их общих путешествиях. А между тем, Анна показывала Реле альбом, в самом начале из знакомства, где её профессорская семья была снята даже на развалинах Варшавы. И разумеется, в других, более замечательных местах. Но вот Анна из девочки превращается в девушку, всё старше, вот возле профессорской дочери появляются молодые парни и подруги.
- Ты была красивой девушкой, Анна, - вырвалось у Калерии.
- Красива, но неестественной красотой. Это всё краски. Волосы накрашены, веки подведены. А когда вышла замуж, Юрка попросил меня не употреблять красители, особенно когда детей носила. Но со старшим Петькой я всё же немного нарушала его просьбу – вот Петя и получился не совсем здоровым.
- Нам тоже, когда я ждала Олежку, запрещали краситься и мазаться. Но мне и не надо было – я привыкла к тому, что мне подарила природа.
- Красиво сказала. А природа тебя наградила яркими красками. Вот только пряди белые ты выкрашиваешь у висков в своих волосах, что придаёт тебе вид загадочный.
- Аня, это не я выкрашиваю, жизнь выкрасила. Это не белые пряди, как ты говоришь, а седые. И появились они у меня, не когда я приехала в Москву и расходилась с мужем, как многие думают, а гораздо раньше. В семнадцать лет, ещё в школе, украинки у меня выщипывали эти седые волосы.
- Да что ты! А если бы ты лысой стала? У меня кузина тоже рано поседела, но ей было уже сорок лет. Так принялась выщипывать волосы спереди – такие залысины себе устроила.
- Наверное, такие же залысины мне хотели сделать подружки, но я, шутя, стала их бить по рукам, говоря, что желаю носить седину, а не плешь.
- Правильно делала. Спасла свои кудри, - Анна перелистала альбом и показала на подростка. – Это наш муж в юности. Ты не узнала Юрку?
Калерия пригляделась: - Действительно Юрий. Но почему ты его назвала «наш муж»?
- А разве нет? Никогда ни во Франции, ни в других странах мой муж так не влюблялся. Были у него любовницы на время во многих странах, но чтобы он во сне объяснялся другим женщинам в любви, этого никогда не слышала.
- Аня, возможно, ты перепутала – было другое имя, не моё?
- Как перепутать твоё имя. Оно у тебя совершенно особое. И как он смотрит на тебя – так ни на кого из женщин не смотрел. Даже Алька сказал дома: – «Папа любит Кайеговну». Не обижайся, так тебя малыши называют. Им не выговорить полное имя.
- Я не раз слышала, что меня так сокращённо зовут дети – я не обижаюсь. Но Алька повторил сплетни наших воспитателей. Какая-нибудь наглая нашептала ему на ухо – мне даже обидно такое слушать. Но чтобы восстановить мир в вашем семействе, я перестану принимать приглашения Юрия поехать куда-нибудь или сходить в театр, - Калерия незаметно вздохнула. От русских мужчин не дождёшься приглашения в театр – это надо выстоять большую очередь за билетами. Поэтому соотечественники больше хотели её сводить в кино, где очереди  не большие – купили билеты и сразу в зал. Юрию же давали билеты в Посольстве – не проблема.
Так, с грустью, думала Калерия, а Аня почему-то испугалась:
- Не делай этого! Юрка сразу поймёт, что я тебе что-то сказала.
- Извини, Аня, ты сказала, что думала. А моё дело прекратить толки.
С этого дня Реля, действительно, перестала принимать приглашения Юрия. Она пыталась вычеркнуть его из своей жизни. Тем более Альку, на время карантина в ясельной группе, перевели к более взрослым детям, где он начал безобразничать: - «Хочу к Кайеговне. Не хочу ходить в другую группу». Из-за мальчишки Калерия переживала, но поняла, что это очень кстати, и приняла ухаживания одинокого инженера, который ремонтировал их детский сад. У этого Андрея Васильевича много было поклонниц, но он замечал лишь Релю, потому, что не хотел связываться с замужними дамами. Видимо попадал с ними в неприятные истории. И вот ему повезло. Калерия в ответ на его робкое: – «Не пойти ли нам в кино?» - согласилась. Единственное условие было, идти на последний сеанс, когда она покормит ужином и уложит Олежку спать. И они ходили на сеансы, куда можно было достать билеты, потому что в те времена очереди и в кинотеатры были колоссальные, особенно на хорошие фильмы. Реля, казалось, забыла Юрия.
Но он приводил своих детей в детский сад, в чёрных, лакированных туфлях зимой и топтался под окнами ясельной группы, пока не вбегала в группу Гита со словами:
- Релька, паразитка такая! Подойди к окну и поздоровайся, или хоть издали кивни. Он же, в летних туфлях все ноги промочил, а идёт, по-видимому, на приём в Посольство или Консульство.
Калерия кивала и махала руками, чтоб не мочил поляк свои драгоценные ноги, переживала за него, но в очередной его звонок отвечала, что занята. Чем?  Начала учиться по вечерам в медицинском училище, и в театр идти, ей, разумеется, хочется, но никак не может.
Юрий выяснял, как она учится, в какие дни, и вычислил, что в субботу и воскресенье Реля сможет ходить с ним в театры, а тем более ездить в экскурсии. Она находила причины и отказывалась. Тогда к ней на площадку, где Реля гуляла с детьми, явилась Анна. Она сказала, что пришла за маленькими поляками, но они подождут, им надо поговорить.
- Всё, Реля, я больше так не могу. Юрка мучается. Он уже в среду набирает твой телефон, чтоб договориться хотя бы на субботу или воскресенье, но ты отказываешься, и он заболевает.
- Так ходит же зимой в лёгких туфлях. Разве нельзя переобуться в Посольстве, если там приём серьёзный? Раньше он так и делал, насколько я замечала.
- Всё дело в тебе. Перед тобой ему хочется скакать петушком по сугробам, под окнами твоей группы. И Алька, по его наущению или нет, не хочет ходить к другим воспитательницам.
- Алик любит мои сказки, которые я детям рассказываю, когда спать укладываю.
- Ещё вспоминает, как ты с ними игровую зарядку проводила. То паровозиком дома гудит, то дрова рубит – вот чем ты малышей привлекаешь – им интересно с тобой. Но не только он по тебе скучает. Сходят с ума мои мужчины. Так что ты уж прости мои слова об общем муже. Теперь-то  я понимаю, что бывает и другая любовь у Юрки – не только физическая.
- Бывает любовь платоническая, - тихо сказала Реля и улыбнулась: - Для меня она самая желанная в наших с Юрием отношениях.
- Всё. Я повинилась. Теперь пойду за детьми и ещё зайду к Татьяне Семёновне, чтоб она Альку вернула в твою группу, а то он уже заявил, что в детский сад ходить не будет. Ты не против, чтоб Алик ходил к тебе, на твои сказки и игры с детьми? Кстати, он все маленькие поляки, и об Олежке тоскуют, что не ходите к нам.
- Бога ради! Карантин закончился. Пусть хоть завтра возвращается в группу, если Татьяна Семёновна разрешит. А Олежка тоже грустит, что не ходим к вам в гости. У вас же телевизор есть, который он любит смотреть.
- А с ним и поляки мои приучаются смотреть «Клуб кино путешественников», хотя я думаю, что рано им такие серьёзные передачи видеть.
     - Эта передача очень поучительная. Географию в школе полюбят и историю.
     - Ещё зоологию, геологию и прочие предметы, - пошутила Анна, уходя. – Да, - остановилась, - ты не говори Юрке, что из-за меня ты отказывалась с ним ходить в ваши походы.
     - А зачем его посвящать? Пусть думает, что это блажь у меня была.
     Так мирно закончилась небольшая размолвка с Юрием и Анной.
Калерия уже засыпала, на этом воспоминании, тем более что её соседи вернулись из вагона ресторана и тоже устраивались на ночлег. Сон ей приснился не очень хороший. Теперь уже Юлия Петровна винилась перед дочерью:
     - «Вот ты вспомнила в поезде, что я тебе виски посеребрила в семнадцать лет. Конечно, не надо было мне так издеваться над тобой – уехала от матери без копейки денег – как ты выжила, моя бедняжка. А я всё Вере отсылала деньги, а она их на сберкнижку клала, при этом кормясь и одеваясь за счёт парней. Кормили её и одевали, а замуж брать не хотели. Да ещё обчистил её один москвич, как она мне рассказывала, когда в больнице лежала. Поэтому Вера тебе и задолжала. Да не отдала долг, а теперь вышла замуж и подавно не отдаст. Что говоришь? Не надо тебе её денег, пусть на молодого мужа тратит. Так и взяла его Вера на деньги. Ладно, Реля, знаю, что ты не любишь говорить о деньгах. А я вот с деревянной рукой тебя встречу. Не могу ею ничего делать, даже обнять тебя не смогу. Валин муж, негодяй такой, бил свою жену. Я, как мать, бросилась дочь выручать, вот он мне руку и сломал. Долго ли старухе сломать руку?» 
     Калерия проснулась с первыми лучами солнца. Но не любовалась природой, а вместе с тревогой: - «Что там случилось у мамы? Уж не Олежка ли заболел? Боже мой, сделай милость, убереги моего сына от несчастий. Сделай так, чтоб он был здоровый на мой приезд. А уж потом я с него глаз не буду спускать». Всю дорогу молилась, даже поесть не захотела, когда разносили  из вагона-ресторана. Радовалась, что поезд пришёл во время, на автобус помчалась, не чувствуя тяжести чемодана.



                Г л а в а  2.

     С автобусом ей повезло. Прямо с поезда подошла к первому, что стоял возле вокзала, чтоб узнать, как проехать на автобусную станцию, а оказалось что это тот самый автобус, который довезёт её до Львова. Ей объяснили, что автобус не только берёт пассажиров на автобусной станции, но и подъезжает к вокзалу.
     - Как приятна такая забота, - обрадовалась Реля. Водитель на её слова кинулся ей помочь втащить чемодан в автобус.
     - А как же! – ответил он. – К московскому поезду да не заехать. Тем более такие красивые барышни едут к нам из столицы. Садитесь на это место, вместо кондуктора.
     - А его разве не будет?
     - Сам обилечиваю.
     - Тогда, пожалуйста, мне билетик.
     - С этим не надо спешить.
     - Почему же! Раз села, надо билет брать.
     - Берите, раз вам так хочется. А я бы и так довёз.
     Калерия покраснела. Обвела взглядом сидящих старушек с кошёлками, парней и девушек: - «Студенты наверное», - и повстречалась взглядом с Иваном. Он сидел на последних местах рядом с великаншей-женой. Довольно приятное женское лицо, лишь плечи широковаты для женщины даже её роста. А дальше… похоже она беременная? Калерии издалека были видны пигментные пятна на лице женщины. Она умышленно задержала взгляд на жене Ивана, чтоб не видеть его глаза, в которых сразу прочла изумление от этой встречи и боль. Его боль пронзила её – отвернулась гневно в сторону к окну и от Ивановых глаз и от заигрывавшего с ней водителя.
- «Вот мужская психология, - подумала с печалью, - когда держат в руках женщину, не ценят, а потеряют, начинают страдать.  Сидит рядом с женой, которая ему вынашивает ребёнка, а может быть двойню? И проглотил бы другую женщину, ребёнку которой он не захотел стать отцом, чем оттолкнул меня. И на чём попался – на винограде, которого был большой урожай, в тот год. Или хотел угостить зелёной (с ряской) водой меня же после бурной любви, в то время, когда в погребе домика, где мы наслаждались, лежало полтонны арбузов и дынь. Как же он в Херсоне, если вёл свою матрону покушать, в кафе, считал каждый съеденный ею кусок мяса? Или, учитывая её беременность, наоборот, настаивал, чтоб ела и тем кормила его будущего ребёнка? Что, Никита Кожемяка, надеюсь, своим детям ты ничего не пожалеешь?»
Так всю дорогу мысли её петляли возле Ивана, его жены, их будущих детей. Только когда переключалась на Олежку, в голове светлело. Ехала на таком месте, где обзор был прекрасный и ей бы поклониться тем посадкам, которые когда-то восхитили её. Поклониться возделанным полям, виднеющимися вдали садам, виноградникам – ведь почти три года она их не видела. Всё Подмосковье да Подмосковье, а в прошлом году Прибалтика – места восхитительные и для глаз совершенно новые, но даже там, среди великолепия природы, немного суровой для человека, выросшего на Юге, она грустила, вспоминая степи. Теперь вот они степи, смотри на них, но когда сердце в гневе, глаза ничего не видят.
Но гневайся, не гневайся, а ещё унизительней будет, если эти два великана, после прибытия автобуса, потопают впереди неё, а Реля сзади будет надрываться с тяжёлым чемоданом. И потому, когда автобус остановился, она задержалась, по просьбе водителя:
- Не сходите, я отвезу вас к дому.
 Калерия улыбнулась – сразу на «вы», а то за кого он её принял?
          - Я заплачу вам за доставку к дому, - сказала она.
 - Да что вы! Мне в те края. Я там харчуюсь.
 - А откуда вы знаете, где я живу? Впрочем, тут близко. Мама моя живёт возле стадиона.
 - Это три минуты езды.
 - Вот и хорошо. Мне-то полчаса топать с такой-то тяжестью.
 - Конечно. Ручонки-то вон какие, и фигурка тоненькая – изломаешь ещё. Изнеженная!
 - Я не изнеженная. И дотащила бы этот чемодан – а куда деваться? Просто хочется быстрей с сыном встретиться.
  - С сыном? Это дело хорошее. Ну, поехали.
  - Да. Горю прямо вся. Почти три месяца не виделись.
  - Уважаю таких женщин. А то рожают, и бегают от детей. Здесь, во Львово, есть такая гадина – Люська Звонарёва – это моя двоюродная сестра – уж и стерва, детей не кормит.
  - Ваша сестра, а моя соседка. Я когда бываю у мамы, подкармливаю. Вову и Лёню.
  - Низкий вам поклон. Это у наших женщин в роду не первая стерва. Моя мать родила троих,  от разных мужей, должен признаться – сама не знала от кого. Ни одного путём не выучила – всё бегала, гуляла, пила, не работала. Умерла три года назад, от цирроза печени, а нам со старшим оставила двенадцатилетнего – воспитываем его сейчас, поднимем на ноги, хорошо хоть у обоих семьи, есть куда приткнуться мальчишке.
   У Калерии защемило сердце. Она почувствовала, что водитель нарисовал картину детей соседки – у Люси Звонарёвой будет аналогичная жизнь. Родит третьего ребёнка, доживёт он с матерью кое-как, а когда она умрёт, от цирроза печени, дитя будет брошено на двух старших братьев.
   - Повезло вашему брату, что вы у него есть. Вы-то хоть не пейте.
   - Я не пью за рулём, а старший брат зашибает. Боюсь, как бы малого к вину не пристрастил. Это ж дело такое  - выпил одну рюмку и всё.
   - Не обязательно, - возразила Калерия. – Нас четыре девчонки у матери росли и в одно время пристрастились к вину. Мама тогда председателем большого винодельческого колхоза была и получала в деньгах свою зарплату плюс сорок трудодней каждый месяц. А чем отоваривать трудодни? Конечно виноградом. И надавили нам сорок вёдерную бочку вина. Его в доме подавали к столу как десерт. И мы пили и здоровенькие были. Особенно отец – он израненный вернулся с войны, много крови потерял, лежа по полгода в госпиталях – вот ему вино здорово помогло сил набраться. Но на следующий год занесло нашу семью на Дальний Восток, где было много рыбы, но хлеба не хватало.
  - И там был голод, да?
      - Не совсем голод, но уже без вина семья жила. Во всяком случае, дети столько не употребляли. Мне ничего, я быстро отвыкла – приходилось за хлебом бегать в центр города Находки и выстаивать там по нескольку часов. А вот сестрица старшая ленилась стоять в очередях, и без вина часто болела. Ну, вот мы и приехали. Возьмите рубль, - протянула Реля водителю.
       - Ни за что! За счастье считаю подвезти такую интересную дамочку.
       - Как хотите. Я вам очень благодарна. Редко встречаются отзывчивые люди.
       - И такие женщины, как вы, тоже редки. Счастливый, наверное, ваш муж, - водитель вынес её чемодан и донёс до калитки.
       - Очень, - насмешливо улыбнулась Реля: она всегда в опасные моменты притворялась замужней. Водитель явно не прочь был бы повстречаться с ней ещё.
       - Жаль. Мне бы хотелось увидеть вас на природе. Чтоб мы вдвоём, а дальше степь или сад. В саду бы погулять и побеседовать ещё с умнейшей женщиной.
       - Как можно – у меня муж, у вас жена. Не получится наша встреча на природе. Всего доброго. Ещё раз спасибо.
       - Пожалуйста, - водитель грустно посмотрел на неё. – До свидания.
      Калерия, стоя у калитки, помахала ему рукой. Иван с женой только показались на повороте. – «Надо бы было подвезти их, - мелькнула запоздалая мысль у Рели. – А впрочем, беременным требуется много ходить. Вот я работала тяжело, много ходила, так Олежка родился легко». Подумав о сыне, Калерия поспешила войти в калитку. Потомка её не было видно ни в саду, ни в огороде, дверь в дом была открыта – неужели сидит в доме? Реля оставила чемодан в коридоре и ринулась в комнаты. В той, где, по-видимому, спал Олежка, было пусто. Тогда Калерия повернула на кухню:
      - Есть кто дома? Мама приехала.
       - Калерия, - раздался голос Юлии Петровны. – Ты, что ли?
       - Я, - молодая женщина замерла на пороге материной комнаты. – Что с вами?
       Мать лежала на кровати, рука её была в гипсе.
       - Вот, Реля, как зятёк меня наказал, - Юлия Петровна заплакала.
       Калерия присела рядом, гладя материну руку: - Кто это вас? Уж не Верин ли муж?
       - Да Витька же, скотина. Пришёл ко мне за Валей, пьяный, чтоб помириться с ней, потому что она, в очередной раз ушла от него. Да вместо мириться, набросился драться. А я заступилась за дочь… Он в гневе, отбросил меня рукой, я об погреб ударилась, теперь лежу с гипсом.
       - А что там, мама? Перелом?
       - Перелом же! Хорошо без смещения.
       - Когда это случилось?
       - Вчера же. Ты как чувствовала, что приехала. Будешь за мамой ухаживать.
       -  А куда деваться? Придётся. Не Вале же за вами ухаживать, мужлан которой вам руку сломал.
      - Что ты, Реля. Она меня, как только в скорую помощь посадила, так и понеслась за своим муженьком, чтоб его успокоить, что я его не стану в тюрьму сажать.
     - А почему вы ему должны простить такую травму?
     - Валя говорит, что если Витьку посадите, она утопится.
     - Почему же тогда бегает от него? Бьёт он свою любимую? Вы не посадите, я негодяя посажу. Пусть Валентина топится за своего тунеядца. Овца какая выросла. Знала бы я раньше, что так будет, не спасала бы её от смерти, вернее от вас с Верой, когда она родилась, ещё в Литве.
      - Что ты, Реля. Хорошо сделала, что не дала нам с Верой угробить Валю с Ларисой в голодные годы. Я теперь не нарадуюсь на Ларису – хорошую ты мне дочь спасла. И Валентина не плохая, если б не подчинялась так покорно этому негодяю, который из неё ребёночка уже выбил.
      - Что за ребёночка?
      - Так родила Валя дитя, в прошлом году, без мозгов.
      Калерия содрогнулась – много она видела уродств у детей на практике, но чтобы без мозгов: - И долго жил этот бедняга?
      - Несколько минут, даже не кричал. Так Витька  ходил к докторам ругаться, почему они при осмотрах так нажали на живот Вале, что мозги у дитя выдавили?
           - Ему никто не объяснил, что это он сделал, а не врачи.
           - С таким дураком, Реля, умные люди боятся связываться. И ты не трогай этого алкоголика, не то и тебе что-нибудь сломает.
           - Пусть попробует этот  идиот ко мне прикоснуться – тут же по голове получит. А ведь и вы, мама виноваты, в пьянстве Витьки.  Как придёт зятёк, так стаканчик ему и закусочку получше из тех деликатесов, что я прислала.
            - Никогда не давала, поверь мне, Реля. У меня вино всегда есть, но не про его честь. Его мать спаивала, эта самогонщица Ульяна. Одного сына уже на тот свет отправила – я тебе писала давно – ехал тот дурак на тракторе со своей полюбовницей пьяные. И заигрались наверное, трактор кувырк в кювет, оба они так изувечились – неузнаваемые были, когда их хоронили. У Ивана и у той Клавдии по трое детей остались.
           - Господи! Мать спаивает детей, деревню одурманивает и никто, ничего не видит. Куда  ваш Сельсовет смотрит?
           - Разве я знаю? Никто, наверное, не ходил на неё жаловаться. А она, за этот самогон себе такую избу отгрохала, немецкая потаскуха.
           - Немецкая?
           - Ну да! Во время войны в селе стояли немцы – вот она и ещё несколько бабёнок, с ними водились, за кусок хлеба и колбасы.
           - Бабка Улька? Это сто пудовая бочка с протухшим салом?
           - Наверное, она не была такая толстая во время войны. А если  была, то немцам, наверное, в удовольствие было с украинской хрюшкой покувыркаться. Издевались, я думаю.
           - Вот смеху-то было.
           - Не знаю, как немцам, а у неё, из-за её поведения, старший сын утопился. Двенадцать лет было мальчишке – нырнул на Днепре и не вынырнул. Вот какие пакости, Реля, живут на свете, а ты всё мать свою ругаешь, что я, во время войны с фронтовиками встречалась, которые на побывку приезжали. А ведь и твой отец мне, на фронте, не был верен.
           - Ладно, мама, я давно не вспоминаю о тех событиях. Скажите, как Валя со свекровью живёт? С такою женщиной, что люди удивляются, как её земля носит.
           - Удивляются, а она ещё передо мною нос дерёт. Видишь ли, она дала молодым четыреста рублей на ту халупу, где цыгане жили. Без окошек, без дверей домишко. Вернее цыгане, когда дрались, окна побили и двери вывернули. Но сейчас Валя в такой божеский вид халупу привела. И Витька старался: - стёкла вставлял, двери навесил, веранду они пристроили, сараюшки, в огород воду провели, живность завели.
            - Выходит всё у них есть, а к матери ходят питаться. У одной матери-самогонщицы выпьют, а к вам закусывать идут через всё село? Чувствую, что драка произошла, потому что Витьке закуси мало показалось?
            - Валя не пьёт, потому, что часто беременеет. А насчёт выпивок Витьки, то я пошла как-то к Ульке, чтобы побеседовать насчёт её сына, чтоб она не давала ему самогона. Гостинчиков купила по дороге, чтоб чайку с ней испить. Думала по-хорошему с ней поговорить. Прихожу в её роскошный, но довольно грязный дом, стучу в дверь, вхожу, а там эта чушка в постели с мужиком.
            Калерия вспомнила, что мать ей года три назад рассказывала этот эпизод, но напоминать не стала. Только сказала:
           - Представляю себе картину. Впрочем, мужик-то к ней за самогон ходит. Вы помните нашу соседку Марью, жену дяди Васи?
           - Как же! Тоже вроде Ульки жирами изувеченная.
           - Да. Правда та толстячка  - аккуратная женщина и готовит изумительно.
           - Так она и не работает. Ты мне говорила, что этот Василий за себя и за неё трудится.
           - Вот именно. А у Марьи страсть по магазинам побегать, где, чего вкусненького отхватить, приготовить обед хороший, который дядя Вася не есть – боится отравления.
           - Так мне соседка твоя говорила, что она вроде отравила прежнюю жену Василия.
           - Наверное, и его грозится отравить, потому он её стряпню не ест – худющий. Зато тётя Маша приводит молодых и не очень любовников и потчует их.
           - Надеюсь, не травит.
           - Думаю, нет, иначе, зачем бы ей их водить в дом, пока муж за неё работает, - Калерия покраснела, подумав, что и она матери старый анекдот рассказывает.
          Но Юлия Петровна видимо не помнила такого разговора:      
           - Вот ты меня удивила. А на словах такая порядочная женщина.
           - Ой, мама, заговорились мы с вами, а я ведь всю дорогу мечтала потомка своего к сердцу прижать. Где мой ненаглядный ребёнок?
           - Олежка-то? Да я его дома почти не вижу. Тут солдаты приехали на уборку урожая, так он всё около них крутится.
           - Ой, мама, не нравится мне это. Ну, чему могут научить мальчишку эти желторотые юнцы? Среди них с разными извращениями встречаются, - Калерия на практике в женской гинекологии видела изнасилованных девочек. Но в одной из больниц встречала и мальчика – того, страшно даже думать, через задний проход кто-то изнасиловал.
            - Вот и ошибаешься. Это все взрослые люди, у многих дети уже большие.
            - Как это может быть? У девятнадцатилетних или двадцатилетних дети большие?
            - Да какие там двадцатилетние? Это на переподготовке люди – многие уже с дипломами.
            - Согласна. На переподготовке разный возраст может быть. И люди они более свободные, чем воины-первогодки.
            - А я о чём говорю? Вот и привязались они к местным мальчишкам – наверное, о своих детишках скучают. А уж Олежку полюбили – даже на довольствие поставили.
            - Всё правильно, - нахмурилась Реля, - дома-то парню есть нечего. Опять эти тунеядцы съели все продукты, что я посылала?
            - Ой, Реля, ты Вале такого не скажи. Обидится.
            - Нет, мама, я им за нахальство реверансы буду делать.
            - Приходит она голодная, ну как я ей, вечно беременной, откажу?
            - Но почему она из собственного дома идёт голодная? Кто ей там не даёт поесть? И потом, кормите её своими продуктами, а то она налегает на тушёнку и сгущёнку – а я ведь не для них всё это достаю, а своему ребёнку. Ладно, по этому поводу я ещё разберусь с вами, обеими. А сейчас побегу за Олежкой. Где эти солдаты расположились?
             - За балкой, прямо в конце нашей улицы. У них там палатки стоят. А где твой чемодан? Не потеряла ли ты его?
             - Солдаты в палатках? Это интересно. Прямо как на отдыхе. А чемодан я сейчас принесу, - она пошла в коридор.
             - Их тут не неволят муштрой, - говорила Юлия Петровна, идя за ней. Её заинтересовало, что дочь привезла. – Хлеб убирают и ладно. Вечера у них свободны. Один литовец к Олежке прямо сердцем привязался. На речку с ним ходил, на рыбалку, на лодке катались. Им какой-то дед лодку даёт. Олежка у нас занятный мальчишка. Ишь, чужой отец к нему привязался.
             Калерия улыбнулась, ставя чемодан на табуретку и открывая его: - Мой сын вызывает у многих симпатии. Вот продукты. Вечером устроим пирушку.
            - Что там? Колбаса? Неси её в погреб, чтоб не испортилась – холодильник что-то барахлит, почти не морозит – надо мастера вызывать.
            - Всё быстро портящееся отнесу. Вот, нагружаюсь. Вы сможете мне дверь открыть.
            - Почему же не смогу. Левую мне руку сломал негодяй, не правую, - говорила Юлия Петровна идя впереди дочери и открывая ей двери: сначала в доме, затем в погребе.
            - Ой, как здесь прохладно. Положу я всё это на пол. У вас крыс нет?
            - Пока не видела.
            - А что это здесь за рыбка здесь висит, - заинтересовалась Реля, поднимаясь наверх.
            - Так это всё литовец с Олежкой порыбачили в воскресенье и принесли сюда. Большие рыбёшки поджарили, а эти повесили сушиться. Люська соседка обижается, что влюбился этот красивый мужчина не в её детишек-сирот, а в Олежку.
            - Люся обижается, наверное, что её не замечают, а не её детей. А что это рыбу не на солнце повесили?
           - Люди говорят нельзя, да и мухи налетят видимо-невидимо.
           - Наверное, литовец рассчитывает на рыбку?
           - Не знаю. Да жалко, что ли – пусть берёт половину. Он – человек хороший. Пожаловалась я ему, что в совхозе выписала уголь, а подвести никак не допрошусь. Как работала, так возили исправно, а пенсионерам не торопятся. Так этот Томас на следующий же день привёз вместе со своими солдатами уголь, и даже в сарай мне его занесли.
            - О! Петровна. Командир вас полюбил, - пошутила дочь.
            - Что ты, Реля, он в сыновья мне годится. Годочков на десять-двенадцать старше тебя. Если бы я родила мальчика в двадцать лет, как ты Олежку, то и был бы мне сыном.
            - Что ж вы, мама, не рожали в двадцать лет. Самый хороший возраст и дети здоровей родятся. А то Веру в тридцать лет родили, меня в тридцать три.
           - Мастерица ты материн возраст высчитывать. И никак тебя не обманешь. Теперь-то точно, когда я съездила в Ивановскую область, перед пенсией, мне правильно вывели годы, и получилось, что родила я тебя в тридцать три.
           - Надеюсь, теперь Вера не станет считать себя младшей моей сестрой – ведь вы и ей годики наладили, в метрике. Ладно, мама, я вижу, вы не можете ответить, тогда я побегу за балку, чтоб увидеть своего беловолосого негритосика – так соскучилась.
           - Переоделась бы. Вспотела вон. Правда воды нет, чтоб ты хорошо помылась.
                - А после дороги просто необходимо мыться. Впрочем, так одену сарафан. Смотрите, какой я себе чудный сарафан сшила из ситца.
           - Ой, рукодельница ты, Калерия. Уж я, в молодые годы любила наряжаться, а ты перещеголяла меня. Прямо королева.
           - Конечно! Вы в гипюры и в пан-бархат рядились, а это ситец. Так что, ситцевая королева.
           - Ситец, а какое чудо, если к нему руки приложить.
            - Мне тоже нравится. Теперь я побегу.
            - Беги. Да возвращайся скорее. Уж мне радость, что ты приехала.
            - Я думаю. Нянька вам теперь ох как нужна, - улыбнулась Калерия и быстро пошла к калитке: - «Вот она Ларисина фиктивная справка, как отрыгнулась мне, - подумала на ходу. - Ей радость привалила на свадьбе Веры, а мне за больной, капризной матерью ухаживать. Мама лишь на первых порах такая добрая – скоро капризничать начнёт. Вот привыкнет к моему приезду и покажет мне кузькину мать. Что-то про Веру не жаловалась мне с ходу. Или готовит рассказ о свадьбе на вечер. Может и саму Веру призовёт с её мужем, чтоб я полюбовалась на молодожёнов. А мне, честно говоря, совсем не хочется на балованную материну дочь любоваться. Если они пожалуют, то подарков будут ждать. А с какой стати я бы деньги, которых у меня не густо, на них тратила? Олежку бы одеть к школе как следует – на это все мои сбережения пойдут».


