Синий столб. 3 глава

3 глава.

Временная прослойка была предметом постоянных забот Ктесса. А также космические лодки. Все время он проводил за вычислением исчезнувших лодок, лодок неизвестного происхождения и лодок вредителей. В космосе инопланетянин часто оказывается без всякого права там находиться. Например, крокодил. В период анабиоза рептилия не может отказать себе в удовольствии принять несколько грамм метилового спирта. Для начавшего пить крокодила время растягивается до бесконечности а пространство до никуда и нигде. Отловленный в космосе крокодил обычно пребывает в деменции. По его внешнему виду можно определить, к какой цивилизации он относится. Но Ктесс за все время работы в дипломатическом представительстве еще ни одного из них соплеменникам не вернул: он питает слабость к крокодилам, все это знают. Спившихся он пытается лечить, как правило – безуспешно. Но даже потерявший память крокодил весьма мудр и выглядит превосходно.
Еще одно животное, лодка которого вызывает подозрение, это гуманоид-иллюзионист. Гуманоиду-иллюзионисту, принадлежащему к цивилизации, запрещено многое, многое абсолютно противопоказано, а есть вещи, о которых он даже знать не должен. Так их воспитывают. Потому что это животные с исключительными способностями и применять их на практике запрещено. Цивилизация таких гуманоидов никогда не бывает особенно могущественной. А если где заметили порчу временной прослойки, заражение неизвестным вирусом или еще какое вредительство, то обвиняют их. Хотя гуманоиды-иллюзионисты твари исключительно морально устойчивые, верующие и вредителями бывают редко.
Могущественная цивилизация гуманоидов-иллюзионистов во вселенной за четвертой временной прослойкой послужила когда-то причиной космического взрыва, уничтожившего там все до последней звездочки. Кто устроил взрыв, точно не известно. Обвиняли антрососовцев, люканцев, гомо из четвертого сектора. На самом деле произошла ошибка: хотели уничтожить одну маленькую планетку в пятом секторе, а взорвали вселенную. Планета принадлежала трилобитам, которые никого не трогали и не обижали, но плохо поступали с себе подобными: устроили у себя нечто вроде социального неравенства. Во избежание дурного примера для потомства планету тайно днем запихали в гравитационный коллапс. В ту же ночь коллапс переполз через временную прослойку в соседний мир и там взорвался. Почему он так себя повел, никто не знает. Но для объяснения своих действий антрососовцы, которые устроили уничтожение планеты трилобитов, извлекли на свет божий прегрешения гуманоидов-иллюзионистов из соседней вселенной, присочинив при этом небылиц и небывальщин.
На самом деле это были обыкновенные гуманоиды-иллюзионисты, со своими достоинствами и недостатками. От них и от прочих обитателей вселенной за четвертым сектором не осталось ничего: только скудные сведения по истории и культуре, а также изображения на стершихся компьютерных снимках.
Все это произошло еще при древних гомо, обитавших в четырех мирах, где теперь живут соплеменники Ктесса. Ктесс принял пост главы дипломатического представительства  почти через двести пятьдесят миллионов лет после этого. Он мало что знал. Но о некоторых вещах был наслышан еще с детства. Например, о легендарном гуманоиде-иллюзионисте из числа потерпевших. Почти сакральная особь, мстительница за свой мир, она периодически находилась в анабиозе, а периодически выходила из него и портила временную прослойку. Ее успехи были велики: изменения в расположении переходной зоны послужили причиной гибели двух населенных планет, одного крупного космического взрыва и неисчислимого количества скандалов и взаимных обвинений. Сама особь оставалась неуловимой. В космосе, запеленговав лодку, которая не желает, чтобы к ней приближались, можно, по крайней мере определить, какому виду живых существ она принадлежит. Гуманоиды-иллюзионисты обычно отпугивают преследователей. В частности эта лодка иллюзионировала в космосе: изображала из себя морское животное, длинную, извивающуюся рыбу, состоящую из черных и желтых полос. По этому признаку ее можно было узнать и многие ее видели.
Ктесс обнаружил изменения во временной прослойке на другое утро после того, как почти перед его глазами по прямой в космосе все было в порядке. Он даже опешил: такая наглость! И, главное, совершенно непонятно, кому и зачем это надо. Ктесс вышел из себя и снарядил лодку. С собой он взял только Кара.
Ктесс скользил вдоль плоскости перехода взад и вперед. И вдруг перед его глазами вспыхнуло желтое пламя. Он отшатнулся от экрана, а когда снова приблизился, в космосе извивалась живая морская тварь: черно-желтая рыба. У Ктесса мурашки побежали по спине, как при встрече с чем-то древним, трагическим и опасным. Но он был Ктесс. В отсеке он отобрал троих: Тела, Рета и Мета, оставил отсек на Фэра и ушел в космос.
Две лодки, одна паучьей, другая гуманоидной конструкции медленно дефилировали в космосе вдоль временной прослойки почти месяц после того, как Ктесс впервые увидел лодку вредителя. А потом ему снова повезло: чья-то лодка явно неместного происхождения оказалась прямо по курсу Тела. Он сообщил об этом Ктессу и спросил, что делать. Ктесс поступил просто: он велел ударить по лодке небольшим зарядом гравитации. Но неизвестный инопланетянин оказался вооружен: он принял бой. Пришелец отбивался в течение часа и подбил лодку Ктесса так, что она вышла из строя. А потом Тел выпустил предпоследний заряд и лодка противника затихла. Очевидно, неизвестный был мертв. Тел причалил к паучьей лодке, захватил Ктесса и приблизился к незнакомцу.
Лодка, обычная, стандартная, была пробита сбоку и пробоина втягивала в себя космическую пустоту. Ктесс приказал войти внутрь. Очень опасно. Но Мет с Телом, расширив двери входа, которые болтались туда-сюда, проникли на борт чужой лодки. На полу возле экрана компьютера лежал смертельно раненый. Грудная клетка, раздавленная ударом, сочилась кровью, но инопланетянин был еще жив и даже в сознании: он тяжело дышал сквозь стиснутые зубы и смотрел на вошедших тяжелым взглядом, в котором совсем не было ненависти, а скорее наоборот. Это были виноватые глаза. Тел с Метом подхватили его на руки и перенесли в свою лодку. По дороге в отсек иноплеменник умер.
В медицинском отсеке, после того, как гуманоиду заменили почти все ребра, было решено интересную особь вернуть к жизни.
Это была самка гуманоида-иллюзиониста неизвестного происхождения. Детали анатомии, оборудование лодки и костюм пришельца говорили о его почти геологической древности. В космосе такое бывает. Именно лодки гуманоидов-иллюзионистов остаются на линии скольжения, где стыкуются две или три плоскости временных прослоек. Таким лодкам бывает и за миллиард лет: космос древен. Но обитатели этих лодок обычно мертвы. Это либо мумии, либо обызвествившиеся останки, фоссилии. Зачем неизвестной даме понадобилось так долго жить в одиночестве в чужом мире?
Самка гуманоида-иллюзиониста призналась в страшных вредительствах и чудовищных преступлениях. Она проделала это с умыслом: чтоб ей не оставили жизнь. Что в этих самооговорах было на самом деле правдой, судить было трудно: почти триста миллионов лет прошло с тех пор, как огромный мир со звездами, планетами и туманностями взорвался и расточился антиматерией на ее глазах. Она находилась в это время за временной прослойкой.
Самка принадлежала к так называемому «партеногенетическому» поколению. У ее матери был самец, а она сама по решению общества должна была зачать от компьютера. Этого не случилось потому, что началась война с соседней цивилизацией динозавров и она ушла на войну. Самка попала в плен. Динозавры, как все иноплеменники, с оставленными в живых обращались по-божески. Пленники работали рядом с ними и из всех возможных неприятностей терпели только одну: динозавры иногда пили их кровь, но только символически, так как сами уже давно перешли на таблетки. Чем именно молодая иноплеменница не потрафила врагам, осталось неизвестно, и сама дама предпочла об этом не распространяться. Ее за что-то сочли непорядочной и выгнали домой. Обычно так не поступают: если уж пленник не нужен – его просто добивают.
Случай оказался вопиющий. Судьбу самки решала старшая в семье – мать матери, бабушка. Но она тоже ее не убила. «Все неясно с тобой, – сказала она. – Оставить тебя в семье я не могу: в твоих жилах слюна динозавра. Отправляйся в космос и живи там».
Дама взялась за старую работу: исследование временной прослойки. Она проработала в космосе пять лет, когда на ее глазах погибла вселенная.
Ктесс и сотрудники дипломатического представительства слушали все это опустив головы: страшно. Узнавая о подобных вещах, начинаешь убеждаться в реальности существования бога и непреложности его приговоров. Ктесс заверил пленницу, что ничего плохого с ней не будет. Пусть пройдет карантин в дипломатическом представительстве, а потом он найдет ей пристанище в чужом мире. Гуманоид-иллюзионист выслушал это обещание без всякого энтузиазма. Самка явно уже давно тяготилась жизнью и от иноплеменников ничего хорошего не ждала.
Гуманоид-иллюзионист обладал выдающимися знаниями по теории и практике исследования временной прослойки. В отношении информации был бескорыстен. А на вопрос, зачем же он все-таки портил временную прослойку, отвечал просто: «Вы нас убили и должны сами погибнуть».
Самка была в возрасте, но внешности необычной: сразу можно было сказать, что она не отсюда. Тонкие, четкие черты лица, красноватый цвет глаз и волос, посадка головы: все было неместное. Самка сидела за компьютером между Ктессом и Каром и спокойно работала, а Ктесс волновался. Незнакомая тварь, чистая помыслами, прошедшая тяжелый жизненный путь. Хотелось пожалеть, приласкать. Ночью он взял ее к себе в постель и как следует приласкал.
Самка отнеслась ко всему спокойно: бабушка выгнала ее за то, что она оскандалилась в плену, в плену ей и умереть. Она терпела Ктесса, только иногда напоминала ему, что она гуманоид-иллюзионист. Гуманоидам-иллюзионистам секс дается нелегко: самки зачинают в муках и во время беременности тяжело болеют. У самки может быть не больше одного детеныша, в редких случаях два.
Ктесс влюбился. Кар констатировал это, сидя за установкой рядом с самкой из уничтоженного мира. И сердце бравого заместителя наполнилось скорбью. Но вовсе не из ревности. Кар знал, чем это кончится: смертью пленника. А между тем ото всюду сыпались вопросы, запросы и пожелания. Гуманоид-иллюзионист был очень знаменит. Шумеры из пятого сектора, шумеры из Крабовидной туманности, люканцы, галактические пауки и гомо из четвертого сектора жаждали получить его живым и здоровым в свое распоряжение.
Самка болела. Она теряла силы и временами, сидя за компьютером, начинала задыхаться. Кар ничего не говорил: он знал, что это бесполезно, Ктесс есть Ктесс. Потом однажды днем  гуманоид-иллюзионист глухо застонал и ткнулся головой в клавиатуру: он был мертв. Мет с Каром отнесли его в медицинский отсек и там, как смогли, вернули к жизни. Он проболел две недели, а потом снова сел за компьютер. И через какое-то время опять оказался в постели Ктесса.
Кар попытался выяснить, в чем же все-таки проблема, почему пленника так безбожно истязают. Ктесс ответил просто, что ему не отвечают взаимностью. Наверняка самка гуманоида-иллюзиониста сказала откровенно все, что думает о Ктессе, поэтому он озверел. Однажды, после второй реанимации, она откинулась в кресле и высказалась при всех: «Вы плохие! Вы развратники. Вы содомиты и безбожники, таких, как вы, в нашей вселенной не было, мы даже и не слыхали о таком, чтоб совокупляться с самкой чужого вида!»
После третьей смерти Мет возмутился. Он верующий, и больше живую тварь для мучений реанимировать не станет.
Труп самки гуманоида-иллюзиониста набальзамировали и положили под стеклянную крышку в отсеке фиксации. Ктесс часто оставался там в одиночестве. Он поднимал стеклянный колпак и часами смотрел на обострившиеся черты мертвого лица, на тяжелые тени под запавшими веками, иногда прикасался руками к шее, бровям. Он говорил в отсеке, что ему требуется побыть наедине с «хорошим».

