Пролог
Год 1972-й. Наверное, самая круто замешанная пора в нашей мирной жизни, насыщенная исключающими друг друга, но все равно сосуществовавшими цветовыми гаммами. Пик брежневского правления, не совсем остроумно окрещенный после его смерти "застойным". Так как не было в истории страны периодов со столь обрывочным пульсом, замиравшим от апатии и безысходности или срывавшимся в сумасшедшую дробь от головокружительных успехов и искреннего энтузиазма.
Заноза "холодной войны" нерастопимым айсбергом торчала между Западом и Востоком, когда вдруг в Кремле объявился президент США Ричард Никсон и совместные инициативы по ограничению стратегических вооружений, казалось, сдвинули земную ось к зоне политических тропиков.
Теневая экономика, подпольная прародительница нынешних рыночных отношений, щедро кормила сливками миллионы людей, облепивших ее сытные груди. А другие десятки миллионов, в основном из госсектора, с заводов и фабрик, полей и пашен, еле сводили концы с концами, радуясь вареной колбасе, клейким макаронам, диетическим яйцам и дешевому хлебу, отпускаемому очередникам безо всяких ограничений.
Снимались великолепные кинокартины, ставились замечательные спектакли, звучали трогательные песни. Но шельмовали Солженицына, угрожали Сахарову и Ростроповичу, таскали за волосы диссидентов, взламывали рабочие столы в поисках запрещенной крамольной литературы.
И лишь мои ровесники, которым уже было за двадцать, но еще не исполнилось тридцати, самый верхний и тонкий слой общественного сознания, не пережевывались припудренными тальком монолитными базальтовыми жерновами, одновременно калечащими идеологией и посыпающими раны обезболивающей пыльцой вельможного либерализма.
Наша молодость, беспечность, оптимизм, состояние постоянной влюбленности с ветерком провели это поколение сквозь замысловатые лабиринты реальной действительности, где для многих более взрослых, а значит, опытных и искушенных бунтарей все "коридоры заканчивались стенкой".
Айда в Москву!
Я ничем не отличался от большинства сверстников: регулярно ходил на службу, исправно получая выговоры за опоздания, гулял с маленькой дочуркой, в меру выпивал с веселыми компаньонами, при удачном случае, с деньгами или без них, сбегая на несколько дней в Сочи (летом) или Бакуриани (зимой).
Любые контакты с заграницей и иностранцами были под жестким контролем, во всех сферах имелся определенный контингент лиц с допуском на "вражеские территории" и разрешением общаться с их "агентурой". Конечно, по линии "Спутника" или "Интуриста" можно было выбить поездку в соцстраны или на Ближний Восток, но я чудесно чувствовал себя на родных просторах, поэтому не обивал пороги партийно-комсомольских учреждений.
На телевидении, как в любой творческой организации, были свои лазейки, через которые постоянно сновали за кордон съемочные группы. Но и там всех "вьючных животных" давно разобрали искусные седоки, грудью прикрывавшие проложенные ими маршруты.
Самой недосягаемой туристической звездой считались Олимпийские игры. Спортсменов всего сопровождало огромное количество разнокалиберных чиновников, умевших за казенный счет устраивать себе райские развлечения. А болельщикам переживать за своих посланцев полагалось дома, у радиоприемников и телевизоров. Поэтому паломничество фанатов к местам атлетических баталий за пределами Советского Союза не практиковалось.
Олимпиада в Федеративной Республике Германии стала, пожалуй, первой, где на трибунах появилось заметное количество зрителей с красными знаменами.
И сегодня теряюсь в догадках, кому пришла в голову шальная и не совсем здоровая мысль на неожиданно высвободившееся в тургруппе место, без блата и протекции, вписать мое имя. Хотя как бывший футболист и действующий телерепортер, имел, видимо, несколько скрытых поклонников, иногда невидимо манипулировавших из-за кулис.
В общем, в девять тридцать утра мне сделали "предложение", в девять тридцать один я согласился, а в одиннадцать пятьдесят уже торчал в самолете, взявшем курс на Москву. Там в знаменитом колхозно-гостиничном комплексе "Золотой колос" третий день проживали мои будущие товарищи по поездке. Впервые я совершал вояж в далекие края один - без родителей, наставников, партнеров, режиссеров или близких друзей. Но именно событиям последующих трех недель суждено было стать одними из самых значительных в моей жизни.
Любимый город
Душа рвалась в Москву всегда. Но не на постоянное место жительства, а погулять-порезвиться и - назад в маленький уютный Тбилиси.
