И вот плот был готов! Он уже стоял на воде и от этого немного трусил, подрагивая от плеска реки. Наутро он так крепко обвился веревками вокруг двух расчаливающих его деревьев, что нам пришлось резать узлы ножом.
Мы настелили осиновую палубу, поставили в пазы греби и втянули их на плот. Получился красивый аппарат с лопастями, как у вертолета.
Все осмотрев и проверив, мы назначили отплытие на завтра.
Виталька прикрепил к кормовой раме небольшой и красивый флаг. Он напоминал древний рыцарский герб, в четырех полях которого можно было разглядеть перекрещенные греби, разъяренного медведя, пойманного на удочку, неуловимую утку с павлиньим хвостом и огромный толстый рюкзак.
Много чего еще можно было бы изобразить на нашем флаге задним числом, вспоминая, что с нами было, но Виталька вышивал герб еще в поезде, и соображения о будущем у него были еще ограниченные… А иметь бы на плоту флаг со всеми нашими будущими событиями, расставленными по датам, было бы очень полезно.
- Чистенький новенький флаг на корабле – это театр, - сказал Виталька, любуясь своей работой. (Я, в основном, таскал рюкзаки и привязывал их к передней раме.) – Надо, чтобы флаг был рваный и пробитый пулями, как в жизни!
Патронов в жизни хватает на всех, не стреляли мы уже давно, поэтому, зарядив ружье, мы с Виталькой подошли на двадцать шагов к плоту и с удовольствием стали палить по флагу одиночными выстрелами по очереди, чтобы фантазия стала жизнью…
- Черт! – вскричал вдруг Виталька. – У нас же там автомобильные камеры!..
И он, бросив ружье в одну сторону, сам бросился к плоту, а я за ним.
Любовно надутые до приятных больших размеров камеры вроде бы были целы. Мы щупали их, подлезая под плот, искали смертельные раны, но пузырьки воздуха нигде не сочились. Тонкий осиновый настил молча и терпеливо принял на себя всю нашу неосторожность.
Часто на нашем пути судьба старается сделать какую-нибудь гадость, но сегодня мы сами подсунули ей свинью… Она обиженно вскрикнула и запомнила.
Во флаге оказалось не больше четырех маленьких дырочек – так, будто поковыряли гвоздиком, и мы решили, что время больших пробоин еще впереди!.. А пока Виталька разобрал и тщательно упаковал подальше ружье.
Настрелявшись по плоту накануне отплытия, мы с Виталькой занялись мирными сборами, а девочки стали приводить себя в красивый вид – мало ли что случится в пути. Причесавшись, они предложили нам постричься.
Я принципиально не стригся и не брился – так я выглядел хоть немного постарше - а Виталька, имея уже достаточно лет, самодовольно уселся в роскошное кресло, устроенное нами из найденного в кустах поломанного стула, расплылся в сладкой улыбке и так и застыл в ожидании наслаждений. Девушки тут же засуетились вокруг него, как саперы вокруг тротила, а я заворожено наблюдал за ними, покуривая издали.
Вдруг Виталька заорал, как перед смертью, и выгнулся на троне, как пораженный кинжалом в спину, а я увидел, что с ножниц в руках Наташки капнула в примятую траву одинокая капля крови. Девушки отмахнули Витальке кусочек уха, «край», как говорят в мясном ряду.
Девочки были перепуганы с большим запасом, но когда Виталькины крики перешли в шипение, они уже деловито смазывали ему ухо одеколоном и приклеивали полоску пластыря на небольшой срез кожи.
Виталька сидел полуподстриженный, полностью обиженный и сильно растерянный. Обычно непроницаемое лицо Витальки сейчас раскрылось всеми чувствами его души, главным из которых на данный момент был вопрос – стричься дальше или нет?
Девочки, глядя на него, осторожно прыскали в рукав и отворачивались, чтобы его не обрызгать…
Положение было щекотливое – и Виталька, морщась, выдавил:
- Ладно, достригайте!
И девочки снова подступили к нему. Ира нежно-нежно равняла ему волосы, а Наташка ходила вокруг, то сцепляя, то расцепляя руки и показывая, что у нее в них ничего нет.
