Соня любила приезжать с мамой в гости к сельской родне. Она бежала вприпрыжку от автобуса, залетала в калитку, дергала закрытую дверь и неслась, пугая кур, через отгороженную им часть двора в огород. Высматривала за подсолнухами бабушку. Ей нравилось успеть до того, как та придет во двор посмотреть, не идут ли гости. Соня бежала и кричала: «Аааа! Никто не ждал!» И смотрела, как бабушка распрямляется в грядках и расцветает ей навстречу самым ласковым на свете морщинистым солнышком. На соседних огородах тоже приостанавливались работы, соседки махали Соне руками, говорили: «Ну и выросла ты, Софийко, за год, совсем большая!»
Мама ждала во дворе, в тени яблони. Все втроем обнимались, шли в дом. Мама доставала сумку с городскими гостинцами, подарки – теплый фланелевый халат, шерстяной платок с розами по черному полю, отрез на кофточку. Бабушка шила одежду у портнихи, готовую не признавала. Кроме теплых халатов. Платок набрасывала, поворачивалась к зеркалу – в таком только до церквы на храмовый день. Соня хорошо помнила одесскую бабушку Мирру, папину маму, мамину не видела, она умерла до ее рождения. Дедову жену интуитивно не назвала бабушкой. Как и Юра, и мама, и папа звала по имени отчеству. Бабушками были дедовы сестры. Они любили Олесю, Сонину маму, по-крестьянски, несентиментально, но крепко, как родную дочь. Соня залетала в большую комнату, доставала из сумки тапки, снимала туфельки. Ставни были уже закрыты, и в комнате было прохладно и темно. И еще там пахло запахом сухого разнотравья. На лето бабушка убирала половики и засыпала пол сухим сеном, за портреты на стенах совала букетики сухоцвета.
Вечером собрались родственники – другая бабушка с дедом, мамины двоюродные. Извинялись, что хлопцы не пришли – в клубе кино интересное, вот если б Юра приехал, они б обязательно. Ну, завтра зайдут поздороваться, увидите, какие вымахали. Принесли бутыль молока, творог, сметану – своя корова, не с базара. В камышовой кошелочке - черешни Соне. Сала копченого, чтоб взяли с собой в Киев. Сало – не диво на селе, но такое, фирменное, только у умельцев. Ели молодую картошку. Нежную, но уже рассыпчатую, умасленную, посыпанную укропом, ароматную. «Загадай желание, - шепнула мама – первая в этом году». Бабушка нажарила рыбы с луком – судака. Соне персонально положила кусочек курицы, не доверяла рыбьим косточкам. Дядья ели городскую колбасу, хрустели огурцами. Выразительно смотрели на бабушку. Спрашивали вежливо за Георгия, за Юрка. Мама отвечала, что папа как всегда в приемной комиссии, возится с абитуриентами, Юра – на спортивных сборах. Потом, если получится, съездим на море. Все кивали, перестали обижаться, что зять не уважает. Понимали - ему тоже хочется к своим.
В разгар застолья зашла соседка, старая Явдоха. Соня пересела на скамеечку, дала ей стул. Старуха присела к столу, похвалила Соню, сказала, как и все в первый день, как она выросла. Спросила у мамы, как там у Киеве жизнь. Бабушка налила ей холодного компоту, подала пирожок. Явдоха сказала:
- А я на кладбище сегодня була. Бачила Яшу с Васильком. Яша совсем седой, а Василько -такий гарный, такий лагидный. Поговорили…
За столом стало тихо. Дед уточнил:
- Побалакали, значит…
- Ну, Яша й не балакав почти, а Василько поговорив. Я сказала:
– Яша, я – тетка Явдоха, помнишь Миколу Слюсаренка, ровесник мабуть тоби, я - мати его. Вы до Жени приехали, убрали…А у меня ж, Яша, и могилок нема. Ни Миколки, ни дядька Данила. Обох побито на войни.
А он :
– Ваши мужчины умирать на войну шли, в бою погибли, а у меня - всю семью, родителей, сестру маленькую, всех убили… И Женю вы отдали.
Я ему:
– Яша, а Василько? У тебе ж внуки будуть, Яша. Чи вже е?..
А Василько :
- Е у деда Яши внуки, е, двое.
Я кажу:
- Яша, я б не посмела подойти, якби не старость. Не сегодня-завтра помирать…Не держи ты на нас таке серце, скильки ж уже часу пройшло, прости. Вони сказали – село спалять, як не знайдуть Женю. Вона ж выйшла, як Василька уже в Новоселицю передали…
Соня заволновалась.
- Как отдали? Немцам?