Столичная индустрия приема сотен тысяч иногородних действовала на благо всем заинтересованным сторонам с гигантским размахом. И обиженные или незаслуженно наказанные попадались крайне редко. Опытные "челноки" и "толкачи" из снабженцев со стопроцентной гарантией знали, в каком союзном министерстве или ведомстве, в творческом союзе или в редакциях центральных газет за бутылку коньяка можно было получить бронь на ночлег, а в каком отеле лучше сразу дать в "лапу" администратору по расселению. И щедро делились конфиденциальной информацией не только с ближайшим окружением, но и со знакомыми своих знакомых вплоть до седьмого колена.
Признаваться в любви к Москве могу без устали и смущения. Всегда обожал бродить по занесенным глубокими сугробами арбатским переулкам, шлепать по апрельским лужам, стоять под порывами июльского ливня, сбивающего на пахучий асфальт березовые ветви. Единственная пора, старательно избегаемая мной, - время цветения тополей, когда весь город как после большой кошачьей драки покрывался назойливым пухом, проникавшим во все щели и трещины.
Но сейчас был конец августа и отдельные щедрые мазки ранней осени присутствовали всюду, даже между строениями самого большого общежития в мире, каковым считался безразмерный "Золотой колос", приютивший и несколько десятков счастливчиков-земляков, через пару дней выезжающих в олимпийский Мюнхен.
Я легко и просто влился в свою группу. Вернее, вошел, подсел к столу в огромной комнате с восемью скрипучими кроватями, и в меня с разгона влили лошадиную порцию домашнего кахетинского вина, доставленного из Грузии в таком количестве, словно мы отправлялись на чемпионат мира как раз по этому виду спорта.
В делегации оказался лишь один знакомый, тесть моего товарища, первого секретаря Боржомского райкома комсомола Нукзара Шамкулашвили, Георгий Васильевич Меканцишвили - огромных габаритов бывший борец-тяжеловес, в течение четверти века возглавлявший спорткомитет города Гори.
Способность этого очень доброго и честного человека часами высиживать со стаканом в руке и детская непосредственность во всех остальных житейских вопросах одновременно вызывали и умиление, и удивление.
Взяв минутный перерыв, он потащил меня в соседнюю комнату, такую же безрадостную и нелепую, как, видимо, все остальные, и сунул в нос две чистые таможенные декларации.
- На, грамотей, заполни и свою, и мою, завтра утром следует сдать их одному оттуда, - тяжело дыша от выпитого попросил Васильевич.
Я решил проверить объект на "вшивость" и наивно спросил:
- Откуда "оттуда", из Германии?
- Нет, из сурамского сумасшедшего дома, - рявкнул Меканцишвили. - Он обещал обязательно зайти, как только ты объявишься. Давай садись и пиши.
- А почему вы сами не заполняете свой документ? - упрямился я.
- Потому что плохо понимаю по-русски, - смущенного пробурчал бывший борец.
- Но можно по-немецки или на английском.
Георгий Васильевич устало опустился на стул.
- Меня предупреждали, чтобы я держался подальше от твоего ядовитого языка. Но мой зять сказал, что ты хороший парень. Ладно, читай, какие там вопросы? - вдруг сменил он тон.
- Фамилия, имя, отчество, из какой страны, в какую страну, - бубнил я вполголоса, не выпуская из вида свою жертву. - Ага, вот и главное - валюта, рубли. золото, драгоценные камни, антиквариат, оружие, наркотики...
Меканцишвили в такт отрицательно мотал головой.
- Пушнина, - добавил я от себя.
- Что? - удивленно переспросил он.
- Пуш-ни-на. Шкурки разные, меха, ушанки.
Тесть друга подозрительно прищурился:
- Какие ушанки?
- Ондатровые, пыжиковые, заячьи. Никакие нельзя. И домашние тапочки с помпончиками нельзя. Если такие есть, придется срезать ножницами или подбрить "Харьковом".
Наконец, до руководителя спортивным движением сородичей вождя народов дошло, что я валяю дурака, и он закатил мне подзатыльник, от которого протяжно звенело в ушах до самой посадки во франкфуртский самолет, в котором стартовый рев двигателей выводил не только из легкого коматозного состояния, но и тяжелого похмелья, мучившего почти всех пассажиров нашего чартерного рейса.
Эх, Нагибин, Нагибин!
В салоне было прохладно и спокойно, из приглушенных динамиков струились патриотические песни в исполнении Зыкиной, Кобзона, Хиля, Трошина, Богатикова. Все засуетились, когда в проходы между рядами кресел стюардессы вкатили уродливые комоды на колесиках с аэрофлотской снедью. И хотя полет до конечного пункта с небольшой промежуточной остановкой в берлинском аэропорту "Шенифельд" занимал чуть менее четырех часов, все успели так нализаться, что высади их на Северном полюсе, они решили бы, что летнюю Олимпиаду заменили на зимнюю и вместо футболистов или пловцов выступят хоккеисты и лыжники.