                Г л а в а   3.

           Калерия так задумалась, что прошла мимо дома Ивана, не повернув головы. Боковым зрением заметила, что он, увидев её, подошёл к калитке, но ей некогда было разговаривать с ним, поэтому сделала вид, что спешит. Она и правда неслась, почти бежала. Овраг (украинцы зовут «балкой») перемахнула, на одном дыхании. Сбежала вниз и также поднялась. И прямо чуть ли не в объятия офицеру, который шёл по тропинке ей навстречу.
         - Ой, извините, пожалуйста.
         - Ничего-ничего. Даже приятно, когда такая красивая женщина вдруг налетает на тебя. Здравствуйте.
          - Здравия желаю, - пошутила Реля, здороваясь по-армейски. - Вы не подскажете мне, где тут найти у вас такого бронзового, беловолосого мальчишку, который почему-то прописался у солдат?
           - Вы мама Олежки? – Реля только сейчас заметила, что мужчина говорит с акцентом, не сводя с неё зелёных, изумлённых глаз.
           Теперь пришла очередь удивляться Калерии: - Мы очень похожи? Где мой ребёнок?
          - Пойдёмте скорее, я вас проведу. Он собирался ехать, с нашим водителем, за арбузами на ужин для солдат. Извините, я пойду впереди, здесь траву колючую надо примять, а у вас босоножки. – И свернув с тропинки, быстро пошёл впереди неё, временами оглядываясь, чтоб молодая женщина не очень запыхалась. А Калерия шла следом, и в ушах у неё звучал его голос – совсем как у Юрия: акцент, и интонации. И ведёт себя по-рыцарски, почти как иностранец. Разве русский стал бы показывать ей дорогу, если бы спешил куда-то? Ткнул бы пальцем или вообще запретил идти в лагерь, а этот сопровождает. Желая услышать его голос, Реля спросила:
          - Не подскажете, сколько сейчас время?
          Неправильно выразилась, но это уже влияние не русского человека. Реля быстро перенимала чужие акценты. Он ответил так, как она надеялась услышать:
         - Без десяти минут половина шестого.
          Она ахнула: - «литовец», уж не тот ли о котором говорила мне мама?»
         - А разве арбузы поспели?
         - Скороспелки уже есть. Я угощал вашу маму и вашего сына арбузами.
         - А как вы догадались, что я мама Олежки?
         - Это не трудно. Во-первых, глаза, что у вас, что у вашего сына это, как говорят – зеркало души, очень выразительное на лице.
         - Вот не знала. А ещё, по каким приметам?
         - Их много. Например – улыбка. Или вот эта внезапность.
         - Олежка также на вас налетел?
         - Я не то хотел сказать. Я имел в виду внезапность в разговоре – никогда не угадаешь, что он сейчас спросит.
         - Я утомила вас разговором? – испугалась она.
         Бога ради, не говорите так. Говорить с красивой женщиной, которая влетела в сердце как молния – это счастье.
         Калерия смутилась, что она как молния, и приносит счастье людям, ей сказал впервые, в её тринадцать лет, первый любимый человек – Павел. Но Павел потом погиб, не отлюбив её и года, поэтому Калерия боялась таких быстрых сравнений: - Не говорите мне комплиментов, я только с дороги и даже не успела умыться. Здесь туго с водой, во Львово.
         - Это не важно. Красивая женщина, всегда красива. А судя по вашему сыну, вы и в духовном смысле очень интересный человек. Вы приехали в отпуск? Значит, мы сможем с вами видеться?
         - Наверное. Вы же приходили к моей маме в гости, значит, можете придти ещё.
          - Как вы догадались, что это был я?
          - Мама сказала – литовец, а я уж по акценту определила. Вам нравится мой сын?
          - Не то слово. Я просто влюблён в вашего мальчугана. Когда-то, мне было лет двадцать или чуть больше, я сильно разбился – упал со скалы. Это было в студенческом походе, мы лазили по пещерам. Мои товарищи занесли меня в пещеру, чтобы спрятать от солнца, некоторые остались со мной, а другие пошли за помощью в соседний городок. Меня, конечно, перевязали, но крови уже было потеряно много, и она всё текла и текла. Короче, я умирал, а помощи не было. И вдруг – это видел не только я, но и другие мои товарищи, в пещеру влетел Ангел – я не шучу. Этот Ангел помахал передо мною руками, и кровь остановилась, мне стало значительно лучше. И вот в вашем сыне, я узнал того Ангела – лицо тоже. Лишь у Ангела были не белые, короткие волосы, а тёмные и кудрявые. Ангел летел, а они красиво планировали сзади.
          - В чём этот Ангел был одет?
          - Длинное серебристое платье до пяток. А из-под него выглядывали стопы.
          - Так-так! Стало быть, это я вам останавливала кровь и помогала выжить в пятидесятом году, в октябре месяце? Но вы приняли меня за мальчишку, хотя на мне было платье и длинные волосы?
         - Это была ты, Фея! Я так и знал, что встречу тебя. Недаром влюбился в твоего сына.
         - Я остановила вам кровь, в день своего рождения. Только не останавливайтесь – потом меня рассмотрите. И не забывайте, что я спешу к сыну.
          - Скоро дойдём. Но говорите, почему вы спасали именно меня?
          - В ту ночь, когда вы чуть не погибли, чуть и я не свалилась в чужую могилу. Мама меня послала ночью за водой, а идти надо было через кладбище. Днём прошёл сильный дождь, и я, в темноте, обходила лужу и чуть не свалилась в свежее вырытую могилу. Меня кто-то спас, подставив руки и перенеся меня на другую сторону.
          - Это был Ангел. Или не один даже.
          - Похоже на это. И этот же Ангел послал меня в пещеру, спасать другого человека, которому требовалась помощь. И в эту ночь я спасала не только вас, но и ещё одного Курсанта Высшего Морского училище, Тоже в ваших краях, по-моему, в Эстонии. Курсант не упал со скалы, а приехал похвастаться формой друзьям. А друзья, позавидовали его и побили. А был этот человек удивительный. Он в шестнадцать лет, пошёл на фронт – парень очень высокого роста – его взяли. Тем более, что Одессу, где он учился, уже бомбили немцы, много людей погибло.
  - Так что твой знакомый спасался на фронте? – ревниво проговорил Домас.
  - Представь себе. Ещё и голодал молодой мальчишка, он рос ещё. И, оказавшись в госпитале, подъедал за всеми корки хлеба. И медсёстры, нянечки подкармливали его.
  - И ты с ним так же встречалась, как со мной? Я имею в виду, после того, как лечила его? И как со мной, через много лет. Иначе откуда ты всё знаешь о нём?
  - Нас Бог дал познакомиться  ещё в сорок девятом году – он уже тогда произвёл на меня впечатление довольно взрослого человека.
- Да. Воевал, ордена имел?
- Орденами он не хвастался. Но вот удивление, что поехал хвалиться морской формой, в родные края. Там-то и получил ранения воин от бывших друзей. И затащили его куда-то в пещеру, не такую открытую, как у тебя, а длинную, с лабиринтами, я в неё здорово петляла, прежде чем нашла его.
- Тоже летела в своём длинном серебристом платье?
- Так говорю же тебе, случилось всё в ту же ночь, как раз перед моим днём рождения.
- Ты его знала уже в лицо и поэтому лечила как бывшего воина.
- Не признала я тогда Артёма-моряка, что до сих пор приводит меня в изумление. И когда мы встретились с ним в поезде, ехавшем в Херсон, я его узнала по 49 году – он мало изменился. Он меня нет, потом только я раскрылась. Мы много говорили, и вот он мне рассказывает эту историю, что его, в пятидесятом году, спасла какая-то маленькая девочка, когда он находился в пещере и он мне сказал, что мы ещё встретимся. Увиделись мы в поезде через девять лет.
- Тебе было девятнадцать, а он уже давно женат?
- Не угадал. Моряк не женился и вспомнил, как говорил мне, в сорок девятом году, что я вырасту, и мы поженимся. Но я уже знала, к тому времени, за кого выйду замуж и от кого Олежку рожу. Поэтому, как он не умолял меня, отказалась выйти за него замуж и жить у Жемчужины моря – в Одессе.
- Жалеешь теперь об этом? Потому что тот, за кого ты вышла замуж, как мне рассказывала Юлия Петровна, бросил вас, чуть ли не с годовалым Олежкой, когда привёз в Москву. А жила бы в Одессе – тёплый город, купалась бы, когда захотела.
- Одессу вспоминаю с нежностью, а Москву люблю за её красоту столицы. Там  каждый камень, каждый дом историей дышит, и о том кто построил, кто жил в них можно прочесть во многих книгах. А по Одессе водят лишь экскурсоводы и не всегда попадаются грамотные. А уж чтоб любили свой город – это единицы. Не знаю, возможно, сейчас лучше экскурсоводы, а когда я была, они бесили меня своим безразличием к предмету, к человеку, о котором рассказывали.   
    - Как ты красиво рассказываешь, - литовец остановился, окутывая её взглядом любви.
    - Не останавливайтесь, - взволновалась Калерия. – Иначе мы не застанем сына – он уедет.
    - Я уже вижу машину. Николай лежит под ней, а ваш сын подаёт ему инструменты.
    - Олежка, - закричала Реля, помахивая рукой. – Это я, твоя мама, приехала.
    - Мамочка, - донеслось до неё, и загорелый мальчишка бросился бежать в её сторону.
    Реля остановилась, в восхищении глядя на своего Малыша – вытянувшийся за лето, длинноногий мальчишка, не бежал, летел как на крыльях. И вот её кровинка, часть её самой стоял, запыхавшись перед ней – живой и здоровый, и это было высшим счастьем для матери и сына. Они ещё мгновение смотрели друг на друга  и одновременно обнялись. Реля закрыла глаза вдыхая запах солнца от кожи сына, зарываясь лицом в соломенные кудряшки:
   - Подрос-то как. Солнышко моё! Как я по тебе соскучилась, - слёзы радости брызнули у неё из глаз.
   - И я! И я! – вторил сынишка, обнимая её не за талию, как было прежде, а за плечи. Для этого ему пришлось подтянуться.
   - Ну, показывайся. Руки-ноги целы? Глаза на месте. Дай-ка я твой лобик поцелую. Книги читал? Диафильмы друзьям показывал? Ай, измазался весь в мазуте. Ну, ничего, мама тебя в воде отмоет. Хотя бабушка меня огорчила, что воды у вас в кране давно нет.
- На Днепр пойдём, там и помоемся, - предложил Олежка.
- Договорились. Я с дороги буду отмываться, а ты от трудов праведных. Попрощайся с твоими друзьями, и пойдём.
Калерия думала, что сын подойдёт сначала к командиру, чтоб попрощаться, но Олежка пошёл к водителю, выползшего из-под машины и разглядывающего их встречу.
- Дядя Коля, я ухожу.
- Иди, дорогой. Радость у тебя какая, неожиданная. Мы тут с ним часто о вас говорили.
- Интересно, о чём? – Калерия чувствовала на себе взгляд литовца, её смущало его неотрывное разглядывание спасшей его в детстве девочки, поэтому говорила не с ним, а с шофёром. 
 - Олежка рассказывал, куда вы ездили с друзьями вашими, что видели много чудесных мест в Подмосковье, я даже позавидовал. Сам живу не в плохих местах и есть что посмотреть, но вот никак не выберусь с женой и сыном. А после бесед с вашим мальчиком, понял, надо ездить как можно больше, чтоб и мой сын был таким же умным.
Реля покивала головой, обнимая за плечи вновь прильнувшего к ней сынишку:
- Ну, мы пошли. Спасибо, что принимали здесь моего сына, беседовали с ним, кормили, - это уже и в адрес офицера.
- Ещё бы, - удивлённо произнёс тот, разводя руками. – Такого мальчика, который помогает всегда и во всём, да не накормить солдатской кашей.
- Вы с нами пойдёте, дядя Домас? – спросил Олег, как что-то само собой разумевшееся.
- Хотелось бы, но боюсь нарушить вашу радость, а то бы напросился на Днепр с вами, кстати, я и шёл на речку, чтобы смыть дневную пыль.
- Так пойдёмте! – воскликнули мать и сын вместе. А Олежка добавил: - Вы нам ничуть не помешаете.
Калерии понравилось это взрослое «ничуть» - растёт, мужает мальчишка, приобретает новые слова. И всё, наверное, от солдат поднабрался. В сердце её хлынула тёплая волна – отовсюду и понемногу помогают ей воспитывать сына, а она всё боится одностороннего женского воспитания. – «Среди людей живём», - подумала она и улыбнулась Домасу: - Решайтесь.
- Вот сейчас пришло в голову: поеду я с Николаем за арбузами, с тем, чтобы и вам арбузов завести. Разрешите это сделать?
- Ой-я-я! – Олежка засиял. – И дынь там посмотрите, дядя Домас.
        - Обязательно. Знаю, что дыньки любишь. А где вас потом на речке искать?
 - Мы вас подождём, - сказала Калерия. – Не сразу на Днепр двинемся. У нас же бабушка руку сломала. Надо сейчас приготовить покушать – покормить моих  - старого и малого. Да и сама я с дороги голод чувствую – почти ничего не ела в пути.
- Сочувствую вам, что с Юлией Петровной так не повезло. Я и сам хотел к ней зайти, предложить свои услуги, да, по счастью, вы приехали. Идите, готовьте ужин, - он с тоской посмотрел на Релю – видно не очень хотелось расставаться даже на время, - а мы вам арбузов на десерт привезём.
- Спасибо, - мать с сыном пошли, обнявшись, а Домас поспешил к машине: - Николай, поехали.
- Есть, командир! Всё готово!
Заурчала машина и покатила в сторону степи, а Реля с Олежкой заговорили о новых знакомых. Малыш, разумеется, стал рассказывать о машине, которую они ремонтировали, а мать думала о внезапно вспыхнувшей в ней любви к незнакомому литовцу. Но почему незнакомцу? Она же «лечила» его в девчоночьем своём сне, и вылечила, по его словам. И потому как Домас помнил её помощь в беде, можно было подумать, что он тоже влюбился. Сначала в Олежку, напомнившего ему Релю в детстве, а затем и в мать. – «Разумеется, Домас не женат или вдовец, - подумала Калерия, - иначе я ничего в людях не понимаю. Но как бы всё узнать у Олежки? Уж он-то, крутясь возле чужих дядей, слышал, наверное, об их семейных положениях».
- Какой вежливый человек, дядя Домас, верно? Я видела, что ему очень хотелось, пойти с нами. Но он не стал мешать нашей встрече, дал нам побыть одним.
- И он поехал за арбузами, хотя шёл купаться к Днепру и меня звал с собой. Но я остался с дядей Колей, чтоб помочь машину чинить. А дядя Домас, что ли влюбился в тебя?
- Может быть, а ты не против?
- Да нет. Дядя Домас хороший человек. В него многое девушки влюблены во Львово, но он ни на кого не смотрит, они сердятся и смеются над ним. Это так солдаты говорили.
- За что девушки смеются над дядей Домасом? – поразилась Калерия.
- Так ведь не ухаживает, ходит холостяком, когда его солдаты тут уже по два раза женились.
Калерия поняла, что значит «по два раза женились». Оторвавшись от дома и находясь в большом, украинском селе, где много одиноких и тоскующих женщин, «жениться» два-три раза – это менять их беспрестанно. Их отец, даже будучи женатым, в больших сёлах, отойдя за полкилометра от дома, находил себе женщин, за что бывал нещадно бит Юлией Петровной. Но, узнав о «художествах жены», не унижал её побоями, лишь звал её гулянки «раздолбайствами».
- Смеются над дядей Домасом и за то, - продолжал Олежка, - что он со мной и Вовой ходил на рыбалку.
- А им жалко, что он с детьми дружит, а не с ними? – возмутилась Калерия.
- Да нет же! Они бы, как говорили, супу хорошего наварили бы дяде Домасу, если бы он с ними пошёл.  А он даже в гости, по приглашениям их, не ходит, а вот старикам и старушкам помогает часто. Нашей бабушке знаешь, как помог? Уголь ей привёз, и в сарай его солдаты занесли. Бабушка их угощала вином и ужином. И расспрашивала дядю Домаса о жене, как она умерла.
- Жена Дяди Домаса, наверное, погибла в аварии? – ужаснулась Калерия.
- А вот и не угадала. Её какой-то краб сгрыз. Так болезнь называли.
- Может – рак? – поправила молодая женщина.
- Рак, я вспомнил. Но как это может быть? Рак же в речке живёт.
- Это очень страшное заболевание, как вцепится, его трудно излечить, - загрустила Реля: – «Значит, Домас живёт ещё воспоминаниями о покойнице, если сторонится украинских красоток».
- Но рак и живой вцепится, - сказал Олежка, - не обрадуешься.
- Да что мы с тобой всё о болезнях, родной мой. Ты лучше скажи, рад маминому приезду?
- Очень. – Олежка прижался к ней боком. – Очень. Мне так скучно было без тебя. Потому и к солдатам бегал. Туда все мальчишки львовские бегают и даже из Ольговки.
- Ольговка – это небольшое селение недалеко от Львова? Мы туда купаться ходили?
- Да. В прошлый наш приезд. Там ещё башня есть разрушенная – мы с ребятами там в войну играем.
- Это опасно. – Испугалась Калерия, сразу представив себе, что могло случиться в развалинах. - Неужели ни одна умная мать не остановила ваши игры?
- Пришла одна бабушка Василиса – у неё там сын погиб, ещё во время войны, так кричала на нас, что мы играем на кладбище - все разбежались.
Калерия вспомнила, ей рассказывали, какие бои велись возле маленькой Ольговки и сын бабушки погиб, вероятно, отстреливаясь от неприятеля. По спине молодой женщины побежал холодок, но она не стала углублять тему войны. Лишь сказала:
- Спасибо Василисе, образумила вас. Больше не ходили?
- Нет, мама, я теперь только с тобой буду ходить на Днепр и куда угодно, но с тобой.
- Будем вместе с тобой закаляться, верно? Чтоб в школу пошёл крепенький мальчик. Хорошо, что мы с тобой форму не купили – ты здорово подрос. 
- Да. Смотри, тебе уже по ухо. А мы с дядей Домасом рыбачили.
- Видела ваши трофеи – висят, сохнут. Мелковата рыбёшка-то.
- Так большую мы поджарили и съели: все втроём, с бабушкой Юлей. Но однажды, это когда ещё дяди Домаса не было, мы гуляли по карьеру, там, где тётя Валя живёт со своим дядькой Витькой.
- Ты не любишь дядю Витю? – Изумилась Калерия. До сих пор её сын даже за глаза никого не называл грубо.
- А за что его любить, дармоеда этого. Потерял в прошлом месяце зарплату – бабушка сказала, что это он пропил или у него вытащили деньги у пьяного. Но притворился, что потерял и явился домой, говорит тёте Вале: - «Валюха, бери топор, руби мне голову, жить не хочу, потому детей оставил без денег».
- «Это каких же детей? – пронеслось в мыслях Калерии. – Или у него, кроме дочери Ларисы есть ещё на стороне. Или этот алкаш считает родившегося без мозгов мальчика живым».
        - Но тётя Валя, - продолжал с жалостью Олежка, - топора не взяла и голову ему не отрубила.
- Правильно сделала, - отозвалась Реля. – Во-первых, только петухам рубят головы, если они провинились. Людям нельзя наносить увечья или рубить им головы – за это сажают в тюрьму.
- И, правда, недавно во Львово убили моряка – он приехал на побывку, а его из-за зависти к его красивой форме, его же бывшие друзья убили и в сточную яму, возле коровника сбросили.
Калерия вновь вздрогнула: она давно говорила матери, что в этом прекрасном Львово произойдёт убийство. Погибнет моряк, не то курсант, пришедший в отпуск. И убьёт его бывший приятель – сын директора совхоза из зависти, что не он поступил в морское училище. Ещё она матери напророчила, что умрёт стоматолог Нина очень тяжко, которая лечила её зуб, когда Олежка был совсем маленький. Нина умерла в родах, два года назад – Юлия Петровна писала об этом дочери.   А о смерти курсанта забыла или не хотела написать – сообщает ей о ней Олежка. И поскольку мальчишки знают всё, она решила спросить его о негодяях, убивших курсанта:
- Нашли убийц моряка?
- Так все о них знали и указывали на сына директора совхоза. Но директор совхоза – Герой Труда, так не скоро он своего сыночка-убийцу сдал – всё говорил, что это не он, на других указывал. Ну и посадили поэтому целую банду. Но, мама, я же тебе про карьер начал говорить.
- Вот ещё опасное место, куда не следует маленьким детям ходить, - Калерия всё ещё переживала о гибели взрослого парня, который захотел похвастать новой формой перед бывшими приятелями. Пришёл на свадьбу, как снилось Реле семь лет назад во сне, разумеется, его напоили – «обмывали» красивую форму. Он ходил тогда и всем говорил, что его хотят убить – предчувствовал? Или матушка его предупредила об этом? Но выпившие или совсем пьяные люди не поверили мальчишке. А уж как нашли труп в сточной яме, все вспомнили. Но боялись выдать сынка директора совхоза. Или нашёлся смелый человек, запомнил, кто крутился возле курсанта? Но спрашивать о подробностях Олежку мать не решилась. А тот продолжал о карьере.
- Наверное, нельзя, но многие мальчишки, и девочки тоже часто туда ходят. Находят какие-то ракушки в камнях и радуются. А мы с Вовой Звонаревым и маленькой Лариской и её подружкой Наташкой нашли лужу, которую залило в карьер из реки весной.
- Подожди. Это Валентина Олеговна – твоя тётя, а по совместительству учительница отпустила таких маленьких девчонок в карьер? С совсем даже не взрослыми мальчиками.
- Да. Тётя Валя не очень следит за Лариской – совсем не так как ты за мной. Вот ты не пустила бы меня в карьер, а она отпустила, ещё девчонок нам с Вовкой навязала. Но это и хорошо. Мы вчетвером зашли в эту большущую лужу.
- А если бы ноги покалечили?
- Вовка и накололся на что-то, но у него всё заживает как на собаке – это так мать его говорит. Зато мы нашли семь больших рыбин. Я первый заметил, как рыба хвостом вильнула.
- И как же вы их ловили?
- А руками. Они такие большие, что не поймать было невозможно. Правда больших было четыре – как раз каждому по большой рыбине. А поменьше только три.
- Этих тоже разделили?
- Нет. Несли, чтоб тётя Валя поделила. Она дала всем по большой рыбине. И тут явился дядька Витька. Как узнал, что мы в карьере рыбу поймали, говорит: – «Хороши. Дядька Витька подкармливал карасиков, а вы выловили». Я думал, что тётя Валя ему отдаст три рыбки, а она сказала: - «Пойдёшь на речку, посидишь с удочкой и поймаешь ещё рыбы, всё равно не работаешь». И по небольшому карасику отдала нам с Володей.
- Это она правильно сделала. Вкусная была рыбка?
- Ой, какая вкусная! Бабушка всем хвасталась, что внук рыбки принёс. А потом приехали солдаты, и мы с дядей Домасом уже с лодки рыбу ловили. Ему какой-то дед лодку за деньги дает, чтоб рыбачить. А ещё мы с ним раков ловили, в плави плавали. Раки там прямо колониями  живут, в канале. Поедешь с нами?
- Поеду. Но в канале мутно, а ты ныряешь с открытыми глазами.
- Ой, мама, но я с открытыми глазами ныряю даже в бассейне «Москва», куда мы ходили с тобой, чтоб меня плавать научили правильно.
- Я помню, что там ты нырял с открытыми глазами, но они становились красными. Поэтому не разрешу тебе в канале нырять так – тебя в школу не возьмут из-за красных глаз.
- Да мы тебе с дядей Домасом и в Днепре раков наловим – раз ты канала боишься.
- Я смотрю, ты влюбился в дядю Домаса.
- А ты? Что ли я не видел, как ты на него смотрела.
- А разве нельзя?
- Да нет же – почему? Вам даже пожениться можно с дядей Домасом. Бабушка говорит: - «Какой бы муж был хороший для Рели. Жаль только, не в Москве живёт». Это она тёте Вере сказала, которая в гости заглянула и заинтересовалась, кто рыбки наловил. Так тётя Вера злилась, что тебе всё офицеры попадаются, только почему-то ты за них замуж не выходишь. А что, мама, тебе и, правда, офицеры попадались?
- Был один, когда я школу заканчивала. Но мне не было ещё восемнадцати лет, да и Вера маме тогда писала в письмах, чтоб не пускала Рельку замуж вперёд её.
- Это потому, что она старше, да?
- Не поэтому, а потому что твоя тётушка Вера не любит меня, всегда злится.
- Ты у неё женихов, что ли отнимала?
- Это кто тебе сказал?
- Тётя Вера. Говорила: - «Твоя мама такая ловкая была, самых хороших парней у меня уводила». Это правда?
- Я не могу тебе ещё объяснить, чтоб ты понял. Но тётя Вера – врунья и обманщица. Причём обманывала не только меня и бабушку, но и парней, которые в неё влюблялись.
- Ну да! Говорила, что она такая хорошая, вот только её замуж никто не берёт.
- Ты это слышал?
- Подслушал нечаянно, ещё в тот наш приезд во Львово, когда мне было четыре года. Тётя Вера подружке жаловалась, что она и хозяйка, и рукодельница – вышивала тогда «от безделья», как бабушка говорила. Но вот женихов во Львово для неё нет. Но нашёлся же глупый дядя Володя, который от неё ещё наплачется. Это уже не наша бабушка сказала, а бабка Улька – мать дядьки Витьки. Как ты думаешь, мама, она права?
- Давай не будем говорить о людях, неприятных мне. Что Вера, что бабка Улька и её сынок бездельник Витька.
- Ещё у бабы Ули есть сын-бездельник Коля, который мне недавно говорил, что ждёт, когда ты приедешь, потому что влюблён в красивую «Москвичку» - так сказал.
- А ты ему не ответил, что мама твоя не может любить бездельников?
- Побоялся, он может и подзатыльник дать. Но это он пример берёт с дядьки Витьки. Витька на свадьбе у тёти Веры знаешь, что сказал?
- Ты был на свадьбе?
- Ну да. И за столом сидел. Нам, маленьким, наливали лимонад, чтоб чокаться. И отсадили за отдельный столик – тоже поменьше других столов.
- Уже хорошо. И ты слышал, что сказал дядя Витя? Ведь шумно было, я думаю.
- Ха. Дядька Витька тост говорил стоя и все молчали. И вот он сказанул: - «Все сёстры красивые у моей тёщи. Но самая красивая Калерия живёт в Москве». И если он станет вдовцом, то женится только на тебе.  А бабушка заставила его нагнуться к ней и громко так: - «Да моя Реля на одном поле с тобой не села бы»…  Тут все расхохотались громко, что я дальше ничего не расслышал. А бабушка мне потом не стала говорить, почему люди смеялись. Ты не знаешь, почему?
- Знаю, - честно призналась Калерия. – Но тебе повторять не стану. Это большая грубость. Давай лучше вспомним о Домасе. Это где же он живёт, что мама, бабушка твоя, грустит, что он жениться не может на Москвичке.
- Где-то в тех местах, куда мы с тобой в прошлом году ездили. Я дяде Домасу о море рассказываю, как мы там янтарь искали, а он говорит, что это его море. А что есть и наше море?
- Есть. Наше с тобой море тёплое, хоть и называется «Чёрным», но оно не чёрное, а голубое, если на нём шторма нет. Ведь ты в Крыму родился, почти у Чёрного моря.
     - Хочу в Крым. Хочу к Чёрному морю, - заплясал мальчишка.
     - Поедем. Это будет лучше, чем тебе при драках жить, при страшных разговорах об убийствах, да ещё карьер и руины в Ольговке меня беспокоят. На кладбище, где погибло много людей, играть нельзя. Но больше всего меня беспокоят бои Витьки, от которых и ты страдаешь.
     - Ой! Бабушка вчера так плакала, когда Витька ей руку сломал. А я взял доску от забора и как стукнул драчуну по спине – он взвыл, как волчара.
     - Правда? А бабушка мне побоялась сказать.
     - Скажет ещё, - убеждённо сказал Олежка. – Она меня вчера целовала, защитником называла.
     Калерия вздохнула: оберегая сына от таких сцен, разошлась с его отцом, а у бабушки он чего только не насмотрится. Ещё научится в их свары влезать. И ведь нельзя ему запретить заступаться за обиженных, нельзя, чтоб сын не стал раком-отшельником. А с другой стороны, а ну как бандит Витька выхватил бы доску и по мальчишке ею? Нет, больше Реля одного сына к бабушке не отпустит.


                Г л а в а   4.
 
