- «Вась, посмотри какая женщина!
Вась, да она стройнее кедра!
Вась, ну почему она обвенчана
С королем по имени Махендра?..»
Эту песенку пела миниатюрная симпатичная девушка на перроне станции Абакан. Изящно держа в тонкой руке тонко дымящую сигарету, она, как в балете, красиво выступала вытянутой ногой вперед, слегка приседая на другой ноге. Но в балете так не умеют.
Своей улыбкой она добавляла света окружающему ландшафту, состоящему из пассажирской платформы, рельсов, коричневой гари на шпалах и облупленного бетонного забора, который скрывал от нас ряд чахлых уродливых деревьев, похожих на переодевавшихся перед выступлением «моделей».
Глаза девушки и вздернутый носик смотрели поверх голов наблюдавшей за ней туристской братии. Лицо источало огромное удовольствие:
- «Вась, посмотри какая женщина!
Вась, да она стройнее кедра!..»
Ирка бежала ко мне по перрону и оторвала от зрелища:
- Забирай рюкзаки из камеры хранения! Виталька берет билеты на этот поезд! – и она показала на стоявший на соседнем пути состав «Абакан - Москва».
Одиннадцатый вагон, и снова третья полка. Третьи полки общих вагонов были первыми, чем я насытился в этой жизни.
Виталька, по моей просьбе, взял мне билет только до Новосибирска – туристы чувствуют, что они вообще не должны брать билетов, ведь путешествия – это их образ жизни! Их воздух!.. А за воздух пока денег не берут.
При той дешевизне, что царила вокруг, чувствовалось, что еще немножко – и все будет бесплатно!
Поэтому туристы любят поезда, общие вагоны и билеты только на половину братии, потому что набивались в купе по восемь человек. Проводники это понимали, и в общих вагонах была общая свобода. Контролеры и милиция появлялись только после Урала, и то только потому, что впереди уже маячила Москва.
Некоторые туристы даже брали себе билеты для собак. И иногда в купе, забитом туристами, по билетам оказывалось, что ехали одни собаки…
Это потом уже, лет через сорок, когда в нашей стране вновь появятся баре и крепостные, начнется выдавливание денег из людей, как сока из винограда. Мой дед занимался виноградарством, и я видел, что такое «жмых».
А пока туристы занимали купе, как можно дальше от проводника. Там, где ходит меньше людей, и там, где двери вагона не открываются на остановках. Когда мы вошли в свой вагон, два последних купе были уже заняты. В них набились туристы из Перми. Они тоже были на слете, но мы их не помнили – народу было много. Мы расположились рядом.
Верно! А с другой стороны от нас ехали два друга, которые только что познакомились: шофер и бульдозерист. Они были прекрасны, эти двое. У них были длинные чубы и коротко подстриженные затылки, они были сильны, красивы и добры. До десяти утра они ласково здоровались направо и налево, и всем старались чем-нибудь помочь. И в этот момент лучше этих людей на свете не было…
Но в десять часов утра у них на столике появлялась первая бутылка. Не водки, а так, портвейна. И пили они его так, как воду… И постепенно их поведение менялось.
Каждые два часа на столе появлялась новая бутылка, на которую все уже начинали поглядывать с опаской. Маленькая штучка, приятное питье, а человек постепенно сбрасывает с себя все веками выработанные условности и начинает чувствовать себя абсолютно свободным и всемогущим.
К вечеру два друга договаривались сойти в Ачинске вместе и устроиться куда-то на одну работу. А когда темнело, они уже громко кричали друг другу что-то матом, сдвинув лбы, чтобы лучше слышать.
Старушки и дети забивались подальше, чтобы случайно не попасть под руку, а старики, придвинув головы, пытались вникнуть в матерный разговор.
В девять вечера они затихали кто где, и мы с Виталькой раскладывали их по полкам – одного внизу, а другого повыше. В 21.30 верхний с грохотом падал вниз. Почему не нижний, мы с Виталькой не знали. Поднимали обмякшего здоровяка из прохода и укладывали его обратно на место.