Георгий Васильевич благодаря своим нестандартным размерам выпросил у бортпроводников место в передней части самолета и не только удобно устроился сам, а усадил перед собой и меня. Нашим ближайшим соседом оказался красивый подтянутый мужчина средних лет с не по годам поседевшей шевелюрой, придававшей ему еще более импозантный вид. Меканцишвили, громко посопев, откупорил флягу с подозрительным пойлом и предложил подставить стаканы.
- Спасибо, я пью только французский коньяк, - деликатно отказался попутчик и поставил на выдвинутый столик матовую бутылку "Наполеона".
Утомленные предыдущими бессонными ночами и расслабленные пропущенным под синюшную курицу с горошком алкоголем, большинство пассажиров вскоре дружно вздремнули, в том числе и оба моих собутыльника.
Только за спиной, несколькими рядами поодаль, шуршал стопками бумаг "товарищ оттуда" с замашками поддавшего прапорщика, перед которым все почему-то лебезили и уважительно величали Павлом Матвеевичем.
Факт, что двусмысленные анекдоты и неуместные шутки в начале семидесятых приравнивались к оголтелой антисоветчине, мог забыть только такой наивный олух, как я, и, решив поупражняться в остроумии, спросил у занятого важной работой оперативника:
- Не скажете, как будет по-немецки "Я прошу политического убежище"?
Павел Матвеевич побагровел так, словно проглотил каракумского скорпиона. Прижав всю кипу к груди, он вскочил на ноги.
- Ты кто такой? - взвизгнул чекист юношеским фальцетом и, развернувшись к хвосту самолета, крикнул: - Камельков! Этим же рейсом отправить негодяя в Москву! Я покажу ему Олимпийские игры.
Мигом оклемавшийся салон, не понимая, в чем дело, тревожно загудел. Мой спутник, с трудом приподняв набухшие веки, удивленно уставился на меня. Я коротко ввел его в курс дела.
- Сдурел, что ли, сынок, нашел, с кем связываться, - искренне огорчился он и окликнул бушевавшего вертухая: - Павел Матвеевич!
Тот снова пошел бурыми пятнами и грубо оборвал зовущего:
- А вы не вмешивайтесь! Это вас не касается!
- Послушайте, я Юрий Нагибин! У меня в банке шесть миллионов рублей, и я нигде не собираюсь оставаться. Поэтому беру ответственность за парня на себя.
Такой оборот, естественно, не устраивал моего палача, но, неожиданно заткнувшись, он молча занял свое кресло. Только когда мы спускались по трапу, Павел Матвеевич прошипел в спину писателю:
- Эх, Нагибин, Нагибин! И до вас как-нибудь доберемся!
На что тот, расправив плечи и приосанившись, ответил смачной русской фразой, могущей заменить содержание целого любовного романа.
Битте, данке, битте!
Казалось, всех немцев уже от рождения запрограммировали на произношение этих слов. Они звучали отовсюду, словно вместе с кислородом, водородом и азотом входили в состав прозрачной атмосферы Германии.
Баскетбольного роста пограничник, разложив перед собой стопки советских паспортов, не глядя ни на фотографии, ни на физиономии их владельцев, с грохотом штамповал серпасто-молоткастые документы, вполголоса мурлыкая этот волшебный пароль, означавший для нас: "Сезам открыт!"
Такую же процедуру, но еще ловче и веселее, провернули и дежурные таможенники. Не доходя до выхода из зала прилета, за прозрачной перегородкой несколько сбившихся в кучку мужчин и женщин в растерянности наблюдали, как служащие в униформе бесцеремонно ворошили их чемоданы, вытряхивая на широкие столы одежду, косметику, нижнее белье.
Анна-Мария, наш гид, миниатюрная блондинка с мальчишеской стрижкой, похожая на попавшего под дождь воробышка, которую нам только что представили, равнодушно пояснила:
- Это поляки. Их у нас всегда проверяют.
Было непонятно, чем наши братья-славяне заслужили такое "уважение". Но открывать дискуссионный клуб никто не хотел, и мы ломаной вереницей потянулись к автобусам.
Аэровокзал во Франкфурте-на-Майне вступил в строй в мае, за три месяца до начала игр, и поражал своими размерами и необычной архитектурой. Но экскурсия по новому зданию не входила в программу, составленную принимающей стороной, и нас быстренько рассовали по нетерпеливо урчащим моторами вместительным "мерседесам".