Женщины стали вытирать глаза краями платков, дед сказал:
- Давай, Одарко, чарки, треба помянути.
Бабушка достала маленькие стаканчики, бутылку домашнего самогона. Дед плеснул женщинам, налил себе и мужчинам.
- За упокой души ее. И Степана. И усих наших погибших.
- Расскажите про Женю.
- От ты, дитина, заставляешь про таке тяжке говорить.
Як война началась, все мужчины, кто мог воевать, ушли. Молодые и постарше. Остались одни старики да дети да бабы. И вот наши отступать стали. Усталые, измотанные, с винтовочками за спиной, пушки на лошадках тянут …И глаза им на нас поднять совестно, остаемся мы врагу. Все из дворов выходили, давали им в руки что было – картошку, хлеб, яйца…Они - спасибо, а мы – Богу молиться. Вы – за нас, а мы – за вас. А немец вошел. На мотоциклах, на машинах. Грохот стоял адский. Народ прятался во дворы, в огороды. Потом по домам пошли, собрать чтобы всех, про порядок послушать. Сказали на том сборе – выбирайте старосту. Кого выбирать – все авторитетные кто в армии, кто ушел с нашими. Стали деда Степана просить, уважаемый был старик, строгий, верующий. Он отказывался долго, но сильно просили люди. Потом немцы велели коммунистам и евреям выйти. Коммунисты с нашими отступили, ну, а кто остался, того, нашлись иуды, выдали. А евреев у нас сроду не было, только Женя с Яшей – фельдшеры, приезжие. Года за два до войны приехали. Совсем молодые. Но знающие. Лекарь у нас был хороший, только старенький совсем, а они – такие безотказные. И как раз перед войной малятко у них родилось, хлопчик. Яшу забрали сразу со всеми вместе, а Женя осталась с дитем. Откуда-то из Белоруссии они были, куда ей бежать. Иуды про Женю донесли, но не выдали. Спрятали ее люди. Немцы сказали - будем искать. Найдем, убьем того, кто прятал, не найдем, начнем убивать подряд. А в больнице женщина лежала из другого села, рожала, и что-то тяжко у нее все прошло, совсем не помнила себя. Приехала за ней мать на подводе, сама б с ребенком не дошла. Да еще и деток оказалось двое. Девочка поменьше, слабенькая, родами замученная, а мальчик хороший такой, живой... Через неделю опять согнали, коммунистов казнить. Сказали – не выдадите еврейку, расстреляем в следующий раз первых попавшихся. И Женя вышла. Немцы спрашивали, где ребенок. Но дед Степан сказал – не надо. Нет ребенка. И народ до крайности доводить не надо. Так и расстреляли их вчетвером за кладбищем. А ночью мы похоронили.
Соня закричала:
- Как же вы могли… Вас много было. Почему не отбили, не спасли??? Надо было к партизанам!!!
Женщины тихо плакали. Дед вздохнул.
- Да, Софийко, грех на нас. Не спасли…А партизаны. Ты ж большая уже, посмотри – степь кругом. Где лес, там и партизаны. А тут…Из каждой хаты на войну кто-то ушел, да не в каждую вернулся. Заплатили и мы за победу.
А Яша нас не простил. Приехал, пошел до Жени…Тужив…Потом взял Василька и уехал. Ни с кем никогда не говорил.
Во сне Соня пряталась от немцев, которые искали ее по селу. Слышала, как ломились к соседям, выгоняли их – детей и женщин из хаты, как протопали по бабушкиному двору, стали переворачивать все вверх дном, кричали – убьем вас всех, если Соню не отдадите! Как плакали дети, как молчали взрослые. Сейчас они убьют их, моих бабушек, деда, дядьев. Всю родню, что сидела вчера за столом. Она встала, оделась, пошла к дверям. Потом подумала – вылезу в окно и приду от калитки, будто с улицы. Искала в голове среди обрывков оставшегося от няни Антоши хаотичного немецкого подходящую фразу. Но слова разбегались, как муравьи. Не читать же им Лорелею… Хотя…Своих евреев они первыми убили. Даже мертвых. Даже гениев. Но когда подошла к крайнему немцу, державшему лестницу на чердак, сказала только: «Ich bin Sonja». Она не струсила, вдруг почувствовала, что куда-то пропал голос. «Donnerwetter!» - по слогам произнес немец. И в этом «Будь оно проклято!» промелькнула человеческая растерянность. Соня не успела об этом подумать, услышала: Софийко! Софийко, снидать! Вставай, уже к заутрене звонили, потом мама на базар хочет. Царство Небесне проспишь, вставай!
Дневник. Вырванные страницы.