Василий Никитич, молодой, высокий, измученный болезнью мужик, шел по воду к колодцу с небольшим, похожим на подойник, цинковым ведром. По дороге, обросшей с обеих сторон высокой крапивой, лопухами и буйно разросшимся чертополохом, редко проезжали двуколки. Чуть заметные колеи вихляли меж каменных заборов, обходя вымоины и выступающие из земли каменюки. Ведро позванивало в такт неторопливым шагам, а мужик шёл по знакомой с детских лет дороге и, чуть прищурив глаза, приглядывался к каждому дереву, растущему вдоль межи. Высокие акации теряли листья, оголяя потемневшие ветки с длинными острыми шипами. Чуть загнутые древесные когти не очень-то пугали Василия. Просто сами акации не вошли ещё в ту пору, чтобы могли на что-то сгодиться. Он искал подходящее дерево, которое заменило бы прогнувшуюся матицу в хлеву.
Вчера он с женой, маленькой, достающей головой ему до плеча, тихой, рассудительной женщиной, осматривали своё небогатое хозяйство, готовясь к зиме. Решили, что потолок в хлеву надо бы перебрать. Провисшая матица уже не выдержит сено и сгребаемую листву, которую обычно сносили на чердак для козы и двух овечек. А ежели обрушится потолок среди зимы, то не приведи Бог такой беды. И вот теперь хозяин придирчиво осматривал каждое дерево, медленно шагая по слегка присыпанной опавшей листвой, дороге.
Наконец, умолкло позванивающее ведро. Василий остановил свой выбор на высоком и довольно толстом дереве. Шероховатая кора крепким непроницаемым панцирем защищала плотную древесину могучего граба. Весь он, словно зелёным сарафаном, был увит разросшимся хмелем, что дотягивался аж до веток, и оттуда, с высоты, свисали лёгкие гроздья, чуть смахивающие на еловые шишечки с наподобие папиросной бумаги чешуйками.
Василий, раздвинув шершавые листья хмеля, довольно похлопал по грабовой коре.
- Эх, хорош, братец ты мой!
- Где уж там! Бери выше. Он, пожалуй, старше твоего деда, - послышался голос, невесть откуда взявшегося деда Фёдора, прозванного насмешливыми соседями «Дедом Федирчиком» за пронырливый, неуживчивый характер, невысокий рост и раскачивающуюся походку.
Василий оглянулся, усмехнулся соседу и, призывая его в советчики, спросил:
- Добрая ли будет матица, а?
- Семь потов сойдёт, пока свалишь его, да ещё семь, пока ошкуришь. Вон, спили лучше клён. Тени от него много, а пользы никакой.
Василий взглянул на золотую шапку клёна, и защемило что-то в душе, будто невзначай обидели его. «Свалишь такую красоту и долго будешь жалеть потом», - подумалось ему. Вспомнился листик с детскую ладошку, с растопыренными пальчиками, заложенный в дочкином учебнике между страниц и, как на решенный вопрос, взглянул на граб.
Дня через три уже зияло на меже пустое место, где росло могучее дерево. На вытоптанном пятачке валялись искромсанные лохмотья хмеля, как старые выцветшие тряпки. Соседние деревья качали облысевшими головами, рассуждая промеж собой о судьбе своего собрата. Но были и такие, кто незаметно вздыхал, глядя на истерзанное тело хмеля, потерявшего свою опору.
Зима выбелила огороды, на дороге сравняла ухабы, словно сгладила былые неурядицы. И сами деревья в полусне что-то бормотали, покачивая тонкими ветками. А проснувшись по весне, как ни в чём ни бывало, зацвели, зазеленели, воспевая торжество жизни. Хозяйка граблями сгребала старые стебли хмеля и вместе с картофельной ботвой сожгла на долго дымившем костре. Новые его побеги потянулись на свет Божий с такой неистовой силой, будто застоявшийся конь, взбрыкивая, помчался, не разбирая дороги. Чувствуя под собой древесные корни, он хотел подняться вверх, но тонкие стебли прогибались под тяжестью листвы, по-змеиному извивались по земле, сплетались тугой косицей. Взметнувшись по тонкому стволу ясеня, взгромоздясь всей своей тяжестью на его неокрепших ветках, наклонил бедное деревце чуть ли не до земли. Хозяйка, окучивая картошку, заметив такое бесчинство, возмущённо покачала головой и острой тяпкой отрубила загрубевшие лапы хмеля, руками стала освобождать бедное деревце.
Когда пришло время копать картошку и собирать осыпающиеся сливы, хозяйка, раздирая зелёную паутину хмеля, что спеленал молодую сливу, превратив её корону в тугую кудель, обратилась к мужу:
- Выруби под корень эту напасть…
Но бороться с укоренившимся хмелем дело весьма трудное. Цепкие корни опять давали новые, быстро растущие побеги, а они в свою очередь опутывали всё, до чего могли дотянуться.
- Какой ты хороший! Какой красивый! Как я люблю тебя… - шептали шершавые побеги Хмеля и всё вились и вились вокруг гладкого ствола клёна. Подбираясь к его кроне. – Мы с тобой братья. Видишь, и листья мои на твои похожи… Теперь мы будем с тобой неразлучны.
- Не верь ему, братец Клён! То же шептал он Грабу, потом Ясеню, доверчивой Сливе. Себя он любит больше всего. О себе лишь печётся. Не верь его любви, не верь!.. – шептали недоверчивые Белые Акации.
- Не верь, не верь!.. – шелестела Бузина.
- Не верь! – ощетинил колючки Шиповник.
По дороге, опираясь на палочку, шёл Василий Никитич. Добрый, умный взгляд его, будто ласковой ладошкой, оглаживал деревья, разросшуюся вдоль межи сирень. Дойдя до клёна, он остановился.
- Да что ты будешь делать с этим хмелем?! Опять растёт! Придётся огородить огород заплотом. – И, обращаясь к жене, жавшей вдоль дороги крапиву, сказал: - Пойдём, Маня, вместе и загородим. Мне одному уже не под силу…
Недельки через две зелёные щупальца хмеля опутывали сухие прутья заплота, умильно шепча им:
- Как я люблю тебя! Какой ты красивый! Какой сильный! Теперь мы с тобой вовек не расстанемся…
Но глухой заплот не слышал его слов и безмятежно дремал на солнышке. Только Воробьи, рассевшись на верхней перекладине, громко переговаривались меж собой, похохатывая над прилипчивым Хмелем.
7 января 2001 года.