«Хорошего» в жизни Ктесса было мало. Он, обладая мощной натурой, не мог пожаловаться ни на должность, ни на профессию. Но Ктесс любил справедливость и был добр. Он тонко чувствовал красоту и ум в окружающем мире, любил посмеяться. Соплеменники и инопланетяне передавали из уст в уста легенду о нем: якобы, если Ктесс смеется, значит, он в ярости. Это неправда. Просто планка юмора у него завышена. А что, в самом деле, в окружающем мире смешного? Законы социума трусливы, законы биологии кровожадны, законы вселенной расточительны.
Ктесс признавал за каждой живой тварью право на разум и могущество. Мало что – крокодил! Крокодил и поумнее, и поталантливей любого гуманоида. Или, например, волк. Кто сравнится с волком в изяществе вокального исполнения древних галактических песен? Слушать концерты волков прилетают даже шумеры, а уж им-то талантов в искусстве не занимать.
Но были в мире твари, которыми Ктесс откровенно брезговал. И не по причине их биологической принадлежности, а из-за отвратительных особенностей их разумных цивилизаций.
На границе третьего и четвертого секторов Галактики вокруг белой звезды средних размеров обращается единственная планета. Она вся покрыта водой – ни острова, ни материка. Океан этот чудовищно глубок и почти пресен. В нем в незапамятные времена было много жизни. Все было: и членистоногие, и черви, и моллюски, и рыбы. Но выжили только хрящевые рыбы, древние семижаберные акулы. Они обрели разум и способность пользоваться гравитацией и создали мощную морскую цивилизацию. Морских цивилизаций было еще три в Галактике, и они все три друг друга поддерживали. Но акулы не вступили в конгломерат. Они жили очень уединенно и предпочитали не общаться ни с кем, даже друг с другом. Морские животные вообще по натуре аутисты.
Против вымирания природы в своем мире акулы изобрели простой и эффективный способ, нигде в окружающем космосе более не встречающийся: они переселились из воды в космические лодки и в лодках плавали в родном море. Для этой цели лодки были ими изготовлены из камня, из базальта и метаморфизированного гранита. Вода в родном море постепенно обескислороживалась, а у самих акул оставалось все меньше самцов: биологический вид вымирал. В ответ на это акулы перешли к древнему способу размножения, почкованию. А так как оставаться в родном море более не было смысла, то все они разлетелись в космос, по всем направлениям. Но у них было заведено: в определенный срок возвращаться на планету. Это нужно для того, чтоб регистрировать новеньких, «дочерних» акул и фиксировать смерть и убыль старых особей.
Акул было совсем немного, но вред от них оказался колоссальный. Гравитационная акула имеет привычку распоряжаться в чужом мире как в своем собственном. Из каких соображений она поступает, не всегда можно понять. Главным образом берется в расчет то, что думает всевышний о том или ином предмете – гравитационная акула верующая. Она запросто пробивает своей тяжелой лодкой временную прослойку, устраивая гравитационный удар и нарушая границу между вселенными. Живым от этого невмоготу, но бог, надо полагать, радуется. Или она опускается в чужое море, где зарождается новая жизнь или тяжело и трудно вымирает старая. Покидают планету уже две или три лодки, а море планеты пусто и безжизненно, как в первый день творения, хорошо, если одноклеточные остались. Таким способом гравитационные акулы пополняют свою численность.
Словом, приятным и полезным животным семижаберную каменную акулу никак не назовешь. Но инопланетяне терпеливы. Каждый имеет право на жизнь, считают они. Повоевать, призвать к порядку, поуничтожать малость – и все. Иное дело Ктесс. Если уж он невзлюбил кого-нибудь, тот будет уничтожен полностью. Выгнан, расточен, дискредитирован. Ктесс не воевал с акулами сам. Он только постоянно жаловался и плакал в компьютер и говорил то правду, то заведомую ложь. Под влиянием его оговоров акулам было запрещено появляться на родной планете совсем. А что это за цивилизация, если у нее нет родины?
Акулы, когда они тайком собирались все вместе в родном море, с необходимостью обнаруживались в массе в Галактике и в окружающем пространстве. И тут Ктесс устраивал себе расслабуху. Он бил по лодкам акул из дипломатического представительства и с собственных лодок в сознании своих прав и служебного долга. Они уничтожались сотнями. Но, как и положено, подбитого иноплеменника он щадил.
У Ктесса в биологическом отсеке была собрана коллекция гравитационных акул. Жили они в аквариумах изолированно друг от друга. Еще больше акул пребывало в «зафиксированном» состоянии. Термин, обозначающий заведомый садизм по отношению к акуле: ее заживо просаливают в аквариумной воде. Эта акула ведь пресноводная. Умирает она медленно и мучается круто. Некоторые сотрудники представительства, невзлюбившие начальника, сочиняют, что при этом Ктесс еще и совокупляется  с ними. То ли для ухудшения, то ли для облегчения мук. Конечно, этого быть не может, но факт тот, что этому многие верили, и даже из числа образованных и просвещенных инопланетян.
Акулы, как все цивилизованные животные, хоронят своих близких. В глубинах пресного моря находятся древнейшие кладбища этих акул. Ктесс не раз проводил археологические раскопки на дне чужого моря: его интересовали черепа. Гравитационная акула, пока она жива, типичное морское животное: стройное, вальковатое тело, острое рыло, желтые хищные глаза с поперечной щелью. Только цвет варьирует: эти акулы бывают от почти черных до серебристо-серых. Но, взглянув на череп, сразу поймешь: перед тобой останки мыслящего существа. Эти черепа как бы оставили на себе отпечаток личности акулы. Есть черепа с заостренным рылом и спокойными, смотрящими вперед глазницами. А бывают как бы уплощенные, вдавленные, рыло загибается, а глазницы смотрят вверх. Сразу можно сказать: эта дама страдала маразмом и была весьма хороша в поступках по отношению к окружающему миру. Череп грешницы.
Ктесс постоянно демонстрировал всем желающим черепа акул, болевших религиозной манией, и доказывал при этом, что животным типа рыб, крыс и кальмаров разум иметь ни к чему: они сразу приобретают неверное представление о боге и неправильно реализуют его пожелания в этом мире и инструкции. Правильно понять бога и выстроить свои поступки  в соответствии с божественной волей способен в этом мире только космический гуманоид, в этом Ктесс был глубочайшим образом убежден. Но природа многообразна, а пути господни неисповедимы.