     -  Смотри-ка, мама, кто к нам навстречу идёт.
     - Два мальчика. А кто это?
     - Да соседи наши. Ты, что ли забыла их? Вова и Лёня Звонаренко.
     - Да. Это Люсины дети. Не удивительно, что я их не узнала – три года не виделись, но они не очень подросли. Мать их опять не кормит? Вова-то ровесник твой?
     - В этом году тоже в школу пойдёт.
     - А какой маленький, по сравнению с тобой, - поразилась Калерия.
     - Так их мать нигде не работает, целыми днями и ночами шляется с мужиками, пьёт, о детях совсем не думает.
     Молодая женщина внимательно посмотрела на сына: это не его слова – он даже бабушкину интонацию скопировал, но делать замечания не стала. Это у Олежки наносное, вот пообщается с ней и слова эти забудет.
     - Тихо, родной, мальчики близко, не надо, чтоб они слышали, что об их матери говорят, им будет неприятно.
     - А они сами свою мать «шлёндрой» обзывают.
     Калерия поёжилась – дожила женщина, догулялась, родные дети, разумеется, с подачи взрослых, такие ярлыки матери вешают.
     - Добрый день, соседи, - издали поздоровалась она с мальчиками, - куда путь держите?
     - Добрый день, - отвечали ей босоногие, неряшливо одетые братики, - а идэмо до солдатив – там скоро вечерять будут и нам каши дадут.
     Реля опять заволновалась: - А потом приходите к нам, я вас угощу повкуснее.
     - А як цэ вкуснее?
     - Колбасой угощу, орешками лесными, чаю с конфетами попьём.
     - Ой! – младший подпрыгнул. – Як я люблю конфеты!
     - А я колбасу, - улыбнулся старший. – Мы зараз быстро каши поимо и до вас прийдэмо. – Они заторопились в солдатский лагерь. Реля жалостливо посмотрела им вслед.
     - Олежка, ты вырос, наверное, из тех красивых штанишек, с не мнущейся стрелкой? Отдадим их Вове – он сможет в них в школу ходить. А тебе купим школьную форму.
- Мне не жалко для Вовы штанов этих. Но тётя Валя сказала, что будет ещё мальчишку рожать. А не то Лариска, когда подрастёт, станет носить эти брюки.
- Жадная Валя. Лариска когда ещё вырастет и зачем ей мальчиковые брючки? А ребятам штаны сейчас нужны. Всё, из чего ты вырос, соберём и отдадим.
- Правильно. Тётя Валя и сама может купить, когда родит мальчика. А то её тунеядец дядька Витька только и делает, что пьёт и не работает, - повторил Олежка бабушкины слова: - А придёт к нам: - «Я люблю то, я люблю это» - всё вкусное любит на дармовщинку. Я однажды рассердился и говорю ему: - «Давай деньги, дядя Витя, я сейчас сбегаю в магазин и всё это тебе куплю».
- Так и сказал? – Калерия перестала думать, что её сын поёт с чужих слов. Сам думает.
- А то! Слушать его стало противно. Тётя Вера, которая как раз была у бабушки, мне даже похлопала. – «С чувством юмора, - сказала, - племянник растёт. Завидую Калерии».  А бабушка ответила: - «С детства ты завидуешь Реле. Хотя кормила и одевала я тебя лучше её». Это так, мама? Тебя кормили и одевали хуже тёти Веры?
- Вот Юлия Петровна проговорилась - удивляюсь на неё. Видно много Вера крови их неё попила, пока жила с мамой.
- Бабушка однажды обозвала тётю Веру вампиром. А мне объяснила, что это кровопийца.
- Какой ты умный – всё на лету схватываешь – этим ты в меня пошёл. Но книги-то читаешь ли, как мама твоя в детстве. Бывало голодная, полуодетая, убегу от своих мучителей – мамы и Веры в школьную библиотеку, чтоб там книги почитать – легче становилось.
- Ты голодная читала книги? Я Вове иногда стану читать, а он говорит, что когда голоден, ни о чём, кроме еды не думает. И бежит по селу, где бы чего бы своровать или выпросить.
- А люди его ругают, да?
- Нет. Иногда бабушки и сами Вову и Лёньку подкармливают. Жалеют. Но ты мне не сказала, как голодная читала книги.
- Меня тоже иногда люди подкармливали, видя голодную девочку.
- А воровать ты не пыталась?
- Было однажды, залезла в виноградник, который возле нашего дома рос. Так женщина, которая стерегла его, поймала меня, но не стыдила, а накормила обедом и мытым виноградом угостила. А позже, когда девчонок – твоих тётей - отдали в детский сад, я ходила, помогала детей одевать на прогулку, то меня в детском саду кормили.
- А что бабушка не готовила пищу дома, как ты делаешь? Много работала?
- Бабушка твоя тогда в больнице лежала. Но и здоровая она не очень любила стоять у плиты, как деревенские женщины это делают. Даже в выходные не всегда готовила.
- Значит бабушка тоже лентяйка, как дядька Витька. Но иногда она готовит и заставляет меня есть: - «Садись кушать, а то мать твоя приедет и скажет, что я тебя не кормила».
- Хватит о бабушке, говори, какие ты книги здесь прочёл?
- Всего одну, но очень толстую – «Два капитана», эта книга у бабушки на этажерке стоит.
Калерия ахнула: - «Два капитана»? А не рано тебе?
- Бабушка сказала, что в самый раз, раз я тоже в лётчики хочу. Ты знаешь, мама, там  мальчик, который слышал, но не мог говорить. Из-за этого у него папу забрали в тюрьму, а он знал, что отец его не виновен, но не мог заступиться. А потом у него и мама умерла – жили они с сестрой у тёти. А потом возле их дома утонул почтальон, мальчик выловил письма, и которые не очень размокли, стал читать.
- Разве он читал письма?
- Да не он, а тётя, у которой они жили. Она такая хорошая, читала вслух, и мальчик запомнил про капитана, который уплыл открывать новые земли, но погиб. А потом этот Санька Григорьев стал, наконец, говорить, выучился почему-то в Москве. Я вот тут не понял, как он в Москву попал, но потом он ещё где-то учился на лётчика и стал летать по маршруту корабля того капитана, который плыл новые земли открывать…
Реле хотелось не раз прервать сына, чтобы выяснить, как он понимает слово «маршрут» или выражение «открывать новые земли», но не стала. Она подумала, как легко сын открывается перед ней самыми хорошими своими поступками. Будет ли так откровенен с учителями, чтоб они его любили, как когда-то любили Калерию словесники – учителя литературы. И не только литераторы – физики, математики тоже замечали «красноречивую девушку». Вот бы сын её так же поражал учителей своими знаниями – очень важно, когда ученика любят в школе. 

А дома их ждали. Черноволосая Валентина сидела рядом со своим светлокудрым, похожим на Сергея Есенина мужем. Вот за то, что этот светлокудрый парень когда-то сумел подъехать к сестре на краденом цыганском коне и слезть с него прямо на шею черноволосой девушке, она и обожала негодяя. Сейчас  «тунеядец», который сломал матери руку, сидел на кухне у покалеченной тёщи и поедал, вместе с женой, орехи из пакета, поставленный Релей на стол, изображая из себя Ангела. Ангел был небольшого роста, маленькое белое личико, будто никогда не видевшее солнца, широко раскрытые глаза с белыми загнутыми, как у кокеток ресницами. Одеть бы его в длинное женское платье, чтоб не видеть кривых, покрытых белыми волосами ног, то можно принять за молодку, если бы на невысоком лбу не намечались хорошие залысины. Валя и её муж сидели тихо, как ангелочки и поглощали орехи, привезённые Релей для сына.
- Ой, здравствуй! – ринулась к Реле Валентина, чтоб поцеловаться.
Калерия отстранилась от неё, гневно застыла на пороге: - Здравствуйте, гости нежданные! А что это вы, без моего разрешения набросились на то, что я не вам привезла? И выжрали уже половину? – Вырвалось у неё. – Ну и наглость! Я всю дорогу боялась, орешек съесть, хотя и ехала полуголодная. А эти хорьки уже половину сгрызли. Кто вам разрешил?
- Ты дыви, - всё ещё улыбалась Валя, не поняв, что её отругали. – Мы до матери пришли, а тут сестра приехала, обрадовались, а она вон как стричае, - наконец обиделась.
- Вы зачем к матери-то пришли?
- Та щоб помочь – может, зробыты чого.
- И чем вы ей помогли? Огород пропололи? Воды принесли? Знаете, что на этой улице по две недели в кранах воды не бывает. Или вы покалеченной матери что-нибудь приготовили из еды?
- Так ты ж, Релечка, приехала.
- Я приехала и можно ничего не делать? – Всплеснула руками Калерия. -  Мало того, слопать то, что не вам привезено. Я в Москве тружусь по две смены, и более, чтоб тунеядцев вкусностями кормить?
- Чего это мы тунеядцы. Я учусь ещё. Витька работает.
- Так чего ж твой Витька тебе орехов не купит?
- А чего их покупать, у нас орехи грецкие сами растут. Только вот урожая ещё нет. А ты пожалела сестре с мужем орехов, которые в Украине не растут.
- Чего же ты не разу не выслала мне грецких орехов, которые у вас растут? Тогда бы и я вам своих, купленных – да ещё в очереди за ними стояла - не пожалела.
- Ты же не писала, чтоб я тебе выслала орехов.
- А об этом надо писать? А ты бы без всякой просьбы выслала, я бы сейчас так не жалела, что вы сгрызли мои. А теперь, если вы и работать в доме матери покалеченной не желаете, идите порочь, и чтоб больше я вас здесь, пока живу у мамы не видела. Приходите, когда увидите меня на вашем берегу – туда мы с Олежкой станем ходить купаться. - Калерия распахнула дверь.
- Не слышали? – поддержал её Олежка. – Мама сказала, чтоб вы убирались!
Тут бы впору засмеяться, но Реля была слишком разгневана – она лишь прижала голову своего заступника к себе. И отпустила:
- Сгреби, родной, тёте Вале скорлупки в сумку, чтоб они по дороге выбросили – убирать за ними противно.
Наконец молчавший до сих пор родственник вскочил: - Не ждал такого приёма! – ринулся к двери. Валентина с сумкой за ним: - Спасибо, сестричка. Мама, я до вас послезавтра приду.
- Ах, извините, вы думали вас тут как министров встретят, - пропустила непрошенных гостей Калерия. – А ты, сестричка, к матери, покалеченной твоим мужем, каждый день приходи, чтоб ухаживать за ней, не всё же на меня уставшую приезжую сваливать.
Только теперь она подошла к столу: - Такую наглость можно ожидать лишь от непрошенных татар. Но они ордой, если нападали, своих родственников не обирали.
- Напрасно ты на них накинулась, Реля, - подала голос из своей комнаты мать. – Он теперь Валю опять побьёт.
- Пусть бьёт, раз она так распустила недоумка. Он ростом вровень с ней, а руки распускает. Я бы его один раз навернула чем-нибудь, и больше бы не подумал на женщин накидываться. Он же и мать свою принялся было колотить, чтобы самогон из неё вытрясти, так она выгнала их вместе с внучкой из хаты большой, поселила во времянке, где цыганская семья жила.
- Откуда ты знаешь, Реля? Я тебе об этом не писала, а уж Валя – тем более.
- Ко мне цыганка во сне приходила жаловаться, что хотела бы вернуться в ту хатку, но Валя её не пускает. Я напомнила цыганке, как дралась с её мужем, чтоб он над детьми не издевался, когда она, беременная, отвозила очередную двенадцатилетнюю девочку «замуж выдавала».
- Мне рассказывали, как ты цыгана проучила за детей его несчастных, но откуда ты знаешь, что цыганка, в это время «отдавала замуж двенадцатилетнюю девочку»? Хотя, что я спрашиваю, ты же ясновидящая. Но цыганка во сне зря тебе жаловалась. Они и правда, явились к Вале с тем, чтобы она вернула им хатку, а они её четыреста рублей, что за неё Улька – свекровь Вали заплатила. Но Валя сказала, что и за тысячу не продаст. Ведь они так облагородили тот чумной дом: окна все заново делали, двери укрепляли, чтоб зимой не дуло, сад насадили возле хатёнки той, воду в огород провели – семьсот рублей заплатили. Конечно, заплатила Улька, но и  у меня Валя  денег заняла. Она их не отдаст, я знаю, но что не сделаешь ради своих детей.
- «Ради своих детей вы много делаете, кроме меня. Мне такая малость перепадает от мамы дорогой, за которой сейчас уход будет лишь с моей стороны», - подумала без гнева Калерия. Ей, вдруг привиделось, что последний раз она будет ухаживать за матерью. Уедет, и думать о ней забудет. А Вале придётся мать к себе взять, когда Юлию Петровну как не работающую, попросят из совхозного домика. Или мать сама попросится к Вале, упирая на то, что жить ей одиноко и топить печь накладно – вместе жить будет экономней. Конечно, не в маленький, цыганский домишко попросится матушка, а в шикарный дом Ульяны, которая к тому времени умрёт. И дом её большой достанется не Николаю, как она прочит, а Витьке. Вот в тот дом хозяина -тунеядца и пойдёт жить гордая Юлия Петровна. Простит его, что руку ей, по нечаянности, сломал. Простила уже, если позволила уничтожать орехи. Или это Реле назло матушка молчала?
- Ешь, родной мой, орехи, - сказала Реля сыну, - пока я ужин приготовлю.
- Нет, мама, мы же Лёню и Вову пригласили – вместе с ними съедим.
- Хорошо, что ты напомнил. Пойдём в огород, может у бабушки огурцы и помидоры остались от этих хорьков.
     - Да нет, Реля, - сказала, выходя, из своей комнаты, Юлия Петровна. – С огорода они у меня ничего не берут. У них же вода в кранах круглые сутки, в огородах на их улице всё так растёт, прямо завидно. А мальчишек этих, вечно голодных ты зря пригласила. Родной сестре пожалела, а их будешь кормить?
     - Мне приятней кормить голодных детей, чем этих тунеядцев.
     - Про орехи ты им, конечно, хорошо сказала. Присылали бы тебе грецких орехов, то и тебе не жалко бы было.  Да и ко мне пришли с пустыми руками, зная, что у матери не очень всё на огороде растёт. Им в голову не приходит, что надо что-то матери приносить, хотя бы супу. А стали бы готовить из моих продуктов, половину сахара или круп бы украли. Поэтому я им сказала, чтоб не варила Валя ничего – ты придёшь и приготовишь.
     - Заботливая вы для меня, «мама дорогая». Значит усталая дочь, после трудной дороги, от которой ещё не отошла, станет варить ужин? Но Валя-то пришла именно за этим. И поверьте мне, обрадовалась, что вы её заботы о вас, переложили на меня. Но вам что говори, что ни говори, вы – глухая, когда слушаете меня. – И не став слушать возражения матери, увлекла сына на улицу: - Пойдём, родной, посмотрим, что у бабушки на огороде растёт.


                Г л а в а  5.

      Во дворе сын обнял мать, прижался к ней:
     - Здорово ты тётю Валю и её тунеядца выгнала. Бабушка всё плачет, что они как хорьки ведут себя, а ничего не говорит им. И что ли ты на них работать должна? Ты знаешь, мама, я могу не ездить к бабушке, раз ты так нервничаешь, когда приезжаешь сюда.
     -  Да, родной, и я уже ищу другие варианты наших путешествий. Ну, вот мы и пришли на огород. Это и есть бабушкино богатство? Не густо. Дождей, что ли, не было?
     - Дожди были. Но пройдут они и тут же солнце – всё высыхает.
     - На недельку здесь помидор и огурцов хватит. А дальше будем покупать у людей на соседних улицах, где они есть.
     - Как мы с тобой когда-то виноград покупали, да?
     - Да, родной. Правда, с деньгами у нас сейчас трудно. Сейчас у меня только на обратные билеты. А когда вернёмся, я получу под расчёт в детском саду и алименты – на те деньги купим тебе форму для школы и ботинки – и дай Бог, чтоб осталось на пропитание, пока я заработаю новых денег.
     - На новой работе заработаешь? А куда пойдёшь?
     - Уже договорилась, что буду трудиться в той больнице, где ты когда-то лежал с воспалением лёгких. И туда мы ходили в поликлинику, когда устраивали тебя в детский сад. Это твоя поликлиника, тебе там наблюдаться до четырнадцати лет, кажется.
     - Ой-я! Я помню эту поликлинику – там так красиво и во дворе и внутри помещения. Значит, ты будешь зарабатывать там денежки? И я к тебе стану приходить – это недалеко от дома.
     - Нет, дорогой. Я не пошла в поликлинику, где, разумеется, легче работать, и даже не в терапию, где ты, маленьким, находился три месяца, а в хирургическоё отделение, где оперируют больных.
     - Но ты же мне рассказывала, когда училась, что это самые тяжёлые больные.
     - Это так. Поэтому не много находится медсестёр, которые согласны, там работать.
     - А ты согласилась?
- Во-первых, когда ты болел, довольно тяжело, я дала клятву себе, что если вылечу тебя, то пойду работать на самый тяжёлый фронт, чтоб помогать страдальцам.
- Это как на войне, да? Но меня же не ты лечила, а врачи.
- Дорогой мой! Когда ты окончательно поправился, мне твой лечащий врач признался, что если бы не мой постоянный уход за тобой, и моё грудное молоко, ты мог бы умереть. И умирали в больнице дети, за которыми мамы следили не так, как я за тобой.
- Значит, ты идёшь работать на самое тяжёлое место, как и в детском саду? Потому что мои воспитательницы говорили, что даже за большую зарплату они не могли бы работать с малышами, а ты справлялась. И поэтому, конечно, у нас всегда было мало денег.
- В больнице я стану работать на полторы ставки, а получать больше, чем я получала за две смены в саду. И потихонечку станем экономить, чтоб ездить не к бабушке летом, а в экскурсии и к морю. Думается мне, что денег придётся немного больше тратить. Но зато нас не станут терзать разные хорьки, которые приходят и всё пожирают. В экскурсиях везут, всё рассказывают, что интересное встречается по пути, потом селят в гостиницы и еда в хороших столовых или в ресторанах. Это не то, что здесь – думать, где мясо купить, чтоб сварить борщ, сделать котлеты, капусты, свеклы. И это я три года назад покупала всё за свои деньги, сейчас не смогу.
- Понятно. Но почему ты бабушке не говоришь, что тебе много денег приходится тратить, когда ты везёшь меня в Украину. Тётя Лариса, как привезла меня, живо отчиталась перед бабушкой, сколько потратила на дорогу, так бабушка ей дала на обратную дорогу и ещё денег, что не голодала первое время. И ещё, на какие-то покупки, очень нужные тёте Ларисе. И ты бы поплакалась бабушке, что денег у нас мало, она бы дала денег – у неё под подушкой так много лежит денег и облигаций, которые у неё тётя Валя потихонечку тягает. А мне, когда я увидел, сказала, чтоб молчал.
- Они, наверное, и сегодня пришли, чтоб украсть у бабушки что-нибудь? Раз так, то и я не стану тратить деньги, без которых мы не сможем вернуться домой. А если надо будет купить мясо или творогу, молока, стану спрашивать у мамы на эти продукты деньги.
- А лучше пожалуйся, бабушка тебе и на форму мою даст. Обещала, как я приехал, дать внучонку на форму – это она перед соседями хвасталась.
- Если даст – хорошо. Потому что когда пойдёшь в школу, мне говорили, что ещё денег много надо будет туда нести. На завтраки, которыми в школах кормят, потому что не все дети успевают покушать.
- А если я успею?
Калерия вздохнула: - Так это и мне надо будет вставать в пять часов утра, чтобы приготовить его и провести тебя в школу. Да ты и не привык дома кушать завтраки. Помнишь, как в детском саду, пока дойдёшь туда, нагуливаешь аппетит, к тому же и ещё прогулка возле сада.
- Я не подумал – конечно, тебе будет сложно – вставать так рано и всё для того, чтоб я отказался от  еды. Ты будешь огорчаться. Так что завтраки в школе – это хорошо. Но за них надо заплатить. Ещё за что платить?
- За обеды – ведь я не успею прибежать с работы и приготовить тебе его. Кроме того, собирают деньги на походы в театры всем классом или даже несколькими классами.
- Здорово. Так можно со всеми перезнакомиться.          
- Ещё походы в кино, на всякие выставки.
- А мы с тобой в Третьяковскую галерею уже ходили.
- Третьяковскую галерею, родной мой, за один день не осмотришь. В неё надо ходить много раз в течение всей жизни. Но вас, малышей, станут учить, как смотреть картины.
- Ну да, я подслушал в одной экскурсии, как их учили. Интересно. А ты с нами пойдёшь?
- Если буду свободная, то напрошусь, сопровождать вас – учительница одна не сможет. Но если не смогу, то в вашем классе, как я узнала, много богатых мам, которые не работают. Их будет вызывать ваша учительница для сопровождения.
- Матери, которые не работают, не очень водят своих детей куда-нибудь. Вспомни каток на нашем пруду. Все родители переругались, никто не хотел вести детей по тяжёлой дороге, да ещё таких дёрганных как Ашот. Он же, ещё до пруда, чуть не выколол в первый же день глаз мальчику коньками. Поэтому его никто не жалел, когда он сам покалечился. И мне было бы радостно, если бы ты нас водила на экскурсии, но если в классе попадётся ещё такой Ашотик или два? Ты же станешь нервничать.
- Что-то мы с тобой размечтались. А ведь пришли сорвать пару огурцов и помидор.
- Вот эти, мама, хороши будут? – Олег сорвал два огурца.
- Ты умеешь выбирать. Ещё сорви вон те помидоры. Хватит нам на салат. Картошечки наверное накопаем свежей. Боже, как она у матери заросла. Лариска смогла денег выпросить, а выполоть сорняки, когда они были маленькими, поленилась.
Они накопали картошки и вошли в дом:
- Пропали, - встретила их жалобно Юлия Петровна. – А я уж думала, не к Вере ли наладились на ужин. Или в магазин пошли что-нибудь купить.
- У вашей Веры среди зимы льда не выпросишь, хотя она мне денег задолжала, когда жила в Москве, вернее когда лежала в больнице. А в магазин у меня нет денег, чтоб продукты покупать. У вас брать придётся.
- А если у матери нет денег для продуктов?
- Как нет, бабушка? Вчера, когда я встряхивал вашу подушку, там, в пакете лежало десять денежек по сто рублей. Это тысяча – я уже считать научился. И когда мы с вами ходили на почту, чтоб на сберегательную книжку деньги положить, то тётя, которая считала их, сказала: - «Петровна, ещё немного и будет у вас три тысячи на книжке».
- Вот счетовод. А ты не знаешь того, что бабушка хочет телевизор купить. Не всё же вам, в Москве его смотреть.
- Мама, телевизор самый дорогой стоит триста – четыреста рублей. Я купила самый дешёвый за двести рублей и то в рассрочку. Выплачиваю ещё за него деньги с получки. Вернее у меня высчитывают, из получки.
- Вам хорошо в Москве всякие телевизоры. А нам лишь по блату или за переплату.
- За переплату, зная вашу жадность, вы никогда не будете покупать.
- Почему это я жадная. Лариса попросит, Валя попросит, я не оставляю их в беде.
- А меня как выгнали в одном платье, без копейки денег из дома, в семнадцать лет, - вспыхнула Калерия, - так до сих пор понять не можете, что если помогать кому из ваших дочерей, то это мне требуется.
- Но ты же не кричишь, не просишь.
- Вам  надо кричать, просить, ругаться с вами, чтоб вы поняли, что дочь нуждается 
- Ладно, дам я тебе денег на продукты, если скажешь, но это же надо сотню менять.
- А что на неё любоваться? Я, признаться, никогда не получала сотни в получку, так хоть у вас в руках её подержу.
- Трать понемногу, учитывая, что теперь я не работаю, а пенсия у меня всего 65 рублей. Зарабатывала много когда-то, а как пошла на пенсию, начислили копейки. А мне бутылка вина в день как воздух нужна. Так что пойдёшь в магазин или в ларёк за мясом, там везде вина дешёвые продаются. Мне же покупай за рубль с половиной или за рубль шестьдесят копеек.
- Мама, сразу вам говорю, каждый день покупать вино я вам не стану, чтоб не подумали, что я пьяница. Просите Валю или Веру – они хоть здесь люди известные.
- Продавщицы все знают, что не себе станешь брать – я-то у них постоянный покупатель.
- Всё равно. Пусть вас дочери спаивают другие, я же стану покупать два-три раза в неделю.
- Тогда уж бери по две бутылки.
- Да? А ещё хлеба пару буханок, кефир или молоко, творог, мясо – как всё это тащить по селу, в жару?
- Мама, я тебе помогу. Я бабушке всегда помогал.
- Вот спасибо, внучек, хоть ты за меня заступился. А я уж на форму тебе дам денег, как обещала. Что вздыхаешь, Калерия? Гору с плеч скинула?
- Пожалуй, что и так. Считаю свои рублики, какие приплывут мне в конце августа и траты, что предстоят – а они не малые – выть хочется. Вы выручите нас, если дадите на форму и обувь для Олежки.
     - Так он заработал эти деньги. Так помогал бабушке, заступался за меня, пригладил по спине пьяного Витьку, когда он руку мне сломал.
     - Не напоминайте об этом – у меня мороз по коже, а если бы тот гад дал ребёнку сдачи и сделал мне сына инвалидом? Ой, хватит душу рвать. Сейчас поставлю картошку варить, и нарежу салат.
     - Вон огурцы у меня лежат в холодильнике – целых три штуки.
     - И мы сорвали два – пять хватит. И помидоры на окне у вас поспели.
     - Это я взяла с земли, ветка полегла. И смотри-ка, они поспели. Ну, пойду я полежу, пока ты готовишь.
     - Мама, а я проверю, не вернулись ли Лёня с Вовой от солдат.
     - Иди, дорогой. Но только аккуратней с чужими собаками – не гладь их, чтоб не покусали.
     - На нашей улице собаки не кусаются. А руки я всегда мою после них.


                Г л а в а  6.

     Невесело готовила Калерия еду. Нарезала колбасы, сыру, хлеба, взялась за салат. Каждый раз её потрясала материнская скупость: кому копит? Себе на старость. Думает, её замуж возьмут, если узнают о деньгах? Так получилось у Веры с её молодым мужем. Уж старшая сестра явно привлекла моложе себя парня большими для села, деньгами. Накопила, за три года, как сказала Реле Лариска по телефону, на машину своему жениху – тем парня и уговорила. Ещё, думала Калерия и «болезнь» Веры, в которую она верила с трудом, сыграла свою роль. Говорила, наверное, парню, что  умрёт, а он останется богатым вдовцом, тогда выберет себе молоденькую. Но Вера этого, падкого на деньги юнца, переживёт. И деньги, которыми поманила, тратить на него не будет – разве на свадьбу разорилась.  А материны четыре тысячи и в городе привлекли бы к ней «женихов».  Юлия Петровна мечтала выйти замуж в Херсон или Николаев – у неё и знакомые там были. Но те зрелые мужчины, зная характер своей «коханки» побаивались хищного нрава Юлии Петровны. Реля об этом узнала в свои семнадцать лет, когда уходила из дома в выпускном платье и то не на материны деньги сшитом. Тогда хороший мужчина сватался к её, моложавой на то время матери, учить хотел в институте Релю, но когда Юлия Петровна не пожелала жить по его сценарию – да не разведена была мать на тот момент – отказался от бывшей любви. Как думала Реля тогда, побоялся мужчина, что молодящаяся мать четверых детей загонит его в могилу. И, пожалуй, Юлия Петровна так бы и сделала. Так что Херсонский «Бирюк», как матушка его дразнила, живёт, наверное, и до сих пор, но с другой женщиной.
     - Чего это ты, Реля, такой богатый ужин готовишь? – Заинтересовалась, входя в кухню, Юлия Петровна. – А где Олеженька?
     - На улице Вову и Лёню ждёт – мы их в гости пригласили.
     - Вот уж напрасно. Сестру с мужем выгнала, а мальчишек каких-то назвала.
     - Повторяю вам – мне приятней голодных детей накормить, чем наглых тунеядцев.