А Юрий Нагибин уехал на легковом автомобиле с дипломатическими номерами советской миссии, оставив меня на растерзание жаждущего крови и оргвыводов Павла Матвеевича, который демонстративно влез в наш автобус, приказал освободить три последних ряда и созвал экстренное совещание руководителей групп из Грузии, Армении, Молдавии и Литвы. О чем они шептались, не знаю, но буквально со следующего дня переводчица объединенной делегации из ленинградского "Интуриста" фрау Лиза, элегантная и высокомерная, до этого ни разу не поздоровавшаяся со мной, вдруг воспылала такими нежными чувствами, что я подумал, уж не съехать ли нам в один номер. Но об этом попозже. А пока мы мчались на высокой скорости по широкому и гладкому автобану в сторону знаменитого европейского научного центра, города студентов Гейдельберга, где была запланирована первая по пути в Мюнхен ночевка.
В огромных тонированных окнах экспресса мелькали густые сочные пейзажи, словно вся Западная Германия является оранжереей или парником под открытым небом, где в колоссальных количествах вырабатывался хлорофилл. Любой клочок земли был покрыт изумрудной растительностью и будто вовлечен в общенациональный процесс фотосинтеза, отчего у каждого второго жителя этой страны были пухлые румяные щеки, прекрасно гармонирующие с округлыми формами их упитанных фигур.
Неожиданно появившийся из-за поворота вспаханный, свободный от зелени надел вызвал такой буйный восторг, что машину качнуло в его сторону и чуть не занесло мощными прожекторами в рыхлую почву.
Анна-Мария, сидящая справа от водителя, сырая и бесцветная, будто в отличие от большинства немцев существовала не за счет солнечной энергии, а гидропоники, вяло задвигала ртом:
- Здесь возделывают спаржу. Она растет стеблем вниз. Поэтому урожай не срезают, а выкапывают.
Уверен, при виде таких достижений сельского хозяйства наших хрестоматийных природоведов Мичурина, Лысенко, Тимирязева вместе с Вильямсом хватил бы удар. А мы, как люди с закаленной психикой, насмотревшись и наохавшись, громыхнули такими заливистыми песнями, что Анна-Мария, наверно, впервые в своей сознательной жизни слегка порозовела и еще больше стала похожа на пернатого, но уже не воробья, а канарейку.
Вскоре автоколонна подрулила к одиноко стоящему на пригорке аккуратному строению, оказавшемуся дорожным туалетом.
Уже на второй минуте пребывания в его благоухающих и сверкающих стерильной чистотой "покоях" больше половины членов делегации было готово именно в этом сортире остаться навсегда, так как по уюту и комфорту он намного превосходил все имевшееся у них дома.
Перед справлением, пардон, естественной нужды каждый счел своим долгом поцокать языком и на ощупь обследовать белоснежный писсуар с хромированной арматурой. И только потом испытать под нагрузкой его эксплуатационные возможности.
Взяв с собой, по доброй советской традиции, что-нибудь на память как сувенир - кусочки мыла, пачки салфеток, пластиковые стаканы, разноцветные спички, наша орава с ярмарочным гомоном довольная откатилась к стоянке.
Только Валерий, застенчивый мужчина лет сорока, мой коллега из газеты "Вечерний Свердловск", с которым я познакомился еще в "Золотом колосе", жалобно скулил перед умывальниками. Я окликнул его. Он вымученно улыбнулся, подошел вплотную ко мне и, дыша прямо в ухо, поведал страшную тайну.
- У меня непорядок с желудком, терплю с самого утра. Еле добежал до кабин, а они все заперты, надо опустить два пфеннига. Деньги же выдадут только завтра к обеду. Спаси, дружок, - взмолился терпящий бедствие сибиряк.
Единственная надежда была на Анну-Марию, к счастью, оказавшуюся опытным специалистом по чрезвычайным ситуациям.
Даже не дослушав меня, она молча протянула горсть медяков, я взял одну монету, быстро передал ее теряющему сознание свердловчанину и возвратился на свое место.
Прошло минут тридцать. Валерий не появлялся. Публика стала роптать - в том смысле, что нормальные люди перед дальней дорогой стараются облегчить свой организм, а не тащить это богатство за тридевять земель. И отправили меня как участника сделки посмотреть, что стряслось там с посланцем советских средств массовой информации.
Конопатый нос Валерия торчал между верхним пролетом оккупированной им кабины и подвесным потолком туалета.
- Ты чего там ковыряешься? Или передаешь в редакцию первый репортаж? - заорал я на несчастного "узника совести" во всю мощь своих легких.