Потом Витальку осторожно подняли с трона, и он внимательно стал осматривать место, где сидел - не осталось ли там чего еще. Чтоб он долго не оглядывался, его усадили на бревно и дали миску с кашей, в которой можно было выискивать мелких мошек.
Управившись с Виталькой, девушки бодро обернулись ко мне и спросили, не хочу ли я постричься.
Я даже оцепенел от таких слов. Девушки стояли передо мной веселые, озорные и уверенные, что им теперь все сойдет с рук. Что им я по сравнению с Виталькой, который тихо сидит, закутавшись в простыню, и послушно ест кашу!..
И я сказал, что ни сейчас, ни в будущем, ни еще десять лет потом они могут не беспокоить себя такими пустяками, потому что я стригусь только в милиции.
Тогда меня, пока Ирка нежно рассматривала Виталькино здоровое ухо, послали с Наташкой в местный магазин на закупку продуктов в дорогу. Я взял большие сумки и пошел. Лучше рабский труд, чем шальная рана.
Наташка догнала меня на повороте, за которым пропал наш лагерь. Оказавшись со мной наедине, она вдруг сразу стала тихой, покорной, и от ее выстукивания деревянными каблучками по деревянному тротуару шли какие-то волны симпатии.
Интересно! (Мне в восемнадцать лет все было интересно!) При всех она сразу давала понять, какая огромная пропасть лежит между нами!.. А теперь ей хотелось, чтобы я эту пропасть перепрыгнул. Пусть даже и с недолетом – она все равно сохранит обо мне симпатию… Только потом красочно расскажет всем, как я к ней стремился…
- Что это у тебя за эмблема? – нарочно брезгливо спрашивала Наташка на виду у всех, когда я занимался чем-нибудь мирным в лагере.
У нас на рукавах штормовок были эмблемы своих институтов. Она прекрасно знала название моего института и хотела, чтобы я произнес этот позор публично.
Пока мы ехали в поезде, каждый из нас старался вырезать из картона что-нибудь поинтереснее, приложить это к рукаву штормовки и макнуть краской покрасивее.
Виталька себе и Наташке сделал эмблемы что надо!..
Поверх моих скромных попыток изобразить гидротехнические сооружения вызывающе красовались четыре буквы - «МГМИ».
- «Могила городских, мечта иногородних»! – гордо отвечал я. – Или «Московский государственный межпланетный институт»!.. А что это у тебя за «Марчхи»?..
И я чихал на последнем слоге. Виталька улыбался, но Наташка хватала с другого бока:
- А в приличный институт ты поступить не мог?
- Из всех приличных мне нужен был именно этот, - миролюбиво отвечал я.
- Ты мечтал стать сантехником?
- Сантехники имеют дело с маленькими кранами, а гидротехники - с большими.
- Разве бывают огромные унитазы?
- Да. Их называют водохранилищами. И они могут смыть за раз тысячи человек и все, что попадется воде на пути! Ты разве не видела репортажи по телевидению?
- Это точно, - добавил Виталька. – На одном туалетном бачке я увидел надпись «The best Niagara!” Я не стал им пользоваться.
Вот ведь простенький кузнечик, а загадка. К туризму Наташка относилась брезгливо. Любила яхты и смотрела вокруг так, будто всюду горланили песни бурлаки-туристы.
Я спросил, зачем она сюда приехала.
Она ответила, смотря в сторону от меня, что любит новые места, природу и приятных интересных людей…
Я сказал ей тогда, что слет заканчивается, и на плоту будут нужны только матросы, да повара…
Некоторое время мы шли молча, привыкая к состоянию мирного сосуществования.
- Дима, - заговорила вдруг Наташка человеческим голосом, и впервые назвав меня по имени – я даже думал, она его и не знает - а где ты живешь в Москве?
- На Соколе, а ты?..
Она гордо ответила про какие-то конюшни. Наверное, очень знатные, раз она так грациозно цокала по деревянному тротуару…
- А почему ты не любишь, как мы с Виталькой поем? – спросил я дипломатично.
- Я музыкальную школу по классу флейты кончила… - неожиданно тактично ответила она.
Я шел и представлял, как Наташка на конюшне занимается флейтой, а преподаватель недовольно фыркает и бьет хвостом.