     Олежка с приятелями пришли, как только стол был готов. Видно, что ребятки заходили домой, умылись, приоделись:
     - Мама, мы все руки помыли все трое, - сказал Олег.
     - Тогда садитесь за стол.
     Все ели хорошо. И Реля с Олежкой и приятели его, хотя, наверное, и кашей солдатской угостились. К концу ужина у ворот их просигналила машина. Все вскочили и на крыльцо. Дальше мальчишки помчались к калитке.
- Так, хлопцы, каждому по арбузу – донесёте? Это вам прислал агроном, как услышал, что вы приехали, - обратился к Реле, подошедшей к калитке, Домас. – Вы как-то ребёнка его спасли от смерти, вспомнил.
- Тонул его мальчик три года назад – я вытащила. Спасибо ему за арбузы.
- А вот и дыня для Олежки – еле её выискал. Донесёшь?
- Донесу.
- А я понесу ящик с синими баклажанами – купил по дороге, когда ехали у женщины, которая несла их из Ольговки на продажу. – Говорил Домас, идя рядом с Релей. – Приготовите нам икру? На Украине хорошо её делают.
- Я хоть и не украинка, но тоже умею её делать. А кому это вам? С водителем Николаем?
- Нет. Для всей вашей семьи и меня. Напрашиваюсь в гости.
- В гости, пожалуйста, и стол накрыт. Правда, на нем мало чего осталось после мальчишек.
- Подождите. – Домас поставил ящик с баклажанами возле погреба. – Я ещё и винограду купил у той же старушки. – Сейчас принесу. Бабушка несла целое ведро, я его и взял. Чего старой носить такую тяжесть.
- Значит в Ольговке и виноград уже есть. А Николай зайдёт покушать?
- Нет-нет, - высунулся из кабины водитель. – Я уж в лагере поужинаю. Поехал я, командир.
- Поезжай, - сказал Домас. Машина уехала. Они с Домасом, при поддержке мальчишек занесли ящики в погреб и пошли в дом. Мальчики уже приготовили один арбуз, положили на большую тарелку и нож приготовили.
- Не разрезали, а ждут нас, - улыбнулась Реля. – Сейчас я руки помою и разрежу его. Розовый? Ну что ж, мальчишки, вы тоже, по возрасту, не очень дозрелые люди. Будете его есть?
- Ой, нам и розовый хороший будет, - воскликнул Володя, от Олежки научившийся говорить на русском языке.
А маленький брат его, громко прошептал, глотая слюну: - Так не выкидывать же его!
- Тогда берите арбуз и идите во двор на стол. Да не балуйтесь там, мне всё видно.
Мальчики ушли, а в кухню вышла матушка, притворно улыбаясь гостю.
- Здравствуйте, Юлия Петровна. Не заругаетесь, что на ужин зашёл?
- Я рада. Вот и познакомились с моей дочерью. А то всё спрашивали о Реле. Хотела вас познакомить, а вы сами как-то встретились. Где? Уж, не в лагере ли, куда Калерия устремилась как космическая ракета?
- Вы не поверите. Ваша прекрасная космическая ракета налетела на меня в овраге, куда я собирался спускаться, а она выскочила навстречу и прямо на грудь мою, как шаровая молния.
- Насколько я знаю из рассказов людей, встречавшихся с шаровой молнией и избежавших её огня, то люди на всю жизнь запомнили, насколько она опасна.
 - Вот тете раз, Юлия Петровна. То говорите, что мечтали познакомить меня со своей дочерью – Москвичкой, то вдруг говорите, что она опасна.
- Не удивляйтесь, Домас, мама моя хвалит лишь старшую сестру, которую очень любит.
- Залюбила я Веру. Последние три года не знала, как от неё избавиться, так она меня извела своими капризами, - жалостливо сказала Юлия Петровна, ожидая сочувствия.
- А как же, мама, мне, девушке ещё семнадцати лет, когда выгоняли меня из дома, в одном платье, и в ответ на мои упрёки, что когда-то пожалеете об этом, говорили: - «Жить с вами я не собираюсь ни с кем. Моя мечта жить в старости только с Верой».
- Я сама не раз вспоминаю эти слова. Вера-то за три года нашего совместного жития столько нервов мне испортила, как вы все вместе за все годы не портили. И вот ушла она из моего дома, справили свадьбу шикарную, стала жить на улице, где свекровь её даже парники имеет. Значит и огурцы-помидоры, не говорю о зелени, у них ещё в апреле-мае месяце есть. И вот как-то пошла я к свекрови Вериной, она мне набрала огурчиков в сумку. Зелени фартук набрала, чтоб в мешок мне положить, и вдруг Вера возвращается домой с работы. Зашла моя доченька, ради которой я вас всех, остальных детей, обижала, да так посмотрела на свекровь, что у той из фартука зелень на землю посыпалась.
- А разве это всё ваша дочь растила? – заинтересовался Домас. – Что ей так жалко зелени для матери.
- Где там! Вера пришла в их дом, когда там всё было посажено, и на свадебный стол были поданы овощи этого года – это вначале мая.
- И для свадьбы сестричка, полагаю, работала? – вмешалась Калерия. – Где же её, такой «больной», что с первой группой из Москвы уехала, как говорила мне умирать, и вдруг работает наша неженка, которая после института настолько не желала трудиться, что взяла первую группу инвалидности.
- В первый же год ей, при освидетельствовании первую группу сняли. Во второй год – вторую и уж на третьей группе она устроилась в контору, где такие премиальные они получили осенью, что и на свадьбу деньги она выделила и машину молодому мужу обещала купить, если не станет ей изменять.
- Я ещё в Москве знала, что первую группу Вера получила нечестно, - заметила Калерия. – Но здесь её живо разоблачили и тем самым дали возможность поработать. Не на поле, разумеется, где женщины гнут спины, зарабатывая конторским бездельникам большие премиальные. Сами полеводы получили ли? Сомневаюсь. Но вот работа в конторе настолько возвысила Веру, что она не только мужа себе нашла молодого, но и свекровь своей рабой сделала?
- Ой, Реля, ну во всём ты права. И маленькая была – правду говорила, да я тебя не слушала и теперь всё замечаешь, хотя и не живёшь в селе и бываешь у мамы раз в три года. Но что-то мы заболтались. Домас, поди, не ужинал ещё?
- На баштане нас дед угостил ухой по-украински – так что ели, и арбузом же закусывали.
- Ой, мы о детях забыли, - спохватилась Реля и постучала в окно: - Ешьте аккуратно, не балуйтесь. А потом мы на речку пойдём.
- Ура! – донеслось со двора. – Мы тоже, тётя Реля, с вами пойдём.
- Хорошо. А теперь спросим дядю Домаса. Не желаете горячей, свежей картошки с салатом, после ухи?
- Если не жалко, не откажусь взять из рук шаровой молнии, пронзившей моё сердце.
Калерия смутилась: - Я не старшая сестра, мне хорошему человеку ничего не жалко. – Она быстро наложила дымящийся картофель под укропом. Поставила на стол. Подвинула миску с салатом. – Кушайте.
- Чем я заслужил такое внимание красивой женщины? – Домас  застеснялся.
- Вы оказали внимание и ласку моему сыну, почти беспризорнику при больной бабушке, что теперь я ваш должник. – И она послала такой взгляд, что Домас расцвёл и стал быстро кушать. Калерия просто пообещала ему себя – он это понял.
- «Вот до чего доводит платоническая любовь, - вспомнила добром поляка, - бросаюсь теперь как тигрица на своего соотечественника. Но уж больно хорош человек. Прямо чудо какое-то, зеленоглазое. Видно, ничего не пожалеет чужому ребёнку и не только Олежке. И это чудо мне Бог послал за все мои муки».
Юлия Петровна принесла бутылку вина: - Открывайте, Домас.
- Нет-нет! Мы ещё на Днепр пойдём.
- И ты, Реля откажешься?
- Ну, как вы можете, мама, предлагать выпить, когда знаете, что люди пойдут к большой воде. Кушайте, Домас, берите колбасу.
- Попробую московской. О!.. Хороша.
- Это сырокопчёная. Я её тоже люблю.
- А вот мне зубы позволяют есть, только варённую.
- Вы же знаете, мама, что варёную колбасу, в такую жару, не довезёшь. Из Херсона – пожалуй, но я в Херсоне не минутки не задержалась. Меня автобус ждал уже возле вокзала.
- Ну, ничего. Я вот сыру погрызу.
Реля тоже немного поела, чтоб гость не стеснялся. Домас ел мало, всё больше смотрел на неё.
- Вы на меня не смотрите, я уже сыта, это с вами за компанию. – Она выглянула в окно. – Арбуза уже нет, даже очистки убраны, сейчас тарелку принесут, и мы может идти к Днепру. Мама, ничего не трогайте на столе, я приду, уберусь. А сейчас газетой накрою, чтоб мухи не налетели.
- Вот шаровая молния, даже не спросит у Домаса, наелся ли он?
Калерия покраснела: она видела, что мужчина всё съел, а о добавке не спросила. Впрочем, добавки и не было – ведь столько людей ей прошлось накормить в этот вечер.
Выручил её Домас: - Я хорошо поел. Спасибо. Всё было вкусно.
- Мама, раз и вы обзываете меня шаровой молнией, то вино не прячьте. Мы вернёмся с реки и выпьем. Выпьем, Домас, за наше знакомство?
- После купания, с удовольствием. А вместо выпитой я, Юлии Петровне верну две бутылки вина. Или даже три, если она такое вино любит.
- Спасибо, Домас, я люблю всякое вино. Оно мне жизнь продлевает, хотя шаровая молния ваша не верит, что матери лучше становится от натурального вина. А вот и мальчишки несут тарелку чистую. Где вымыли?
     - Так бегали к Вове с Лёной – у них же в бассейне вода.
     - Вот, Реля, станешь брать воду от соседей. Мы вместе сделали бассейн, на паях.
     - Я помню, - говорила Калерия, открывая дверь, - пошли, ребята. И чтоб с глаз моих не скрывались, особенно на реке. Домас, ты с нами?
     - Куда же я денусь, - прошептал ей на ухо, придерживая дверь. – Без вина уже пьян, от шаровой молнии. И за какие заслуги мне Господь послал такое чудо?
Калерия ничего не ответила, но её выдали блеснувшие глаза. У неё тоже кружилась голова, то ли от дороги и усталости, то ли от волнения. А может от мужчины так внезапно появившегося в её жизни. Взяла его за руку, чтоб не упасть – шли по такой неровной улице, которая была ложбиной. В большой дождь по этой улочке вода стекала потоком. И находились сильные люди, которые прорывали канавы и запускали потоки в сделанные «ставки» - так называли прудики для уток и гусей. Из-за прорытых «каналов» по улице этой не безопасно было ходить, особенно ночью. Возвращаться с реки Калерия решила другой улицей.


                Г л а в а   7.

     Мальчишки со своими выкрутасами, возгласами, интересными для них разговорами, где было больше жестикуляций и имитирующих звуков, неслись впереди. Они, вдруг оробевшие, сзади. И он, и она знали, что сегодня же будут принадлежать друг другу. Вот только стемнеет, они, обнявшись, уйдут в степь, где луна будет единственной свидетельницей их любви. И глаза их бесконечно ласкали, призывали друг друга, а разгорячённые руки не могли разомкнуться, но разговор был совсем не о них:
     - Я был потрясён, когда ты сына назвала «солнышком». Ехал на баштан и всё повторял это слово. И по эстонски, и по латышски, и на своём языке.
     - А как на твоём языке звучит Солнце?
     - Саули. Красиво. Но так как ты говоришь, на русском языке, мне больше нравится. Ты разрешишь мне называть тебя Солнцем, то на русском, то на литовском языке.
     - Бога ради! Чем больше ласковых имён ты мне найдёшь, тем больше я тебя стану любить. Я не отношусь к тому типу женщин, о которых Пушкин сказал: - «Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей».
     - Ты не согласна с Великим поэтом?
- В этом случае нет!  Меня чем больше любят, тем больше отдачи. А вдруг человек повернётся ко мне спиной, получит такой толчок, что самому тошно станет.
- Так случилось у тебя с мужем?
- Да. Но он не совсем повернулся спиной, он хотел поиздеваться надо мной: - «Разведёмся – сказал, «под мудрым руководством своей матери», которая только из тюрьмы вернулась, - но будем жить, так как прописаны в одной комнате».
- Но это свинство. Потому что себе он делал свободу, а ты как раба была бы у него.
- Ты по человечески всё понял. Вот ты бы так не сделал, да?
- Если вы жили в одной комнате, а мать где-то на стороне, да? Тогда она не имела права разводить любящих людей.
- А я и правда, тогда ещё любила мужа своего. Но жили мы все вместе, к сожалению. Потом, когда свекровь мне голову разбила, стукнув «нечаянно» дверью, нас живо расселили.
- И когда вас расселили, муж всё равно продолжал разводиться?
- У него был козырь – живём в одной комнате, и куда ты денешься?
- А он будет приходить, и насиловать тебя, - у Домаса затряслась рука.
- Попробовал один раз и получил по голове Олежкиным горшком, - жёстко сказала Калерия.
- Маялся потом с головой? - предположил Домас. - Но ведь и у тебя головка болела?
- Я, когда огрела его горшком, он закричал, схватился за голову, я говорю ему: - «Теперь у Вашего Величества голова будет болеть точно как у меня».
- Ты называла его Величеством. Это в форме издевательства?
- А кто же он? Хан Крымский. К тому времени завёл себе грязную женщину, которая бегала за ним как собачка. Пили вместе, работу оба пропускали. И когда бывший муж вздумал меня насиловать, эта немытая особа, сидела в нашем подъезде, как вша шелудивая, поджидая его.
- Мог тебя заразить чем-нибудь от этой немытой женщины.
- Эта мысль ко мне пришла через много лет. А тогда я интуитивно огрела своего мужа горшком – мне всегда кто-то подсказывает, как надо поступить. – «Не кто-то, а дед Пушкин, но об этом не скажешь малознакомому человеку. Впрочем, мы с Домасом, оказывается уже давно знаем друг друга, только дороги наши впервые пересеклись во Львовском овраге»
- Так вы давно развелись? – с неожиданной радостью в голосе сказал её спутник.
- Да. Мы жили в общей сложности меньше года. Но разводили долго – почти восемь месяцев. Олежка лежал в больнице с воспалением лёгких, когда отец его начал развод. Так что я, когда ко мне приехала мама и смогла посидеть с внуком, ходила на народный суд, который нас не развёл. На суде свекровь устроила такую комедию – об этом можно юмореску написать.
- Хотела оправдаться, что не она тебе голову разбила? – По этому вопросу Калерия поняла, что мать рассказала Домасу о жизни дочери в Москве немало.
- «Ну, Юлия Петровна, - подумала без гнева, - кто вас за язык тянул, барыня вы наша?»
- Тот уголовный суд, - ответила она Домасу, делая вид, что не замечает его оговорок, - я сразу прикрыла, когда вышла из больницы, ещё с больной головой – некогда мне было по тяжбам таскаться. А на разводном суде муж представил справку, что мать его в больнице лежит, уморённая мной – хотя на то время мы уже жили порознь.
- С больной головы на здоровую хотели перекинуть. Или у тебя долго голова болела?
- Конечно, боли меня не отпускали. А тут ещё и ребёнок заболел. И, выбрав время, когда приехавшая мама подменила меня в больнице, посидела с Олежкой, прихожу на развод, если честно признаться, коленки трясутся. Перед зданием суда увидела бабёнку, которая бегала за мужем. Вернее мне на неё указала соседка, которая шла в поддержку меня. Тётя Шура – так её звали, советовала подойти и волосики подёргать «шалаве», как она назвала непутёвую.
- И ты так сделала?
- Что ты! Руки об неё марать. Но свекровь меня сильно развлекла.
- Каким образом? Она же в больнице лежала?
- Справка была фальшивая. На самом деле нас позвали в кабинет судьи, чтобы примирить. Но примирения не получалось, хотя в защиту моего мужа пришли ещё шестеро с работы свекрови и с работы моего мужа. Все в один голос говорили, что он жить без меня не может, но я его бью, и ему пришлось подать на развод.
- Что ему голову слегка стукнули, - заметил в гневе Домас, - это важно, а что ты лежала с разбитой головой в больнице – у спекулянтов не считается.
- Откуда знаешь, что мой бывший муж из семьи спекулянтов? – удивилась Реля. - Я будто этого не говорила.
- Да ведут себя твои бывшие родственники как типичные спекулянты. Подал справку твой муж, что мать его лежит в больнице, а она, в новой шубе из магазина, открывает дверь, да?
-  Ты ясновидящий? О шубе я тебе тоже вроде бы не говорила.
- Мне ясно нарисовалась картина, что шла ты на развод зимой. Ещё у тебя случился какой-то разговор с шофёром – он предлагал тебя подвести?
- Предлагал, - отвечала удивлённая Калерия – о машине, которая чуть не наехала на неё, она матери не говорила, - испугался, что мог задавить  задумавшуюся женщину. Но там и я виновата – переходила дорогу в неположенном месте. Но раз уж ты и шубу на свекрови моей узрел, расскажу, что было дальше. Значит, сидим мы у народного судьи, она пытается нас помирить. И тут раскрывается дверь из общего зала и тётя Шура, которую не пустили на примирение, вталкивает одетую в шикарную шубу мою свекровь. Ещё и шумит, что шуба взята из магазина, где свекровь работает уборщицей, потому что даже ярлык не снят с неё – ведь придётся обратно вешать. Судья приглашает свекровь мою зайти. А я прошу, чтоб впустили и тётю Шуру – мою единственную защитницу. Её тоже пускают.
- Что ж мама твоя, уж если приехала, не захотела пойти в суд?
- Ещё как хотела, но я, зная матушкин характер, не рассчитывала на её защиту. Она бы скорей Николая–зятя защищала, который ей очень нравился. Но мы отошли в сторону. Вспомним вновь о шубе свекрови, взятой поносить в магазине, в котором она работала.
- Что же потом в магазине ношенную вещь продавать станут?
- Наверное, в том магазине так и делали. Но того, как свекровь моя всех развеселила шикарной шубой, которую, как сказала судья, ей дали поносить, давай вернёмся к моему любимому Пушкину, со словами которого я не согласилась.
- Я тоже не согласен, что женщин надо меньше любить, чтоб они тебя любили больше.
- Запомнил. И тут мне хочется покритиковать не только моего олуха мужа, который решил, что разойдёмся, и будем жить.
- И при этом он будет вожжаться – я правильно сказал? С грязной женщиной.
- Ты как журналист – каждое слово запоминаешь. Случайно не в газете работаешь?
- Случайно я окончил институт «Стали и Сплавов», в Москве, когда ты ещё не жила там, и потому мы не встретились. Пришлось  возвращаться в Каунас, где жил и работать на заводе. К тому времени я был женат.
- В институте женился?
- Нет. В Каунасе. Ещё восемнадцатилетним мальчишкой. А жена моя была к тому времени беременная на пятом месяце.
- Какие молодые вы поженились.
- Ошибаешься. Моя жена старше меня на пятнадцать лет была. Преподавала в школе и ещё мальчишкой завлекла меня. Потом, когда мы поженились, у неё выяснилась старая болезнь – шизофрения. Вот тут заплакали все мои родные, потому что и девочку она мне больную родила.
- Боже мой! Каким же надо было быть глупым, чтобы иметь связь и жениться на такой старухе? Прости меня, если тебе неприятно. Но как же она в школе преподавала, с таким диагнозом?
- А всё скрывали – дяди и тёти у неё высокие чины были. Только когда родила, болезнь у неё сильно проявилась. Тогда мои родители отправили меня в Москву, подальше от неё. Правда дочь мою они не забывали, даже, когда жена умерла, забрали её к себе.
- А девочка здорова? – Калерия забыла, что Домас ей уже говорил о заболевании дочери.
- Все болезни матери ей передались, ещё с младенчества. Живёт с моими родными и со мной, потому за меня не идут соотечественницы замуж. И ты не пойдёшь, я чувствую.
- О, Боже, Домас, давай больше не будем говорить об этом. Сколько нам дано повстречаться сейчас – неделю? Две? И две недели можно быть счастливыми. А потом, если ты сможешь приезжать ко мне в Москву, в отпуск, или в командировки, мы тоже будем вместе, и это будут лучшие наши дни и ночи.
- Но как же мы будем вместе ночью, если у тебя большой уже сын и одна комната?
- Не волнуйся. Моя любимая соседка вышла замуж и переехала к мужу. Её комната в нашем распоряжении. Ой, Домас, что это ребята наши удумали – с горы бежать. Шумни на них.
- Солдаты, стой! С горы не бежать. Спускаться с осторожностью.
- Есть товарищ Командир! – донёсся звонкий голос Олежки. И мальчики стали находить тропинку, по которой и Реля с Домасом шли всё ещё за руку.
- Ты капитан? Я что-то по звёздам не определяю.
- Старший лейтенант запаса. Капитан у нас кадровый. Всё издевался надо мной, что я единственный холостой во взводе и никак себе женщину не найду. А меня как будто судьба останавливала – я ждал тебя. Я жду тебя уже много лет. Но никак не думал, что встречу девочку, которая меня спасла от смерти когда-то. И самой приятное, что и ты одна. Вспыхнула моя любовь от шаровой молнии с первого взгляда. Ты веришь в любовь с первого взгляда?
- Как ты говоришь, я же – шаровая молния. А у молний других Любовей не бывает.
- И много их было?
- Не ревнуй. Совсем немного. Но каждый раз чувства мои, выдержанные временем – с перерывами в два-три года – всё сильней и сильней.
- Ты смеёшься? Ты издеваешься надо мной.
- Правда-правда. И любовь к тебе, чувствую я, последняя – так что самая сильная тебе достанется, - улыбалась Реля, с помощью руки Домаса преодолевая бугорок за бугорком.
- Последняя, потому что я тебя никому не отдам.
- Не отдавай. Я буду рада этому. Но если судьба нас разведёт – а она коварная женщина – всё равно, в последний раз позволяю себе любить. Хочешь спросить почему? Мальчишка растёт, ему надо много уделять внимания – ездить везде по нашей интересной стране. Так что меня устроит наша внезапная любовь, на короткие времена.
- Мы будем встречаться коротко, но долгие годы.
- Я не возражаю. Даже наоборот, мне легче будет отбиваться от новых поклонников, когда по приезде пойду работать в детскую хирургию.
- Хирурги в основном мужчины. И не заметить такой янтарной женщины не смогут.
- Тихо. Наши солдатики ждут нас. Поговорим потом. А сейчас покомандуй мальчишками, а я разденусь возле той бухточки. 
Снимая сарафан, разуваясь, Реля слушала, как Домас, тоже раздеваясь, выясняет у ребят, как они плавают: - С Олежкой я уже купался – он хорошо держится на воде, а вы?
- А мы як топоры. Умеем лишь по дну руками.
- Это плохо. Тогда возле берега барахтайтесь, а мы с Олежкой поплывём за лилиями. Реля, ты с нами?
- Как же ребят оставлять? Я с ними побуду. Вымоюсь сейчас мылом душистым, а уж потом плавать буду, когда вы вернётесь. Ну, чего не плывёте? Лилий, предупреждаю, мне не рвать, я люблю на них любоваться издали.
- Но как же мы вас оставим, - вдруг переменил своё решение Домас. – Ты не сердишься, Олежка?
- Нет. Я с ребятами на этом бережку покупаюсь – нырять-то они умеют.
- Ныряйте на мелком месте и друг друга не хватать, а то утопите. А я пойду твою маму помою – с дороги надо хорошенько вымыться. Не возражаешь, Олег?
- Конечно. Она с дороги пыльная.
Мальчишки начали нырять по очереди, что Реле понравилось – так точно не станут хватать друг друга и топить. Так делала, купаясь, поодаль, постарше молодежь.
Домас осторожно намылил Калерии шею, плечи и далее тихонечко мочалкой потёр, избегая касаться тех мест, под купальником, не только мочалкой, но и глазами. Он даже лицо Реле чуть потёр, проверяя, не побегут ли у неё ресницы или брови:
- Вот это напрасно, - улыбнулась она, - не крашу их вообще, а уж тем более в дорогу.
- Извини.
- Ой, смывай скорее, а то я сейчас заплачу. Или нырнуть?
- А волосы будешь мочить?
- Обязательно, я и голову помою.
- Тогда ныряй!
- Ух! – она нырнула и почувствовала в воде, что Домас нырнул вслед и поймал её за пятку – он даже пытался не то поцеловать ногу Рели в воде, не то покусать.
- У, хищник! Чуть пятку не откусил, - сказала Калерия, когда они приплыли на мелкое место.
- Не надо было доводить!
- Чем я тебя доводила? – Реля взяла мыло, намереваясь помыть голову.
- Разреши мне и волосы твои намылить.
- Хочешь седину мою рассмотреть? – она отдала ему мыло.
- Это у тебя такая врождённая седина? Красиво!
- Если бы. Это жутко приобретённая. За каждый светлый волосок расплачиваюсь своими муками. Кто меня так украсил – ты хочешь спросить. Начала мама, тем, что не желала учить дальше после школе, а мне очень хотелось. Она учила любимую дочь – Веру.
- Ту самую, которая теперь для матери зелени жалеет, не ею посаженной?
- Да. Но тогда мама меня всячески унижала, чтоб я даже не заикалась об учёбе.
- И что получилось? Вера с дипломом сидит в селе, работает в конторе и сильно злится на тебя, что ты живёшь в большом городе, куда её не захотела устроить.
- И от кого ты об этом знаешь?
- Юлия Петровна проговорилась. Что надо было учить тебя, не Веру, ты бы стала большим человеком.
- Это Юлия Петровна теперь так говорит. – Калерии не хотелось рассказывать как матушка и Вера угнетали её. - Я обычный человек и в начальство не лезу. Мне важно вырастить Олежку, дать ему образование, какое он захочет. А для себя лечить людей. Поклялась стать медсестрой, когда мой сын лежал в палате новорожденных, и врач сказала, если бы не мои руки, он мог погибнуть.
- У тебя волшебные руки – умеют людей восстанавливать – это я почувствовал на себе, когда ты маленькая, во сне, прилетела лечить здоровенного дядьку. Добрый Ангел тогда тебя мне послал. Думаю, что если бы ты согласилась жить со мной в Каунасе, то и моя больная дочь, которая каждую весну и осень лежит в психиатрической больнице, могла бы выздороветь с твоей помощью. Совсем избавиться от дурной болезни, которая мешает жить не только ей, но и окружающим людям. Я имею в виду родным людям, которые устали от выходок взрослой девицы, которая уже и на мужчин кидается, хочет продолжения своего больного рода.

                Г л а в а  8.
      