Но в 22.30 верхний, не просыпаясь, падал вниз еще раз, даже если мы, для эксперимента, меняли их местами. Мы опять возвращали упавшего наверх - не из глумливости, нет. А потому, что, обжив свое место, он уже спокойно спал до утра.
Утром они снова были вежливы и нежны с окружающими, и старушки, которых они накануне обещали выкинуть за ноги из вагона, чувствуя, как могут меняться люди, пускали слезу и называли их «миленькими»…
Это повторялось два дня, пока один из них не сошел-таки вечером в Ачинске, так и не растолкав с собой соседа.
А тогда, еще утром, делать было нечего, и я занялся своим песенным блокнотом. Наташки не было, и я без опаски стал спрашивать Ирку то о том, то об этом.
Ирка кормила из ложечки Витальку, который мучился животом:
- Поешь вот это.
- Нет. Здесь много калорий.
- Что ты! Вылетят только так!..
И, в конце концов, она сказала мне, что у пермяков за стенкой, наверное, тоже есть «слетовские» песни, и без зазрения совести можно мучить их. Я встал и заглянул в соседнее купе:
- Ребята, у вас песни со слета есть?
- Есть, - ответила та самая миниатюрная девушка, певшая на перроне. - Вот - две тетради.
- Благодарю, - сказал я, как поручик Ржевский четко щелкнув каблуками, развернулся и вышел. Но, усаживаясь в проходе на свободное боковое место у столика, я вдруг увидел перед собой эту самую девушку.
- А у вас есть песни?
- Вот. Немного. - Я протянул ей свой блокнот и погрузился в чтение.
Девчонка быстро просмотрела мои два десятка песен и заговорила. Я даже не заметил, с чего она начала и давно ли говорит. Я еще пытался просматривать тетрадь, но понял, что это неприлично, и поднял голову.
Девушка говорила легко, свободно, радостно, все время смотря в окно на солнце и чему-то улыбалась. Они были в Туве, они проходили вдоль нашей реки, долго плутали, ища озеро Кара-коль. А потом с ними случилось что-то очень смешное. Я слушал, но слова до меня не доходили – я надеялся снова вернуться к блокноту. Наконец, поняв, что мне это не удастся, я выпрямился и стал слушать.
Голова девушки была кокетливо запрокинута назад, как тогда, на перроне. Она говорила вроде бы и не мне, изредка бросая косой взгляд в сумрак купе, где сидели притихшие Виталий и Ира, которые поглядывали на меня и тихонько улыбались.
А я сидел и думал, что скоро ей надоест говорить с молчаливым болванчиком, который только вежливо кивает головой, будто его тихонько ткнули по затылку, и слегка улыбается.
«Почему она не уходит? – думал я. – Почему она терпит мое присутствие?..»
- Дима, дай пока посмотреть тетрадь, - сказал вдруг Виталий с ехидной улыбкой.
- Погоди! Ты же видишь - я переписываю! – ответил вдруг я и, найдя повод, уткнулся в тетрадь…
Девушка умолкла. Получилось некрасиво. Чтобы спасти положение «малой честью», как говорили древние, подразумевая бегство, я озабоченно поднялся, достал свой противный «Беломор» и сказал:
- Пойду покурю!..
Девушка тут же поднялась:
- Пойдем, покурим. У нас «Солнышко» есть.
Я пропустил девушку вперед и на ходу бросил взгляд на Витальку – и он, и Ира улыбались нам вслед.
А мы вышли в тамбур. Окна в дверях нашего тамбура не были выбиты – редкий случай, и от этого было душно. Я сказал, что после моих самокруток ее сигареты кажутся мне спичками.
- У нас все время были «Солнце» и «Шипка!» - гордо сказала она.
Я рассказал, как девчонки вымочили мои сигареты.
Мы с Виталием готовили плот к отплытию, а девушки собирали на берегу вещи и паковали рюкзаки.
- Девочки! Вы мои сигареты хорошо спрятали? - тревожно спросил я.
- Да! В целлофан! Не беспокойся!.. - дружно ответили они.
