--Чего ты собираешь к себе кого попало? – увидев, что ко мне в кабинет зашли Связист и Серёга, остановила меня в коридоре «мамка», а в официальных кругах - Антонина Пудовна, редактор нашей городской газеты.
- Почему кого попало? Это всё творческие, пишущие люди. И где их ещё собирать, если не в отделе писем?
- Графоманы они. Если бы что-то высокодуховное создавали, а то так, поставить в номер нечего. – И «мамка» удалилась в свою келью подписывать в печать свежие полосы.
Дверь в отдел была открыта, Связист и Серёга слышали наш разговор. Когда я зашёл, они вопросительно уставились на меня.
- А, не обращайте внимания, рабочий день уже заканчивается, я свои строки сдал.
В кабинет уже входили другие участники нашего маленького литературного объединения.
До этого дня мы просто собирались поговорить, потому что никто из нас не опубликовал ещё ни одной строчки из заветных листочков с громкими заголовками. Сегодня предстояло оформиться окончательно, дать название объединению и начать подготовку сборника стихов и прозы. Что дальше будет с этим сборником - мало, кто представлял.
Связист, всё ещё находившийся под впечатлением оценки его творчества Пудовной, вдруг предложил назвать объединение «Отдел высокого духа». Не стал никому ничего объяснять и я. Других названий никто не предложил. Осталось это.
Заседание первое
Как отцу-родителю названия нашему клубу, мы предоставили первое слово Связисту. Он давно грозился поразить нас готовым рассказом, но оттягивал это событие, ссылаясь на то, что название никак не может придумать. Но, похоже, как быстро он управился с «отделом», парень был «в творческом ударе».
- Есть, но очень личное, из прошлого.
- Что,про любовь?
- Может быть. Но к музыке. И называется
ВАСИНА МЕЛОДИЯ
Когда произошла встреча с этой мелодией, мне было лет десять. До этого множество их заходило ко мне в душу, но оставались не все.
Музыка в моей жизни появилась из огромной черной шляпы репродуктора, висевшего на стене. Тогда мы переехали из заречной деревушки в Слободу — село на тракте, и я впервые увидел и услышал это чудо. И первая услышанная песня для меня, пятилетнего, стала любимой. Надолго. Это был «Варяг». Помните? «Наверх вы, товарищи, все по местам! Последний парад наступает...». А ещё запомнились траурные марши, которые сутками крутили в дни похорон Сталина, они оставили в душе толстый слой непонятной печали.
В Слободе государственного электричества не было. Колхозная паровая электростанция часто стояла без дров. Если же и находились несколько кубометров, то локомотив работал только на мельницу да зерноток.
В такие вечера старшая сестра сидела в избе за обеденным столом и при свете настенной керосиновой лампы выполняла школьное домашнее задание, мерно постукивая пером в дно чернильницы. Я же уходил в темную горницу, где на стене висел репродуктор, садился на пол перед небольшой печью, которую называли каминкой, и сквозь дырочки в дверце смотрел на огонь. Все вокруг переставало существовать, были только я, огонь, да еще репродуктор…
Помню песню из тех вечерних передач: «Я ехала домой… Я думала о Вас…». Смысл всех слов до меня еще не доходил, но мне виделась дорога в сугробах, морозная дымка... Холодно. А здесь жаркий огонь у самых глаз. Тихо потрескивают поленья, пуская на срезе белую слюнку...
Так и засыпал иногда у каминки. Мама приходила с работы поздно (она работала избачом в закутке сельского клуба) и уводила меня сонного на место...
Получилось так, что с четвертого класса я стал учиться в Еланском интернате, за двенадцать вёрст от дома. Здесь-то, в Елани я и встретил Васю и его мелодию.
В нашем классе учились мальчик и девочка, Отто и Клара Эбель. Приехали они из леспромхозовского поселка, из-за реки. Поселок был без постоянного названия. Кто звал его Немецкие бараки, кто — Шпалорезка.
Мой сосед по парте Витька Боровиков с первых дней невзлюбил Отто. Все обзывал его фашистом. Мне Витька не очень нравился, но за Отто я заступаться ие собирался. Понятия «немец» и «фашист» мы не различали. Война еще на каждом углу махала нам пустым рукавом, либо зияла пустотой под туловищем ковыляющего куда-то инвалида. Среди фронтовиков еще никто не уходил на пенсию по возрасту. Такое было время.
Сейчас и вспоминать не хочется, как клевал Витька маленького щуплого немчонка. Ребятня на хорошее и плохое одинаково изобретательна. Как-то однажды он очень сильно обидел мальчишку, и тот, заплакав, побрел, что называется, куда глаза глядят. Посмотрел я на его согнутую вздрагивающую спину, и как-то само собой ноги понесли меня за ним.