     Калерия с ужасом подумала, что и этот милый человек пытается поймать её на больную  дочь. Был уже алкоголик, ловивший её на сына – мальчика этого Реля очень любила и жалела. Но, ломая себя, не могла представить рядом с Олежкой его пьяного отца. Выстояла. Но тут случай сложный. Ещё не до конца зная человека, она влюбилась. Но ведь и в мужа когда-то Реля влюбилась, с первого взгляда, как и Николай в неё и что получилось?
     - Даже не думай об этом, Домас. – Жёстко сказала она. - Такие заболевания, как у твоей дочери – не лечатся – ты прости меня за резкость. Они чуть глушатся весной и осенью лекарствами, потому что у таких больных бывают в это время обострения. И в Каунас я не поеду из Москвы, потому что для моего сына в Москве есть перспективы выучиться.
     - Ты права – в Москве возможностей больше. Но когда он выучится и, возможно, улетит от тебя, ты, нажившись в Москве, могла бы сменять её на провинциальный город?
     - Ты так далеко заглядываешь? Но был такой пророк Нострадамус, который напророчил Союзу нашему распасться где-то, как раз когда Олег получит высшее образование или чуть попозже. И мне не хотелось бы остаться одной в Литве, где я когда-то жила, в детстве, и нам, всей семьёй, пришлось бежать оттуда, потому что русских стали отстреливать.
     - Но теперь я буду с тобой, и ни один волосок не упадёт с головы моей любимой.
     - Именно такими словами, говорил мой муж, везя меня с сыном в Москву. У меня не то, что волосок, чуть голову не снесли. Но это я тебе как-нибудь попозже расскажу, чтоб не расплескать нашу любовь, пока Союз не распался. - Говорила Реля, радуясь, что Домас не обратил внимания на её слова «остаться одной в Литве», потому что увидела ясно, говоря о Нострадамусе, что её внезапный любимый, к тому времени погибнет.
- Не верю я никому! Союз никогда не распадётся. – Домас не улавливал её мыслей, и Калерия даже этому радовалась. – Хотя о Нострадамусе слышал. Но не верю, чтоб человек,  даже не простой, мог бы предсказывать за много десятилетий или столетий вперёд.
- Это тебе так хочется, потому что только при Союзе, мы сможем встречаться в Москве или ездить на отдых к тёплому морю. Но будет так, как я сказала, в недалёком будущем.
- И осознание, что Союз распадётся, тебе тоже добавляет белых волос?
- Перемены меня не страшат. Хотя, как состоится моя старость? – тревожит. В старости не хочется перейти от одного строя к другому, быть может даже лучшему. Но как «лучшее» отблагодарит мою любовь к советской стране, к Москве?
- Ты задумываешься над этим? А мне кажется, что я не доживу до перемен.
Калерия вздрогнула и переменилась в лице – он тоже чувствует, что проживёт недолго?
 - Ой, Домас, немедленно разберись с мальчишками, а то они Лёньку утопят.
Домас поплыл к мальчикам, которым совсем не был нужен, а у Рели разболелось сердце. Он сказал правду её давнишний знакомый – он не доживёт до распада Союза – она подумала об этом в унисон с литовцем.
 Успокоив мальчишек, Домас тотчас вернулся: - Лёньку спас, мыло потерял. Прости.
Калерия вздохнула: - Бог с ним, с мылом, Главное навёл порядок. – «И ещё, - подумала с облегчением, - забыл о своём пророчестве. Не буду больше с ним заводить подобные речи». – Нырнём ещё раз! – предложила.
- Нырни одна. А я посмотрю, как смуглое тело отсвечивается в голубой воде.
- Ладно. Поработаю русалкой. – Она нырнула, и, поплавав под водой, вынырнула: - Ну, как?
- Прекрасно. А ещё лучше, когда выходишь из воды, вся в лучах заходящего солнца. Розовая.
- Конечно. Ты так усердно меня тёр мочалкой. Наверное, слой кожи снял, - пошутила  Реля.
- Вот благодарность. Вымыл её и получил втык. Даже страшно теперь дотронуться до тебя.
- Чего боишься-то? – говорила Реля, растягиваясь рядом с ним на песке. – Тёплый! Выгоняй из воды своих солдатиков, пусть погреются.
- Да в воде сейчас теплее. Тем более смотри, как они двигаются.
- Посчитай-ка, все на месте?
- Все, - говорил Домас, кладя руку ей на плечо. – Я уже не могу дождаться ночи, потихонечку плавлюсь. Ты как огонь, моя шаровая молния. Поймал ли я тебя? Ответишь на мою любовь?
- Поймал, конечно. Собирай солдат, отведём их домой. Ещё, быть может, я их покормлю, и мы покушаем. Выпьем маминого вина и уйдём в степь.
Домас поднялся: - Пора домой, ребята. Собирайтесь, одевайтесь.
- Ой, дядя Домас, а на вас песок. Заплывем немного на середину – там вы его смоете, - сказал Олежка.
- Реля, разрешаешь нам поплавать немного?
- Конечно. Я и сама должна смыть песок у себя и на соседей наших посмотреть. Вы не в песке, утятки?
- Ой, тётя Реля. Зараз помоемось. Ось мы мыло знайшлы. Чи не вашэ? Такэ душистэ!
- Мойтесь. И домой можете взять его. Оно пахнет белой сиренью.
Она тоже смыла песок и, выходя из воды, засмотрелась на плывущих Олежку и Домаса. Они плыли слаженно, взмахивая руками одновременно. Домас – спортсмен, но и её «Дельфинёнок» тоже знает стили: - «Солнышко моё! Ну почему судьба не Домаса дала тебе в отцы?» Но, вспомнив, что Домас недолго проживёт: - «Наверное, не надо, чтоб сын хоронил отца, которого бы непременно любил».
Она доверяла Домасу с первой минуты – такой не обманет и не подведёт. Но когда шагали по притихшей сельской улице, Калерия, видя, что мальчишки, разговаривая о чём-то своём, шли впереди, стала тихонечко расспрашивать, давно ли у него были женщины? Ей было стыдно говорить о том прямо, а намёками, недомолвками… Домас понял её сразу:
- Ты хочешь знать, как давно я был с женщиной, и не принесу ли тебе какую болезнь? Можешь не беспокоиться. Когда я узнал, что жена обманула меня, в отношении своей болезни, а узнал я это, когда и доченька такая же родилась. Как я тебе уже говорил, меня родные отправили учиться в Москву.
- А когда ты узнал, что дочь больная? Она же, наверное, не сразу такой стала.
- Булавки и прочую гадость глотать стала лишь после смерти матери. Нагляделась, наверное, на неё. Или матушка сама учила дочь это делать. Мне так больно об этом думать, что до сих пор не могу себе простить, что так рано попался на удочку старшей женщины. И, как сама догадываешься, в институте я прослыл недотрогой. Мне было страшно попасть ещё раз в такой котёл, где варишься как в пекле, в смоле. После института и смерти жены я как-то стал посматривать по сторонам, и женщины меня привечали.
- «Ещё бы, такого необычного мужчину и красивого, надо признать. Интересно, заметил бы он меня сегодня, если бы не налетела на него как молния», - подумала Калерия.
- Но среди них не было ни одной, которая бы тронула меня за сердце, вот как ты сегодня.
- А куда ты шёл? К Днепру, сказал. Не с женщиной ли красивой договорился встретиться?
- Здесь в селе красивые женщины все блудливые – так и липнут. Впрочем, такой искромётной, как ты, я не встречал. И потому, как говорил уже тебе, меня дразнили наши мужчины, «холостяком», не потому что я, действительно вдовец, а за мою брезгливость.
- Давно ли ты стал брезгливым?
- Лет с тридцати. А сейчас мне тридцать девять – я ровно на двенадцать лет старше тебя?
- Откуда знаешь мой возраст? Уж не Олежка ли проговорился?
- Сама ты мне, дорогая моя, сказала. Помнишь, как десятилетней девочкой, во сне, прилетала в пещеру, чтоб вылечить взрослого дядю. А было дяде как раз двадцать два года.
- Вот как ты вычислил мой возраст! Так что с тридцати лет, ты не охотно связывал свою жизнь с женщинами? Что же так повлияло?
- Одна из моих пассий поехала на тёплое море, куда ты так стремишься. И привезла она оттуда нехорошее заболевание. Честная была подруга, сразу об этом сказала. Но я всё равно проверился – а вдруг она раньше заимела этот сифилис. Жила, как мне говорили, не только со мной, но и с другими. Жаль, я тех мужчин не знал – предупредил бы. Других мужчин она не пожалела – заразила многих, может быть, от злости.
- Но ты как узнал, что других партнёров она заразила?
- Так брат мой старший работает врачом, как раз в вендиспансере. Он-то мне и рассказал о её причудах. И с тех пор я только с чистыми женщинами знался. Чистые мне попадались раз, в три года. Ты сегодня попалась мне как раз после трёхлетнего перерыва.
- А откуда ты знаешь, что я чистая женщина? Олежка тебе сказал, где я работала?
- Нет. Мы на тему женщин с твоим сыном не говорили. Он мне другое рассказывал, где вы ездили, что смотрели. А какая ты женщина видно по глазам. Ведь у тебя тоже давно не было вот этого дела, к которому мы оба стремимся?
- Давно, - Калерия почувствовала, что покраснела. – Как раз те же три года, что и у тебя. Не страшно тебе иметь дело почти с девочкой? Потому что за три года я думаю, у меня всё заросло. Не думай, что шучу – крови не будет, но войти тебе туда будет сложно, а у меня боли бывают.
- Спасибо, что призналась. Я буду осторожным, и не доставлю тебе болей. Милая моя, - он прижал к себе Калерию и поцеловал в завиток у шеи.
Олежка ждал их у калитки: - Вова и Лёнька побежали, чтоб посмотреть кино в летнем кинотеатре.
- А кто же их туда пустит? На вечерний сеанс? – удивилась Калерия.
- Ха! Пустят. У них же дядька там работает. Он не только Вову с Лёней, он и своих детей водит смотреть взрослые фильмы. И все, кто там работает, своих и чужих детей пускают.
- Наверное, и ты там был, за компанию? Понравилось?
- Ой, был индийский фильм, где больше поют и танцуют. Мне не понравилось. Я с первой же серии сбежал.
- И шёл вечером, по селу один?
- Нет. Там много людей ушло. Я шёл с ребятами с нашей улицы. Бабушка волновалась за меня и сказала, чтоб я не пропадал так внезапно.
- Бабушка волновалась, - донеслось с крыльца. – Я и сейчас за вас волнуюсь. Что так долго купались? Или вода в Днепре такая тёплая вечером?
- Она вечером теплее, чем с утра, - ответил Домас. – Сейчас за ночь настынет, утром будет прохладней. А мы купались и мылись, как в парном молоке. Реля даже голову помыла.
- Вот уж зря, Калерия, ты в Днепре голову моешь. Лучше дома.
- Так у вас же воды нет, мама. Завтра если встречу кого-нибудь из вашего начальства, пожалуюсь. Почему это на их улице вода в кранах круглые сутки, а на Степной улице всё сохнет? Самое гадкое, что за воду платят все одинаково, но у начальства хоть залейся её, а у других надо выпрашивать.
- Скажи, доченька. Надеюсь, послушают. Они тебя стесняются, что неравномерно воду распределяют. Боятся ещё, что ты где-нибудь их в газетку тиснешь.
- Калерия, было такое, что ты в газету писала?
- А куда же ещё на здешнее начальство жаловаться? Не прокурору же? Прокуроров они подкупят. А вот в газетах иногда хорошие люди попадаются. А если в газете напишут, то и прокурору придётся внимание обратить.
- Хорошо у тебя голова работает. Прямо восхищаюсь. – Домас пожал Реле руку.
- Так вы зайдёте домой, или тоже пойдёте в клуб фильм смотреть? Только уж без Олежки, его я укладываю спать, как ты, Реля, велела, не позднее десяти часов. Но перед сном ещё кормлю или пою молоком – мальчишка же растёт как на дрожжах.
- «И растёт ребёнок там, - вспомнила Реля сказку Пушкина, - не по дням, а по часам». Иди, моё чудо, пусть бабушка тебя покормит и уложит спать, а мы с Домасом погуляем немного под луной. Вон она всходит, какая красивая, посветит нам.
- Зашли бы в дом, я и вас покормлю. – Продолжала настаивать мать.
- Ой, правда, я забыла, что посуду не помыла.
- Посуду помыла, и ужин вам  приготовила соседка, которая меня не забывает, с тех пор как Витька покалечил мне руку. Я ей плачу немного денег, вот она и старается. И воды два ведра принесла из бассейна от соседей.
- Это тётя Поля, с соседней улицы? Спасибо ей. Она же вам и руку будет массировать, когда гипс снимут. Домас, хочешь зайти и покушать, что соседка приготовила?
- С удовольствием. Но немного. Я на ночь стараюсь не наедаться. – «Тем более, - шепнул Реле нежно,  - что жажду совершенно другого».
Они зашли и чуть поели чужой стряпни – это были как раз те синенькие, которые привёз Домас – приготовленные великолепно. Выпили под них чуть-чуть винца. И Реля уложила своего потомка спать.
- Не сердишься, что я погуляю немного с дядей Домасом?
- Конечно, нет, - говорил Олежка, обвивая шею матери руками и целуя её. -  Отпускал же я тебя с Юрием Александровичем в театры. А тут на природе воздухом подышите. Ты же после душного поезда.
- Спасибо тебе. Когда ты вырастешь, я тебя тоже буду отпускать с друзьями или подругами, но при условии, что это будут хорошие люди. Не шпана какая-нибудь.
- Со шпаной я не вожусь, ты же знаешь меня. Как услышу, что ругаются или матерятся, отхожу от них подальше. А то и совсем ухожу. Зачем мне знаться с плохими людьми? А дядя Домас хороший. Он мне сказал, когда мы ныряли с ним, что ты, как добрая фея явилась ему и не во сне, а наяву. Так редко бывает в жизни.
- Да, дорогой мой! Ну, спи. И пусть тебе присниться золотая птица.
- Пусть приснится. Но я не стану её ловить, как Иванушка в сказке. И перо не стану из её хвоста вырывать – ей больно будет. Спой мне только один куплет про Бэби, как раньше пела.
- «Спи мой Бэби, мой кудрявый Бэби, усни скорей, а я тебе о жизни пропою. Спи, мой Бэби, мой кудрявый Бэби, отец и мать в чужом краю сжигают кровь свою».
- Это не о тебе, мама, песня, и не о папке, который тебе много крови попортил – так бабушка говорила.
- Кудрявый Бэби немного похож на тебя. Только ты беловолосый пока, а он с тёмными кудрями. Но, что мы с твоим папкой сжигали кровь свою, пока расходились, это верно. Потом я поняла – что в жизни не делается – всё к лучшему. Много попорчено нами нервов, зато я отвоевала нам с тобой лучшую жизнь, чем мы жили бы с родными твоего отца.
- Ну, да! Они же спекулянты и сами не живут, и другим не дают – это тётка Машка говорила.
- Хоть я её не люблю, но в этих словах она была права. Зато мы с тобой живём свободно.
- Ну да! Захотели дружить с поляками – дружили. Захотели поехать куда-то – поехали. А папка нам бы не разрешил такого.
- Конечно. Если бы мы жили с твоим, не всегда трезвым папкой, он бы нам многого не разрешал. Ты прав, он не разрешил бы нам дружить с поляками, ездить с ними по Подмосковью.
- И сам бы не возил?
- Он не читает книг, а потому ничем не интересуется, кроме водки – и куда бы мы с ним поехали? В пьяную компанию, на шашлыки, на непотребные песни, слова плохие в таких компаниях говорят, ругаются, дерутся.
- А так мы культурно ездили по Подмосковью, где нас водили экскурсоводы и всё нам рассказывали.
- Не забывай, что и мама твоя иногда знает из книг не меньше экскурсоводов.
- Да, ты много читала книг, про те места, куда мы ездили. А с дядей Домасом мы сможем так ездить, если он переберётся жить в Москву?
- Это невозможно. У дяди Домаса очень больная взрослая дочь, которую он не может бросить.
- Она, что ли, сумасшедшая – так дядя Домас говорил кому-то.
- Тяжёлая больная и на этом закончим. Никому, даже бабушке не говори о сумасшедшей девушке.
- Но дядя Домас бабушке и говорил – я вспомнил.
- Пусть так. Но мы должны забыть о больной девушке и не огорчать дядю Домаса воспоминаниями о ней. Ему очень горько, наверное, что у него такая дочь. Всё, дорогой. Песню я тебе спела, добрых снов пожелала, поговорили мы с тобой, и я пойду, погуляю с дядей Домасом.
     - Вот, папка тебе не дал бы гулять с дядей Домасом.
Калерия, которая шла к двери, остановилась: - Я бы сама не пошла, будучи замужем, это считается изменой мужу. А сейчас я - свободная женщина, и мы с тобой уже об этом говорили.
     - Конечно. И я желаю тебе хорошей прогулки. Отойдёшь от шума поезда, от жары в вагоне и подышишь свежим воздухом. Я люблю тебя.
     - Я тебя тоже очень люблю. Спи, мой Бэби!   
 

                Г л а в а   9.

     И была эта ночь. Ночь любви и счастья. Далеко зашли они в степь, и нашли свежескошенную копну травы. Тишина вокруг, только они и поющие кузнечики, и никого между ними и луной. Пьянеще пахло подсыхающим разнотравьем. И нет конца ласкам и поцелуям, и нет утоления их исстрадавшимся сердцам.
     - Четвёртый десяток доживаю, - говорил Домас, раскинув руки, неровно дыша грудью; - но не думал, что так бывает между мужчиной и женщиной. Вот сейчас стоит мне дотронуться до своей шаровой молнии, как тут же захватит желание обжечься её пламенем.
     - Не сгори, смотри, - сопротивлялась немного уставшая Калерия. – Но он прижимал её к себе, покрывал поцелуями и она подчинялась легко, находя силы утолить его желания ещё и ещё. И нежность, необыкновенная нежность, раскинула над ними свои трепещущие крылья. И они этой нежностью старались окутать друг друга.
- Позволь, милая, расскажу тебе одну притчу, - говорил Домас, немного придя в себя, после очередного забытья. А ты узнай среди многих женщин себя.
- Интересно, - Калерия нежно положила голову ему на плечо, - рассказывай.
- Ты, наверное, знаешь, что Бог – наш Великий и всемогущий, - он поднял свободную руку к небу, - при рождении одаривает всех женщин кусочком сахара для сладости.
- Знаю, - Калерия подняла голову, заглянула ему в глаза и засмеялась. - А тот сахар, который у него лишний, он кидает в толпу женщин, и кому достанется, те будут слаще других. А ты не находишь, что это несправедливо?
- У тебя есть другая версия?
- Есть. Бог одаривает сладостью женщин одинаково. А мужчин одаривает силой, тоже не обижая. Но в жизни так происходит, что одна из десяти женщин становится очень желанной для сильных мужчин – она таких и выбирает.
- Но почему девять из десяти не становятся такими же, как ты, от которых не оторваться?
- Ты имел таких женщин?
- К моему стыду попадались, к которым после одного раза не тянуло. Но почему? Кажется, знаю – они не были шаровыми молниями.
- Шаровая молния я – лишь для тебя. Другие мужчины – а их у меня было очень мало, тоже не могли насладиться Релькой, но я, находя в них хотя бы один недостаток, отталкивала.
- Как и мне уже дала понять, что одной семьёй нам не жить.
- Ты подумаешь, и сам не захочешь. Гостевая любовь, которую я усмотрела, в наших дальнейших отношениях – хороший вариант.  И не надо больше говорить об этом.   
- Вернёмся к сладости женщин. Почему одной дано с избытком, а другой малость, почти незаметно.
- Так сами женщины в этом и виноваты. Представь себе женщину замужнюю, но проститутку в душе. Это не ругательство. Проститутка – литературное слово.
- Охотно верю. В твоих устах не может любое слово считаться ругательством. Значит, тебя вынудили его сказать.
- Причём не ты меня подвинул на этот подвиг, а вот эти самые женщины. Представь, прихожу я работать в детский сад, где воспитателей и няней, даже поваров и музыкального работника – а он был у нас мужчиной, что редко в таких учреждениях – так вот всех нас проверяют на заразные заболевания. Это сифилис, гонорея, гепатиты естественно, и прочие гадости.
- Поэтому на работниц детских садов мужчины летят как мухи на мёд?
- Летят. Особенно я это наблюдала, когда детский сад выехал на дачу в Подмосковье.
- И на тебя летели? – заревновал Домас.
- Летели, как мотыльки на огонь и обжигали крылья. Я же, как усмирённая шаровая молния, которая покорилась тебе, не всегда такая.
- А иногда становишься огневой, и об тебя обжигаются?
- Совершенно точно. Обжигаются и сильно, если слабые мужчины вышли, чтоб поймать «бабочку», как они говорят.
- А иногда ловят сифилис, - засмеялся Домас. – Кажется, я понимаю, кого ты считаешь слабыми мужчинами. Это Ловеласы, даже женатые, которые пользуются каждым мгновением, чтоб «поймать бабочку»?
- И они ловят за лето, пока тепло, много бабочек, поят их до бесчувствия и… не получают никакого удовольствия. А бывает, что женщины, в погоне за мужчиной, их поят вином, чтоб тоже получить сомнительное удовольствие.
- Понял. Чем больше мужчины и женщины бросаются в загулы, тем слабее они становятся. Сладость, которая дана женщине, уходит с каждым новым романом от неё? А мужчина, бегая от одной «бабочке» к другой, теряет силу?
- Я думаю, что это так, хотя врачи говорят обратное, что чем больше связей, тем лучше для мужчины и для женщин тоже.
- Хоть я и инженер, но мне кажется, что врачи тоже правы. Этим делом надо заниматься регулярно, а не как мы с тобой через годы. У тебя давно ведь не было мужчины, как ты сказала.
- Признаюсь. Но будь они, ты бы не испытал сейчас той сладости, о которой говоришь.
- И ты бы не получила бы той силы, с какой на тебя напал я. Сказать бы тем солдафонам, которые надо мной смеялись, что они от нескольких бабочек не получили того, что я от тебя. Я тебе признаюсь, что среди мужчин ходит поговорка, что у них это дело, не мыло, не измылится.
- Но если судить по нас с тобой, то не измыленные как раз мы, а они, вдобавок к мылу получив ещё и заболевание от любви, страдают потом много лет. А я своё воздержание или «Пост», как шутят надо мной подруги, считаю сохранением женской энергии.
- Но мне не пожалеешь ещё немного дать твоей любовной энергии? Я, как вампир, не могу тобой насладиться, - шептал Домас, целуя молодую женщину так горячо, что она почувствовала жар во всём теле.
- Если ты сохранял энергию, как и я, то, что же в этом удивительного? – пошутила Реля, под руками  Домаса откидываясь на сено, и взглядывая на звёзды. Светила радовались их любви.
По дороге к дому Домас вспомнил ещё одну притчу: о двух половинках яблока.
- Ты знаешь, что многие люди ищут друг друга всю жизнь и никак не могут найти друг друга?
- Ты хочешь сказать, что мы поймали друг друга на сохранении энергии?
- Да. И мне теперь хочется лишь с тобой заниматься любовью. Но приехать в Москву я не могу. У тебя маленькая комната. А у меня дочь на учёте в психиатрической больнице  – её нельзя везти в маленькую комнату.
Калерия сжалась: - Даже если бы была большая квартира - нельзя! У меня там здоровый ребёнок. И не пропишут твою больную дочь на маленькую площадь.
- Вот это я всё передумал, пока ты мне рассказывала о сохранении энергии, - пошутил мрачно Домас. - Даже если бы у тебя была квартира, нельзя сводить взрослую девицу, бросающуюся уже на мужчин, чтоб они надругались над нею, с таким умным мальчиком как Олежка. А ко мне ты не поедешь, хотя я живу отдельно от дочери, она всё больше у моих родителей или у родителей умершей жены. И по нескольку месяцев, когда у дочери рецидивы, она находится в больнице. Вас с Олежкой я мог бы сохранить от неё, вы бы не часто встречались.
- Чтобы я оставила Москву, где для сына большие перспективы.
- Перспективы большие, милая моя, у больших людей.
- Сама я не могла добиться учёбы в Высшем заведении, но для сына сделаю всё – Олежка получит хорошее образование в Москве. Куда сын захочет, он поступит.
- Ты так уверена в себе, шаровая молния? Тогда тебе придётся ею стать не только для меня.
- Начало уже положено. – Сделала Калерия  вид, что не обратила внимания, на намёки Домаса. - Олежка записан в очень престижную школу с углублённым изучением английского языка. И при этом я ни на кого не давила и никому, как ты намекаешь, не давала. Дипломат из Польского посольства, с семьёй которого мы дружим, порекомендовал моего мальчишку, и его приняли, проверив умственные способности.
- Это хорошо. Знать языки в наше время – престижно. Значит ты права, он добьётся  хороших успехов.  Разумеется, с такой матерью, как ты, Олежка не может не блистать умом.
- Спасибо за комплимент, но вот мы почти у нашего дома. – Она прижалась к Домасу и поцеловала его глаза: - Прости, что отказываюсь ехать к тебе в твой город жить. Если бы была одна, наверное, рискнула бы, но Олежка…
- Договаривай: «Твоему сыну не место в том пекле, куда я сам себя вовлёк глупым мальчишкой». Прости меня, что я, обезумев от любви, стал тебя в ад затягивать. Дочь моя – настоящий демон. Если ты читала книгу «Джейн Эйер», то там описывается сумасшедшая женщина, напоминающая мне жену, в последние годы жизни её, и дочь.
- Боже мой! Конечно, я читала книгу. Но как же тебя, от такой дочери отпустили в армию?
- Я сам попросился. Должен же человек хоть раз отдохнуть от той жизни, в которую он, как в петлю, сунулся. И вот сейчас я себе напоминаю главного героя из той книги, а тебя девочкой Джейн, которую я хочу подчинить себе, но не смею и не могу, чисто по-человечески. Но рад, что встретил тебя в своей жизни и Олежку. Когда ехал сюда, было предчувствие чего-то большого.
     - Ты счастлив, что мы встретились? – Не верилось Реле.
     - Очень! Боюсь только, что ты во мне разочаровалась.
     - Нисколько. Будем любить друг друга урывками и столько, сколько наша жизнь позволит.
     - Я смогу в Москву часто приезжать, но, может, и ты как-нибудь ко мне соберёшься?
     - Да. И помолчи. Мы как две половинки вызревшего яблока из райского сада, часто будем притягиваться друг к другу.
     Расстались они в час ночи у калитки. Домас поспешил в лагерь, а Реля как могла, умылась под рукомойником, и даже совершила «дамский туалет», как это прозвали воспитательницы в Клязме, где не было городских условий. Тихонечко пробралась в свою комнату, послушала, как дышит Олежка, полюбовалась на сына, при свете луны, заглядывающей в окно. Приготовила себе постель и только хотела надеть ночную рубашку, как услышала стон в комнате матери. Встревоженная, она заторопилась туда.


                Г л а в а   10.