В древнейшие времена, приблизительно тогда же, когда погибла вселенная за четвертой временной прослойкой, были уничтожены еще две разумные цивилизации. Но об их гибели сохранились точные и неопровержимые сведения  и виновники их уничтожения точно известны.
Цивилизация акантодовых рыб типа плоурдостеусов в пятом секторе была абсолютно типичной. Хрящевые рыбы никого не обижали, а в случае нападения на них отбивались мастерски. Сами нападали редко и ни с кем вокруг, как водится, не контактировали. Им чудовищно не повезло: в их море, неизвестно откуда, опустились беглецы из чужого мира, гуманоидного типа развития. Все в один голос утверждают, что это были гомо, но разумные, неразумные, цивилизованные, нецивилизованные – неизвестно.
Гомо эти были оснащены компьютерами и  сверхсветовыми лодками, причем и то, и другое было не их. То ли они это все где-то украли и смотались… Факт тот, что они были дикие. Под водой дышали с успехом, а цивилизацию акантодов приняли за сообщество безмозглых тварей.
Плоурдостеусы их долго терпели, хотя гомо, по всей видимости, охотились на них и, мягко говоря, кушали. Невелика обида, если тебя убили и съели. Чем, конкретно, оскорбились коренные жители планеты, неизвестно. Хотя плоурдостеусы прекрасно представляли себе, что такое гомо и чего от него можно ждать. Но ведь гомо, вообще, неистощим в выдумках, и хорошего, и дурного пошиба. Плоурдостеусы напали на поселение пришельцев и всех их перебили.
А потом плоурдостеусов принялись обвинять, что они, дескать, предоставили территорию беженцам, а потом нагло и безжалостно всех их уничтожили. Это была неправда, но плоурдостеусы оправдаться не смогли. Их звездную систему разбили ночью, а память об ужасном происшествии перекочевала в будущее, и был принят закон: если тебя никто официально не приглашал в чужой мир, то убирайся, откуда прибыл, мы за тебя отвечать не хотим.
Цивилизация головоногих типа октопусов на границе пятого и четвертого сектора была одной из самых могущественных в мире. Они обладали мощной и сложной гравитацией, были довольно общительны и агрессивны и часто вмешивались в судьбы чужих миров, с успехом воевали, а их научные исследования являлись самыми сложными и ценными из всех знаний и достижений не только морских, но и шумерских цивилизаций.
Октопусы – беспозвоночные. А беспозвоночные больше, чем какие-либо другие животные, подвержены влиянию космических объектов. Наука октопусов в основном была направлена на изучение галактик, гравитационных коллапсов и звезд. Они часто вмешивались прямо или косвенно в работу звезды и взорвали во вселенной не одну сверхновую. Их обвиняли, и небезосновательно. Октопусы постепенно попали в безвыходное положение. Им предстояло либо сдаться и быть лишенными космического могущества, либо быть уничтоженными. Они поступили неординарно: нахамили.
Ночью на глазах у всех звезда, ближайшая к цивилизации октопусов, принялась плясать в космосе, изображая петли и спирали, вырисовывая пентаграммы и треугольники. Долго на это смотреть никто не стал. По звездной системе октопусов шарахнули изо всех пяти секторов, а потом добавили гравитации, и еще, и еще. Но, во всяком случае, конец не бесславный.
Как всегда после тяжелой катастрофы, оставались беглецы и беженцы. Большинство из них нашли приют на морских планетах, там прожили жизнь и ушли в небытие. Но двое – один с планеты плоурдостеусов, другой с планеты октопусов – так и остались в космосе. Одинокие скитальцы, они, очевидно, еще в среде соплеменников были неуживчивы и склонны к одиночеству. Оба прославились своими войнами и похождениями, вредительством и подвигами. Воевали с шумерами, крысами, гомо, причем единолично.
Почти через два миллиона лет после катастроф оба инопланетянина, постаревшие и измотанные, обосновались в нашей Галактике. Здесь они встретились и скорее невзлюбили друг друга, чем подружились. Но они были одни на всю вселенную. А врагов у каждого – масса. На этой почве они состыковались. Каждый жил собственной жизнью, но воевать и вредительствовать они предпочитали вместе. То есть, на чей взгляд это вредительство, а на чей – несомненная польза. Плоурдостеус с октопусом заступались за морские миры. Каждый обладал личным могуществом. У каждого за века скитаний организовались прочные и незыблемые договоры с космическими объектами, которыми они не стеснялись пользоваться. Каждый был смел и беспринципен и любил жизнь.
Худшего врага, чем Ктесс, у плоурдостеуса с октопусом не было. Причем, Ктесс несколько раз мог убить и того, и другого. Было совершенно ясно, что Ктесс охотится за их телами, а не жизнями, и это возмущало больше всего. Космический гуманоид, при случае, заточит в морской аквариум, а сам будет подходить и смотреть. Враг в клетке – может ли быть что-либо приятней? Рассказывали, что заслуженный люканец-самка, совершенно разумный, просидел таким образом двадцать лет, пока не заболел депрессией. После этого Ктесс его достал и долго лечил. А потом отправил на малую планету пауков. Но несчастный пленник так и остался душевнобольным.
При одном имени Ктесса плоурдостеус принимался хлестать по стенкам известняковой пещеры, где они с октопусом периодически обитали с незапамятных времен: на морской планете в первом секторе. Планета называлась «Земля» на языке местных гомо.
Когда плоурдостеус, а за ним октопус прибыли сюда, тут не было никаких гомо, даже млекопитающих не было. Планета морская, но и суши много. Есть где спрятаться и пожить в свое удовольствие. Плоурдостеус перетащил в известняковую пещеру свой компьютер и проводил время за геометрическими изысканиями, а октопус предпочитал молча размышлять, устроившись в углу, пульсируя телом и шевеля щупальцами. В общем, они друг другу не мешали. Пока октопусу не приходила нужда спрятаться в свой звездолет и там погрузиться в анабиотический сон. Времени проходила масса, вселенная менялась до неузнаваемости. Иногда он отваживался в состоянии анабиоза пустить свой аппарат по временной оси, и тогда времени проходило еще больше. Такие манипуляции называются «путешествиями во времени» и в нашей Галактике они запрещены.
Плоурдостеус переживал время анабиоза прямо на планете, где жил, никуда не летал и во временные манипуляции не пускался. Но чаще он, чувствуя в себе необходимость окоченеть, просто напивался. Плоурдостеус пил метиловый спирт и в нетрезвом состоянии становился буен и агрессивен.
Ни рыба, ни моллюск, ни разу за все время обитания на планете здесь не напортили. Они любили море и, хотя в естественный ход эволюции никогда не вмешивались, но с радостью отмечали появление новых тварей, провожали в небытие уходящих из мира. Жизнь менялась, как в ускоренной съемке. И ничего нового они не увидели, конечно, но всем сердцем полюбили чужой мир. А на суше возникли обезьяны и гомо. Плоурдостеус утверждал, что разум обретут обезьяны, октопус пророчил его гомо. Прав оказался октопус.
Гомо – животное неэкологичное. Вредит всему вокруг себя и оставляет потомкам огромную помойку из химических отбросов. Плоурдостеус с октопусом знали о местных гомо все. Им точно было известно, какие виды морских пауков и где именно попользовались в незапамятные времена кровью древних гомо, сколько популяций шумеров живут на дне и кому из них суждено будущее. Знали они и о появлении ведьмаков на континенте, и космических гуманоидов. Уже отмечались случаи, когда потомок гомо принимался дышать под водой – значит, морские гуманоиды есть. О! Это очень богатый мир! Ему суждено будущее!
А потом на этот древний самостоятельный мир напали инопланетяне под предводительством Ктесса. Перед погромом Ктесс вызвал плоурдостеуса по компьютеру и предложил ему сдаться. Плоурдостеус отказался. Они с октопусом выдержали страшный удар по Американскому континенту, сидя на дне геосинклинального прогиба. А потом еще один – по Австралии. И после этого, по древнему закону инопланетян, чужая планета стала им родной, раз они пережили катастрофу вместе с ней.
Возможности и фантазии местных гомо были им обоим хорошо известны. Биологический вид постепенно сходил на нет и утаскивал за собою свое потомство. Целый вид ведьмаков на Иберийском побережье не смог за себя постоять и вымер. Потом в море принялись один за другим нырять морские гуманоиды, спасаясь от зверств наземной рабовладельческой цивилизации. Это были только самки. Морскому предстояло еще дождаться самца и сформировать подводную цивилизацию. Но тут случилось новое несчастье. Люканцы заслали на планету ученого, исследователя гравитации. Это был самец, к тому же самец неприспособленный. Он на дурную голову принялся объяснять местным, стоящим у власти, что значит оргастическая самка у гомо. Она – мать мужского и женского потомства гуманоидов. А зачем они?
То есть, для гомо-то гуманоиды были единственным выходом. Вымереть не оставив потомков – что может быть хуже? Но гомо не чувствовал конца. Он был, как всегда, уверен в будущем и упивался властью: травил рабов на арене дикими зверями, продавал детей на рынке, а потом ни с того ни с сего принялся топить собственных самок в море. Это был результат неуклюжей пропаганды несчастного люканца. Он однажды, по люканскому методу, сделал из оргастической самки биоробота и продемонстрировал, как она под водой совокупляется с древней акулой, дегетерохроматинизированным семижаберным самцом. Он собирался напугать, а вышло наоборот. Самцам гомо это зрелище пришлось по душе и они организовали так называемый «акулий» культ: массовое утопление самок в море.
Ни плоурдостеус, ни октопус, уничтожением биороботов не занялись. Главным образом потому, что эти так называемые «русалки» послужили самками древним акулам, вынашивали икру и плодили самцов акулят. Некий артефакт. Но морские должны же сами как-то вмешаться, заступиться за своих на суше. Плоурдостеус много раз пытался им это втолковать, но морские дамы только беспомощно опускали руки. Таким образом и еще один вид-потомок оказался обречен.

Иноплеменники напали на планету в период смены геологических эпох. Это вышло случайно. Но, с другой стороны, сам факт подтверждал ужасное везение Ктесса на биологические казусы. Природа отреагировала на вмешательство извне бурно и принялась развиваться гораздо быстрее, чем положено. Помимо семижаберных древних акул появились и другие виды, возникшие путем расплетения хромосомного гетерохроматина. Море оказалось наводнено древними, девонскими и пермскими рыбами. В то же время членистоногие раньше назначенного срока принялись выходить на сушу. Появились сухопутные ракообразные, а два вида шумеров, один с полным, другой с неполным превращением, начали превращаться в имаго на территории, занятой цивилизацией арцианцев. В жизнь биосферы они не вмешивались, ждали своего часа, но с удовольствием закусывали предковыми гомо и в среде арцианцев понятия «черный мальчик» и «белая дама» наводили ужас.
Предковые заслуживают того, чтоб их всех закатали в консервы, так в сердцах иногда утверждал плоурдостеус, в ответ на что октопус благоразумно молчал. А что толку возмущаться? Никто этой благородной работой, консервацией гомо то есть, все равно не займется. На суше появились гуманоиды-иллюзионисты, редчайший вид в космосе. Но заступиться за них, опять же, некому.
Плоурдостеус пытался. Семьи, где рожала самка гуманоида-иллюзиониста, он взял под свое покровительство. Много веков подряд местные жители передавали из уст в уста предание о том, как по ночам над улицами предместий летала морская рыба. Ее длинная тень маячила над заборами и рытвинами и большего ужаса представить себе невозможно.
Но дети самки космического вида все равно пропадали. Самка могла родить не более двух, из них всего один на пять оказывался самец. Как всегда, вид возникал, начиная с самки. А самец по законам арцианцев уходил на войну. И, таким образом, весь вид, состоящий из самок, бесплодно отживал свой век среди чужеродной цивилизации, не имея понятий ни о чем, в страхе перед преследованиями и казнями. Самка гуманоида-иллюзиониста знала, конечно, что она «иная», но каковы ее возможности, как справиться с жизнью, не имела понятия. И часто впадала в анабиоз.
При анабиозе гуманоид-иллюзионист выглядит как мертвый. Предковые ничтоже сумняшеся хоронили таких «умерших», а они потом пробуждались в земле и выбирались  наружу. Иногда они спали под землей десятилетия. Гуманоид прятался потом от общества и через какое-то время в самом деле умирал, но зомби гуманоида-иллюзиониста, привыкнув отбывать время в земле, периодически раскапывался. На предковых он не нападал, но в самом факте существования таких мертвецов хорошего было мало.