Не знаю, от страха ли, а может быть, от пережитых физических страданий, но он разжал бледные от напряжения пальцы, на которых висел, и с грохотом исчез из вида. А после долгой паузы снова послышался плаксивый голос уральского Юлиуса Фучика:
- Что за дурацкие порядки? Дверь опять не открывается. Наверно, нужна еще одна монета. Прошу, вызволи меня отсюда.
Делать было нечего, и я бодрым шагом направился к нашему казначею, хотя лучше было бы по пути к ней сломать ногу или провалиться в незамеченную яму. Анна-Мария, с брезгливой миной выслушав мою просьбу, как придурка оглядела снизу вверх и пробулькала:
- Передайте своему другу, чтобы спустил воду. Тогда кабина откроется. - И отвернула хищный клювик к окну.
Сильно краснеть в наступивших сумерках не имело смысла, и я без настроения побрел освобождать советского пленника их тисков немецкого сантехнического заточения.
- Ну что, принес? - еще не видя идущего, с надеждой в голосе выкрикнул Валерий.
- Плохи дела, милок. В нашей делегации вспыхнула кишечная эпидемия, и все монеты переводчицы ушли на локализацию очагов поноса. Поэтому у нее не осталось ни пфеннига и тебе придется торчать в клозете дня два-три. Пока в Мюнхене не снарядят специальную группу спасателей и не профинансируют ее.
Видимо, от абсурдности происходящего я утратил чувство меры, а несчастный писака был на грани психологического срыва - поверив каждому слову моего бессовестного трепа, он беззвучно заплакал.
В общем, все закончилось благополучно. Мы и ручку туалетного бачка дернули, и всполоснулись, и с опозданием на два часа прибыли в Гейдельберг.
Прошу прощения за несколько замедленную раскрутку сюжета. Но до кровавых событий на Олимпиаде оставалось всего несколько счастливых, веселых суток. И я, как бы понарошку, задерживаюсь в них, боясь пересечь тонкую границу между беспечным сладким сном и трагической реальностью, с неожиданной и бессмысленной жестокостью повергшей всех в глубочайший шок.
Пиво, пиво и еще раз пиво!
Право проведения Олимпиад получают не страны и их выдающиеся промышленно экономические регионы, а конкретные города, инфраструктура которых обладает необходимым потенциалом переварить колоссальные людские потоки, обеспечить безукоризненное проведение спортивных турниров, накормить, развлечь, защитить, наконец, сотни тысяч зрителей и участников, объединившихся под белым Олимпийским стягом.
Эмблема игр - "Счастливая спираль" - впервые не выражала ничего конкретного, позволяя своим абстрактно-футуристическим видом питать любую фантазию, отвечать самой нелепой трактовке и объяснениям. Я, например, сразу решил, что это разлетающиеся по кругу клочья хмельной пены, графически подправленные художником для симметрии. Так как пиво для Мюнхена и Баварии значит больше, чем вода для океана, бархан для пустыни и поцелуй царевича для спящей красавицы, олицетворяющий жизнь, любовь и удовольствие в одной упаковке.
Поили нас на убой, за марки и бесплатно, за завтраком и у телевизора, в музеях и аптеках, на брудершафт и просто за компанию, в которой можно было лепетать на любом языке, но опорожнить кружку следовало до дна.
Фрау Лиза, следовавшая за мной тенью, постоянно сливала свою порцию в мои бокалы. Но при ее конструкции жирок мог набежать лишь в том случае, если бы ее привязали к дубовой бочке или ввели в пищевод никелированный насос. Зато прямо на глазах раздавался вширь Георгий Васильевич.
В Мюнхене нас разместили в небольшой симпатичной гостинице "Таненбаум" - "Елочка". И с Меканцишвили тотчас приключился анекдотичный казус. Всем нам отвели одноместные номера - крошечные комнатенки с раковиной, унитазом и гибким шлангом-душем, отгороженных китайской ширмой, одним стулом, столиком-тумбочкой с ночником и книжной полкой до потолка, из которой выдвигалась узенькая кровать. Не "Шаратон", но жить можно. Публика была довольна. Только Васильевич ходил мрачнее тучи, постоянно ворча себе под нос. Я поинтересовался причиной его плохого настроения.
- Почему никто из этих сволочей, кроме тебя, шалопая, ничего не спрашивают. А как раз такому провокатору, как ты, нельзя ничего рассказывать. Засмеет вся Грузия. Но и терпеть больше нет сил.
Уже целые сутки Василич спал на полу.
- Георгий Васильевич, честное слово, - доверительно зашептал я, - буду могилой. Скажи, что произошло.
Добряк горестно вздохнул:
- Мне дали стоячий номер...
Я ничего не понял.
- В каком смысле стоячий? Не в лифте же ты живешь?
- Почти. Мне не на чем лежать.