     - Что с вами, мама? – Молодая женщина  включила свет и увидела мать, почти старуху, сидящую на кровати с прижатой к груди рукой в гипсе. Вчера её встретила бальзаковская «мадам», без определённого возраста, кокетничала перед Домасом, и вдруг выглядит даже не на свои пятьдесят девять лет.  Юлия Петровна, перед получением пенсии, съездила в родную, Ивановскую область, где в юности ей снизили возраст из-за получения  земли, и восстановила истинные свои года. И выглядела вчера ещё, на пятьдесят лет, а, через несколько часов, показалась Реле старухой: - «Неужели мать умеет ещё белиться и краситься одной рукой, а теперь умылась? И вот он «Портрет Дориана Грея!» Вся злость молодящейся женщины в отношении меня, когда я была юной, и мама пыталась загнать Дикую дочь в петлю, своим нежеланием учить меня в институте или техникуме – вся злоба мамы лежит теперь у неё на лице в виде морщин и шрамов. Не желала одевать Дикую дочь, когда сама и Вера были первыми модницами сел, где мы жили. И вот тебе «Мадам» глубокие морщины на лбу. Плохо кормила меня, даже когда я была выпускницей в школе – противные морщины на щеках. Вытеснила из дома безразличием к моей судьбе, без копейки денег от матушки родимой – и вот эти безобразные деньги окутали как шарфом шею матери – красуйся, как раньше это делала. Реля могла и дальше сравнивать, не любившую её когда-то родительницу, с «Портретом Дориана Грея», если бы  не услышала почти шипящий голос матери: 
     - Ой, доченька, ты посмотри, что с моей рукой? Она почернела. Видишь пальцы?
     - Господи! Да они вам гипс наложили туго, вот рука отекла и почернела. Давит гипс-то? – Она живо забыла все свои мысли по поводу разительного изменения матери. В дело вступила медсестра, диплом которой она недавно получила, отучившись почти три года.
     - Конечно, давит. Пальцами пошевелить не могу.
Калерия не очень испугалась бы в Москве, где всегда можно вызвать скорую помощь, но как с этим в большом селе?
     -Вам где гипс накладывали?
     - В Бериславе. Там же и снимок делали. Здесь у нас нет хирурга.
     - В селе, на пять тысяч народу, нет рентгеновского аппарата и хирурга? И скорую помощь вызвать сложно?
     - Это надо в контору бежать – там телефон, - а где ты сторожа найдёшь? Почти всегда спит дома, а не в конторе. Где дом его я не знаю, да искать его – это можно всю ночь пробегать.
- Но у вас же есть ещё почта и телеграф, где тоже должен быть телефон.
- И с почтой такой же анекдот – должна быть на посту дежурная телеграфистка, принимать телеграммы, пришедшие издалека – о похоронах, о приездах людей и утром рано разносить. Но телеграммы нам иной раз приносят, когда уже человек приехал.
- Вот ловушка. – Калерия задумалась на минутку, глядя на руку. – Вот что: гипс надо расслабить или снять совсем. Есть у вас длинный тазик?
- В коридоре, на стене висит. А что ты хочешь делать?
- Сейчас согрею воду, и будем потихонечку гипс распаривать и отрезать – иного выхода я не вижу. Если в таком гипсе подержать руку до утра или полдня – пока приедет скорая помощь, может наступить гангрена.
- Выручай маму, девочка моя, иначе я погибну.
- Сейчас, - Калерия прошла в коридор и налила воды в тазик, который поставила на две конфорки на газовой плите и вернулась в комнату матери.
- Вот правду отец твой говорил, что ты, во время войны, ему ногу вылечила, не дала докторам ампутировать её. Теперь вот матери будешь помогать.
- Вы хоть понимаете, что это случилось у вас из-за того, что вы Ларисе сделали «липовую» справку, что мать тяжко больна. Её отпустили на праздники к вам, а оказалось на свадьбу к Вере.
- Да. Я, как только мне Витька руку сломал, так и подумала, что это мне наказание из-за той ложной справки.
- И вот Лариса гуляет на свадьбе, получает ещё от вас денег, за радость, которую доставила вам. Кто мне сказал о деньгах? Вспомните, я ясновидящая – я заранее знала, что деньги вы Ларисе отсчитаете щедрой рукой.
- Она говорила, что должна тебе за какой-то костюмчик отдать. Отдала? Или не подумала?
- Лариса, как и Вера – обе они деньги мне задолжали, а отдавать ни та, ни другая не торопятся. И думаю, что никогда не отдадут.
- А Вера когда успела тебе задолжать?
- Когда лежала в больнице, в Москве, как я сейчас понимаю ради инвалидности, которую с неё быстро сняли. А мне тогда пришлось работать на ставку и бегать по магазинам, чтоб купить ей вкусные продукты, которые она поедала вместе с блудливым парнем, запивая всё это вином.
- Неужели ты и вино носила им?
- Вино доставал тот парень, вернее женатый мужик – выбежав в винный магазин. А вот по другим магазинам ходить ему было неохота. Или боялся, что жена придёт с продуктами, а его не застанет. Хотя, судя по тому, как он жадно перехватывал мою сумку с продуктами, к нему никто не ходил.
- Что же, Вера тебе за продукты задолжала?
- За продукты отсчитывала с жадностью. Но я ей представила счёт за поездки к ней на транспорте – это в месяц выходило рублей на пятнадцать. И ещё сказала, чтоб она мне оплатила те деньги, которые я могла заработать, если бы работала сверх нормы, что я делала до её приезда. Так, мама, вода уже нагрелась, я думаю. Сейчас принесу тазик, и продолжим наш разговор, если он не очень вас утомил. – Калерия прошла в коридор за тазиком и, внеся его, еле уложила больную руку матери в него. Потихоньку стала своей рукой поливать сверху гипса, думая, что мать не захочет продолжать прерванный разговор. Но Юлия Петровна чуть отойдя от боли, продолжала разговор – ей было интересно узнать о дочерях более подробно. А кто как не Калерия, с её «литературным даром», как говорили когда-то учителя, сможет раскрыть матери все проделки Веры и Ларисы, которая жила теперь в Москве, но ничего матери не рассказывала о столице.
- Так, значит, Вера тебе задолжала приличную сумму, если считать рублей по пятьдесят в месяц, а лежала она в Московской больнице ровно полгода, выходит, рублей триста она тебе должна. Вот ведь какая она у нас жадная. Приехав ко мне, ни слова не сказала, что задолжала тебе.
- Скажет она. Вера ведь думает, что за все её унижения меня в детстве, я, как прежде должна на неё ишачить бесплатно. Сестра ведь. А была ли она мне сестрой?
- Ни Вера тебе сестрой, ни я матерью не была, признаюсь. Но давай продолжать о поведении Веры, в тот год, когда она инвалидность получила. Приехала, как умирающий лебедь. Делала вид, что это я виновата, что она так больна.
  - Больше притворялась, - сказала Реля. – Я это почувствовала ещё в Москве. Вспомните, мама, как вы ей лихо справку организовали в Маяке. Когда ей не захотелось работать на виноградниках, куда послали старшеклассников, на помощь совхозу.
- Я позже пожалела о той справке, потому что и дальше Вера из себя изображала больную.
- Не один год, заметьте. И вся работа по дому ложилась на меня. Только в Качкаровке дали мне немного отдохнуть, и то, потому что я чуть не умерла там.
- Помню, как ты болела тяжело. Докторша тогда мне сказала, что в четырнадцать лет со скарлатиной и умирали, на её памяти.
 - Вроде нашей Веры была та докторша. «Анна Каренина», как я её прозвала за её красоту, надо признать. Но мне эта красавица совсем не помогала справиться с болезнью. Если бы не парень-музыкант, который раньше меня попал в больницу, попала бы ваша работница.
- Мне об этой «Анне Карениной» и парне этом музыканте рассказывал мой бывший жених Иван из Херсона, если ты помнишь его.
- Как не помнить! Хотел ваш Иван меня учить дальше после школы, да вы восстали, что у вас уже есть студентка – надо помогать лишь Вере – внушали ему.
А Ивану – представь себе – о Вере, о её плохом поведении, насплетничал директор Качкаровской школы, что она его чуть с женой не развела. Так что о Вере у Ивана были плохие сведения. А о тебе самые хорошие, потому что ты очень нравилась его двоюродной сестре в Чернянке, куда мы в последний твой год учёбы переехали жить. Вот поэтому и не сошлись мы с Иваном. Теперь жалею, может быть, стал бы он тебя учить, другая бы жизнь у тебя была.
- Я на свою жизнь не жалуюсь. Верю в книгу судеб – кому, что на роду написано, так тому и быть. С моим характером можно вывернуться из любой, самой плохой ситуации, и быть счастливой, не смотря ни на что. У меня были неважные родители, вы уж меня, мама, простите, что так говорю. Сёстры у меня тоже гребут лишь под себя, начиная с Веры. А уж Валя с Лариской видно от неё понабрались. Не вижу я от них никакой отдачи, за то, что в голодные годы сохранила им жизнь.
- Да, если бы не ты, Реля, не выжили бы Валя с Лариской. Но ты им не говорила ли, что Вера и я желали их смерти?
- Нет, мама. Это, если захотите, лишь вы можете им сказать. Но советую не говорить, если раньше не открыли им этот факт.
- Почему?
- Вам ещё дальше жить, а жить вы будете только с Валей и Ларисой – вот это мне в снах моих снится. Не со мной, которую вы угнетали в детстве и юности, не с Верой, которую вы возвышали до небес, а теперь она на порог своего дома вас не пускает.
- Не пускает, хотя жила три года на моей шее. Предварительно поездив, под предлогом, что больная полгода на твоей шее, в Москве. И получала первый год по шестьдесят рублей в месяц, могла бы в первый же год расплатиться с тобой, потихонечку высылая. Ведь мне тоже не давала ни на питание – а в тот год у меня ни курочки, ни поросёнка не было и приходилось много продуктов и в магазине и у людей покупать.
- Зато сейчас у вас и куры, и гуси, и утки есть, а вы мне в письмах пишете – везёшь Олежку, вези тушёнку, сгущёнку, колбас и сыра, я уж не говорю о хлебе вашем любимом.
- Да. Очень мне нравятся «рижские» батоны.
- И я везла раньше как лошадь и посылала с Ларисой в этом году, и посылку послала. Здесь всё съедается с удовольствием, а мне не только деньги отдать за эти продукты, спасибо никто не говорит. А что касается Веры, то она всегда жила с уверенностью, что всё, что в доме есть – это про её честь. Вот так вы мама её воспитали. Меня загоняли в могилу, - а ей всё самое лучшее.
- Зато ты сейчас живёшь в Москве, где Вера мечтала жить, но ты не побеспокоилась её устроить. Ой, вот здесь совсем мягко, может, ты ножницами немного надрежешь?
Калерия взяла ножницы и долгих пять минут надрезала гипс, молча. У неё даже рука, державшая ножницы, задеревенела. Немного отогнула гипс, показалась тёмная кожа, которую она мягко помассировала кончиками пальцев: - Легче вам стало?
- Намного легче. Спасибо тебе. Сейчас я думаю, что правильно ты сделала, что Веру в Москве не оставила. Она бы тебе досаждала, ещё на шею бы села, как мне и ножками помахивала.
- Чудные вещи говорите, мама. Как бы я, живя в Москве всего три года и едва отойдя от развода и Олежкиных болезней, могла прописать Веру в Москве? Мало того, что у нас маленькая площадь, ещё же и Николай не хотел выписываться, хотя уже имел другую семью.
- Какая семья? Он же не был расписан с той женщиной?
- Расписан не был, а детей она уже ему родила.
- Вера говорила, что больные у него дети – глупые, не то Дауны. Это ей соседка твоя сказала.
- А какие могут быть дети у двух алкоголиков? Несчастные. И первым о том, что они ненормальные догадался Гаврила – отец Николая.
- Вот уж пустой человек, этот Гаврила, хотя и великан, а так дал своим родным поиздеваться над тобой. Мне Марья – соседка твоя – говорила, что права голоса он в семье не имеет. Тоже пил хорошо. Ты, Реля, отдохнула, и подогрей воду, а то она уже остыла, а мне простудиться недолго.
- Давайте, отнесу, и погрею, - С трудом вынула руку матери, с отяжелевшим гипсом, устроила её на дощечке с вафельным полотенцем, и понесла греть воду на плиту. Хотела посидеть на стуле, в коридоре, пока вода согреется, но Юлия Петровна попросила ей зайти:
- Ты уж не заснула ли в коридоре? Иди ко мне. А то забудем, о чём говорили.
- О покойнике Гавриле.
- Да что ты? Когда же он умер?
- А как только он увидел больных детей Николая, пришёл домой, всех выгнал – жену и дочь свою посреди ночи, умер в одиночестве.
- Ну, как это выгнал? Да ещё среди ночи. А где сын его был? Миша, кажется.
- Я подробностей не знаю, но Миша, возможно, служил уже в армии. Когда я приехала в эту семью, то мне, на которую Нюрка и Люська набрасывались сворой, жалко было Гаврилу этого немого, я его даже сравнивала с Герасимом из произведения Тургеньева «Муму».
- И видишь, недаром жалела – он раньше всех умер – довели его дочь и жена. Думаю, что Миша не очень тебя тиранил, как и Гаврилу – отца своего?
- Миша тоже держал нейтралитет. Правда по приезде сделал мне подарок – лосьон для Олежки принёс, когда я его купала «Без слёз» называлось. И мне его тоже было жалко, как и Гаврилу. Хотя свекровь мне кричала, что и он был против меня, но думаю, это неправда.
- Неужели, если ты его пожалела, и он умрёт рано? Ты жалеешь тех, кто рано погибает. Значит, если ты Веру не жалеешь, она проживёт долго?
- Я когда-то вам нагадала долгую жизнь, и Вера проживёт долго. Люди, который живут исключительно, ради себя, тем более, под покровительством тёмных людей, как Верин отец, живут долго.
- Ты знаешь, что и Верин отец умер, после того, как вы с Артёмом не хотели пожениться по его велению?
- Тёмные люди не умирают. Он же вам, в молодости, представился Люфером. А когда вы его знакомили со мной на вокзале, он уже звался Остапом Давыдовичем.
- Верин отец любил менять имена.
- Так вот он просто сменил одно имя на другое, а любовницам своим довёл до сведения, что умер. И хватит о нём. Пойду за тазиком, вода в нём уже кипит, наверное.
- Если горячая вода, то разбавь холодной.
- Будет сделано, - Калерия с удовольствием ушла от матери. Уж слишком тяжёлые у них разговоры и никуда от них не денешься.
Но когда она вернулась с тазиком, и погрузили с трудом материну руку в воду, Юлия Петровна вдруг сказала: - Должна тебя Вера и Лариса, да и я, если вспомнить, как из дома тебя провела после школы, то есть у меня под подушкой четыреста рублей – я тебе все их отдам. За то, что ты делаешь для меня и больше бы надо. Но остальные деньги у меня на сберегательной книжке. С неё я буду брать, только на просьбу Ларисы прислать деньги – она ведь не собирается останавливаться на строительном училище, хочет дальше учиться.
- Но это будет нескоро, - возразила Калерия. – Ей ещё надо будет отработать за учёбу. Будет работать на стройке, много денег получать – скопит на учёбу.
- Ты много на строительстве денег получала? – съязвила Юлия Петровна.
- Я немного, потому что была разнорабочей. А у Ларисы специальность будет. В Симферополе со специальностью гораздо больше нас получали. К тому же в Москве вообще – мне говорил один строитель, расценки больше, чем на периферии.
- Значит, Лариска будет получать хорошо. А уже блажит, что жизнь в Москве трудная.
- Это ей трудно живётся? Их кормят, одевают, правда, в форму. Живёт в прекрасном общежитии, и будет жить дальше тоже в общежитии. Причём, в благоустроенном доме. Не как мы в Симферополе ходили мыться в подвальное помещение. Так, мама, дальше буду резать гипс. Эх, были бы специальные ножницы, какие я видела в больницах, на практике. Теми мы бы быстро справились.
- Не бойся, возьми вон те, большие. У тебя рука лёгкая, представляю, какой ты будешь медсестрой. Я, когда тебя родила, мне сказали, что родилась прекрасная женщина.
- Что за прекрасная женщина? – удивилась Реля и даже перестала резать гипс.
- Не останавливайся, пока ножницы режут. Насчёт прекрасной женщины я так понимаю, что за какую работу ты не возьмёшься, всё у тебя в руках горит. Ты – хорошая мать – это видно по Олежке. Он последний месяц вставал со словами: - «Скорей бы мама приехала». И ложился спать, так обязательно мне о тебя что-нибудь расскажет.
- О чём?
- Какая ты воспитательница – у тебя детки ясельные были – за которыми, уход хороший надо, а болели в твоей группе меньше, чем в Олежкиной, старшей группе. С чьих слов он это говорит? Уж не ты ли внушила сыну?
- Естественно, что не я, - возмутилась Калерия материным словам. – Ни что у него плохой отец ни разу не говорила. Ни про вас не слова намёка – какая вы мне были «мать». Ни что у него непутёвые воспитатели были в группе, не заикалась. Олежка, наверное, слышал это из разговоров родителей старшей группы. Те приводили детей рано, и, видя, что воспитатели их детей не пришли, просили меня присмотреть и за их детьми. А мне же дети из старшей группы, где был Олежка как родные. Я разрешала им зайти на нашу площадку, при условии, если не было карантина в детском саду, и старшие дети, с удовольствием, играли с моими малышами, тем более что у меня иностранцы были в группе – такие забавные.
- Олежка хвастался, что даже негры были у тебя в группе.
- Да, но чёрненьких  привозила Бонна – это их русская воспитательница дома – но довольно поздно. Дети из старшей группы негров не могли дождаться. Их, таких больших и умных, прибежавшие и  запаздывающие на полчаса воспитательницы, приказывали идти в группу, потому что этим любви обильным дамам надо было накраситься. Их же даже родители-мужчины интересовали, перед ними надо было показываться «красивыми». Видите, мама, как вредят детям, даже чужим любви дамы, думающие лишь о своей любви.
- Это ты намекаешь, что я была такая в молодости, чем тебе очень вредила?
- Не только мне, но и Вале с Лариской. Им тоже не хватало материнской любви, оттого они и выросли такими рвачихами. Между прочим, от вас с Верочкой нахватались.
- Но как могли страдать дети в старших группах от невнимания к ним воспитателей?
    А оттого, что дети не догуливали до завтрака – им приходилось дышать пылью в душном помещении, шести и семилетние дети часто болели. Вот почему  в его группе часто болели дошкольники, мой всезнайка не говорил?
- Вот уж, действительно всезнайка и наблюдательный. Критиковал своих воспитателей, что заставляют детей одеваться, а сами в то время красят лица в группе. Дети оденутся и потеют в маленькой раздевалке, а потом их на мороз, а на следующий день полгруппы не приходит в детский  сад. Но почему Олежка не болел, вот я удивилась.
- Он вам объяснил почему?
- Говорил, что ты как-то пришла в его группу, и увидела парящихся детей, устроила разборки с воспитательницей. И потребовала, чтоб Олежка и две тихие девочки приходили к тебе, в ясельную группу, помогать одевать твоих малышей. Поэтому ни Олежка, ни те девочки не болели. Как это у тебя получилось не только своих двухлеток беречь, но и сыну и девочкам тем здоровье сохраняла?
- Так я этих помощников, как оденем пять-шесть малышей, выводила на улицу, и они начинали дышать свежим воздухом, пока я остальных с нянечкой одевали и отправляли к ним.
- Уж, какой свежий воздух в Москве, где машины бегают по четыре с одной только стороны.
- Не скажите. Есть тихие улицы, где машин гораздо меньше. А наш детский садик задвинут далеко во двор девятиэтажных домов. Дома на хорошем расстоянии от детских площадок. К тому же, с первого года моей работы наша заведующая решила садик озеленить. А для того призвала не только родителей и благотворительную организацию, но и сотрудников детского сада – в основном воспитателей.
- Мне заметили сельские женщины ещё в Чернянке, что как только ты появилась в селе, там стали сажать сады. Так, наверное, и в детском твоём саду получилось. Много лет жили без кустиков, а при тебе – Олежка сказал, деревьев насажали.
- Да. Когда они выросли, закрыли собой даже дома. Вернее отгородили детский сад не только от улицы, но и от домов. Но кто-то умный и Москву озеленяет прилично. На той улице, где детский сад, большие деревья и раньше были, а возле выстроенных домов, тут же насаживают и я не даром, сказала, что дети дышали чистым воздухом.
- Вот бы ещё и в школе Олежке так повезло.
- Его будущая школа не меньше озеленена, чем детский сад. И все школы нашего района находятся на тихих улицах, запрятаны во дворы.
- Ты уж, наверное, все школы посмотрела? Сколько их там?
- Близко, в пятнадцати минутах ходьбы – четыре школы.
- Ты выбрала самую хорошую, наверное? Но как в неё попасть, если в Москве, Вера говорила, всё делается по блату. Но у тебя, в малышовой группе могли быть родители учителя или директора школ? Вот и помогли доброй воспитательнице устроить сына в хорошую школу?
- Учителей, а тем более директоров школ у меня не было. Но Олежка будет ходить в престижную школу, где преподавание предметов со второго класса будут вестись на английском языке.
- Зачем Олежке английский язык? – удивилась Юлия Петровна.
- А если он захочет стать дипломатом и ездить по разным странам?
- Как высоко ты замахнулась. А если Олежка не захочет стать дипломатом?
- В каком бы институте он не учился после школы, иностранный язык ему не помешает. Ну вот, мама, мы сняли ваш  хомут. Давайте я уберу тазик и чуть-чуть помассирую вам руку, а то смотреть на неё страшно. – Калерия взяла тазик и унесла его в коридор. Вернулась к матери, которая и сама уже поглаживала тёмные места на руке.
- Если бы не сняла гипс, гангрена бы была.
- Это точно. Давайте я вам своими пальцами помассирую.
- У тебя это лучше получается. Вон рука прямо оживает. Спасибо тебе.
- Пожалуйста, но лучше дайте денег, которые обещали.
- Возьмёшь под полушкой – там пятьсот – сотню оставишь нам на еду. А что ты с ними станешь делать? Одеваться?
- Я как-то умею одеваться модно, но дёшево. Много денег у меня на одежду не уходит. А на ваши деньги мы с Олежкой путешествовать станем. Сейчас в Москве, слава Богу, от каких-то организаций можно ездить по дешевым путёвкам и в Прибалтику и в Украину, и в Грузию, и во все наши союзные республики, где туризм развивается.
- А что это за дешёвые путёвки?
- За треть стоимости – остальные деньги платит организация.
- Например, больница, куда ты пойдёшь работать?
- Насчёт больниц ничего не могу сказать, но мне уже обещали доставать такие путёвки.
- И ты будешь ездить везде с Олежкой?
- Ради его развития и стараюсь.
- Да он у тебя и так развит сверх меры. Деревенские мальчишки того не знают, что он им рассказывает. Читает уже – это ли не развитие. Но мне не жалко денег, если ты думаешь, что нужно больше мальчику знать.
- Развитие кругозора ещё никому не мешало. Вон ваша Вера, разбалованная, жила в Одессе, а много она вам об этой «Жемчужине у моря» рассказывала?
- Но она же болела!
- Болела она, мама, из-за своей жадности – я её об этом предупреждала. Будет тянуть из матери деньги, во вред мне и Атаманшам, будет болеть.
- Так мне не надо было ей много денег высылать?
- Разумеется. Она деньги откладывала на сберкнижку. Со студентов тянула себе на обновки. Сергей, с которым она ездила в Кисловодск, все подарки для своих родных ей купил.
- Он купил, а подарила Вера? В этом я как раз её не ругаю. Если парни могут, пусть платят.
- Да, а с преподавателей Вера, за свою «любовь» брала оценками – можно не учиться.
- Поэтому она и заболела, что со всех тянула? – спросила немного уязвлённая мать.
- И при таком богатстве, где её и кормят и одевают, оценки ставят хорошие бездельнице, она умудрилась не увидеть Одессы. В первые два года учёбы, пока Вера не чувствовала болей, и когда студентов бесплатно, за счёт института, наверное, возили по достопримечательным местам Одессы и всё им показывали и рассказывали. Вера же, в это время, проводила время в ресторанах или кафе – думаю, с преподавателями или с богатыми студентами.
- Откуда ты всё это знаешь?
- Во сне, мама, видела все проделки вашей баловницы. Как и раньше, когда мы переезжали в Качкаровку, тоже во сне, узрела, что она проделывала с директором Качкаровской школы.
- Так, значит, жениху моему Ивану, жаловался этот директор не зря?
- Вообще-то жаловаться взрослому дяде, что он баловался с ученицей, смешно и позорно. Но я видела, когда мы проезжали через Херсон и я на несколько минут заснула, что вытворяла Вера, чтобы взять будущего директора на крючок.
- Правильно делала, - сказала устало мать. – Он же ей потом серебряную медаль устроил.
- Вот на этом и закончим, - ответила Калерия, отпуская материну руку. – А то у нас разговор, как сказка, про белого бычка. Устала я, даже говорить устала, мама. И сколько сейчас времени? Три часа. Надо нам, обеим поспать сейчас хоть часов пять. Утром поедем в Берислав, пусть накладывают снова гипс или лечат как-то по-другому. Я думаю, было бы лучше, если бы оставили вас в больнице, на несколько дней.
     - Что ты, Реля! Ты у меня лучший врач. Я не захочу остаться в больнице, где плохо относятся к старикам. Мне бабушка здешняя рассказывала, что чуть в морг её не отправили. Мы поедем лучше на автобусе – я даже не хочу у директора машину просить – он мне отказал три дня назад.
     - А как же вы ездили? С переломанной рукой, на автобусе, где народу полно?
     - Меня тогда и отвезли на директорской машине – жена его фельдшерица затребовала, а тебе он откажет. Или начнёт примазываться к «москвичке», как к Вере примазывался – так нам и возили всё с колхозного огорода.
     - Не начнёт. Сыночек-то его, как я и предсказывала семь лет назад, всё-таки сидит в тюрьме за убийство?
     - Ой, Реля, поэтому он и лютует. С него же «Героя труда» сняли, после того, как он сына не смог от тюрьмы отстоять. Хотя возил он судьям, прокурору много денег и продуктов – всё даром.
     - Ой, мама, хватит об этих негодяях. Поедем в автобусе, а сейчас спать. Заснёте?
     - Засну. Ведь я и прошлую ночь почти не спала.
     - Только не ворочайтесь. Лежите так, как я вас положила.
     - Иди и ты отдыхай. Это же спасение моё, что ты приехала.


                Г л а в а  11.

     Утром Олежка провёл их до автобуса. Первым вскочил в него и занял два первых места для бабушки и матери. Бабушку они усадили, а Реля вышла с сыном из автобуса:
     - Ты, родной мой, конечно же, сейчас пойдёшь в лагерь к дяде Домасу?
     - Как скажешь. Если хочешь, я и дома побуду.
- Ну, дома вроде ни к чему: курам и уткам я насыпала, собаку покормила – так чего там стеречь? Погреб закрыт. Дом тоже. Да, кстати, ты можешь замок открыть, если мы к обеду не вернёмся?
- Велика хитрость. Первый раз, что ли? Код я знаю.
Калерия облегчённо улыбнулась – у Юлии Петровны замок с секретом.
- Ну, ладно. Значит, в лагере постарайся увидеть дядю Домаса.
- Вы вчера с ним хорошо погуляли?
- Очень. Спасибо, что ты нас отпустил. Так вот, скажешь ему, что мы с бабушкой поехали в больницу.
- В поликлинику.
- Хорошо, в поликлинику, если ты так хорошо это слово усвоил. Энциклопедия ты моя: в тебя любое слово закладывай, ты не забудешь. – Калерия поцеловала сына. – Что ты скажешь дяде Домасу?
- Чтоб он не искал тебя – вы с бабушкой уехали в Берислав. Он хотел придти, да?
- Мы договорились, что дядя Домас будет ждать тебя и меня на Днепре.
- Если я его застану в лагере, мы сходим с ним покупаться, потому что жарко. Как вы поедете в такую жарищу?
- Доедем, не волнуйся. А если мы к обеду не вернёмся, надеюсь, дядя Домас сводит тебя в столовую. Где мои деньги лежат, ты знаешь. Вообще-то можешь и сам сходить, я надеюсь.
- Да мы в лагере поедим – первый раз, что ли?
- Сидайтэ, барышня, - позвал водитель. – Час ихаты.
- Ну, родной, всё запомнил? За автобусом не беги, это не поезд – он нечаянно может задавить.
- Что ли, не знаю? Садись, а то бабушка нервничает.
Он не бежал, а шёл некоторое время сзади. Реля долго оглядывалась. Красивое существо она произвела на свет. Длинноногий, обещает стать высоким, как его отец, а может и выше. Но широкая кость, рассудительность – это в нём от матери. А надёжность, обстоятельность в поведении – чем восхищается дипломат поляк – это самовоспитание. На сына всегда можно положиться, никогда не подведёт, а главное не предаст.   
К её удивлению в Бериславской поликлинике было мало народу, и они без очереди прошли в кабинет. Вернее прошла одна мать и вскоре Реля услышала громкий голос доктора, вопрошающий: - Кто вам позволил снять гипс? Мы вам по сто раз обязаны накладывать?
Калерия, без разрешения открыла кабинет. Юлия Петровна имела виноватый вид: - «Что возраст делает с людьми, раньше бы матушка сама раскричалась на врача».
- Извините, что без разрешения, я  услышала громкий голос. Этот гипс сняла я, иначе бы у матери началась гангрена – рука под гипсом распухла и почернела.
- Этого не может быть!
- По вашему мнению, я ради интереса возилась почти всю ночь с гипсом, который в домашних условиях, не имея специальных ножниц, раскрыть очень нелегко. И потом мы ехали в автобусе, по жаре, чтоб увидеть вас? Мне, признаюсь, после вашего крика, видеть вас почти неприятно, а маме, я думаю, не по возрасту.
- Извините, это у меня голос такой. А вы кто? Дочь?
- Разумеется, кто же ещё стал бы заступаться за бедную больную?
- Можете посидеть со мной и поговорить, пока медсестра станет накладывать гипс вашей матушке.
При этих его словах выглянула из-за перегородки медсестра и позвала Юлию Петровну:
- Проходите, пожалуйста. Как вы себя чувствуете? Рука сильно болит?
- Как же ей не болеть? – отвечала мать уже более окрепшим голосом. – Но ваш доктор так на меня набросился, вместо того, чтобы спросить, как я, с больной рукой, ехала по жаре.
- Успокойтесь, сейчас я вам наложу более щадящий гипс, и всё у вас будет хорошо.
- Спасибо, если не шутите.
При этих словах матери, Калерия посмотрела на врача, который так настойчиво звал её к беседе. Но о чём они могут говорить, после того, как Калерия выговорила этому «эскулапу».
- Извините, там пришли ещё больные, которых вы примете без крика, надеюсь. А я в коридоре подожду маму.
- Был рад видеть такую хорошую дочь. Многие, знаете ли, не так бережно относятся к своим родственникам. Вы живёте во Львово, как и ваша мама? Я туда часто наезжаю, к председателю совхоза, мог бы контролировать руку вашей родительницы.
- Отвечаю на первый ваш вопрос – я не из Львова, приехала туда, не надолго. – Калерии не хотелось говорить насколько. - А руку мамы можете контролировать, если вам не трудно.
- Хорошо. На днях заеду.
- Заезжайте. Председатель знает, где живёт его бывшая зоотехник, которую он перед пенсией перевёл на должность низкооплачиваемую, чуть ли не учётчицей, чтобы поменьше получала пенсию.
- Вот это он зря так постарался и ему, видимо за все грехи, если ваша мама говорила вам, жизнь отплатила жестоко. Но я поговорю с ним, чтобы давал вашей маме подработку хорошую, если не хочет, чтоб его более жестоко жизнь наказала. Я чувствую, что вы связаны с какими-то высшими силами, способными наказывать плохих людей?
Калерия не знала, что отвечать. Но из-за загородки послышался голос Юлии Петровны:
- Председатель уже исправился. Даёт мне подработку такую, что в три раза превышает мою пенсию. Поэтому я на похороны уже могу деньги откладывать. И на поездки в Москву, где у меня две дочери живут.
-«Так вот откуда у мамы вдруг стало так много денег, что и на книжке тысяча и в облигациях столько же – если Олежка правильно пересчитал красивые бумажки, и под подушкой лежат», - подумала Калерия. 
- А вы одна из дочерей Московских? – спросил удивлённый врач. – В Москве такие смелые молодые женщины? Местная бы не стала мне перечить. Извинилась бы десять раз, прикинулась дурочкой. Вы не присядете? Всё равно я следующего больного не должен принимать, пока не погляжу на руку вашей матери, вернее как гипс наложили.
- Уже наложила, - поторопилась сказать медсестра. – Придёте посмотреть? 
Врач ушёл за загородку, где о чём-то шептался не то с медсестрой, не то с больной, а вернулся с Юлией Петровной: - Вот ваша матушка. Не хотите ли, я предоставлю вам скорую помощь, которая довезёт вас до дома.
Калерия видела, что матери очень приятна такая забота молодого мужчины, однако отказалась от услуг «Скорой помощи».
- Что вы, доктор, приехали на автобусе, а вернёмся с помощью вашей машины. Мы лучше с дочкой  походим по Бериславу, до рейсового автобуса, кое-что в магазинах купить надо.
- Но вам нельзя носить ничего, а вашей не спавшей ночь дочери подавно, - запротестовал врач.
- Да мы с ней обе не спали. А я так и вообще три ночи уже мучаюсь, с тех пор как неудачный гипс наложили.
- Ладно, отпускаю вас. Если и этот будет жать, звоните в скорую помощь, через председателя, моего родственника. Хоть ночью его поднимайте, у него телефон в доме есть.
- Спасибо вам, доктор, - поблагодарила Калерия, понимая, почему молодой врач так усердствует.
Это же хорошо видела и Юлия Петровна: - Он надеется, Реля, что приедет во Львово, и ты к нему будешь благосклонная, - сказала, когда они вышли из поликлиники и шли по улице.
- Я ему сказала, если вы слышали, что, на несколько дней приехала во Львово. А вы будьте добры, если он заглянет вскоре посмотреть на вашу руку, сказать, что дочь купается в Днепре и придёт нескоро. Сказать, что я отбыла в Москву, будет нельзя – родственник его за мной наблюдает, как и три года назад, когда возжелал встречаться с приезжей Москвичкой. 
- А если ты будешь дома?
- Буду дома, придётся самой с ним разговаривать. И хорошо, если на момент заглянет Домас. Тогда этот ловелас поймёт, что у меня уже есть поклонник, не ему чета.
- Что ты, Реля, было бы лучше, если бы за тобой ухаживал этот доктор. Тогда бы и матери твоей был почёт в поликлинике, в Бериславе. Видела, как врач переменился, увидев тебя?
- Успокойтесь. Вы больше никогда не поедете в эту поликлинику. Я вам это обещаю.
- Поколдуешь, да?
- Разумеется, - Калерия усмехнулась, - наведу колдовство на Витьку, чтоб он больше в мыслях не держал приближаться к вам.
- И Валю поколдуй, чтоб не бил.
- Валя пусть сама своего мужа усмиряет. А  вас я хочу отвести на автобусную станцию. Там купим билеты, и вы посидите в холодке, пока я по магазинам похожу. Что купить надо?
- Да сахарного песка. Это же в сёлах летом проблема номер один. Сейчас украинки так много консервируют, что ни сахара, ни трёхлитровых банок, ни крышечек не найдёшь. Но у меня остались крышки от твоего давнего приезда – я даже Вале их не отдала, хотя она просила.
- Из этого следует, что вам надо что-то законсервировать?
- Конечно. И лучше, чем это делаешь ты, ни у кого не получается. Валя мне в прошлом году три банки закатала, так две из них взорвались. Не умеет она консервировать.
- Но себе, наверное, делает это лучше.
- Спроси у своего Олежки. Он пришёл как-то и рассказал, что у Вали, под кроватью банки три взорвались дружно – такой грохот был, на подворье, где он играл с Лариской  - сестрицей двоюродной - было слышно.
- Так их надо не под кроватью держать, а в погребе, где холодно. Кстати о Ларисе маленькой. Валя водит ей купаться? Ведь на самом берегу, можно сказать, живут.
- Где там! Ни сама не ходит купаться, ни внучку мою к воде не подпускает – мала еще.
- Ничего себе. Ребёнка, в четыре года, не научить плавать. Я сестриц маленьких даже на море носила на руках, за четыре километра. Правда, подружки помогали. А Валя живёт у воды и не беспокоится, что ребёнок не купается.
- Она не такая сумасшедшая мать, как ты. И сама не ходит – как же, будущая учительница! И Лариску не водит на Днепр. А там у них берег самый лучший. Песку привезли три баржи. Олежка как туда пойдёт, возвращается довольный. Они, мальчики, с этих куч песка прыгают и резвятся.
- Как прыгают? А если сорвутся да покалечатся? Завтра же пойду и посмотрю на эти кучи песка – можно ли с них прыгать? Ну, вот и автобусный вокзал. Садитесь, где вам удобней.
- Я лучше под навесом побуду. А то в помещении, как ты говоришь, воздуха меньше. А ты купи билеты, оставишь мне их, и спеши за сахарным песком. И то найдёшь ли – вопрос.
Сахарный песок Калерия нашла и сама удивилась, что не было большой очереди. Отпускали не дозировано, а кто, сколько хочет. Калерия взяла пять килограмм – нести ей. Были бы у матери руки не больные, она бы взяла и на неё килограмма два.
Мать и этим пяти килограммам обрадовалась.
- По столько давали? По пять килограмм? Это же записать где-то надо. Валя как поедет и не одна, а с кем-то, стоят несколько раз, если отпускают ограничено, иногда по одному килограмму.
Калерия не стала говорить, что давали не ограниченно. Мать бы обиделась, что не взяла и на Валину долю – носить тяжесть не ей. А Валя сейчас в отпуске и пусть ездит в Берислав почаще, если не купает свою дочь в Днепре. И вообще, наверное, никак не развивает девочку, будущая учительница. Вот Калерия нагрянет к сестре скоро и проверит, тайно, разумеется, каков уровень развития у четырёхлетней девочки? Тем более у Рели есть с кем сравнивать. И со своими детьми из группы, которых она, по настоянию родителей, воспитывала, чуть ли не до четырёх лет. И с Олегом, который, в четыре года, удивлял здесь во Львово, летом не только детей, но и взрослых.
- «А чего ждать от Вали? - раздумывала она, когда ехали уже в автобусе. – Она так влюблена в своего бандита, который её лупит нещадно, что никого вокруг не видит. Как они меня терзали в прошлый раз, когда я была у мамы – Валя и её свекровь. Вернее бабка Улька наскакивала на меня как петух: - «Признайся, плохо жить без мужа?» Это она хотела ко мне своего любимого Николая пристроить, который признался во всеуслышание, что с такой женщиной он согласен жить в Москве. Я огрызалась, что Москве не нужны тунеядцы, потому я его в Москву не повезла бы, даже если бы они мне обещали тысячи рублей. Отяжелевшая от обильной еды и питья самогона, вместе со своими поклонниками, ожиревшая Ульяна ещё больше на меня наскакивала: - «Да как же можно жить без мужчин?» - «Господи помилуй, - отвечала я, - неужели вы, в вашем весе, всё ещё нуждаетесь в мужских ласках? В тех самых тумаках, которые ваши сыновья – Витька и Колька – оказывают своим жёнам, чуть ли не ежедневно?» - «Тьфу, тьфу, чур тебя! Меня никогда мужики не били», - отвечала эта свиноподобная туша. – «Не били? Разве вы своих сыновей не считаете мужчинами, а они, как вы сами показывали людям синяки, очень даже к вам прикладываются». – «Бьют, если им самогона не даю. И те кабаны, которым отказываю дать бутылку даром, тоже иногда замахиваются, но я дня без мужика не бываю». – «Бывайте, спаивайте ваших «мужчин за самогон», но на вас уже висят проклятия жён, чьих мужей вы раньше, чем жизнью положено, загнали в могилы. И эти проклятия не дадут вам долго жить – вы скоро умрёте». Я думала, что за эти слова жирная туша навалится на меня, уронит на землю, станет пинать ногами, а она не в силах была подняться со стула, на котором сидела. – «Умру, - согласилась спокойно, лишь жиры её задрожали. – Но меня придут провести на тот свет немало моих мужчин, как ты говоришь». – «Кто бы спорил, если ваши невестки устроят вам пышный поминальный стол. Все алкаши сбегутся на дармовщинку». – «А на селе всегда так – на поминки приходят, и садятся за стол, даже если не знали человека».
- О чём задумалась? – спросила Юлия Петровна Релю, когда подъезжали к селу.
- Потом расскажу, мама. Впрочем, я вспомнила, как меня доводили до гнева разговоры Валиной свекрови о мужчинах.
- Она гадкая, когда о них говорит – других тем у неё нет. А ещё гаже мне было, когда я её, на первом году Валиного замужества застала с мужиком. Меня чуть не вырвало.
- Вот так же плохо мне было, мама, когда я вас, маленькой девочкой, застала с целой кодлой мужиков, когда вы были председателем колхоза и возили их на вино-пьянство.
- Но ты видела много мужчин, с которыми я пировала, но не так как я в кровати, Ульяну.
- Мама, мы уже подъезжаем. Помолчим. Сейчас до дома бы добраться, сил нет тащить ещё поклажу. Ругаю себя, что пошла за сахарным песком – это же вам, наверное, на самогон требуется.
- А и на самогон. Вот рука заживёт, и приготовлю себе, конечно, после вашего отъезда.
- Неужели, мама, вы пьёте эту гадость?
- Иногда выпиваю, когда боли достают. И Вера пила, живя у мамы. Сейчас пьёт, потому что её свекровь тоже гонит самогон – иначе бы они не построили домину, за высоким забором. Там такой забор и ворота, что не видно ничего с улицы. Все в селе гонят и мне надо. Сейчас без этого питья никто не обходится. Вот мне Домас уголь привёз, и солдаты его разгрузили. Я им ужин устроила, чуть и выпить дала. И так, что ни попроси мужиков этого села сделать – дверь ли поправить, огород ли вспахать – всегда требуют не денег, а выпивку.
     - Почему не денег. За деньги же можно водки купить.
     - За те деньги, что можно дать за работу, водку не купишь, потому «работники» просят не деньги, а выпить. Да ещё закусить даст им любая хозяйка. И всё им не крутиться в рабочее время возле магазина.
     - Выходит, многие в селе гонят самогон, чтоб как-то облегчить свою жизнь, платя им вот таким «работникам»? Самогоном хозяйкам обходится дешевле?
     - Намного дешевле. Все, кто нуждается в какой-то работе со стороны, гонят его.
     - Ну, вот женщины, например, пришли обмазывать и белить снаружи дом Валиной свекрови – неужели и они за самогон работали?
     - Эти, может и за деньги. Но если поднесут в конце работы, никто не откажется.
     - Поэтому, мама, и растут в селе дети, вроде наших соседей – Вовы и Лёни – обездоленные и заброшенные. Но Валя если запустила свою девчонку из-за Витьки, не совершенствует её ум, я её опозорю. Подозреваю, что учительница большой уже девочки ни одной сказки не прочитала.               
      