У близняшек в Елани был земляк со со Шпалорезки — Вася. Тоже немец, очень странный человек. Семьи у него не было. В колхозе работал ночным сторожем на конеферме. Зимой и летом его видели в одних и тех же яловых сапогах. Летом носил суконньй пиджак, зимой — серую солдатскую шинель. В холода обматывал сапоги сверху старыми портянками. Огромного роста и в этих сапогах он походил на пленного фрица из кинофильмов. Свободный днями Вася подрабатывал на жизнь заготовкой дров. Ходил по дворам, пилил да колол, a где по уговору даже складывал в поленницы. Жил Вася на основном рабочем месте, в старой конюховке. Там же хранилось и все его богатство — тульский баян. Играл он, говорят, хорошо, но по приглашению ходил только на свадьбы.
Сюда в конюховку и прибежал Отто, а за ним и я. Сел за углом на завалинку и прислушался. Дверь в избушку осталась открытой. Отто что-то со слезами в голосе говорил Васе по-немецки, сначала тихо, потом закричал и сорвался на рыдания. Вася принялся его успокаивать. Я ничего, конечно, не понимал из их разговора. Жалости пока не чувствовал, было только любопытство и раздражение: вот же ябеда!
Не видя ни того и ни другого, я мог только представлять, что за картина разворачивалась в конюховке. Но, как ни силился, не мог представить битюга Васю с вечно сонными глазами в роли утешителя. И почему-то потянуло меня на шкоду: кинуть что- нибудь «фашистам» в иэбушку и убежать. Рука начала было шарить по завалинке, как вдруг в этот момент в конюховке резко всхлипнул баян.
Это Вася заиграл веселую полечку. Полечка сменилась «барыней», потом другими веселыми мелодиями, названия которых я не знал. Были они, одним словом, плясовыми.
Баян на минуту смолк. Я услышал тихое: «Гут, Отто, гут», и Вася добавил по-русски: «Иди, все будет хорошо».
Отто перешагнул через порог и, не оборачиваясь, побрел к воротам, Я тоже хотел идти за ним, как вдруг баян снова резко всхлипиул. И такой раздался аккорд, таким винтом взвилась мелодия, что ноги мои словно приросли к земле.
То, что летело под небеса из распахнутой, обитой старым потником двери, я никогда прежде не слышал. Баян был словно живой в Васиных руках. А со мной творилось что-то невообразимое, намного сильнее действующее, нежели мелодии, услышанные когда-то у камина.
Из всего пережитого в тот день у конюховки в памяти осталось чувство высоты синего неба и чистых слез благодарности большому человеку в серой русской шинели, ни в чем не виновному перед людьми, немцу из Поволжья, которому свою преданность Родине-России пришлось доказывать терпением всяческих невзгод в спецпереселенческих бараках и в хибаре бобыля.
Уже потом, через полтора десятка лет, повторилось со мной нечто подобное, когда заезжая музыкантша из Дании Элизабет Вестенхольц давала концерт в органном зале Новосибирской консерватории. Звучала токката и фуга ре-минор Иоганна Себастьяна Баха, та самая Васина мелодия.
* * *
- Оставляем в сборнике?
- Конечно! А как же! – приняли единогласно.
Слова попросила Света, молодая мамаша, которой наши посиделки заменяли трудовой коллектив до конца её декретного отпуска.
- А у меня сказка.
СКАЗКА О МОЛОДОСТИ.
КОРОТКАЯ, КАК И ОНА САМА.
Это было ранней весной, когда шумные, бурливые ручьи, перекликаясь, заспешили к речке со смешным названием Переплюйка. Но весной эту речку не то, что переплюнуть, перейти нельзя было. Так всегда бывает с маленькими речками весной.
Один из ручьев, самый бурливый и озорной, катился с косогора да завернул под старую ель, перевернул опавшие рыжие иголки и шишки, валявшиеся под деревом, подхватил их и понес с собой. В одной из шишек жило шесть семян. Их не съел дятел, когда долбил её, сорванную с ветки. Помешала дятлу белка, которая носилась по стволу прыжками вверх-вниз и случайно вытолкнула шишку, пристроенную птицей в расщелине толстой коры.
- Караул! - закричало самое маленькое семя – Тонем!
Самое большое семя крикнуло: «Спокойно, главное - держаться вместе!».
Кидало шишку с семенами из стороны в сторону, пока на одном из сильных водопадов не кинуло на большой камень. Так кинуло, что вышибло из ручья. Упала шишка, а семена от удара из неё вылетели и сквозь прошлогоднюю траву попадали на сырую, холодную землю.
- Эй, где вы! - крикнуло большое семя, оно у них за старшего было.
