Добытчик

               
            
Ещё темно. Восток только чуть забрезжил рассветом. Но команда нашего старшего «Подъём!»,  прозвучавшая  по военному  строго и беспрекословно, заставила  выбираться из наших «постелей» -- подножия стога, куда мы забивались с вечера, чтоб спрятаться от ночной прохлады, утренней росы и тучи комаров, и, отряхиваясь, идти  к  стану за уздечками для  своих лошадей.  Большой пойменный луг покрыт клочьями предутреннего тумана,  сгустившегося  между  кустов ракитника,  разбросанных по всей его площади. Конечно, нужно иметь мужество, -- вставать  до  восхода  солнца  и  идти  босыми  ногами  по  холодной росе,  обильно оседающей  и на  густой   высокой траве,  и  на кустах,   и   на   всём,  оставленном  с вечера  неприкрытым  от летнего  западно-сибирского   ночного  неба.   С  первых   же   шагов   ноги становились   мокрыми   до  колен.
Молча мы разбирали уздечки, молча, ещё не проснувшиеся, брели в сторону  большого массива  ракитника,  зная,  что  именно  в  нём  наши лошади,  утолив  за  ночь  голод  свежей  травкой,  улягутся  к утру  спать.  Мне-то хорошо:  Воронуха  всегда  откликается  на мой  свист  храпом,  и  её  никогда   не  надо искать  среди кустов.  По тому,  как  она  поднимает и  поворачивает ко мне   морду,  каждый  раз  верится,  что  она  рада  встрече, хотя  за  этим  «свиданием»  и  следует  продолжительный  тяжёлый трудовой день.  Всегда я скажу  своей лошадке  ласковые слова,  смахну ладошкой с её морды  насосавшихся  крови  комаров  и угощу  или оставленным с вечера кусочком  картофельной  лепёшки,  или  загодя выпрошенной у поварихи щепоточкой соли.  Особенно мне было приятно погладить  её  верхнюю  губу,  мягкую,  тёплую,  нежную,  покрытую короткой  шёлковой шёрсткой. На что она всегда нежно вздыхала, как бы говоря:  «И я тебе рада».  После такого  взаимно приятного поздравления с  добрым утром,  я нежно гладил  её  шею,  грудь,  на  которых целыми  днями плотно  сидел  хомут,  и  просил :  «Воронушка  моя,  идём   работать». Наконец,  путы с ног  лошадей  сняты, мы – на их спинах, но… не все.  Как всегда,  Стёпа Аверин  не может поймать свою Васениху.  И гоняется он за ней,  размазывая слёзы и  сопли  по щекам,  а  лошадка,  даже со «спутанными» передними ногами,  ловко уворачивается,  да ещё и норовит  укусить  неудачливого  ловчего.  Всей  командой  мы  окружаем Васениху и она,  наконец-то,  взнуздана и теперь уж подчиняется всаднику, который,  продолжая  всхлипывать и  тереть  мокрые  щёки и нос,  скачет с нами к стану.  Вот-вот  солнышко выбрызнет из-за горизонта  первые лучи, с минуты на минуту  примчится  из деревни  телега со взрослыми,  которые на ночь вынуждены ездить  домой, т.к. в селе остаются в избах дети, немощные старики, скотина – всё  хозяйство.  А у стога ночуем только мы – пацаны, которые следят за лошадьми и  могут тут подольше  поспать.  Ночует с нами и кто-нибудь из женщин, которая встаёт раньше нас, чтоб к восходу солнца сварить похлёбку на завтрак.
И так каждое летнее утро. Проснувшееся солнышко видит, что мы, уже на спинах своих лошадок,  управляем ими – возим на «волокушах» сено. Одни взрослые грузят на «волокуши» мелкие копны, другие – разгружают нас у места, где сено будет уложено в громадный стог. А уж зимой его доставят  на корм скоту в деревню.
Нам было по одиннадцать лет,  а  трудились мы наравне со взрослыми.    Трижды  в день  для нас варили  «затирку» (похлёбку из воды и муки).   В  это же время,  мои мама и сестрёнка были полуголодными, хоть и жили в деревне.  Очень уж строго соблюдался принцип  «Всё для фронта!  Всё для  Победы!»  Шёл  чёрный   1942 год.

Как  только  колхоз  начинал  убирать  урожай  (первой, в июле, созревала озимая рожь),  часть нового зерна выдавалась,  как аванс,  на заработанные трудодни,  и,  в первую очередь,  тем, кто работал на уборке урожая  (в том числе и на заготовке сена).   И вот как-то на наш стан приехала на телеге женщина и привезла для нас аванс.  Мне – десять килограммов ржи в зёрнах. Тут же, помня, что в деревне мама и сестрёнка недоедают,  я стал просить нашего старшего  (Шуру Свалова, которому было  лет  шестнадцать)  отпустить меня на ночь домой, чтоб я отвёз рожь маме.  И он,  под  моё  честное  слово,  что к рассвету  примчусь на стан, вечером отпустил меня.
Как только кончили работать,  вскочил на Воронуху, мне подали мой заработок  (10 кг для пацана – уже груз)  и я в сумерках, радостный, помчался домой.  Перед деревней «махала крыльями» ветряная мельница,  которая уже молола  новый  урожай,  и  я – на  «ветряк».   Так хотелось, чтоб мельник смолол мне  «мои зёрнышки»,  но он высыпал «мой аванс»  в общую массу,  а в мой мешок набрал ещё тёплой  после жерновов  муки.   Вот теперь -- домой.   Хотелось покушать хлеба, именно хлеба, по которому так соскучился,  но готовить его,  я знал,  долго (поставить опару, дать тесту подойти, натопить жарко печь…), а голод  яростно  торопил,  и я попросил: «Мама, напеки лепёшек».
До чего же мы с сестрёнкой были счастливы:  ели ржаные лепёшки из настоящей,  без примесей,  муки.  Тёплые,  ароматные,  почти,  как хлеб.   Одна  их  сторона   поджариста   до хруста;  они  были  очень  сытными,   и мы  их  ели,  сколько  хотели.  Только  мама  плакала:  разве таким  деликатесом  она  мечтала  угощать  детей?  Лепёшки-то  состояли из ржаной  муки,  воды  и  соли.  Вот  и  все  ингредиенты.
Отдыхать    пришлось  мало,  но  во   время   короткого   сна  мне   грезился   наш   дом   полным   хлеба   и  другой  снеди,  а  себя  я чувствовал  добытчиком,  накормившим  семью.
 
Первую  из  большой  череды  голодных  военных  и  послевоенных  зим   мы  пережили.