В аристократическом квартале Арция, в большом богатом доме, у патриция Аррунта рос сын. Мальчик он был здоровый и крепкий, но мать с самого раннего детства прочила ему не военную, а художественную карьеру. Юный Аррунт писал стихи. Плохие или хорошие, говорить было еще рано. Отец беспрекословно во всем слушался жены. Оба они были гуманоидами-иллюзионистами, а гуманоиды-иллюзионисты – вид матриархальный.
Возможно, это был первый поэт космического вида на родной планете. Аррунту исполнилось двадцать лет, когда преторианский комитет поинтересовался, почему юношу не отдадут в военную академию. Старший Аррунт ничего не смог объяснить. Он ссылался на то, что он патриций и имеет право выбора.
– Патриций-то ты патриций, да мать у тебя была ведьмачка! – угрожающе заметил один из преторов. Для предкового и морской, и гуманоид-иллюзионист, и  шумер – все ведьмаки.
– Сын у меня нездоров, – с убитым видом попытался выдвинуть последний аргумент несчастный изгой.
– Пусть завтра явится на медосмотр, – заключил претор.
И в ту же ночь мать напоила молодого гуманоида сильным нейролептиком. Государственный врач признал молодого Аррунта здоровым и годным к службе. Но ни стихов, ни цветов, ни музыки, ни любви в его жизни больше не было. Свет померк после дозы фенотиазина. Он стал злым и кровожадным патрицием, гордостью правящей системы, даром, что сын ведьмака. «Унаследовал кровь предков», – говорили в сенате.
А отец с матерью ночью на коленях каялись перед плоурдостеусом. Тот решил, что вышла ошибка. Но долго потом его длинную тень наблюдали над городом и побережьем. Он строго-настрого запретил матерям-инопланетянкам калечить детей мужского пола.
Целый вид, с возможностями и проблемами, достоинствами и недостатками, живописью и музыкой, математикой и химией, вымер, не оставив следа. А, между тем, это был один из самых значительных космических видов. Когда Ктесс, много веков спустя, обвинил плоурдостеуса в наглом и беззастенчивом истреблении гуманоидов-иллюзионистов на планете, тот долго с ненавистью смотрел в компьютер.
– Зачем ты это сделал, мразь? – возмущенно спросил Ктесс.
– Не нужны!
Экран погас.

Самец гуманоида-иллюзиониста всем сердцем воспринял идеологию рабовладельческого общества. Новые виды следует уничтожать. Самок приучать к рабству сызмала. А детей и подростков рабов следует развращать и готовить к дальнейшей роли в жизни: пассивных гомосексуалистов. В Арции был принят неофициальный (преторский) закон, по которому женщина считалась недееспособной всю жизнь, а молодой патриций обретал права взрослого человека только с тридцати лет. Это при том, что официальное законодательство сохраняло равные права для всех свободных и арцианский сенат при случае мог продемонстрировать это кому угодно, любому дураку-инопланетянину.
Самки гомо по-прежнему учились и верили в будущее, им при случае обиняком давали понять, что все это зря. А будешь фордыбачить – вообще угодишь на работорговый рынок. Что касается детей, то один патриций, на радостях, вернувшись из сената домой, велел зарезать и подать ему на стол собственного сына в вареном виде.
У Аррунта семьи не было. Ему страшно повезло: скучающий иноплеменник, принятый местным обществом на правах интернированного, с радостью взял самца космического вида под свое покровительство. Он многому его обучил, но Аррунт к естественным наукам склонности не обнаружил. Дентр (так на местном языке называли люканца) пытался его лечить от последствий химической травмы, но безуспешно. Аррунт поселился в научном центре в катакомбах под зданием сената, и здесь в тридцать пять лет Дентр обессмертил его трансплантацией.

Для самки космического вида иногда оставался единственный выход: нырнуть в море и там как-нибудь устроиться. Под водой обретались не только морские гуманоиды, но и космические, и космические гомо, и новый вид ведьмаков и несчастные остатки гуманоидов-иллюзионистов. К морскому дну можно привыкнуть, но далеко от берега все равно не уйдешь. А у берегов для любой «утопленницы» не было худшего врага, чем Аррунт.
Охотился за нырнувшими Аррунт мастерски. Он обладал недюжинными физиологическими способностями, которые на суше тщательно скрывал. Кожа гуманоида-иллюзиониста экстрасенсорная. При нервном напряжении она испускает импульсы, вызывающие в мозгу млекопитающего определенные иллюзии. Причем, сам гуманоид хорошо знает, кого ему надо изобразить. На дне для сухопутной самки не было большего ужаса, чем черно-желтая или бело-зеленая рыба. От страха самка обычно забивалась куда-нибудь, в тесные щели и проемы на дне. Аррунт мог пролезть куда угодно. Он вытаскивал грешницу и волок ее в сенат. Рабыню возвращали хозяину, а судьба патрицианки зависела от ее знатности. Космического гомо обычно возвращали семье. Семьи космических гомо в городе составляли ядро патрицианской знати. Предковые понимали, что эти у них, хотя и инопланетяне, но все равно – гомо. Запах кожи гомо настраивал на миролюбивый лад. «Наши», – говорили они между собой.
Не то с морскими гуманоидами. Высший оракул предковых, сдавшийся шпион, а теперешний патриций Дентр всевозможными способами втолковывал, что морские предковым – враги. Он думал, конечно, не о местных гомо. Он думал о своих, о люканцах. Люк находился здесь же, в первом секторе, и могущественная (а морские, если выживут, всегда становятся могущественными) цивилизация морских гуманоидов им была ни к чему. Но он упирал на то, что море – для рыбы. Если твоя дочь туда нырнула и там живет, какая она тебе дочь? И несчастную волокли на костер.

В первое отделение государственной больницы под зданием сената отец привел восемнадцатилетнюю дочь. Он ругался всеми матерными и цензурными словами, но понять, в чем суть, было невозможно. «Здесь больница, для сумасшедших», – попыталась втолковать заведующая. Плебей с ненавистью посмотрел на девушку. Потом на начальницу. Но ничего не сказал. Начальница вздохнула и оставила девицу: «Ничего-ничего, не горюй. Полы будешь мыть, на кухне помогать, не пропадешь».
Через неделю служащая Вентлера (государственной больницы) ввела в преторианский зал пациентку.
– Исчезает, – возмущенно заявила она. – И вновь появляется.
– Исчезает? – насмешливо переспросил Аррунт, сидящий напротив. Он оглядел девушку: это была самка его вида. Смелое, мужественное лицо, сильные руки, взгляд исподлобья.
– Ну, раз исчезает, значит, надо проверить.
Он встал и пригласил Клавдию следовать за собой.
В двенадцатом отделении он еще раз оглядел ее (с одобрением) и пригласил сесть за компьютер.
– Я верующая! – с гордостью заявила самка гуманоида-иллюзиониста.
– Во что ты верующая?
– В бога.
И сейчас же, как бы в подтверждение своих слов, девица исчезла, растворилась в воздухе. Аррунт от неожиданности остолбенел:
– Мадам…
Девица снова появилась, там же, где пропала. Аррунт возмущенно спросил:
– Как же ты, верующая в бога, и такое делаешь?
Девица скромно потупилась:
– Это можно.
Аррунт долго молчал.
– Хорошо, – он встал, – пойдем, я покажу тебе твою комнату.
В Вентлере сохранить жизнь самке космического вида можно было только одним способом: транссексуальная операция. Восемнадцатилетняя Клавдия превратилась в юного Клавза, будущего полководца, начальника конницы Цита. В тридцатипятилетнем возрасте Дентр его обессмертил, не имея, правда, к этому ни малейшей охоты: Клавза он терпеть не мог. Клавз был инопланетянин жесткий, властный и непререкаемый, к тому же от рождения гомосексуалист. Став самцом, он получил полное право на самок, причем всех биологических видов, обитающих на планете. А сколькие из них попали на кероген из-за того, что не захотели спать с кастратом! Словом, хорошим воспитанником Дентр этого субъекта счесть не мог.

Единственным космическим видом, создавшим на планете цивилизацию, оказались космические гомо. Они не были потомками завоевателей, вышедших из-за черты радиации и создавших арцианскую цивилизацию предковых. По межпланетным законам, любое животное имеет право жить на своей земле, даже если эта земля оккупирована врагом. Ежику ведь не втолкуешь, что он по каким-то причинам не может бегать по родному лесу. Таким образом, лесные космические гомо явились законными обладателями прав на все: территорию, природу, пищу и воздух.
Предками этих гомо были одичавшие до животного состояния люди в тайге. Условия там трудные. Предковый по-прежнему охотился и добывал себе пищу с рогатиной, а космический перешел на растения: ягоды, грибы, хвою. Ну, а растительность можно найти везде. Космический гомо ушел из суровой холодной тайги, оставив предков среди снега и льда доживать свой век.
На Средиземноморском побережье, в Апеннинах, в хвойных лесах, живут так называемые «хвойные негры». У этих космических гомо кожа иссиня-черная, а черты лица негроидные. Они дикари и часто устраивают себе ночлег в кронах деревьев, как обезьяны. Люди большой физической силы, они составляют военный контингент другой, так называемой «специализированной» расы. Эти космические гомо белокожи и голубоглазы, не особенно сильны и занимаются в основном техникой. Они создали собственный гравитационный компьютер, работающий на ядре планеты. Есть у них и обычный, проводной электрический компьютер, обслуживаемый приливно-отливными электростанциями. Они развили медицину и биологию, научились выращивать растения на питательные таблетки. Вершиной развития цивилизации этих гомо явилось создание сверхсветовой лодки. Далеко, правда, они на ней не летали, но сам факт, что она есть, является свидетельством наличия высокоорганизованной цивилизации.
Была у космических и так называемая «городская» раса. Ее сформировали особи, ушедшие жить к предковым. Там, конечно, есть, чем соблазниться: пиры и драгоценности, рабы и безделье. В лесу приходится много работать и рано умирать, жизнь там полна опасностей и забот. Но лесные гомо продолжали опекать своих ушедших в город сородичей. Самкам нужны оплодотворители. А космических гомо, вообще, никогда не бывает много, живут они разбросанно и очень часто потомство у них получается от кровнородственных браков, а это никому не полезно.
Лесной космический гомо, как любой гомо, думал только о себе. Не то чтобы он был неэкологичен, нет. Но он не проявлял заботы ни о ведьмаках, ни о гуманоидах-иллюзионистах, ни о шумерах. Потомок древних угро-финнов, он был уверен, что мир должен принадлежать ему. А если пока это не так, то когда-нибудь будет так. Поэтому он без малейших угрызений совести калечил и вредительствовал направо и налево. Он экспериментировал над гуманоидами-иллюзионистами, часто просто так, из любви к искусству, убивал ведьмаков. А редких особей самок шумеров, если удавалось их захватить, насиловал в болоте. Из чрева шумерки появлялись монозиготные личинки, которые, в большинстве, гибли в болотной воде. Но бывало и так, что одна-две личинки доползали до моря и там вырастали во взрослых особей. Для популяции шумеров это страшный вред. Личинка с половинным набором хромосом оплодотворяла или была оплодотворена, но объединения хромосомных наборов не происходило. Потомок такой личинки – всегда монозиготная особь, недоразвитая, но продуктивная и жизнеспособная, тупик развития популяции.
Ктессу было прекрасно известно о «биологических» экспериментах над шумерами. Доходили до него сведения о том, что лесные гомо хоронят анабиотичских гуманоидов-иллюзионистов в песке, а потом пугают ими предковых. Сплошные безобразия. Эти люди, похоже, совсем не думают о будущем. Кроме того, они, по всей видимости, не верят в бога.
Ктесс не раз по-хорошему пытался законтактировать с цивилизацией лесных гомо. С ним встречалось дипломатическое представительство из трех самок и одного самца. Начальником была некая «Катерина». Дородная, мощная негритесса, с бицепсами, которым позавидовал бы цирковой силач и грудями, висящими до объемистого живота, абсолютно голая, но при этом непроницаемая.
Дипломатическое представительство всегда выходило из леса невооруженным, но Кар, охранявший Ктесса, невольно хватался за текилу. Было в Катерине и ее спутниках что-то, не внушавшее доверия.
– И чего это великий инопланетянин взволновался? – нараспев говорила Катерина. – Чего он нам приписать хочет? Мы невинные, мы травоядные, мы букашки не обидим, корову – и ту отпустим.
– Так вы коров приучили на предковых нападать, – попытался вступить на деловую почву Ктесс.
Катерина сразу щетинилась:
– Не мы научили! Предковый сам зло творит!
– Гомо! – Ктесс говорил строго, но не мог сдержаться, чтоб еще раз не кинуть взгляд на пышную грудь Катерины. – Не трогай шумера. Сколько раз тебе говорил! Зачем химией материковый склон отравил? Там другие живут. Почему ни о ком не думаешь?
Катерина только блестела глазами и скалила в улыбке ослепительно-белые зубы.