- Тут! Тут! - закричали в ответ семена.
А старая шишка молчала. Она очень устала и сильно размокла за дорогу, и, вообще, старые не любят попусту кричать. «Ну, плыла. Ну, выбросило, лежу вот. Эка невидаль! Когда я была молодой... Ах, какое это было время! Вон, сестру мою исклевали клесты, так распотрошили, что её потом никто узнать не мог. И поделом, все кричала, что она всех выше висит, всех крупнее и красивее. Вот клестам и понравилась».
А ручей, который притащил шишку, тем временем стал еще бурливее, разлился широко, и грязью, которая расползалась по его дну, занесло семена. Никто из них не кричал. Все примолкли. «Да, положеньице», - только и подумало большое семя. А самое маленькое хотело крикнуть, да кому? Кругом земля.
Большой снежный сугроб на косогоре, из-под которого бежал ручей, вскоре растаял окончательно. Ручей превратился в ручеёк, а потом и совсем исчез. Весь убежал в Переплюйку. Стало солнышко пригревать. Ожила трава. Зеленые травинки-сестрёнки потянулись к солнцу.
-Как хорошо! - кричали они друг дружке, - Какие мы красивые! И кричали громко, так громко, чтобы услышал гордый подснежник, который уже расцвел поблизости. Молодости всегда хочется, что бы её замечали. И только старая, прошлогодняя трава молчала. Она знала, что есть на свете осень. И что подснежник, хотя и расцвел раньше, да не на всё лето. И только тихо радовалась тому, как ворошат ее молодые травинки, пробиваясь к солнцу. Не подвел старый корень, не замерз зимой.
Добралось солнечное тепло и до семян из старой шишки. Закопошились они, устраиваясь в земле поудобнее. Потом самое маленькое тихо вскрикнуло: «Кажется, я расту!». А самое большое только подумало: «Ну, дела...».
Тоненькими зелененькими иголочками пролезли семена сквозь теплую землю. Вот уж тут радости было! Солнца сколько! Ни разу его не видели, да и друг дружку тоже. Старая шишка не давала.
С удивлением осматривали ёлочки-иголочки своих новых соседей: молодую травку и полевые цветы. "Вы что это так поздно?"- кричала молодая трава иголочкам - "Уже лето!". А ёлочки молчали в ответ. Они и сами не знали, почему так долго не могли выбраться из земли. Огляделась иголочка, что проросла из самого большого семени - нет нигде старой шишки и сказала удивленно своим сестричкам: "А где же шишка наша, старая?" Они ей не ответили. А гордый подснежник, который давно отцвел и обзавелся вместо цветка мохнатой седой шапочкой, сказал: «Рассыпалась ваша шишка, а муравьи её растащили». Но большая иголочка уже и забыла, о чём спрашивала. Как это хорошо: увидеть солнце первый раз и чувствовать, что впереди целая жизнь. Как хорошо быть совсем зеленым».
Сказку обсуждать не стали: солдат ребёнка не обидит.
Паша Басанов, почти интеллигент, потому что учился на четвёртом курсе университета заочно, а для того, чтобы не выгнали, устроился вести какой-то кружок в городской дом пионеров, достал лист бумаги конторского формата с отпечатанным на машинке текстом. Подождал некоторое время, чтобы все обратили на него внимание. Прошуршал плотной писчей бумагой, как-то растерянно проговорил: «А у меня тоже Бах» и выдал: « Посвящается Хоральной прелюдии Иоганна Баха «Nun Komm des Heiden Heiland». Все слегка оторопели, потому что немецкий язык некоторые слышали только в кино, а другие - так себе, понимали кое-что «со словарём».
Слава Богу, что стихи Паша написал на русском языке.
* * *
Жёлтый месяц в тальники вдоль реки осыпался,
Паутинным серебром заткана трава.
Зябкий ветер цвет измены выдувает из лесу.
Дождь осенний на стекле пишет: «Забывай!
Отрешись от суеты, не мечись в сомнениях.
Будет чисто и светло, словно в детских снах.
В сентябре увидишь май, пусть одно мгновение,
Но надежда будет жить, что придёт весна».
Вечный лирик Света, сияя всем обличием, протянув в сторону Паши ладошку, восторженно произнесла: «У нас и правда – отдел высокого духа». А Связист, глядя на своего соседа, кивнул ему: « А ты, Серёга, нас чем сегодня удивишь?».
Серёга, который пришел в числе первых, обижался, когда Связист так фамильярно к нему обращался и просил называть его Сергей Иванович. Своим творческим успехом Сергей Иванович считал опубликованное несколько лет назад в городской газете маленькое стихотворение
БЕРЁЗА
Русская берёзка, краше нет тебя.