               
                Г л а в а  12.

     Вернулись домой они в час дня, что очень порадовало обоих. Юлия Петровна, когда дочь ей помыла ноги, и освежила лицо и руки, прилегла и вскоре заснула, а Калерия принялась готовить обед, а заодно и ужин. На обед первое блюдо, разумеется, украинский борщ, по которому она весьма соскучилась, на второе – синенькие, привезённые Домасом. Ели их вчера вечером, но эта божественная пища не надоедает, если её хорошо приготовить. На ужин Калерия сварила гречневую кашу для Олежки и поджарила котлеты, купленные в Бериславе. Единственное неудобство – плита в коридоре, которая нагоняла жару. В три часа пришёл Олежка.
- Вы уже вернулись? – удивился он, моя руки и усаживаясь за стол.
- Как видишь. Я обед почти приготовила. Что хочешь есть – борщ или синенькие? Надеюсь, ты не поел в солдатском лагере?
- Хватит того, что я завтракал там. Но мне их каша надоела. Ты лучше готовишь. Начнём с борща.
- Видишь, какое подспорье тушёнка летом? – Говорила Калерия, наливая в тарелку и радуясь, что Олежка не унюхал запах гречневой каши, которую очень любил. - Если бы борщ пришлось варить с мясом – ждать пока оно сварится. А так овощи все по порядку положила, они пропарились, закладываешь тушёнку и всё  - можно кушать.
- С тушёнкой и вкуснее, - добавил Олежка, съев первую ложку. – У солдат тоже с тушёнкой готовят, но не так вкусно как ты. Да, дядя Домас сказал, что на речку подъедет часиков в шесть. И знаешь, на какой берег они с полей едут купаться? Где с машинами можно подкатить.  Там тётя Валя живёт. Пойдём на тот берег?
- С удовольствием. Мне тоже нравится пологий берег, потому что туда песок подвозят.
- Ой-я! Большую кучу насыпали. В три роста взрослого человека. Так говорят.
- И с этой большой кучи, как я слышала, прыгают некоторые мальчишки. Надеюсь не в воду?
- Было бы здорово, если в воду. Но песок ссыпали далеко от берега. Так мы забираемся на вершину и прыгаем оттуда в песок же. А в воду мы прыгаем со старой баржи. На ней и перила есть. Так храбрые или умельцы с перил прыгают, а кто не умет с настила.
- И никто ещё не покалечился? - С трепетом спросила Калерия. Она видела на практике в больницах таких «прыгунов». За один неудачный прыжок людям иногда приходится лечиться годами. И хорошо если восстановятся от травм.
- Ты не видела. А увидишь, успокоишься, - понял её тревогу Олежка. – Правда, мама. Ты и сама попрыгаешь с этой кучи. Так интересно летать!
- Вряд ли я, взрослая тётя, стану заниматься такими упражнениями.
- И дядя Домас тоже стесняется с мальчишками прыгать. Я сколько уговаривал, никак!
- Возможно, я прыгну, чтоб убедиться, что безопасно, - пообещала Калерия, вспомнив свои прыжки с парашютной вышки в Симферополе и с пятнадцатиметрового моста в Чернянке.
- Ой-я, мам! Ты такая худенькая как девочка. А девочки тоже прыгают с той кучи песка.
- А кто это у нас здесь девочка? – вышла из своей комнаты Юлия Петровна. – Ну-ка, Олежка, уступи бабушке место, потому что мне с одной рукой легче есть здесь. Реля, налей мне борща.
- А я уже поел, - Олежка встал. – А закусить борщ пойду, малиной полакомлюсь.
- Ешь. Только осторожней. Там крапива так разрослась, что может ужалить.
- Что ли я не знаю? - Олежка ушёл.
- Вот каким послушным стал, как мама приехала. А иногда не слушался меня.
- Представляю, если вы его обзывали «негодным мальчиком» или ещё что приклеивали. А больше, я думаю, обижался, что о его матери гадости говорят.
- О тебе ничего плохого мы не говорили, в его присутствии, но если он слышал что нечаянно, с нами говорить переставал и убегал с мальчишками на берег или вот к солдатам повадился. Я тебе должна сказать, Калерия, что все во Львово, кто его знает, хорошего мнения об Олежке. Даже говорят, что он развит больше, чем местные дети, его возраста и постарше. Хорошо тем матерям, у кого такие дети растут. Вот уж борщ ты сварила вкусный, - Юлия Петровна видимо поняла, что сказала лишнее и пыталась задобрить дочь, хвалой её поварским успехам.
Но Калерия продолжила разговор о сыне:
- Но, мама, из ничего такие дети не вырастают. У Люси-соседки, от невнимания её к детям, несчастные Вова с Лёней растут.
- Недоразвитые, ты хочешь сказать.
- Нет, мама. Мальчишки, как и прочие, без внимания матерей дети в селе, от чужих людей берут какие-то навыки. Правда, как хорошие манеры, так и плохие.
- Соседи, - раздалось вдруг у порога, - а не найдётся у вас горбушка хлеба? Пришла пообедать, а хлеба дома нет.
- Вот ещё позорище это припёрлось, - проворчала Юлия Петровна. – И как всегда, к обеду выгадывает. Не вздумай её к столу приглашать.
Реля поднялась и вышла на крыльцо – там стояла мать Вовы и Лёни – вчерашних их гостей – Людмила, которая много лет была посмешищем села. Вову и Лёню она родила неизвестно от кого. – «Сама не знаю, потому что мужики у меня меняются как перчатки», - смеялась сама над собой. И это бы ничего – сколько матерей одиночек знала Калерия. Она и себя причисляла к ним, получая от бывшего мужа мизерные алименты, наверное меньше, чем получает Люся от государства. Но матери-одиночки, как помнит своих знакомых Калерия, гораздо больше уделяли внимания своим детям, чем это делала нигде не работавшая Людмила. Меняет мужчин и рожает, в пьяном угаре, или делает аборты, отчего выглядит ужасно. У Люси – а она была ровесницей Калерии - кожа на лице была как у старухи, передние зубы все или выбиты её собутыльниками, или выпали сами, но смотреть на лицо молодой ещё женщины было страшно. Сочувствуя детям Людмилы, Калерия, насколько помнит, ещё в прошлый свой приезд, не уважала непутёвую материну соседку.
- Здравствуй, Реля, - улыбнулась ей мерзкой, беззубой улыбкой та, дохнув чем-то гадким. – Как я рада, что ты приехала. Видишь, говорю по-русски, чтоб тебе приятней было со мной беседовать.
- Ты разве говорить со мной пришла? Я слышала, что просила хлеба. Решила детей кормить?
- Та чого их кормить? – мигом сбилась на украинскую «мову». – Их дома нэма. Мабуть же у солдатив. Учора мэни розказувалы, як ты их колбасой угощала и арбузом, - соседка явно рассчитывала, что и её угостят колбасой.
- Что с тобой, Люся? Живот большой. Ты ребёнка ждёшь? – Калерия, услышав, что детей Люся кормить не собирается, хотела отказать ей даже в хлебе. Но если соседка беременная…
- Да, третьего ношу. Нияк нельзя було аборт сделать, бо полгода не пройшло после «выкидыша», як у нас аборт называют. И я решила родить. Бабы мэнэ осуждають, а я для себя, бо Вовка з Лёнькою чуждаются мамы.
- Ты с ума сошла! Двух несчастных мальчишек держишь впроголодь. Вернее сказать голодными – третьего вздумала рожать. Совесть у тебя есть?
- Ну, вот и ты меня осуждаешь. Хлиба дашь?
Калерия быстро вернулась на кухню и вынесла Люсе почти целую буханку, от которой беременная тут же откусила неизвестно чем, и стала жевать.
- Бери и уходи. Не могу тебя видеть. Так бы и отлупила за несчастных детей твоих.
- Тебе хорошо, Реля, - едва проглотив хлеб, сказала соседка. - Ты, как приехала, сразу к тебе офицер подкатился. И уверяю, если ты понесёшь от него дитя, он тебя не бросит. А меня все бросают все – даже Вовка и Лёнка. Судьба у меня несчастная.
- Судьбу, Люся, люди делают себе сами. Ты думаешь, меня не била жизнь? Ого, как била! А я не подчинялась плохим людям, гнала их от себя. Или уходила от них, израненная вся и зализывала травмы. – Калерия разговорилась, вдруг осознав, что Людмила вскоре умрёт. По лицу соседки было видно, что жить ей осталось не более… - «Господи, сколько же она проживёт, родив ребёнка? Если она опомнится, и станет заботиться о Вове и Лёне, дай ей, Боже, ещё лет пятнадцать, чтоб эта «мать» воспитала хотя бы третьего дитя до подросткового возраста».
- Не верю, Реля, что тебе было плохо жить. Ты бы так не выглядела.
- Люся, меня уже трижды могли похоронить из-за травм, которые были ближе к смерти, чем к  жизни. Но поскольку во мне, с детства,  намечалась хорошая мать…
- Ну да! – Перебила её соседка. - Ты ведь сестёр своих младших вырастила – это Петровна не раз мне говорила. И за то, что ты хорошая мать, Бог тебя от смерти спасал? 
 - Бог или Ангелы у меня сильные, но кто-то дал мне вырасти – хотя в войну даже могла не раз погибнуть…
- Ой, и мы ж такое здесь пережили, когда немцы на Украину пришли! Но я мала была, не помню, а люди рассказывают. - Люся готова была выложить Реле тему войны, но их прервал дорогой её сын, видимо, немного слышавший их разговор:
     - Мам, - выглянул из-за угла Олежка, - мы пойдём на речку?
     - Да-да. До свидания, Люся. Помни, Бог помогает тем, кто сам себя ведёт по-человечески.
     - Ой, если бы я раньше так думала, то сейчас бы была хорошей матерью и похожа на тебя, а не на бабку старую. Спасибо за хлеб. Ты прости, что я тебя заставила вспомнить твои беды.
     Когда Людмила ушла, Олежка подошёл к матери: - Ты не сердись, что я вам помешал.
     - Что ты! Хорошо, что прервал наш разговор. Люся вдруг разговорилась.
     - А ты?
     - И мне какие-то воспоминания всколыхнули душу. Тяжело вспоминать войну, хотя, казалось бы, я не должна её даже помнить – такая кроха была.
     - Но ты помнишь?
     - К сожалению, да. Однако и во время войны меня не оставляли Ангелы мои, спасибо им. Но, хватит вспоминать о тяжком, а то стану как Люся жалкой.
     - Ты ей хлеба дала?
     - Да. Она ждёт ребёнка, а беременным нельзя отказывать, хотя бы ради будущего дитя.
     - А я не понимал, чего Вова ворчал на мать, что: - «Вот опять забрюхатела».
     - Слово плохое. Не говори больше его никогда.
     - Хорошо. Ты будешь переодеваться  в купальник?
     - Конечно. И ты смени трусы на плавки.


                Г л а в а  13.

     Пока они переодевались – Олежка в коридоре, Калерия в комнате, переговаривались:
- А что, сын мой, как ты смотришь, если мы сейчас прогуляемся по Львову босиком?
- Ой-я! Босиком здорово.
- Что вы выдумываете? – донёсся до них голос Юлии Петровны. – Вы сейчас прогуляетесь по селу босиком, а завтра пойдут разговоры, что москвичи у меня не имеют обуви.
- А какое дело местным женщинам, как я хожу – босиком или обутая?
- Тем более, - вставил Олежка из-за двери, - что босиком ходить очень полезно. Та врач мне говорила в детском саду.
- Идите, а мне потом всякую чепуху выслушивать придётся, - обиделась в своей комнате мать.
- Ладно, - сказала Калерия, - чтоб не оскорблять барских глаз местных бабушек на лавочках мы пойдём босиком, а обувь, как вещественное доказательство, что мы не нищие, будем нести в руках. Согласен, сын? – Калерия вышла в коридор.
- А я сандалии свяжу шпагатом и перекину через плечо, - проворчал мальчишка.
Так и сделали. Калерия лишь вытерла подошвы его сандалий мокрой тряпкой.
- Это, чтоб на твоей смуглой коже, сандалии своего автографа не оставили.
- Что такой автограф?
- Мы с тобой видели в Москве, как мальчишки и взрослые окружили футболистов, чтоб они росписи поставили им на листочках бумаги. Это и есть автографы знаменитостей. Подписи, это автографы. Понимаешь?
- Понял. Значит, сандалии у меня знаменитые, если могли «автографы» на теле оставить? – Сказав так, Олежка понял, что выдал что-то весёлое, и засмеялся. Калерия поддержала сына.    
 Смеясь, они прошли по их довольно отдалённой от центра села улице Степной, на которой жила Юлия Петровна. Как новой односельчанке когда-то ей выделили домик на окраине села, и ходить зоотехнику на фермы было довольно близко. Но далеко от магазинов, которых в селе три. Далеко от бани, куда мать ходила мыться довольно часто, пока у неё рука не была сломана. И  жить бы ей, как и всё начальство, на благоустроенной улице, но кто бы согласился отдать свой дом возле  Днепра или в центре? На тех улицах жили люди, давно поселившиеся во Львово, чуть ли не с его основания. Потомки тех, кто приехал в эти благословенные места в незапамятные времена. Село, по мнению Калерии, было с интересной историей, но она, приехавшая сюда впервые с маленьким ребёнком на руках, тогда была занята только Олежкой. Два последующих посещения Львово – в два года сына и в четыре – тоже прошли возле детства Олежки. Теперь, когда Калерия решила во Львово больше не приезжать, было бы странно ей интересоваться историей села. Но не мешало бы спросить у Валентины, будущей учительницы, нравится ли ей Львово? В этом селе, по всей видимости, сестре  предстоит прожить всю жизнь. Растить тут детей, не только своих, но и односельчан. Реля была уверена, что Валя ей ни слова не сможет сказать ничего о месте, где живёт. Такая не любопытная у неё сестрёнка. Постоянное место её жизни, ей, похоже, нравится, но узнать что-либо, как жили люди до неё – это учительнице сложно.
- Мама, - ворвался в мысли Калерии Олежка, - ты не ответила мне насчёт сандалий.
- Ну, знаменитые они у тебя или нет, но если пыльной подошвой прижать к чему-нибудь, они живо оставят отпечаток.
- А, - засмеялся Олежка, - это Этенбаун в суточной группе так делал. Дети одеваются на прогулку, и он кому-нибудь ставил автограф на спине от обуви. Тайком делал автографы.
- Портить другим одежду, не очень красиво, как ты думаешь?
- Конечно. Потом очищаться надо. Но и Этенбауну шлепков надавали, когда его застали на месте преступления. Отлупили его – на всю жизнь запомнит.
- Таких наглецов надо учить. Он, мне казалось, не очень умный.
- Его так и звали в группе – дурак, даже воспитательница. Мать – пьяница вроде тёти Люси у этого свинтуса была. Ты её никогда не видела?
- Ни разу! – Калерия ужаснулась, чего слышал и наблюдал её сын, когда она оставляла его, изредка, на ночь в пятидневной группе.
- Потому, что за Этенбауном приходил его старший брат.
- «Распущенный мальчишка семнадцати лет, - вспомнила Реля. – Ещё пробовал высказать мне свой «восторг», как «красивой воспитательнице». Пришлось поставить нахала на место».
- А брат-то умный был? – заинтересовалась мать мнением сына.
- Не знаю. Учиться не хотел – так Борька говорил. Ой, я на что-то наступил. Обуемся?
- Покажи мне ногу, ранка есть? Кажется, всё в порядке. Теперь обуемся. Здесь стекла много. Видно алкоголики, идя из магазина, бутылку разбили.
- Зато дальше асфальт, если ты помнишь. «Культурная улица», как бабушка говорит.
- Её же можно назвать «Центральной». Здесь находится контора и столовая прекрасная. Если нам надоест у бабушки питаться, мы всегда сможем в столовой покушать.
- Как мы в Москве делали, да? Гуляли по городу и заходили поесть в кафе. Или, если ехали куда-то с поляками, то кушали тоже в тех городах в кафе или ресторанах.
- Как ты хорошо помнишь, - Калерия вздохнула. – Поляки наши уезжают осенью в Варшаву.
- Ну да. Надо же Пете идти в их, польскую, школу. И я пойду скоро в школу.
- Да, родной. Осталось нам лишь форму тебе купить в «Детском мире». Но вот мы выходим на улицу, которая ведёт к «Пристани». Вы как с Ларисой доехали до Львово? На автобусе или «Ракете»?
- На «Ракете» и это было здорово.
- Наверное, на автобус опоздали?
- Поезд опоздал, и мы опоздали. Хорошо «Ракета» подвернулась, а то бы в Херсоне ночевали.
- От вокзала в Херсоне, до «Речного порта» долго ехать?
- Через весь город. Но это тебе не Москва – за двадцать минут доехали. Зато на «Ракете» мы обогнали автобус. «Ракета» вполовину быстрей идёт.
- Ты хотел сказать в два раза быстрей?
- Да. МЫ прилетели на «Ракете», дошли уже до «центральной», как ты говоришь, а тут и автобус подошёл.
- Всё это хорошо, но нести чемоданы от «Пристани» далековато.
- А нас дядя Володя встречал – муж тёти Веры. Или «жених» в то время, не знаю.
- Откуда он знал, что вы на «Ракете» приедете?
- А он сначала к «Пристани» подошёл – они там недалеко живут и когда летит «Ракета» - из их дома видно. Это, мама, так здорово – стоять у них на заборе и видеть Днепр. У тёти Веры забор такой высокий, но на него залезть легко.
И только Калерия хотела возразить, что по заборам лазить не стоит – можно покалечиться. Как Олег, будто чувствуя материно настроение, стал пояснять.
- Ты не бойся. У тёти Веры и дяди Володи забор не только высокий, но и широкой – по нему можно пешком ходить.
- «Хорошо хоть не на телеге ездить, - подумала с насмешкой Реля. – В селе, где каждая пядь земли на учёте, строить широкий забор».
- И как же ты на него забирался? – спросила сына.
- Очень просто. У забора в одном месте горка земли. По ней можно взойти и сесть на забор или ходить по нему. Баба Аня – это свекровь тёти Веры устроила там «наблюдательный пункт» - так дядя Володя шутит над матерью. Она с соседями только с забора разговаривает. Но вот мы сворачиваем на их улицу. Видишь, как вода из-под ворот выбегает? Здешние люди могут поливать огороды не только ночью, как на Степной улице делают, когда вода появляется.
- Да. Жители этой улицы как в Раю живут.
- Ха! «В Раю». Тётя Вера вечно ноет, как к бабушке придёт: - «Вы не завидуйте! Мы живём в хорошем месте, но людном – вечно кто-то возле ворот трётся – то им того дай, то другого». Тётя Вера жадная, у неё «среди зимы льда не выпросишь» – это бабка  Улька говорила.
Калерия только хотела сделать замечание сыну, чтоб не пел с чужого голоса, как кто-то от высокого забора произнёс:
- Здравствуй, Олеженька. А кто это с тобой? Мама твоя, такая красивая, - стоя, видимо на той самой горке, о которой говорил сын, на них смотрела женщина, возраста Юлии Петровны. Но Юлия Петровна всю жизнь ухаживала за собой, и выглядела намного моложе своей ровесницы.
- Здравствуйте, баба Аня. Это мама моя – она вчера приехала. Это мы идём на берег, где тётя Валя живёт.
- Добрый день, - отозвалась и Реля. – А вы, как я догадываюсь, свекровь Веры?
- Ой, свекровь! Но лучше бы мой сын женился на тебе. Ты такая добрая, как я слышала. А уж красы неописуемой, хоть и не красишься, как твоя сестра, - говорила женщина как в бреду.
- Наверное, поссорилась с тётей Верой, - шепнул матери Олежка.
- А кто это у нас тут красавица? – Послышался ревнивый голос старшей сестры, и Вера появилась у забора, рядом со свекровью. – Калерия! Ты приехала? И сразу к Днепру бежите?
- Я приехала вчера. А сегодня успела с мамой съездить в Берислав, ей гипс новый наложили.
- Везёт тебе. Руку матери сломал Витька – зятёк непутёвый, а ухаживать приехала ты.
- Не издевайся. Никто тебе не мешает пойти и помочь матери, хоть сейчас. Пятнадцать минут ходьбы. До свидания, - Калерия с сожалением кивнула свекрови Веры, намереваясь идти.
- Вот это да! Столько лет не виделись, и вдруг ты бежишь от меня, как от прокаженной.
Калерия задержалась и внимательно посмотрела на Веру. Сестра высунулась из-за забора и показала, что может представлять собой женщина, не гнушающаяся выпивать каждый день. За три месяца замужества бывшую «модницу» сильно разнесло. Вера не успела, по-видимому, накраситься и её неземная «красота» слетела как шелуха. Коротенькие ресницы, немного навыкате глаза – недаром у Веры, когда она училась в Одессе, подозревали щитовидку – трижды оперировали, ничего не нашли. Причина была обнаружена позже – доброкачественная опухоль за грудиной, которую вырезали и отпустили сестру к маме, в академический отпуск. Вот где любимая дочь поиздевалась над матерью. За год превратила модную Юлию Петровну в старуху. Потом Вера уехала доучиваться в Одессу, и мать немного ожила. На несколько лет. В эти годы успела Калерия родить Олежку и порадовать бабушку первым внуком. Отработав за диплом, на прекрасном острове Сахалин, в Южно-Сахалинске, Вера примчалась к нелюбимой сестре в Москву, продолжая болеть и «умирать» от той же опухоли, которая у неё не то возобновилась, не то и не удалялась врачами. И как всегда, привыкнув манипулировать людьми, пыталась через врачей уговорить Калерию прописать её в Москве. Но средняя сестра ходить в больницу и носить с трудом доставаемые деликатесы «тяжело больной» не отказывалась, а устраивать сестру в Москве, даже если бы и хотела, не могла. И поскольку Калерия «сильно не хотела» и дала понять это сестре, Вера уехала «умирать» к матери и, как можно догадаться по письмам Юлии Петровны – страдала мать от любимой дочери ещё сильней, чем в Верины студенческие годы. Вера вернулась без надежды на дальнейшую жизнь в большом городе, в село, где можно «загнить и умереть» от безделья. Она получила первую группу, которую за три года ей умные врачи Украины перевели сначала во вторую, затем в третью, с которой Вера смогла работать в конторе, и зарабатывать, как Реля уже знала, хорошие деньги.
Помнила или забыла старшая сестра своё горячее желание жить в Москве? Быть может, сводила с ума мать упрёками, что Реля не устроила её в большом городе. А если подумать, Вера могла выйти замуж за жителя Москвы, когда находилась полгода в столичной клинике. Но вместо того, чтоб заводить знакомство с холостыми – теми же врачами или больными, которых было немало в больнице, Вера влюбилась в женатого – пустого и хитрого лгуна. Тот розовощёкий наглец, не желающий трудиться, как думала Калерия, вытряс из Веры значительную сумму денег. И чтоб как-то оправдать расходы взрослой девушки на него, привёл Вере, после своей выписки из  больницы знакомого журналиста, у которого была комната в Москве, где можно было, если бы тот дурачок согласился и женился на Вере, капризную барыню прописать. Но не вышло. Калерия помнит, как встретила Вера своего рыжего поклонника. Не желая даже смотреть на приведенного «жениха» старшая сестра ухватилась за рыжего лгуна и повела его в заросли леса, где, видимо, они пришли к согласию. А Реле оставила неженатого мужчину, который сначала жаловался ей на коварство своего знакомого и Веры. Потом они вместе поехали в Центр, а по дороге Олежку чуть не раздавили пьяные «болельщики», ехавшие с футбола. «Жених» спас её сына, выхватив его из толпы и подняв над головой. Потом, доведя их до сквера на Малой Бронной, он присел на скамеечку с Калерией и, глядя на играющего в песочнице с детьми Олежку, предложил ей свою дружбу, а в дальнейшем, если она найдёт его достойным, и замужество. Реля отказалась. Если бы она завязала с тем журналистом отношения, Вера имела бы возможность не раз упрекнуть среднюю сестру, что Калерия уводит её женихов. И вспомнила бы ей и погибшего в их юности Павла, и Славу в Качкаровке. Пожалуй, и то, что рыжий лгун не мог жениться на Вере, тоже бы ей приписала. Мол, явилась со своим занятным сыном в больницу и как-то смутила её неверного поклонника. У него где-то – в двух семьях – тоже были дети.
Глядя, на не накрашенную Веру, Реля удивлялась. Почему-то забылось, как Вера и мать давили на неё в детстве, как загоняли презираемую ими «Чернавку» в петлю или в реку – мечтали, что она наложит на себя руки? Тогда бы Юлии Петровне со всех сторон оговоренной жительницами сёл, где они проживали, было чем оправдаться. – «Вот видите, - говорила бы мать, разводя руками, - ненормальная девушка, которую вы так дружно зовёте «Дикаркой». Сама себя порешила – какие ещё вам нужны доказательства?»
Калерия отмахнулась от воспоминаний детства – хватит мыслей о  последнем давлении на неё Веры в Москве. – «Как теперь живётся этой откормленной, холёной барыне? Свекровь на неё ишачит? Похоже на это. Конечно и сад и огород всё на этой сгорбленной женщине. Жизнь на неё давила своей тяжестью во время войны, потом послевоенные годы. Только успела немного обжиться, дом построить, как Вера на её шею села». Но надо было отвечать сестре на брошенный ею вопрос. Ответил быстрее матери Олежка:
- Ой, тётя Вера, мы идём на речку. Очень жарко, скорей окунуться хочется.
Калерия развела руками: - Сын прав. Тем более, как я говорила, что возила маму к хирургу, по жаре. Измучились, пришлось же ещё и продукты в Бериславе покупать.
- Сахар, наверное?
- И сахар. Но ты не вздумай пойти и у матери взять пару килограмм. У мужа твоего есть мотоцикл – он может поехать и купить.
- Откуда знаешь, что транспорт у нас имеется?
- Сорока на хвосте принесла.
- Я вам говорила, - обратилась Вера жеманно к свекрови. – Моя сестрица не смотрит, а всё видит. Не то колдунья, не то волшебница.
- Волшебница, - ответила обиженная чем-то свекровь. – По тому, какой растёт умный мальчик, я считаю твою сестру волшебницей.
- А если я вам  рожу сына или дочь, тоже буду волшебницей?
- Ты сначала роди, да вырасти хотя бы до возраста Олежки, тогда и хвали себя.
- Извините, - сказала Калерия. – Мы с сыном пойдём. Вы между собой поговорите.
- Подожди, - сказала Вера. – Как рука у мамы?
- С этого вопроса, наверное, надо было начинать? Ты всегда была такой «любящей» дочерью. Мама тебя возносила перед людьми как совершенство.
- Знаю, что ты хочешь сказать. Но перед свекровью хоть меня не позорь. Мы вечером придём с Володей к маме – там и поговорим.
- Приходи, - смягчилась Калерия. – Устроим небольшой ужин. И вы приходите, - обратилась к свекрови Веры. - И мужа вашего приглашаем.
- Спасибо, деточка. Только куда мы придём. Хозяйство у нас большое – корова, овцы, куры, утки, кролики – всё это надо накормить, подоить, в хлев загнать – не до гостей нам с мужем.
- До свидания, - Калерия с Олежкой поспешили дальше, оглядываясь. Свекровь Веры перегнулась через забор, с тоской глядя им вслед.
- Понравилась ты бабе Ане, - заметил Олежка.
- Боюсь, что Вера её за то, что Анна хвалила меня, станет давить.
- Да, теперь тётя Вера командует в этом дворе. Мне говорит: - «Что же ты, Олег, не заходишь?» А как зайдёшь, она даже не накормит – жадная. Когда они поженились с дядей Вовой, бабушка пошла к ним через некоторое время, тётя Вера маме своей огурцов пожалела.
- Но, может, не было огурцов в том доме, - осторожно заметила Реля, зная от матери о том конфузе.
- Ну да! Баба Аня и её муж такое хозяйство у себя имеют. Парники у них есть, в которых помидоры и огурцы рано весной созревают. Они мне показывали парники, после свадьбы у тёти Веры и дяди Володи. Там так всё росло, хотя у людей, в огородах, ещё намёков не было. У бабы Юли тоже. Вот бабушка и пошла, чтоб поделились, потому родные должны помогать друг другу.
- А тётя Вера не хотела бабушке Юле помогать? Тебе она тоже жалела?
- Ха! Меня баба Аня подкармливала тайком. Она меня любит. Ещё и бабушке Юле передавала гостинчики. Только не хотела, чтоб я тёте Вере говорил.
- Я рада, что ты хорошо воздействуешь на людей. Видишь, и бабушка Аня тебя любит. Ты у меня как светлый лучик бегаешь по этому селу.
- Светлый? Меня тут многие негритёнком зовут.
- Что же! Ты же видел маленьких негритят, даже дружил с ними. А люди на земле родные по крови. Не удивлюсь, если нам с тобой немного досталось крови от негров. – «От арабов, родной, мы с тобой произошли. Но тебе рано об этом говорить. И позволит ли когда мой дед Пушкин открыться тебе? Приказал не очень разглашать о нём тайну».
- Ой-я! Все люди на земле немного родные друг другу? Это здорово!
Так Калерия увела разговор от жадности Веры. И вскоре они с Олежкой совсем забыли о ней – пришли к Днепру, к его красивым, изумительным берегам, к кучам песка, с которого непрерывно прыгали мальчики и девочки   
- Мам, можно я сейчас искупнусь и пойду, с песка попрыгаю.
- Мокрым станешь прыгать? Значит, испачкаешься, и будешь как поросёнок.
- Нет. Я же ещё потом в речку попрыгаю и поплаваю – всё смою.
- Хорошо. Давай здесь разденемся, сложим одежду вот под этим кустиком. Поплаваем, и я с тобой пойду на песок. Может, и прыгну с вашей кучи песка, испытаю её.
- Одежду мы можем вот в эту лодку сложить. Дядя Домас выкупил её у хозяина, на то время пока он во Львово, чтоб рыбачить с неё.
- «Здорово», как ты выражаешься. А у тёти Веры или Валиного мужа нет лодки?
- У тёти Веры с Дядей Вовой есть, но на другом берегу – возле них. И просить у них лодку тебе не советую. Дядя Володя такой же жадный, как тётя Вера – трясётся над ней.
- Лодку и я жалела бы, если бы она у нас была. Есть люди, которые могут ей разбить и сказать, что так и было, - пошутила Калерия, заходя в воду вместе с сыном.
- Ну вот. Дядька Витька так и разбил свою лодку, пьяный был. Еле его самого на берег вытащили. Теперь, если хочет порыбачить, никто ему не даёт.
- Не доверят, - сказала Калерия, заплывая. – Покажи маме, как ты плаваешь.
- Как и ты. Могу и на спинке и даже нырять на глубине. – Олежка плыл рядом. – А теперь поплывём, я покажу, как я с баржи прыгаю.
Калерия с опаской плыла с сыном. Она доверяла Олежке и боялась за него. Вдруг за водоросли зацепиться, или ещё какая неожиданность. С детьми надо быть осторожными.
Наплававшись, напрыгавшись с баржи, и даже с кучи песка они лежали на прибережном песке, отдыхали. И, отделившись от толпы детей, разного возраста, разговаривали:
- Скажи мне, тётя Валя, живя возле такого прекрасного берега, ходит купаться?
- Ни разу не видел. Летом она всё по дому убирается. То красит, то белит, а то за дядькой Витькой носится, чтобы он не напился.
- И девочку Ларису – дочь свою – на реку не водит?
     - Я предлагал тёте Вале со мной к Днепру ходить. Тогда и Ларису можно купать в воде. Но тётя Валя, говорит, что она маленькая ещё в реке купаться – ей три года.
     - Насколько я помню, мы с тобой первый раз приехали к бабушке Юле, когда тебе было два года. И Валя, и Лариса – тётушка твоя   – почти девушки – ходили с нами на Днепр, в котором я купала тебя. Что же Валя, живя возле воды, свою девочку не хочет закалять?
     - Не закаляет, - с сожалением сказал Олежка. – А у ребёнка то кашель, то насморк.
     - Мне не нравится, что малышка, живя у воды, не закаляется. Возьмём над ней шефство?
     - Как это?
     - По пути станем заходить к Вале и забирать девочку на речку. Приучать её к воде.
     - А дядька Витька? Он же может с кулаками полезть, за то, что ты его выгнала вчера.
     - Эти бандиты с кулаками лезут на тех, кто их боится. На меня не посмеет.
     - Ты храбрая у меня, - Олежка с гордостью посмотрел на мать. – Давай сегодня зайдём к тёте Вале вечером, и предупредим, что станем  Ларису маленькую забирать и купать.
     - Да, не будем откладывать.
     - А вон и дядя Домас едет на машине.