У дверей единственного местного деревянного магазина мы увидели огромного пса густой бурой шерсти, который пришел за своим пьяным хозяином, который по-барски развалился на ступеньках.
Пес был благородней хозяина: брезгливо воротя морду в сторону, он тактично поскуливал и осторожно трогал хозяина лапой. Тщедушный мужичок открывал глаза и, узнав пса среди своих видений, радостно, но невнятно, выговаривал:
- Ах, ты мой хороший!.. Нашел!.. Дай я тебя поцелую!..
Мужик обхватывал рукой пса за шею и тянулся к его морде. Пес, отвернувшись, делал несколько шагов в сторону дома… Так, на четвереньках, они медленно шли домой…
«Чуть-чуть эволюции – и настоящие человеческие отношения! - думал я. - Может, и мне придумать с Наташкой что-нибудь подобное? Интересно, Наташка пьет?»
- Нет, - сказала она потеплевшим голосом.
Побывав в магазине и купив продукты, мы с Наташкой пошли обратно уже почти как приятели.
Она стала и внимательна, и капельку нежна, и даже на лице у нее появилась приятная улыбка. А когда она увидела, что я запыхался тащить тяжелые сумки, она предложила остановиться и покурить.
Я и не знал, что она курит. Это было приятным откровением, когда женщина вдруг сознается, что курит, и хочет сделать это вместе с тобой…
Мы закурили как два друга, задушевно дымя в одну сторону…
Тут должно было что-то произойти – я уверен - но, покурив, мы свернули за угол и увидели нашу палатку.
И Наташка вдруг снова начала на меня наскакивать, а укусы, по мере приближения к лагерю, становились все больнее…
Когда я поставил сумки у палатки и оглянулся, все было, как прежде.
После ужина все полезли в палатку от комаров, а я достал гитару и сел подальше, у костра. Пострадать, повспоминать и подергать за струны душу.
Угольки грустно тлели, но дымок поднимался светлый, почти веселый, и воспоминания так же весело летели вверх.
Я тихо напевал свою любимую песню, но гитара стала сыровата, звук иногда плыл, как прищемленный, и от этого еще приятней щемило в душе.
Получалось неплохо. Мы даже иногда пытались петь вместе с Виталькой, который тоже не разбирался в тональностях, и у нас получалось красиво - на два совершенно разных голоса. Будто два медведя сидели на бревнышке и, склонив друг к другу головы, тихонько ревели…
Наташка в таких случаях ходила вокруг нас большими кругами и демонстративно фыркала, как пантера.
Поэтому, когда я тихонько попел минут пять, Наташка уже высунулась из палатки до половины и, торча из узкой кишки-тамбура, как говорящий экскремент, стала громко отчитывать меня за то, что я не даю людям спать, издеваясь над песней, гитарой и всей природой!
Еле успев все это выкрикнуть, Наташка тут же исчезла внутри, будто решила вылезти потом.
А я подумал: «Завтра начнется сплав. Гитара все равно отсыреет, как ее не укутывай. Хорошего будет мало… Лучше скандалы прекратить сейчас…»
Я взял топор, положил гитару на пень и, пересиливая отвращение к производимому действу, хватил ее, как молодого агнца, по длинной тонкой шее в начале деки.
Гитара громко вскрикнула и затихла. Я сложил и выкинул ее поломанное тело в реку, и вода безропотно понесла жертву отсюда прочь…
Из палатки тут же высунулась перепуганная Наташка:
- Дима! Что случилось!?
- Все нормально. Ложись спать... – глухо ответил я.
Наташка, как суслик, исчезла в своей дырке, и над поляной опустилась тишина.
Когда я влазил на четвереньках в палатку, Наташка жалобно спросила:
- Дима, а где гитара? – будто любила ее больше всего на свете.
- Плавает… - ответил я.
- А где топор? – спросил Виталька, выражая мысль всех, а не буду ли я продолжать свое дело дальше.
- Тоже… - потом поправился. - Под палаткой…
Одна Ирка не спросила ничего.
Потом Наташка, рассказывала эту историю всему туристскому клубу Москвы так, будто это я в порыве отчаяния, что она не обращает на меня внимания, даже разрубил топором свою любимую гитару и выбросил ее в реку…