П2 тихо, скромно сидела в углу рядом с пауком и работала. Галактический призрак никого не тревожил и не занимал. Грозное космическое явление, вторичное существование души по смерти. Но, чтобы тебя боялись, сочувствовали или просто о тебе помнили, надо самому о себе напоминать. П2 была лишена подобного тщеславия. Поэтому Ктесс о ней не беспокоился.
Иное дело Цит на морской планете в первом секторе. Ктесс скоро убедился в страшной истине: паучихе понравилось там рожать. Этот, который у них там за правителя, диктатора или консула, уже не первый, и даже не второй. Теперешний дал бы предыдущим сто очков вперед в отношении ловкости и приспособленности. Но, при этом, он был намного более чокнутый. Очевидно, П2 наловчилась сводить с ума свое потомство и, одновременно, подготавливать его к жизни на планете.
Цит оставался свидетельством неловкости, некомпетентности Ктесса и его профессиональной непригодности. До Ктесса доходили сведения о том, что в Аотере и в Арции Цит создал настоящий гравитационный компьютер. Но зачем? Говорили, что он любит на глазах у всех уходить в экран и пугать этим предковых до психоза. Игрушки, значит. А может, и не только игрушки. Гравитационный компьютер – часть космического оборудования, он очень опасен.
На требования выдать Цита предковые всегда отвечали отказом. Они обычно заявляли, что никакого инопланетянина Цита среди них и в помине нет или подсовывали ему несчастного двойника, который, хотя и был похож, но чаще всего оказывался просто неграмотным из числа чьих-нибудь рабов.
Цит по-прежнему не отказывался повоевать. Технику местной войны он изучил до тонкостей и чаще всего выигрывал. А если проигрывал, то успешно сматывался. В надежде захватить окаянного сумасшедшего, Ктесс не раз решался на то, чтобы жить в палатке среди предковых и воевать по их законам.
Во время битвы Ктесс в сопровождении Кара ходил между рядами сражающихся и с интересом наблюдал. На то, чтобы сразиться с инопланетянами, предковые отваживались нечасто. Инопланетянин силен и быстрота движений у него такая, как у змеи, когда она всерьез решила укусить. Дрался обычно Кар и закалывал обидчика насмерть. Но сам никогда не нападал, на все окружающее смотрел с величайшей брезгливостью. Особенно его раздражало, когда местные гомо не скрывали своего восхищения перед его красотой. Выдающаяся внешность за всю жизнь не принесла заместителю ни малейшего счастья и при напоминании о ней галактический паук приходил в ярость.
По окончании битвы предковые сводили счеты со своими личными врагами. Ктесс им это милостиво позволял. Пленников обезглавливали либо жгли. Но некоторые отваживались и на большее. Однажды, когда Цит отступал и в окружении оказалось немалое число арцианцев, Ктессу довелось наблюдать такую картину. Девушка-арцианка, судя по внешности, знатного происхождения, отбивалась от двоих нападавших, причем тоже не простого звания. Возможно, они ее знали, во всяком случае, девица явно предпочитала умереть, чем сдаться. Один из нападавших обезоружил ее и опрокинул на колени, а другой принялся насиловать ее сзади. От боли он невольно стала подыгрывать ему тазом, не переставая стонать и охать.
Ктесс на все это внимательно посмотрел и высказался, обращаясь к рядом стоящему арцианцу, который от стыда не знал, куда глаза девать:
– Разве самка не воин? Почему не сдается, чего жалеет?

 Кар с Ктессом – инопланетяне порядочные. Это отмечали все, кто воевал и на стороне Ктесса, и против него. Их лодку мало кто видел. Прибыв на планету, они обычно отправляли лодку на орбиту, а сами жили в лагере, и чем питались – одному богу известно. Некоторые рассказывают, что они, для подкрепления организма, глотают какие-то таблетки, другие утверждают, что они пьют жидкость из флакона, а некоторые говорят, что они вообще не питаются. Удовольствия от таблеток, конечно, мало, но, с другой стороны – и удобства хоть отбавляй. Не надо запихивать в себя горы пищи, не надо ее переваривать и прочее.
Ктесс безусловно подвергал себя опасности, живя среди дикарей. И нельзя утверждать, что он этой опасности не чувствовал. Выигрывал у землян он редко, но, добившись победы, вымещал злобу и досаду на побежденных сполна. Цита достать ему так и не удалось. Но среди командного состава проигравшего полководца он обязательно выбирал для себя особь космического вида и увозил с собою – навсегда. Сам проигравший его редко интересовал, он с ним даже не разговаривал.
На этот раз начальником конницы Цита выступал совсем молодой арцианец из древней прославленной семьи. Эта семья, Цинны, собственно, к арцианцам не имела отношения. Они были из синеглазых лесных космических гомо, тех, что в лесу давно уже имели собственную космическую лодку и компьютер. Когда Цит, после проигрыша, по своему обыкновению, скрылся, молодой Цинна остался и с успехом обивался от Ктесса. Этот Цинна был весьма умен и хорош собой: высокий, синеглазый, белокурый юноша, серьезный и застенчивый. Поэтому никого выбор Ктесса не удивил. Он, по своему обыкновению, стоя со своим напарником среди сдавшихся, осматривал из всех по очереди, как на работорговом рынке. Потом обратился к Цинне:
– Ты пойдешь со мною.
Но молодой человек с негодованием отказался.
Ктесс улетел. С тех пор прошло несколько лет. Молодой Цинна женился и жил в огромном роскошном патрицианском доме в самом фешенебельном квартале города с женой и матерью, моложавой привлекательной дамой, всецело преданной сыну и изобразительному искусству: она была скульпторшей.
Однажды ночью на дом Цинны напали. Мать и жена, а также рабы потом рассказывали разное. Факт тот, что замок на входной двери дома сломан не был. Кто-то проник в дом как сквозь стенку. Мать его видела. Она страдала бессонницей и лежала у себя в комнате читала. Она услышала шаги в коридоре, потом дверь ее спальни открыли и вошел инопланетянин. Самка космического гомо не знала, кто это, но поняла сразу, что он не отсюда: костюм из невиданной ткани, застегнутый на левом боку застежкой типа молнии, сандалии на ногах. Глаза иноплеменника светились желтым огнем ночного хищника, весь он был грузный, уже в возрасте, но, как показалось мадам, очень опасный и дикий.
Он долго смотрел молча и, как показалось женщине, с насмешливым презрением, на сережки у нее в ушах и браслетку на руке. Потом вышел. Через две минуты из соседней комнаты, где спал сын, послышалась возня и шум борьбы. Ее несчастного сына железной рукой выволокли в коридор и протащили по лестнице. Утром мадам обнаружила обгоревший труп сына, прикрученный проволокой к стволу тополя во дворе рядом с домом.
 Вдова Цинны скоро вышла замуж и ушла из дома свекрови, а мадам перестроила вестибюль и боковой дворик так, что место гибели несчастного Цинны теперь оказалось выходящим на тротуар. Тополь спилили, а на месте казни поставили памятник, самолично изваянный матерью Цинны: очень хорошая копия «Умирающего пленника» Микеланджело Буонаротти.
Через сто лет на этом месте по-прежнему стоял дом наследников Цинны. Квартал этот, озелененный и людный, стал местом гуляний и общения знати. Памятник казненному несколько раз подновлялся и был окружен цветником из алых азалий и розовых гвоздик. Неизвестный плебейской внешности, одетый непривычно (то ли раб, то ли надсмотрщик), долго в недоумении разглядывал памятник и подпись под ним: «Патрицию Цинне, казненному Ктессом, инопланетянином-идиотом». Потом незнакомец обернулся и обратился к проходящему мимо, одетому в преторскую тогу:
– Разве Цинна, казненный на этом месте, был педерастом?
Патриций недоуменно пожал плечами. Но находившийся рядом с ним, совсем молодой арцианец, вдруг вспылил:
– А почему вы решили, что он педераст?
– Так ведь это же изображение пассивного гомосексуалиста.
У молодого патриция кулаки набрякли от возмущения, но тот, кто постарше, вдруг что-то понял и сориентировался. Он вежливо попытался объяснить:
– Это копия. Знаменитого художника времен Великой Цивилизации.
– Какого века?
– Шестнадцатого.
– Так вы уже тогда были порнографистами? Не знал.
Незнакомец остался стоять, смотря внимательно на памятник и на подпись, как бы впитывая их в себя, а патриций, утащив молодого подальше от этого места, испуганно зашептал:
– Это же сам Ктесс!
– Ну… и что теперь будет?
– Инопланетянин. Кто его знает. Во всяком случае, эту хреновину надо как можно скорее снести.
На следующий день памятника не было, а на его месте высадили саженцы молодых тополей.