                Г л а в а   14.

     У Калерии забилось сердце – казалось, целую вечность она не видела мужчину, которого встретила и полюбила мгновенно лишь вчера. Но ни шагу не сделала навстречу, пока солдаты, а с ними вместе их старший лейтенант разделись и пошли купаться. Домас отыскал глазами Релю с Олежкой на берегу и радостно направился к ним.
     - Добрый день! Я ехал и думал, встречу ли вас здесь? Сердце сжималось от предчувствий.
- Это у вас от жары, - по взрослому сказал Олежка, поднимаясь. – Пошли, прыгать с баржи?
- Это как мама твоя. Если она пойдёт, то и я с удовольствием.
Калерия чувствовала, что Домас смотрит на неё с восторгом, это её смущало.
- А куда я без вас? Шагайте, солдаты, я за вами.
- Мама, не отставай!
Калерия шла за своими любимыми, дивясь причудам природы; как-то она не верно разбрасывает свои силы. По всем данным – по сложению, по характеру, по притяжению Домас должен был быть отцом её мальчишки. Конечно, Олежке ничего добавлять не надо, так же как и отнимать, поправлять в нём что-то, тем более. Но какая гармоничная семья была бы из них троих. А если бы ещё девочку родили они с Домасом? Но природа распорядилась жёстко: её отдала слабому духом Николаю, который чуть не изломал Релину жизнь. Домаса кинула в объятия женщины старше его и с больным потомством. Ничего нельзя поправить в их жизни. Невозможно отобрать у больной, взрослой дочери Домаса отца, который обязан расплачиваться за ошибки юности. Как и жестоко было бы, по отношению к Олежке, навязать ему психически неуравновешенную сестру. Поправить ничего нельзя, но можно на короткий отрывок жизни хоть на мгновение осветить ей ярким пламенем. Реля внезапно полюбила и ни на секунду, ни на минуту не отказалась бы от счастья, что им выделила судьба. Скупо наградила, спасибо и за то.
- О чём задумалась, солнечная моя? – Спросил Домас, прыгнувший за Олежкой в воду, и быстро, будто кто его подгонял, вылезающий на борт баржи. Они отошли в сторону, чтоб поговорить, не упуская из виду Олежку и его друзей.
- О жизни, - улыбнулась ему Калерия. И перевела разговор на сына: - смотри на этого бесёнка. Представляешь, как эти девочки и мальчики, с кем он играет в «салки», лежали возле нас на песке. Но Олежка в воду, они за ним прыгнули. Вылезет он на песок, и они рядом с ним вытянутся. Это я не сейчас подсмотрела. Знаю по прошлому нашему приезду.
- Так интересно же. Городской мальчик, говорит по-русски, и, кроме того, он у тебя интереснейший человек – притягивает к себе как магнит. И нет в нём детского хвастовства или вранья – чем отличаются те мальчики, с которыми мы вчера купались. В Олежке всё идёт из глубины, внутреннего содержания. Чувствуется, что ты его на стул не ставила, чтоб он гостям стихи рассказывал, что я считаю, портит человека.
- На стул не ставила, - улыбнулась Реля, - стихи не читал, хотя знает их немало. Но рассказывает лишь мне и своим друзьям. Не рисуясь, как артист, но с выражением. И я рада этому. Так же, как и ты думаю, что нельзя выпячивать таланты ребёнка. Потому что, выросши иные, и получив того, о чём им предсказывали взрослые, хватаются за бутылку.
-  Вот именно. Но я вернусь к Олежке. Не приученный жить напоказ, он открывается не сразу, а постепенно. И вдруг, когда мне казалось, что я мальчика хорошо знаю, он стал мне открывать свои оригинальные суждения.
- Так он книги читает уже, чуть ли не взрослые. И просеивает через себя много, но именно это меня и пугает.
- Почему?
- Пойдёт в школу. А там кто на первый план выдвигается? Те, кто начинает себя показывать. А начинают себя выдвигать те, кого раньше на стульчики ставили перед гостями. Эти дети привыкли уже «блистать». Боюсь, на их выдвижном фоне Олежку запишут в середнячки.
- Нет, - засомневался Домас, - у такой матери не может быть среднего сына. Олежка, быть может, не станет рваться в лидеры. При его уме не надо быть начальником в зажиточном коллективе. Ведь он будет ходить в школу для детей высшего руководства. Вы же в центре Москвы живёте?
- В самом  центре. Недалеко от  Кремля и площади Пушкина.
- Ещё мне Олег говорил, что недалеко и от площади Маяковского, где мы, будучи студентами, читали стихи его, и назначали свидания.
- Ты же был женатым человеком, к тому времени.
- Женатым, - вздохнул Домас, - но знал уже, что психически больная жена родила мне такую же дочь. И жена вскоре умерла – наглоталась булавок весной, и её не смогли спасти. Я учился уже на третьем курсе. Молодой вдовец – почему бы, не назначать свидания? Но девушек не обманывал и говорил, что я «жених» с прицепом. Дочь больная. Встречаться со мной ни одна не отказывалась, но замуж идти… Впрочем, я не предлагал, чувствуя, что со мной они не поедут.
- А остаться тебе в Москве дамы не советовали?
- Ещё и как! И родить мне здоровых детей. Но я уже влип с больной дочерью, не хотел, чтобы родители с ней мучились и братья – вернулся домой. 
- А кем работают твои братья?
- Оба врачи, причём один психиатр и мою дочь весной и осенью лечит в своей больнице.
- Возможно, твоя дочь не очень бы их обременяла?
- Что ты! Это тяжёлые больные, психопаты. Но хватит о моей дочери – это такая боль!
- Прости, Домас.
- Ты не виновата, что я так обанкротился в жизни. Вернёмся к твоему сыну. Итак, он пойдёт в школу, где дети министров, артистов, футболистов.
- Добавь ещё космонавтов, лётчиков, полярников, - улыбнулась Калерия, принимая игру.
- Кроме того, дети прославленных моряков, внуки знаменитых дедов.
- Естественно. И как думаешь, Олежка среди этих всезнаек, которые, возможно, выросли со своими папами послами или дипломатами за границей сын мой выдвинется хотя бы знаниями?
Калерия тут же вспомнила, что они с сыном дружили уже с семьёй дипломатов, и среди своих детей Юрий Александрович выделял именно её сына. Но то был влюблённый в неё человек. Как-то Олегу придётся учиться с русскими сверстниками, которые побывали за границей?
И будто подслушав её мысли, Домас произнёс: - Хуже всего будет тебе, солнечная женщина. Потому что родители тех людей, кого мы назвали, станут носить учителям подарки, за то, чтоб лучше относились к их детям. А ты, как я понимаю, живёшь на очень маленькую зарплату.
- Да, крутилась воспитательницей с небольшим окладом, ещё и училась в это время, по вечерам. И, в самом начале моей учёбы приехала старшая сестра в Московскую больницу, где пролежала полгода. Вот когда мне пришлось вертеться веретеном. Учёбу забросила, пришлось отложить на следующий год.
- Это когда Вера выписалась из больницы?
- Ты знаешь мою сестру?
- Юлия Петровна рассказывала, какие у неё хорошие дочери, помогают друг другу.
- Мама лицемерит. Она прекрасно знает, что Вера всё моё детство и юность испоганила. И если бы её любимица не явилась в Москву с воплем, что она умирает, я бы ничего делать для Веры не стала. Не устраивала бы её в больнице, потом не носилась бы по магазинам, в поисках вкусных продуктов для неё, а потом не ездила бы как заезженная лошадь в больницу в одной руке сумка с продуктами, на другой Олежка.
- Олежка ещё не был таким молодцом, как сейчас?
- Он был маленьким. И если бы мы с ним шли его шагами от остановки автобуса до больницы, дошли бы вечером, когда посетителей не пускают.
- Сколько же тебе пришлось пережить ради Веры, которая теперь вышла замуж и получает хорошо в конторе, как мне Юлия Петровна говорила. Так не отдаст ли сестра долг, когда ты ради неё и учёбу запустила и получала, наверное, меньше денег на работе?
- Разумеется, меньше – пришлось работать на одну ставку, чтобы носиться по магазинам, в поисках вкусной еды для Веры. И хоть деньги она за продукты со скрипом отдавала, оплатить мои заботы о ней, видя, что я мучаюсь с ребёнком на руках – ей и в голову не пришло.
- Но, может, и не было денег?
- Что ты! Она приехала из Южно-Сахалинска, где им платили повёшенные оклады за отдалённость от центра. К тому же сестрица умеет грести деньги с мужчин, чуть ли не с юности.
- Вера ваша рано познала мужчин – об этом я догадался, стоило мне перекинуться с ней словом. Другое дело с тобой. Ты, догадываюсь, мужу досталась девственницей?
- Это тебе и мама могла сказать. Она любит рассказывать о своих дочерях.
- Признаюсь. Я восхитился, ещё не зная тебя. И позавидовал твоему мужу. Оценил он, что ему досталась девственница? Это редко происходит в наше время. Всё больше таких девушек, как Вера – это повальное бедствие, что девушки так рано вступают в половую жизнь.
- Оценил ли мой бывший муж, что ему девушка сохранила себя? Был в восторге. И пока мы жили в Симферополе, надышаться не мог. Но вот приехали в Москву, где у него была комната в коммуналке, которую он получил, когда посадили в тюрьму его родителей.
- Комната в коммуналке, это лучше, чем место в общежитии.
- Разумеется, я тоже жила в общежитии. Но мой муж, под уговорам родственников и чтоб не отдавать его сестру и брата в детский дом, прописывает и их в своей комнате.
- Хорошо сделал.
- Не очень. Когда мы вернулись в Москву, где уже были прописаны и отец с матерью мужа, вернувшиеся из заключения, сестра мужа была недовольна. Она говорила, чтоб если бы вышла в жизнь из детского дома, то имела бы отдельную квартиру. Пусть маленькую, но свою.
- Значит, не надо было сестру прописывать?
- Она так говорила. Ей вторил и подросший брат. Выходит то, что муж мой прописал их, под давлением родственников, сделал медвежью услугу.
- Им плохо было жить в той комнате?
- Они и не жили там. Жили у тёти с дядей, у которых не было детей. Но вернулись из тюрьмы отец и мать их прописали «к детям», - Реля не стала рассказывать, что прописали не сразу.
- А если бы не были прописаны брат и сестра твоего мужа, отсидевших в тюрьме родителей  не прописали бы?
- Это точно. Тогда из тюрьмы в столице не приветствовались, особенно за спекуляцию.
- И тогда бы отец и мать твоего мужа отправились в Тамбов?
- В тамбовскую область, откуда и приехали. Или в другие места, но не в Москву.
- Вот как надо было головой думать, прописывая брата и сестру. Твой муж, почти как я, в молодости – делал всё наобум. Я женился в восемнадцать лет, головой не думая.
- Но ты-то хоть трезвенником был, а мой муж пил. Пил запоем в той самой комнате, которую получил, после того, как посадили его родителей. Пил в компании таких же одиноких ребят, как он. Где пили, там и спали, на полу.  Пьяные лежали на полу, а проснулись однажды, среди них труп.
- Наверное, парень от водки сгорел?
- Тебе и это известно от Юлии Петровны?
- Нет. Я предполагаю, что так могло случиться. Но как же ты, от пьяницы мужа такого мальчишку удивительного родила?
- Муж мой не был пьяницей за год, или полтора, перед тем, как мы познакомились. Встречались больше, чем полгода – восемь месяцев. И к тому времени, как ему досталась девственница, муж мой не пил уже два года.
- Повезло тебе, потому Олежка умный. Взял свой ум от тебя, не от отца.
- А теперь, так же плавно, как мы ушли от него, вернёмся к разговору об Олежке. Итак, мой сын может попасть в класс, где богатые родители будут задаривать учителей подарками, чтобы те ставили хорошие отметки их детям.
- И, кстати сказать, ставить тех детей над теми, кто подарков давать не может.
- Вот это мой больной вопрос. Я даже если бы имела возможность дарить, не могу делать столь мерзко по отношению к чужим детям. Их забивать в сторону, чтобы Олега возвысить.
- Не грусти. Возможно, тебе помогут твои и Олега Ангелы. Не может быть, чтобы у такой солнечной  матери не было светлого пятна из-за чужих подлостей.
- Я тоже сильно на это надеюсь, -  жалобно сказала Калерия, что взволновало Домаса.
- Боже мой! Как бы я хотел прикрыть своей грудью вас с Олежкой. Как только я с ним познакомился, а потом и с Юлией Петровной, ждал, что приедет необычная женщина.
- Так мама тебе меня представила?
- Что ты! Нет! Юлия Петровна, как я понял, продолжает любить Веру, хоть и обижается на неё. Видно, что женщине её плана, влетело в голову, пока она была юной, то не может выбить из неё жизнь, как бы жизнь не сложилась.
- А какого плана моя мать? – Заинтересовалась Калерия. Её немного удивил оборот речи, но ведь Домас жил в Литве и акцент у него выработался с годами.
          - Ты уж прости, но Юлия Петровна хитрая и коварная.
          - Должна признать, - вздохнула Калерия. – От мамы можно ожидать любой гадости, даже не смотря на то, что я приехала и ухаживаю за ней как за маленьким ребёнком. Но что это мы запечалились? Вон мой ребёнок как весело прыгает с баржи со своими друзьями. Давай и мы с тобой искупаемся, - она вошла в воду и нырнула. Всегда так делала с детства, если ей приходили плохие воспоминания о матери. Смывала с себя водой огорчения.
Домас нырнул вслед за ней, и долго его не было видно. Калерия тревожно озиралась: ударился головой о камень? Но здесь дно было чистое, как и там, где ныряют дети. Даже водорослей не было – Реля не ныряла в таких местах – можно запутаться в них.
Домас вынырнул намного дальше, чем находилась Калерия. Помахал рукой: - Плыви сюда.
          - Как ты меня напугал! Сын мой и то не так пугает мать, хотя тоже тревожно смотреть, как они отчаянно прыгают с песка или баржи.
          - Рыбонька моя! А сейчас я тебя огорчу. Мы сегодня и в ночь работаем. Это заехали покупаться перед ночной сменой.
          - Господи! Я уж думала, вас переводят в другое село.
          - Нет. Ещё много на полях этого села пшеницы не убрано. Работать будем, по всем прикидкам,  почти до конца месяца. И потом уедем не в соседнее село, а в Казахстан.
Калерия улыбнулась: - В конце месяца и мы с Олежкой вернёмся в Москву.
          - Я рад, что нам судьба даёт видеться ещё немного. А сейчас мне пора. Видишь, солдатики собираются. Пора и их командиру. Не грусти. Спи сегодня хорошо.
          - Если мама не потревожит, посплю. Ты плыви, я за тобой. – Они, не говоря больше, плыли к берегу. Домас по пути к машине, что-то сказал Олежке, видно, чтоб он берёг мать, или чтоб вёл её домой, потому что сын вдруг оставил своих друзей и направился в сторону Калерии.

                Г л а в а  15.

          - Ты устала, мама? Дядя Домас сказал, что ты очень устала.
          - Признаюсь. Ведь не спала почти ночью. Потом поездка в Берислав меня сильно утомила.
          - Тогда пошли на кучу песка, где ты сможешь отдохнуть.
          - Смогу. Тихо стало. Куда все ребята девались? – Удивилась Калерия, идя вслед за сыном.            
          - Кто пошёл в карьер, где мы рыб больших когда-то выловили. А кто по садам шарить.
          - Что значит «шарить», - спросила Калерия и сама ответила на вопрос: - Воровать?
          - Ты не волнуйся. Это не по людским садам, а в колхозный. Там яблоки, груши падают, и никто их не убирает.
          - Если вырастил кто-то, то и убирать он должен. Сады совхозные и стерегут же! Ты хоть не ходил на такие дела, пока меня не было?
          - Сады стерегут – это я знаю от мальчишек. Но никогда не ходил воровать. У бабушки же есть сад и мне хватало тех фруктов, которые там растут. Ты ложись на тёплый песок и не волнуйся, я тебя постерегу.
          - Зачем? Можешь купаться. Не надо стеречь меня.
          - А мухи? Комары?  – Сказал Олежка, и они оба рассмеялись. Одновременно вспомнили выставку абстракционистов, куда заглянули в Москве.
          Реля об этой выставке прочла весьма восторженную рецензию – какой-то умник восторгался. И потянула сына, когда проходили возле манежа.
          - Пойдём. Это говорят интересно.
          - Зайдём. Я люблю картины. Это как в Третьяковке, куда мы ходили с дядей Юрой?
          Это было совсем не как в Третьяковской галерее. Можно сказать, наоборот.
Оба растерялись, увидев, что нарисовано на полотнах. Люди бродили молча, а были, кто возмущался: - Какая чушь! Зря испортили краски и холсты.
          Побродив среди этих «шедевров», Калерия задержала сына перед одним из них.
          - Не могу понять этого хаоса – какое-то нагромождение углов и прочих фигур, которые ты станешь изучать в школе.
          - Не волнуйся, мама, я уже слышал, что это – геометрические фигуры. Дядя рядом сказал.
          - Но что можно сказать людям, лепя одну фигуру на другую?
          - А глаз! – Воскликнул с иронией мальчишка чьи-то слова, и они расхохотались. – Он проходит через все нагромождения.
          Действительно, среди всего художества чётко вырисовывался глаз – без век, без ресниц - как бы пронизывающий весь абсурд, который они лицезрели.
          С тех пор сын, одним словом, выделял самое главное.
          - Нет, родной, - отсмеявшись, сказала Калерия, - ты уж, пожалуйста, не садись возле меня. Сейчас же дети, которые приходят взамен тех, ушедших, растянутся возле тебя, и будут галдеть.
          - Тогда я пойду делать из песка замки. Представляешь, мама, здешние ребята не могли строить песочные строения. Я их научил.
          - Люблю смотреть, как ты строишь. Ты – отличный строитель – всегда что-нибудь придумаешь. Не разрушай их, если я засну – проснусь, полюбуюсь.
          - Накрыть тебе голову?
          - Кинь на них шортики твои, чтоб солнце не напекло.
          - Хорошо. – Он так и сделал. И скатился вниз по песку. Тотчас возле Олежки собрались местные мальчики и девочки – помогали строить. Но кто-то и разрушал – не у Олежки, у других детей. Шум, гам. Немного драки, которые как только Калерия поднимала голову, прекращались.
          Потом она заснула довольно крепко – усталость взяла своё. А проснулась не отдохнувшая, а разбитая – плохо спать под солнцем. Искупалась вместе с сыном, и  пошли домой. По дороге Олег удивил мать: - К тёте Вале не пойдём! – строго сказал, как взрослый.
          - Почему? – Калерия заглянула сыну в глаза.
          - А потому, - ответил он, не отводя глаз, - тётя Валя может подумать, что ты ей прощаешь съеденные, без спроса, орехи. И она может продолжать водить к бабушке тунеядца дядьку Витьку, чтобы всё, вдвоём, уничтожать. А маленькую Ларису она и сама может водить  купаться к Днепру. Двести шагов от их дома до реки сделать – я вымерял.
          - А какие шаги были – детские или взрослые?
          - Я шагал как большой. Вот такие шаги, - Олежка показал.
          - Большие. Ты и мыслишь как взрослый. Действительно, почему Валя не волнуется о своей дочери? Сама умеет плавать – я их с твоей тётей Ларисой учила плавать с  двух  лет, чтоб они не утонули где-нибудь по нечаянности. А она из-за ложного стыда, что учительнице нельзя ходить на речку, свою дочь не хочет научить плавать.
          - Да она не из-за стыда не ходит на речку. Тут учителя купаются на этом берегу – мне мальчишки их показывали. Тётя Валя не ходит не потому, что плавать разучилась, как она мне сказала. Ведь плавать разучиться нельзя, да, мама?
          - Думаю, что нет. Плавать, это как дышать воздухом, как ходить. Если с детства научиться, то это уже не отнять от человека. Другое дело, если её муж запрещает, которого ты зовёшь «дядькой Витькой».
          - А его все в селе так зовут, - вставил Олежка.
          - Значит, не заслужил большего и я тебя не ругаю за это. Так вот, подозреваю, что этот дядька Витька запретил Вале купаться.
          - Запретил. Говорит: - «Не хочу, чтоб ты раздевалась при людях». И сам не купается, потому, что плавать не умеет. Придёт на берег, сидит, а если его зовут купаться другие дяденьки, отвечает, что у него «радикулит». Это что, мама?
          - Болят руки и ноги. Но дядя Витя обманывает. Руки и ноги у него если болят, то оттого, что он тётю Валю бьёт. Бог его наказывает, за бандитский характер.
          - Бабушка тоже так говорит. И тётя Вера. А тёти Верин муж – дядя Володя – как-то подрался со своим родственником. Дядя Володя сильнее дядьки Витьки – он ему уши надрал – говорили.
          - Из-за кого дрались-то?
          - Из-за тёти Веры. Она пожаловалась дяде Володе, что «зятёк» ей грубил, тот пошёл выяснять, а дядька Витька драться полез. Ну и получил.
          - Господи! Хоть бы его кто за Валю проучил, этого тунеядца.
          - А никто не хочет. Тётю Валю если и любил кто-то из сильных дядей, то, когда она вышла замуж за бандита дядьку Витьку, все от неё отстали, потому что связываться с дурнем никто не хочет.
          - Так бабушка или тётя Вера тебе сказали?
          - Обе говорили, когда тётя Вера у бабушки жила. Но мне нечего говорить, я и сам вижу.
          Мать помолчала, поразившись тому, что Олежка, в сущности, повторяет её: Реля, в детстве, ходила с широко раскрытыми глазами и видела то, что сверстники её, более счастливые в семьях не замечали. Но ведь её солнечный мальчишка не обижен судьбой. Значит, он проник своим ясным умом в тайны её детства – ещё не слышал от неё, но догадывается, как нелегко ей было и сопереживает. В разговорах о Вале и Вере – её сёстрах – он недолюбливает тёток, и всегда  встаёт на сторону матери, старается отгородить Релю от общения с ними. Сын подсознательно бросается ей на помощь, готов прикрыть мать собой, если ей делают плохо.
          - Спасибо тебе, родной, - сказала она, положив руку на открытые плечи сынишки. – Ты всё правильно говоришь. Нечего их баловать бездельников. Пусть сами подумают о своих детях. Жалко маленькую Лариску, но если мы каждый день будем ходить мимо их дома купаться, может Вале придёт мысль, что ребёнка надо закалять.
          - Пусть хоть в корыто её сажает, как бабушка делала, когда я совсем маленьким был. Это просто: налить в корыто воды, а солнце её нагреет и даже скорее чем в реке. Я говорил тёте Вале, что это здорово, но она даже этого не делает.
          - Вот вырастет её Лариса слабенькой, думаю, спасибо ей не скажет. Впрочем, ещё год, два и девчонка станет убегать из дома со старшими детьми, которые живут возле них, на речку сама. Но что мы говорим лишь о ненормальных наших родственниках. Давай лучше споём украинскую песню, если мы попали в этот благодатный край.
          - Конечно украинскую песню. Давай нашу любимую. Как мы с тобой путешествовали.
Сын обнял мать за талию своей длинной рукой, и они запели:
                Стилькы мы з тобойю мандрувалы?!
                Скильки будэм мандрувать – я и ты?
                Стильки раз з тобой в биду попадалы?
                Скилькы будэм попадать – я и ты?

                А якщо нам дуже туго приходыться
                Не сумуемо – я и ты.
                Всэ дилым пополам мы як водыться,
                И тоды бида – пивбиды.



продолжение   >>>    http://proza.ru/2010/04/15/1059

                Риолетта КАРПЕКИНА