Не веря в происходящее, я потребовал показать злополучные "апартаменты". Входим. Обстановка зеркально идентична моей.
- Вот! - кинув он головой.
- Что вот? - недоверчиво переспрашиваю, все еще подозревая подвох.
- Сынок, ты или слепой, или думаешь. что у меня галлюцинации. Не видишь - кровать тю-тю! - взорвался спортивный босс районного масштаба.
Я подошел к стеллажу, потянул за маленький рычажок и восстановил мебельный фонд в полном объеме.
Меканцишвили зарычал, как подстреленный лев, молнией метнулся к причине своего позора и так пихнул кровать ногой, что она чуть не вылетела через окно на улицу.
Я, как и обещал, сохранил тайну. Только иногда, видя, что он расслабился, заговорщицки подмигивая, громко интересовался, как ему спится по ночам, не скрипят ли пружины, на замечал ли он клопов. Георгий Васильевич мгновенно тускнел, съеживался и долго презрительно смотрел в мою сторону, наверно, проклиная не только практичных немцев, а и бессовестную судьбу, которая свела нас под одной крышей.
Но вернемся к "Елочке". Гостиница принадлежала иммигрантке из России фрау Зинаиде, попавшей в Германию вместе с родителями еще до революции. Обслуга утверждала, что нашей энергичной и веселой экс-соотечественнице уже стукнуло восемьдесят. Но это был как раз тот случай, когда возраст абсолютно не соответствовал ни внешнему виду, ни характеру человека.
С утра напомаженная и красиво причесанная, она вихрем носилась по этажам своего отеля, звонким голосом подгоняла горничных, муштровала официантов, консультировала поваров. Могло показаться, что в здании обитает с десяток ее двойников.
А потом, склонившись над картой, вместе с водителем нашего автобуса Питером Клайном выбирала короткие маршруты к стадионам и спортивным залам. И с большим советским флагом во главе колонны своих постояльцев штурмовала олимпийские объекты.
Мюнхен, Бавария, Германия, весь мир проникся духом огромного праздника, не умолкавшего ни днем, ни ночью. Пошли первые рекорды, медали, появились новые имена и новые герои. Мои друзья, за которых я очень переживал, пока только приближались к внешней ступени пьедестала почета. Борец-вольник Леван Тедиашвили, дзюдоист Шота Чочишвили, баскетболисты Зураб Саканделидзе и Михаил Коркия станут чемпионами. Но как мучительно ожидание, и сколько еще тревожных минут и часов должен отмерить турнирный хронометр!
Организаторы составили интересную культурную программу, особое внимание уделив почетным гостям игр, которые придавали им дополнительный блеск, хотя уже много лет не выходили на арену.
Звездой номер один, самым популярным гостем Олимпиады был легендарный Джесси Оуэнс, тридцать шесть лет назад, на последних предвоенных играх, давший пощечину армейскому психопату Гитлеру, которому так хотелось именно в своем «фатерленде» на практике подтвердить верность бредовой идеи об исключительности арийской расы. Мне удалось получить автограф выдающегося легкоатлета ХХ века, я бережно хранил его под стеклом. Увы, в смутное время начала девяностых бесценный листок исчез из моей тбилисской квартиры. Бесследно и навсегда.
Сплетни как приправа к острым поединкам
Олимпиада – великое изобретение человечества. Пожалуй, аналогичное, но без положительных эмоций и одобрения, можно сказать о противостоянии людей на поле брани. Та же предельная концентрация всех физических и психологических ресурсов, тактические уловки и стратегические неожиданности, коварство и мужество, радость и отчаяние. Лишь победа разводит атлетов и воинов по разным углам. Межа, проложенная между мирными спортивными форумами и кровопролитными военными конфликтами, как вспаханная пограничная полоса, с древности оберегалась от заступов, считалась неприкосновенной, сродни статусу языческих храмов и признаваемых небожителями идолов. Цари и философы, поэты и полководцы, мудрецы и шарлатаны неукоснительно подчинялись ставшему врожденным правилу – когда в Афинах от луча Зевса зажигается магический огонь, - саблю в ножны! В тысячелетия ушел лавровый венок не только символом красоты тела и духа, а и олицетворением превосходства разума над звериными инстинктами, вынуждая даже врагов протягивать друг другу руки. И пронесла цивилизация эту традицию через века и поколения, не думая и не гадая, что в ночь с четвертого на пятое сентября 1972 года уронит на землю свой славный штандарт, всегда занимавший достойнейшее место среди всех святынь и реликвий.