Марк лежал и наблюдал, как хозяин ходит взад-вперед по комнате. Казалось, он к этому привык. Но раньше Ктесс позволял себе уединяться только за компьютером. Теперь же ему как будто было противно лечь в постель с пленником. Марк наблюдал искоса и глубокая горечь поднималась в нем. Наконец он решился и шепотом произнес:
– Хозяин!
Ктесс остановился и внимательно посмотрел на него.
– Хозяин, я тебе надоел?
– Нет, что ты, – вежливо и ласково откликнулся Ктесс, – нисколько. Просто я вообще люблю ходить так.
Марк закрыл глаза. Ощущение беды охватило его. Звук шагов прекратился. Марк опять поднял глаза. Ктесс стоял и смотрел на него своими фосфоресцирующими в темноте глазами:
– Космический гомо! У тебя была мать?
– Да, конечно.
– И она учила тебя этому?
– Чему?
– Быть рабом, отдаваться, бояться будущего?
– Нет, она… она отпустила меня на войну.
– И что сказала?
– Ничего.
– Но зачем ей война на стороне предковых?
– Наш род входит в цивилизацию.
– Это цивилизация предковых. Они вам иноплеменники. И твоя мать прекрасно знала об этом. Почему она поступила так?
– Она никогда не считала меня умным, – с тяжелым сердцем признался Марк.
– Мало ли. Ты оплодотворитель. Зачем было жертвовать самцом?
Ктесс опять принялся ходить. Потом остановился:
– Ты должен понять меня. Космические гомо мне враги. Всегда и везде. Поэтому я в долгу перед пленником, относящимся к этому виду. Способности твои невелики. Но дело не в них. Дело в твоих потребностях. В цивилизованном мире это называется развращенностью.
– Но я… я невольник.
– У нас нет рабства. Мы принимаем пленного в свою среду и во всем доверяем ему. Тебя принять в наше сообщество нельзя. Ты можешь оказаться кем угодно: убийцей, предателем, развратителем потомства. Поэтому пристроить тебя на чужой планете я не смогу.
– Значит, ты убьешь меня?
– Да. Но ты не бойся. Каждый вечер я колю тебе снотворное. Однажды ты просто не проснешься.
Марк закрыл глаза. Возмущение охватило его. И он не попытался выяснить, когда это будет. «Проклятый враг», – прошептал он сквозь зубы. Возможно, если бы он сказал это вслух, Ктессу бы это понравилось. Но Марк скоро заснул. Ему снилась девушка, арцианка, предковая гомо, та, которая обещала дождаться его, когда он ушел на войну с Ктессом. «Гетеросексуальность, вот в чем дело, – думал Ктесс, почти с отвращением глядя на лицо спящего, – но что ж мать-то не постыдилась такого отправить драться за предков? У самой, что ли, совести не было?»

* * * * *
Деревянные, крытые тесом ряды рынка поливало дождем. Покупатели прикрывались полиэтиленовыми пакетами. Они торговались недолго, брали провизию и сразу же убегали под защиту здания нового рынка.
Пацан, который только что стащил с прилавка большую жирную курицу, бросился туда же, внутрь гулкого железного помещения, где были и темные углы, и закоулки, и вообще было, где спрятаться. Но хозяин вытащил его оттуда на свет божий. Арцианцы угрюмо проходили мимо, не обращая внимания на конфликт. Беспризорник. Должно быть, чей-то раб. Грязная мешковина, надетая прямо на голое тело, пыль и какие-то ошметки в волосах. Несмотря на все это, от хозяина не ускользнул тот факт, что мальчишка поразительно красив утонченной, аристократической красотой. Такого не худо бы вернуть домой за вознаграждение.
– Чей ты?
– Я свободный! – угрюмо насупился мальчик.
Хозяин курицы хорошенько встряхнул свободную личность и повторил свой вопрос.
– Я Марк Цинций Каска! – гордо заявил беспризорник.
Мальчик назвал очень громкое имя. Мало того, еще и очень славное. Консул Цинций Каска недавно погиб в Иберии, сражаясь за партию либералов. У Каски, конечно, должен был остаться наследник. Кто-нибудь, хоть внук, хоть племянник. Но не этот же оборванец! Хозяин курицы почуял неладное. Проще всего было отпустить мальчишку, ни во что не вмешиваясь. Мало ли. Но торговец решил поступить по-граждански. Он закрыл свою лавочку, снял замасленный передник и бросил его на кучу опилок за прилавком. После этого сгреб мальчишку в охапку и потащил его на форум.
Солдат, охранявший форум, выглядел злым и озабоченным. Его должны были сменить через полчаса, и поэтому просители, поднимавшиеся по ступеням ему навстречу, вызвали в нем острое желание спустить обоих вниз за шиворот и еще наподдать. Но он сдержался. Он дорожил службой.
– По какому делу? – спросил он хрипло.
– По делу Марка Цинция Каски, – ответил торговец гордо, на что солдат немедленно отреагировал:
– Пошли вон!
– Вы не поняли, – заговорил торговец вкрадчиво, – вот этот мальчик, – он вытолкнул беспризорника вперед, – утверждает, что он – Марк Цинций Каска, а я…
Солдат угрюмо поглядел из-под намокших под дождем бровей. Потом вытащил из-за пояса компьютерную плакетку.
– Как твое имя? – спросил он мальчика.
– Марк Цинций Каска, – прошептал тот.
– Ты раб?
– Свободный, – голос мальчишки охрип от ужаса.
На плакетке зажегся малиновый огонек и охранник, удовлетворенно ее выключив, повернулся к просителям спиной:
– Проходи! – объявил он.
Плебей тут же двинулся вперед, но охранник схватил его за шиворот:
– А ты останешься.
– Помилуй бог! Что там будет делать несовершеннолетний ребенок?
Солдат опять потянулся за плакеткой:
– Твое имя?
– Я Гней Деций, торговец из предместья.
Охранник опять, близоруко щурясь, заработал кнопками:
– Пошел вон! – объявил он результаты экспертизы.
 По ступеням форума поднимался начальник стражи со сменщиком. Лицо у начальника было молодое и веселое и, главное, выспавшееся.
– В чем дело? – спросил он.
Деций, захлебываясь и торопясь, принялся объяснять ситуацию, но начальник его оборвал.
– В чем дело? – обратился он к охраннику.
– Эти двое просятся к нашим. Один плебей из предместья, другой вообще непонятно кто. По делу Марка Каски.
– Придете вечером, обратитесь к курульному эдилу, – сказал начальник как можно вежливей.
– Что я с ним буду делать до вечера?! – возопил честный торговец, проклиная себя за то, что ввязался в это дело, не учитывая царящую на форуме бюрократию. – Он украл у меня курицу. А сам утверждает, что он, якобы, Марк Каска, наследник консула.
Начальник опустил голову, раздумывая.
– Пойдемте со мной, – наконец сказал он.
Деций с мальчиком вслед за начальником вышли на залитые дождем, полированные, белые плиты форума. Форум был пуст. Только с гермы в центре площади гневно глядел Верховный Бог Арция: быкоподобный, пустоглазый, с туго завитой ассирийской бородкой.
Здание сената возвышалось над грязным деревянным Арцием, как динозавр над допотопной зарослью хвощей. Ничего хорошего входящим сюда оно не сулило, и торговец еще раз пожалел, что ввязался не в свое дело. Мальчишка жался к нему, как к родному, от страха, одиночества и тоски, и пострадавший хозяин курицы ласково потрепал грязные вихры мальчика.
Они прошли по ступеням в многоколонный вестибюль, поднялись по лестнице с дубовыми перилами и вошли в коридор с тяжелыми дубовыми дверями. Начальник охраны дернул за ручку боковую дверь и втолкнул просителей в преторианский зал.
Сидящие за столом преторы подняли головы. Все до единого. Слишком уж грязны и оборванны были посетители. Опять наркотики! Каждый из преторов вздохнул: кто мысленно, а кто и вслух.
Бледный рыжеволосый человек с яркими черными глазами, сидящий за персональным компьютером сбоку, оторвал взгляд от работы. Это был консул. Его можно было отличить от остальных по тонам одежды и еще по чему-то неуловимому, тому, что придает людям большая власть. Он оглядел обоих, и мальчика, и плебея, и потребовал объяснений.
Торговец рассказал все как есть, но никто все равно ничего не понял.
– Кем ты приходишься покойному консулу? – спросили мальчишку.
– Я его сын.
– Ты сын от рабыни?
– Нет. Моя мать свободная.
Цит (консул) встал и подошел к экрану у боковой стены зала. Он набрал номер дома Каски. Раб-секретарь услужливо посмотрел на консула с экрана компьютера.
– Хозяйка дома? – спросил Цит.
– Ах, у нас несчастье! – всплеснул руками секретарь. – Мальчик, наследник – пропал.
Все сразу становилось на свои места. Цит поблагодарил торговца и отпустил его. После этого он вызвал служителя и приказал отвести ребенка в первое отделение Вентлера. Как следует вымыть, накормить, привести в порядок.
Через полчаса по местному времени в преторианский зал ворвалась абсолютно расстроенная дама – вдова Каски. Она вопила и рыдала и рвала на себе волосы.
– Почему вы сразу не сообщили о несчастье? – спросил один из преторов.
– Я боялась.
– Чего вы боялись?
– Что меня обвинят в небрежении материнскими обязанностями.
– Как давно пропал ребенок?
Мадам Лидия Каска сникла. Она не помнит. Такое горе! Мальчик сбежал из дому. А как давно это случилось…
Допрос рабов из дома Каски показал, что это случилось не менее полугода назад. Еще более интересные вещи, захлебываясь и рыдая от страха, рассказал консулу сам Марк Цинций Каска, наследник имени и состояния дома Цинциев.
Да, мама очень любила его, Каску. Она брала его к себе в постель.
– А дальше?
Мальчик стоял, опустив голову и плакал.
– Что происходило в постели? – сойдя с шепота на визг, спросил Цит.
– Кто-нибудь в доме знал, чем занимается твоя мать?
Каска поднял голову и доверчиво посмотрел на Цита:
– Няня знала, Дасий, и Мила, и…
– А что было потом?  
– Потом… Дасий вывел меня в парк. Там большая клумба и много бабочек. Он сказал, чтоб домой я больше не приходил. Но я все равно пришел, а он не пустил меня. И еще раз, и еще.
Наследник консула так и остался на улице. И вскоре вступил в компанию уличных мальчишек.
– Они кормили меня, – объяснил Каска.
– Но ведь не затак? – раздраженно уточнил Цит.
– Нет, не затак. Но это пустяки.
– Ты уверен?
Каска поднял голову и доверчиво посмотрел Циту в глаза. И консул отметил про себя, что взгляд лучистых карих глаз мальчика завораживающе-откровенен. Надо назначить опекунов, решил Цит. Психиатров с большим стажем, чтоб они восстановили достоинство и самоуважение в этом несовершеннолетнем патриции. А то, что же это: «Пустяки!»
– Конечно пустяки! – подтвердил Каска и его взгляд стал еще более ласковым.
В сенате разразился страшный скандал.  Лидию к ответу решили не привлекать. Это могло вызвать нежелательные толки в городе. Патрицианка – жрица Верховного Бога Арция. Заподозрить ее в чем-либо нехорошем значило – нарушить древний уклад. Мальчику назначили двоих опекунов, а Лидия зажила жизнью богатой, свободной, всеми обожаемой женщины. Ей, правда, хотелось снова выйти замуж. Но слухи о том, как она поступила с сыном, упорно держались. Только уже потом, почти на пятидесятом году жизни, Лидия наконец обрела нового мужа. При этом ее инстинкты приняли такую форму, что новый супруг, польстившийся на большое состояние Лидии, плевался и ругался в кругу близких друзей, но поделать, естественно, ничего не мог.
Юный Каска оказался человеком скрытным. Разницу между добром и злом он понимал очень хорошо (за зло наказывали, за добро – нет). Поэтому, чтоб избежать неприятных объяснений с опекунами, людьми строгими и властными, Каска предпочитал мучить кошек в уединении. Кроме того, были еще канарейки, попугаи, щеглы, которым Каска сворачивал голову, а потом горько плакал: птичка ни с того, ни с сего окочурилась. Чтоб утешить нервного и впечатлительного ребенка, ему тут же покупали новую птичку. Но это все чепуха. У Каски теперь были свои рабы. Взрослые, на которых Каска не обращал внимания (они умывали его по утрам, готовили еду, шили ему одежду) и дети, с которыми Каска не преминул познакомиться поближе. Дети рабов – люди бывалые, и все, что ни прикажет юный хозяин, они выполняли с покорностью и со знанием дела. Потом один из опекунов, Целий, застал Каску со старшим мальчиком за окончанием процесса. Они не успели завершить игру и смыться. Мальчишку-раба Целий прогнал из чулана, где это происходило, а Каску повел в гостиную.
– Ты уже взрослый мальчик (Каске было девять лет). Я бы понял, если б ты использовал чье-то тело для подобной забавы. Но ты отдаешься! Какая мерзость! Ты, сын консула, патриций, будущий магистрат – отдаешься рабу!
Лелий приказал высечь Каску и оставил его без обеда. Пэту он ничего не сказал и именно с этого времени Пэт, второй опекун, начал подозревать Каску и Лелия в предосудительных отношениях. Потому что занятия гомосексуализмом Каска не бросил и опытный Пэт прекрасно видел, что у мальчишки кто-то есть. Этот кто-то, правда, был раб-ибериец, бывший гладиатор, который научил Каску всему и развратил его окончательно.
 Каска на самом деле тосковал по мужской дружбе и сам факт, что существу сильному следует отдаваться, был выжжен в его душе каленым железом. По ночам ему снился тот мальчишка, который послал его за курицей перед тем, как юный патриций вернулся в свой мир.
Гней долго смотрел на то, что остальные творили с Каской. Патрицианский сирота молчал, когда его уводили в укромное место, а потом долго размазывал по лицу горючие слезы, как видно, не столько от боли, сколько от унижения. Мальчишка решил отбить пленника. Он дрался мастерски и, накостыляв пятерым сексуальным  эксплуататорам Каски, взял его за руку и увел в старые катакомбы под берегом Тибра. Каска дрожал от ужаса. Гней был сильный, крепкоголовый, типичный арцианец с рыжими патлами. Те, кто постоянно заботились о Каске и любили его, были люди простые. А этот мальчишка оказался строгим и властным. Он сказал, что пальцем его, Каску, не тронет, что будет с ним дружить. Каска не верил. Он все ждал, что его снова поимеют. Ночью, полежав на холодном влажном песке, Каска простудился. Гней добывал ему еду и одежду, потом долго учил жизни. При этом ругался так противно, что Каска в конце концов его возненавидел. Манеры у нового приятеля также были противные. А ночью он сопел. Когда настала каскина очередь красть и он ушел и попал в свой мир, то сначала вспоминал все со злорадством. Вот, теперь никого из них надо мною нет, думал он. Но постепенно образ рыжеволосого парня приобрел в его душе иное значение. Каска начал тосковать. И тосковал порою так сильно, что наяву старался быть как можно больше похожим на настоящего рабовладельца, патриция. На самом деле ему хотелось обратно в катакомбу, на сырой, пахнущий тиной песок, где он оставил единственного в своей жизни друга.