Белая берёста, шёлкова листва.
Деревце-невеста в свадебной фате,
До чего прелестна, ровни нет тебе.
Стройная девица, гордость наших мест.
На тебя дивится весь крещёный свет.
Подари серёжку, дорогая, мне.
Не забуду стёжку никогда к тебе.
- А, действительно, что сегодня нам принёс Сергей Иванович? – потрафил я ему.
- У меня сегодня подборка.
И он начал негромко читать, помогая себе жестами. Строки у него были короткие, а жесты – частые.
ЭКОЛОГИЯ
Есть гармония в природе,
Нарушать её нельзя!
Знаем мы её законы,
Расщепленья вещества.
Расщепили атом, воду,
Расщепили разум весь.
Не понять, наверно, сроду:
Где начало, где конец!
Человек – дитя природы!
Как ты вырос, возмужал!
Изменили мы природу,
Ты погибель её стал!
Чтоб спасти природу нашу,
Нужен разум, совесть, честь.
Чтобы жизнь цвела всё краше,
У него рассудок есть!
Так спасём же воздух, воду!
Бросим с атомом играть.
Мы погибнем лишь без сроку,
Нам из пепла не восстать!
Этот джин в бутылке страшный!
Это – дьявол во плоти!
Верю я, что ад ужасный
Избежать сумеем мы.
Не загадим море нефтью,
Не засорим водоём.
Будем мы, как под купелью,
Под дождём и то, что пьём.
- Сергей Иванович, но Вы же обещали лирические стихи.
- А это что, не лирика разве?
- Нет, это передовая статья в газете,- глядя в сторону от автора, негромко произнесла Света.
- А у меня и лирические есть! – нисколько не расстроился Серёга, и снова начал левой рукой давать отмашку на последнем слоге в строке:
ПРОШУ ТВОЕЙ РУКИ
Тебя люблю всем сердцем и душой.
Любовь, любовь – душа поёт.
Хочу всю жизнь прожить я лишь с тобой.
По жилам кровь горячая течёт.
Хочу, чтобы сошлись наши пути.
Достоин буду я твоей любви.
С тобой надеюсь счастье обрести.
Уверен я, что создан для семьи.
Так хочется мне счастья и любви.
Опорой буду будущей семьи.
А потому прошу твоей руки.
Душа и помыслы мои чисты.
СИМВОЛ РОССИИ
Плачет берёза
Соком по весне.
Горькие слёзы
По белой коре.
Капают слёзы,
Некому унять.
Вешние грозы
Скоро прошумят.
Набухли почки
По ранней весне.
Будут листочки
По первой росе.
Молодость края,
Берёза моя.
Люблю тебя я,
Русская краса.
Символ России,
Ты её душа.
Всех ты красивей,
В это верю я.
- А что, очень даже неплохо. – После некоторого всеобщего молчания произнёс Связист. У Сергея Ивановича берёза – любимый персонаж. Серёга почувствовал какую-то «подначку» в словах Связиста. И вот он – рояль в кустах.
- Почему только берёза, мне ива тоже нравится:
* * *
Плакучие ивы,
Меня вы пленили.
Вы очень красивы,
Мои дорогие.
Вы ветки склонили
Над самой водою.
Прохладу дарили
Июльской порою.
Вы в воду глядели,
Вы в ней отражались.
Под ветром вы пели,
С метелью сражались.
В морозную зиму
И в жаркое лето
Где брали вы силу?
Не ясно мне это.
Серёга перевёл дух и сказал: «А это последнее на сегодня».
ЛИРА
Молчи, пустая лира.
Что проку от тебя?
Найди себе кумира,
Но только не меня.
Игра твоя прекрасна,
Да в розах есть шипы.
Объятия опасны,
Не торены пути.
Игрою увлекаешь
И обещаешь рай.
Сама порой не знаешь,
Где двери в этот край.
Сама богиня знаешь:
К Парнасу путь тернист.
Ты многим помогаешь.
Да, я не так речист.
Ты обрекла на муки,
Ты извела меня!
Отдам я сердце, руку,
Коль ты судьба моя.
Паша Басанов как-то очень странно закашлялся. Он смотрел на Серёгу так, как будто видел его впервые.
- Сергей, я этого от тебя не ожидал, - почему-то радостно он это сказал и добавил,- оставляем стихи для сборника.
Не стал я расстраивать своих одноклубников, что сборник вряд ли скоро выйдет, судя по тому, как к нам относится Пудовна. А она член бюро горкома партии, где всё решают: от момента – кому, где и кем работать, до момента – кому с кем спать можно или нельзя.
На дворе растекался апрель 1985 года.
(Заседание первое закончилось)