Нельзя сказать, что до наступления жуткого часа «Х» на праздничный Мюнхен не набежало ни одно облачко. Например, в прямом репортаже из столицы игр лондонский еженедельник «Нью Спортсмен» поместил комментарий своих специальных корреспондентов, окативший холодным душем организаторов Олимпиады и даже официальные власти ФРГ. Была запущена гремучая информация о беспрецедентных махинациях и коррупции, в которые оказались вовлечены члены Национального Олимпийского комитета, строительные магнаты, владельцы ресторанов, представители государственных структур всех уровней.
Английский таблоид вцепился острыми зубами в ажурную крышу главного стадиона, благодаря которому среди немецких подрядчиков появилось несколько новых миллионеров, перечислил пустующие или бросовые земли, проданные спекулянтами за баснословные суммы, описал рекламное кругосветное путешествие 12 руководящих членов комитета (вместе с женами и приятелями) для «изучения» зарубежного опыта. Из «жареных» фактов общественность изумили разоблачения британских газетчиков о дружеских связях одной из фирм по продаже пива и закусок с баварским политиком Штраусом, об аферах с билетами, о разросшейся сети публичных и игорных домов.
Как оказалось, многое просто списали на счет прекрасных и необходимых играм объектов – автострады, метро, отелей, реконструкцию города и спортивных арен.
Если бы знать заранее, что все перечисленное выше – жалкие шалости, водевильные интрижки, которым бесноватые мусульманские боевики могли только ухмыльнуться.
Гром среди ясного неба
В начале осени, несмотря на то, что во всех странах, на всех континентах суточный рабочий день планировался с учетом теле- и радиотрансляций, а количество единовременных зрителей и слушателей перевалило за миллиард, болельщики с интересом косились в сторону США и Канады, где впервые в истории свели клюшки лучшие игроки профессионалы из НХЛ и советская ледовая дружина, в которой сверкали великие хоккейные таланты – Валерий Харламов, Александр Рогулин, Вячеслав Третьяк, Анатолий Фирсов.
В Германии, в перегруженной олимпийской тематикой сетке передач, места для репортажа о первом матче не нашлось. И по просьбе руководителей олимпийской команды СССР в международном пресс-центре высвободили специальный канал для приема изображения из Москвы. В ночной вояж по олимпийской деревне отправилось человек двадцать, заранее отобранных и предупрежденных. Естественно, это был председатель Госкомспорта, бывший комсомольский вожак Сергей Павлович Павлов, несколько его заместителей и бонзы от журналистского корпуса, на аккредитационных карточках которых значились всемирно известные и не очень любимые коллегами из других стран агентства и редакции – ТАСС, «Правда», «Известия», «АПН», вплоть до «Сельской молодежи». Я был единственным, у кого на пластиковом удостоверении личности значилось простецкое «Турист», что не давало никаких прав шататься под луной по строго охраняемой территории. Но я входил в узкий круг приближенных его спортивного Величества товарища Павлова, так как еще со студенческих лет дружил с его дочерью Людмилой, которую спустя несколько лет тайно обвенчал в грузинском кафедральном соборе Светицховели во Мцхета с обаятельным Володей Бродским, которого на дух не переносил будущий тесть. К сожалению, вскоре после свадьбы Владимир скоропостижно скончался от острой сердечной недостаточности, так и не успев нарадоваться маленьким Иваном, в пять месяцев оставшимся без отца. А Людмила уже в восьмидесятых вышла замуж и сейчас проживает в Берлине, хотя подробностей о ней не знаю никаких. Но это так, для полноты общей картины и объяснения моего присутствия в непосредственной близости от эпицентра событий, перевернувших мир.
Один из подручных Сергея Павловича доставил меня от гостиницы неувядаемой маргаритки фрау Зины до места сходки, и вся группа двинулась вдоль невысокого декоративного забора искать вход, через который можно было бы дойти до демонстрационного зала. Но ни в левом, ни в правом концах пролета длиной почти в километр дверей не оказалось. Чтобы не опоздать к началу матча, изрядно взбодренные янтарным пивом и возбужденные предстоящим зрелищем «патриции» от спорта и средств массовой информации, как махровые безбилетники, гурьбой перемахнули через ограждение и попали прямо в лапы патрульных с такими свирепыми псами на поводках, что мне сразу же захотелось обратно в «Таненбаум», но не к алчной к любой мужской особи престарелой хозяйке, а к моему вынужденному сторожу переводчице Лизе, сидящей сейчас, наверно, на не разобранной постели. Конфликт, конечно же, был быстро разрешен, полицейские не только великодушно извинились, а и проводили нас до заветной цели.
Не буду вспоминать подробности матча, вошедшего в золотую сокровищницу мирового спорта. Он сродни выдающемуся научному открытию, шедевру искусства, жемчужине литературы. Всему, что возвеличивает человека над природой, воздавая ей должное за дарованные жизнь и право на самовыражение.