 
Каска в пятнадцать лет выглядел как юный бог: яркоглазый, кудрявый, смуглый, с тонкими кистями рук и завораживающей, таинственной улыбкой. Учился он плохо, зато очень много читал, и часто ставил опекунов в тупик своими вопросами. Они были медики, психиатры, и ни поэзией, ни философией не интересовались. Зато по поводу прочитанных Каской книг о великих полководцах говорили одно: он, Каска, вполне мог бы претендовать на командование армией в Иберии, где у арцианцев постоянно шла гражданская война. Но он, к сожалению, всего лишь распущенный мальчик, лакомка и плут, и полководца из него не выйдет, если он, конечно, тут же, не сходя с места, не начнет исправляться.
Своих опекунов Каска не любил. Они оба были люди умные и нудные. Друг с другом они не ладили и только при Каске старались сохранить видимость согласия и взаимной симпатии. Скоро Каска понял, что Пэт не доверяет Лелию, и считает, что Лелий, человек сильный и принципиальный, польстился на него, на мальчишку. Каска, забавы ради, принялся подтверждать в глазах Пэта его подозрения.
Пэт с Лелием говорили о политике, о недавней попытке народных трибунов ввести в Арции обязательное трупосожжение. Каска вошел, поздоровался с обоими и сел пить эке. Потом он, ни слова не говоря, вскарабкался к Лелию на колени и прижался к нему щекой. Лелий смутился так, что даже покраснел под густым загаром.
– И часто вы так милуетесь? – равнодушно спросил Пэт.
– Каска, поди отсюда, – не приказал, а попросил Лелий.
Каска, довольный произведенным эффектом, вышел из гостиной.
– Пэт, я… – голос Лелия осекся.
Пэт сидел, безучастно глядя в окно.
– В конце концов, Пэт, – Лелий сжал кулаки и покраснел еще сильнее, – объяснись. В чем, конкретно, ты подозреваешь меня?
Пэт посмотрел насмешливо, угол рта у него дернулся:
– Ты уверен? Что я в чем-то тебя подозреваю?
Лелий грохнул кулаком по столу:
– Да. Уверен. В том, что я сплю с воспитанником. С этим мальчишкой.
Пэт присвистнул:
– Господь с тобою! – и отвернулся.
– Я хочу сказать тебе, что я абсолютно невинен, – продолжал настаивать на своем Лелий. – И правоту свою готов отстаивать с оружием в руках!
– Да брось ты, Лелий!
– Ты не будешь драться?
– А чего ради? За километр видно, что ты польстился на этого маленького подонка. – Встретимся в парке, сегодня, в десять часов.

В поединке Лелий убил Пэта. В сенате ему пришлось кратко объяснить причину и повод. Ему не поверили. Лелий был лишен звания сенатора, а юному Каске назначили двух других опекунов, в которых он уже не нуждался: через полгода ему исполнилось шестнадцать лет, и по законам Арция он стал совершеннолетним. Через год он благополучно сдал вступительные экзамены на медицинский факультет академии в Кирике, в Греции.
Цит не был официальным опекуном Каски. Но он интересовался его судьбой и постоянно что-нибудь дарил мальчику: на день рождения, на Новый Год. Каска обычно смеялся: Цит был старомоден. Теперь, заведя себе в Греции новых приятелей, людей исключительно современных, он немного стеснялся своего старого воспитателя, который регулярно посещал его там, в Кирике. Но молодые люди, собутыльники и единомышленники, были в шоке: сам Цит! Каска представлялся им личностью таинственной: замкнутый, красивый, начитанный, он был, казалось, не из этого мира.  А иметь такого наставника – ну, это уже слишком!
Много легенд осталось в ойкумене о тех временах, когда Цит завоевывал ее для Арция. Крепостные стены разрушенных селений, города, которые так и не восстали из пепла. Керогеновые столбы, на которых заживо жгли участвовавших в войне женщин. Каска с друзьями разыскивали эти древние места расправ и казней и с благоговением трогали руками закопченную поверхность столба. Это был в основном искусственный кероген, использовавшийся для выяснения факта, является ли ведьмой сжигаемая на нем женщина. Эти столбики были грязно-зеленые, выцветшие. Когда-то они были синими. Но иногда, на прежних полях сражений встречались столбы из настоящего керогена, древней окаменевшей органической массы. Каска с друзьями искали инопланетный кероген. Как им казалось, один такой столб они нашли. В ночь новолуния они явились втроем, чтобы попробовать заговорить с этим импровизированным компьютером. Каска задавал вопросы, столб молчал. Немой и холодный, он хранил свою тайну. Потом произошло нечто.
– Мозг, ты с этой планеты? – явственно произнес столб на чистом арцианском языке мужским голосом.
Каска опешил:
– Я… да, я отсюда.
– Не подходи больше ко мне, – угрожающим тоном произнес столб.
– А… а почему?
– Я чую твою кровь. Во мне такая же. Подойдешь еще раз – я тебя возьму внутрь. По дороге домой друзья высказывали предположения, откуда в керогене кровь Цинциев. Разве могли патриция такого ранга казнить на столбе? Каска молчал. Он мог бы спросить об этом у Цита. И Цит бы ему, конечно, ответил. Но Каска не спросил. Он знал, что у Цита на совести столько, что ничему вообще удивляться не приходится. 