Мы привязали рюкзаки на носу, и целый день до обеда плот нет-нет да и бухался в небольшие стоячие валы, которые окатывали нас брызгами по пояс, а рюкзаки заливало с головой.
Не курив полдня, я, как только мы пристали к берегу, дрожащими от нетерпения руками развязал свой рюкзак и издал такой же крик, как Виталька, когда ему оттяпали ухо.
У девушек так же как тогда вытянулись лица…
Это были не сигареты - в мокром рюкзаке плавало что-то вроде переваренных макорон…
Я ушел на берег, сел там на камень, чтобы случайно никого не убить и потише пережить свою беду.
Чтобы искупить вину, Ирка, неизвестно зачем, может, с особым цинизмом, принесла мне абсолютно сухую газету… Слава богу, я почему-то купил в поселке уже перед отплытием пачку любительского табаку. Я никогда не курил такой табак, но тут кто-то шепнул мне на ухо: «Возьми…» «Зачем?» - спросил я. «Увидишь!…» - ответили мне изнутри и отключили связь. Пачка была особо упакована лично мной и лежала у меня за пазухой.
С тех пор я курил толстые с палец самокрутки из газеты, потому что тоньше у меня не получались.
Девушка угостила меня «Шипкой», я дал ей прикурить, и, откинувшись к стене, расслабленно пустил дым в потолок. Но девушка продолжала увлеченно о чем-то рассказывать, и вскоре пришлось закурить еще…
Я облокотился локтями о металлические предохраняющие стекло прутья и слушал, и смотрел в запыленное окно на плоскую равнину и телеграфные столбы вдоль дороги, похожие на ножки выросших опят.
Мы все время двигались по высокой насыпи, и на ее крутых поворотах был виден пыхтящий за всех нас паровоз, упрямо пробиравшийся на запад.
Постепенно я начинал понимать, о чем она говорит. Она перешла на шестой курс мединститута в Перми. – Ну, все вокруг были старше меня!.. - Хорошо хоть, что она не вымахала, как шестикурсница, а была мне ростом под подбородок. Специальность - акушер-гинеколог. Все время ходит в походы. На симпатичном лице эти походы оставили легкие морщинки вокруг глаз – она все время смеялась. И умела рассказывать. Она говорила и говорила, а я, забыв о песнях и наконец-то расслабившись, с удовольствием слушал и смотрел на нее. Она так ловко орудовала фразами, будто тот самый лучший в мире фехтовальщик, который не давал ни единому слову упасть на землю. В глазах вспыхивали блики и искры. Волосы фехтовальщика были растрепаны, зубы блестели, лицо обжигало, ее голос смело порхал вверх и вниз, и она все время чему-то улыбалась.
Хорошо общаться со взрослой женщиной! Как много она знает и умеет. Разговор несется, как экспресс. Но я-то!?. Молчу, задаю вопросы, улыбаюсь, прячусь за сигаретным дымом и все время в разговоре боюсь, как на экзамене, вытянуть неизвестный билет…
- А почему у вас нет гитары? - спросил я.
- У нас есть. У ишимцев, в нулевом вагоне. Но там только четыре струны. - Она кокетливо понизила голос. - Последнюю Володька порвал сам и теперь волком смотрит!.. А ты играешь? – живо спросила она.
- Да. Немного. Только я сломал свою гитару.
- Она отсырела и треснула?
- Нет. Я разрубил ее топором.
- Ну-ка, ну-ка, расскажи! – весело потребовала она.
И я, сбиваясь, рассказал историю о девушке, которую все раздражало, и которой становилось легче, когда у нее на глазах разрубали какую-нибудь вещь на мелкие кусочки…
Я докурился до одури, и мы вернулись в вагон.
В Абакане на вокзале я переставил свои часы на московское время, и день теперь тянулся бесконечно долго. Я не выдержал и полез спать на свою третью полку, где потолок вагона вздрагивает перед самым носом.
Внизу Ира сказала:
- Нина, а как поется эта песня?
Голос моей знакомой тихонько запел.
- Ага, ее зовут Нина, - прошептал я и уснул…