Стало светать. Не так быстро, как в июле, но все равно еще по-летнему мощно и уверенно. И вдруг началась такая кутерьма, словно небосвод рухнул со всех опор на не отошедшую от сна планету. Позже выяснилось, что в четыре тридцать утра точно в том месте, где недавно задержали нас, символическое препятствие легко преодолели молодые люди в спортивных костюмах с огромными сумками наперевес. Стражники, убаюканные предыдущим эксцессом, деликатно показали им спины, и террористы без проблем проникли в павильон № 31, где были расквартированы члены израильской олимпийской сборной. Несколько устрашающих выстрелов сразу лишили жизни двух тренеров, так и не понявших, что происходит.
Клокотал невообразимый гул из людских воплей, рева автомобильных моторов и пронзительного стрекота армейских вертолетов, гроздьями повисших над олимпийской деревней. Пресс-центр наводнили растерянные и перепуганные военные и агенты безопасности в штатском. Но почти все с оружием в руках. Нас тщательно обыскали и приказали не покидать помещения. А еще лучше - сидеть на одном месте, чтобы не путаться под ногами.
Именно тогда раз и навсегда телевидение вырвалось в оперативные лидеры, так как камеры, установленные в непосредственной близости от «лобного места», ни на секунду не отвели в сторону свои объективы. Мы сидели перед огромным экраном, от которого разбегались сотни мониторов поменьше. Везде мелькали кадры захваченного спального корпуса. Вдруг на площадь перед этим зданием буквально влетел бежевый «джип». Из машины не спеша вылез высокий статный мужчина средних лет. Он демонстративно вывернул все карманы, показывая, что не вооружен, медленно подошел к входной двери и скрылся в проеме. Минут через сорок парламентер, названный диктором руководителем то ли баварского, то ли немецкого полицейского ведомства, спокойно и с достоинством провел импровизированный брифинг. Оказывается, все боевики молоды – младшему на вид нет двадцати, остальные чуть постарше. А главарь изъясняется на превосходном немецком. Потом, когда загалдевшие репортеры умолкли, добавил:
- Я общался с ним на английском и французском. И оба эти языка тоже оказались абсолютно безупречными.
Кто-то из наших недовольно прогнусавил: «Пижон!»
Много позже выяснилось, что большой полицейский чин был совсем не позером, а интеллектуалом и умницей, которому предстояло принять самое активное участие в будущем переделе политической карты мира, поглотившей Советский Союз вместе со всем социалистическим лагерем. И звали этого «пижона» Ганс-Дитрих Геншер.
Быть или не быть
Бездарная операция по освобождению заложников подверглась жесточайшей обструкции абсолютно всеми – и мировым сообществом, и причастными к трагедии людьми, и теми, кто просто по-человечески переживал за судьбы попавших в плен спортсменов. Остро встал вопрос о возобновлении соревнований.
В первом утреннем выпуске телевизионных новостей в сентябре (увы, в мой день рождения) канцлер ФРГ Вилли Брандт, лишенный бессонницей привычного лоска, пробубнил заявление своего правительства, переложив принятие окончательного решения на Международный Олимпийский комитет, хотя ожидалось, что власти ФРГ займут более активную позицию. Брандт сказал буквально следующее:
- О каком продолжении игр может идти речь, когда над нами нависла тень двадцати гробов. Но имеем ли мы право срывать самые глобальные соревнования современности из-за кучки экстремистов? Правительство Германии в растерянности, решающее слово мы оставляем за руководством МОК.
А дальше произошла настоящая мистика. Канцлер, зачитав текст, положил белый лист перед собой. Но тот, едва коснувшись поверхности стола, вдруг птицей взмыл вверх, поймал незримый воздушный поток и медленно поплыл мимо оцепеневших операторов и режиссеров в дальний угол студии. Камеры, естественно, сопровождали его до самой посадки. И этот кадр растиражировали все телевизионные каналы мира. Кто знает, может, и прав был обозреватель Би-Би-Си, сказавший, что это души погибших прощаются с Мюнхеном?
После короткой панихиды перед ратушей тысячи людей устремились к главной арене, чтобы услышать ответ на вопрос, вынесенный в подзаголовок: «Быть или не быть?»
И когда президент МОК Эверел Бренджедж подошел к микрофонам, напряжение достигло кульминации. Он произнес два слова, спасших мировой спорт от реального кризиса и возможных катастроф.
- Олимпиада продолжается!
Понятно, что все оставшиеся дни на 90% состояли из грусти и печали. Но огонь, полыхавший в чаше над стадионом, символизировал преимущество добра над злом. И торжество жизни над смертью!