Приятели Каски бредили войной. Каждый мечтал стать полководцем, хотя возможностей таких сейчас было немного. В ойкумене шли только гражданские войны между партиями арцианцев. Надо было сначала заявить о себе на форуме, в преторианском зале. Стать претором, консулом. Все это  довольно скучно. Юный Каска в разговорах о Ганнибале и Цезаре участвовал, но сам прекрасно понимал, что придется удовлетвориться карьерой врача. Он был реалистом. Зато профиль он себе выбрал самый актуальный: военный психиатр, и вполне мог рассчитывать на место в Вентлере, государственной психиатрической больнице.
В Эпидамне, на юге полуострова, находилась лучшая в ойкумене гладиаторская школа и самый популярный цирк. Юные приятели Каски узнавали на арене своих любимых гладиаторов, болели и сочувствовали, всегда были рады даровать жизнь побежденному. Невинные дети. Каска во время игр избегал смотреть им в глаза. Он знал, какой нехороший огонь горит в них сейчас. Каска любил смертельные удары, любил смотреть, как закалывают побежденного. Но больше всего он любил смотреть на сражения амазонок с гладиаторами. Женщине, красивой, сильной и смелой обычно просто срубали голову, так у них, у мужчин-гладиаторов, было принято. Друзья Каски не любили ходить в цирк, когда там выступали женщины. Каска ходил один.
 На военной кафедре Каска был на лучшем счету. Он умел драться. Это было врожденное. Летом в учебном лагере недалеко от Кирика он показывал высокий класс обращения с деревянным мечом. Преп приказывал принести металлическое оружие и вызывал Каску на поединок. Это было захватывающе. Каска, как правило, обезоруживал преподавателя-грека, а тот прочил ему блестящую военную карьеру. Про себя Каска был уверен, что никакой войны в его жизни никогда не будет. Он мечтал вступить в права наследования имуществом отца и зажить жизнью богатого рабовладельца.
Кирик, защищенный от пиратов и войн, выродившийся, развратный, представлял массу соблазнов для семнадцатилетнего мальчишки. Товарищи Каски с удовольствием посещали философские школы и слушали разглагольствования старых, немытых, речистых словоблудов. Каска сопровождал их редко. Он сразу сказал, что это не для него. – Почему, Каска?
– Потому что я человек умный.
Приятель Каски пожал плечами. Умный не умный, но ведь сколько книг еще следует прочесть и понять, прежде чем начать преподавать в гимнасии.
Зато Каска с удовольствием посещал знаменитых куртизанок. Хотя это был не его профиль, там он многому научился. Самая утонченная философия его времени диктовала одно великое правило: постель – это искусство, а никакая любовь здесь ни при чем. Кое-кто из товарищей Каски, правда, был с этим не согласен.
Со второго курса Цит перевел Каску на медицинский факультет военной академии в Тиринфе. На одном курсе с Каской учился очень знатный мальчик, сын консула. Этот субъект прославился на всю академию как отпетый развратник. Его любовниками были и взрослые мужчины, и мальчишки-сокурсники. Но к Каске он проникся подлинно дружескими чувствами. Так, во всяком случае, он утверждал. Сын Цериона был неглуп, но неинтересен. Каска с ним откровенно скучал. И вот, чтоб развлечь Каску, юный Церион позволил себе проявить свои паранормальные способности при нем. Это было очень опасно.
Мальчик создавал прямо из воздуха грибы, слонов и лебедей. А Каске было скучно. Он прекрасно видел, что Церион влюблен в него, как в мужчину. И из каких-то неведомых соображений ему отказывает. Однажды он просто напал на него, повалил на землю (в лесу) и изнасиловал. После этого Церион влюбился в Каску еще круче. А Каска обращался с ним, прямо сказать, безбожно.
Консул Церион не вмешивался в личные дела своего сына. Он справедливо полагал, что с возрастом издержки молодости пройдут сами собой и его мальчик станет вполне приличным  мужчиной. Про паранормальные способности он, как и полагается отцу, не знал ничего. Иначе бы он принял меры.
Сын приехал на каникулы в Арций и был совсем таким, как всегда: ласковым и скрытным. Но Церион замучился слушать по ночам, как Гней стонет у себя в комнате. В конце концов Церион не выдержал: вежливо постучавшись, зашел в комнату сына: – Надо вызвать врача. С аппендицитом не шутят.
– Никакой это не аппендицит, – процедил Гней сквозь зубы.
Церион все-таки вызвал врача. У мальчишки оказался острый дуоденит. От неумеренных занятий.
– Но, послушай, – допытывался Церион. Ты же постоянно этим занимаешься. И никогда ничего такого не было.
Каска не любил Гнея Цериона. Он откровенно, в глаза, говорил ему, что он – просто выродок. С отчаяния юный Церион вступил в сложный заговор против Криса – коллеги отца по консульству. Заговор провалился. Двое сокурсников Гнея, участники  предполагавшегося покушения, покончили с собой. А Гней был схвачен и отправлен в девятое отделение Мамертинки для судебного разбирательства.  Гней был уверен, что отец его вызволит.
Но Церион был человеком принципиальным. Он даже не позаботился узнать, в какое именно отделение  попал его мальчик. Хотя в душе Церион был убежден в его невиновности, он предоставил сына его собственной участи.
Гнея Цериона допрашивали в пыточном кресле, специальном приспособлении для подобных целей. Юноша держался стоически. Под пыткой хамил следователю и был даже весел. Пока следователь не коснулся того факта, что Гней Церион – педик. На правду, говорят, не обижаются. Но это не так. Если хочешь обидеть человека, скажи о нем правду. Гней после слов следователя вскипел. Глаза его загорелись зеленым огнем. В тускло освещенной камере сгустились тени. Один из помощников следователя с криком вскочил, другой испуганно вжался в свое кресло. Из теней и мрака по углам пыточного зала стали возникать прямо из воздуха черные собаки. Доги или овчарки, или что-то им подобное. Следователь едва успел схватить из-под установки шланг с серной кислотой, употребляемый именно для таких целей. Он поливал собак из шланга, они шипели и обращались в пепел. Но их становилось все больше и больше. Один из помощников нажал на кнопку, и в кровь прификсированного к креслу Гнея полилось сильное снотворное. Он обвис в кресле, а собаки перестали возникать из воздуха. Они исчезли. На кафельных плитах пола остались дымящиеся черные лужи концентрированной серной кислоты. Следователь с помощниками отвязали крепко спящего Гнея и перетащили его в камеру смертников. Здесь они вздернули его прямо так, во сне. Когда утром в преторианском зале поинтересовались результатами следствия, служащие девятки предоставили на анализ серную кислоту с пеплом – пеплом очень характерного состава, какой остается после сжигания ведьм или продуктов их творчества. Когда Цериону сказали, что сын его погиб, он только опустил голову. Но когда ему сказали, что он был ведьмак, он громко запротестовал:
– Я ни о чем не спрашиваю, – сказал он, – но позорить мой род и мое потомство не позволю.
И после этого он вызвал из Тиринфа Каску. Церион был намерен поступить жестоко. Не менее жестоко, чем поступили с его сыном. Но за Каску вступился Цит. – Это хорошее потомство, – сказал он. – И не стоит тебе затевать скандал из-за гибели выродка.
Церион отступился, но на всю оставшуюся жизнь проникся ненавистью к Каске.

Происшествие  с несчастным сыном консула сильно подняло каскин престиж. На него смотрели с ужасом и одобрением. Особенно один тип явно желал познакомиться. В академии ходили слухи, что Крис, сын родовитых родителей, на самом деле усыновленный инопланетянин. Такого красивого юноши не было на всем курсе. Яркие черные глаза и белая кожа. Был он очень силен и жизнь вел уединенную и таинственную. Каске он сразу сказал, что ему надо.
– Ты Аррунта знаешь?
– Того, что сидит на нижнем ряду слева?
– Ну да, его.
– Давай его уломаем.
– На что?
Крис хмыкнул.
– Послушай, это нереально. Аррунту ничего не надо, это видно. Кроме того, он и неинтересный вовсе.
– Ты ошибаешься. Он просто умеет скрывать свою красоту. К тому же он пассивный, я точно знаю. У него есть любовник.
Аррунт носил странную прическу из длинных прямых волос. Красив он или дурен, сказать было невозможно, так как из длинных черных прядей выглядывал только его нос. Но был он интересен и многие на него заглядывались. Каска с Крисом уговорились подстеречь его после занятий и увлечь беседой.
Аррунт долго и мучительно объяснял Каске суть математической проблемы, а Крис стоял рядом с совершенно серьезным видом, только глаза его смеялись. Он быстро и точно поправил Аррунта, так что тот осекся.
– Послушай, – спросил он Каску, – если твой приятель так хорошо знает математику, почему ты обратился ко мне?
– Спроси у приятеля, – Каска угрюмо насупился. Аррунт показался ему вялым и нудным,  все вместе совершенно отвратительным. Крис продолжал молчать.
– Вы какие-то странные. Что вам надо?
– Хотим отбить тебя у Сильвия, – вдруг ни с того, ни с сего заявил Крис. Аррунт посмотрел на него с ужасом.
– О… о чем речь?
– Да все о том же, пассивный. Ты нам нравишься.  Драться будешь?
– Нет, конечно, – Аррунт обрел наконец дар речи и достоинство, – с какой стати? Вы отвратительные типы, оба. Я с гомосексуалистами вообще ничего общего иметь не хочу. Идите на … – и тут интеллигентный Аррунт выразился так, что у Каски отвисла челюсть. Потом он повернулся и пошел прочь. Крис долго смотрел ему вслед.
– Темпераментный, – сделал он вывод, – ничего, я его достану.
– Если тебе так нужен мальчишка, – возмутился Каска, – купи себе на работорговом рынке опытного в любви и послушного раба.
– Зачем мне раб? Раб, он и есть раб. А этот – личность. Вот такого поработить – задача достойная сильного.
– Ты уверен? – Каска внезапно развеселился.
– Ну конечно. Почему нет?
– Попробуй, окажись на улице один, без средств к существованию, и тебя быстро поработят. Без всяких особых усилий.
Крис посмотрел на него с интересом:
– Откуда ты знаешь?
Каска внезапно замкнулся. Ответил односложно: «Знаю» и побрел прочь. Но новый приятель ему  понравился. Главным образом тем, что явно предлагал ему дружбу и ничего плохого против него, Каски, не замышлял.

Цит, каждую сессию просматривавший каскину зачетку, на этот раз остался доволен. Каску хвалили преподаватели и товарищи отзывались о нем хорошо. Он превратился уже в крепкого, красивого молодого человека с таинственными карими глазами и чистым смуглым лицом. К девятнадцатилетию Цит подарил ему портативное трансплантационное кресло, аппарат, с которым Каске, в силу выбранной профессии, придется работать в будущем.
Кресло стояло в углу каскиной спальни, поблескивая стальными подлокотниками. Если его не использовать, то какой от него толк? А если использовать, то что, конкретно, Цит имел в виду? Каска решил, что Цит, как всегда, просто не знал, что делает. А кресло, между тем, манило и влекло, и требовало, чтоб на нем поупражнялись.
У Каски были рабы. Люди разных возрастов и пристрастий, из них можно было выбрать кого угодно для проведения опыта. Особое его внимание привлекла одна старуха с белым морщинистым, очень благообразным лицом. Одевалась она не по-арциански: в кофты, юбки и передники. А на голове у нее всегда красовался яркий, цветастый, странно подвязанный платок: он как бы прикрывал щеки. Каска нигде и никогда не видел таких людей. Рабыня досталась ему в наследство от отца, и кто она и откуда, он не знал. Эту-то особу он  усадил в трасплантационное кресло и, не долго думая, обессмертил. После этого старуха сошла с ума. То есть ни в доме, ни среди рабов никто ничего плохого за ней не замечал. Но к Каске стали приходить люди из плебейских кварталов и жаловаться, что его  рабыня ворует детей. Грозились обратиться к курульному эдилу. Каска обещал проследить. И действительно, управляющий имением, которому Каска поручил понаблюдать за старухой, сообщил, что та приносит откуда-то ребятишек, еще не умеющих ходить и топит их в ручье за виллой. Каска испугался. Он принял твердое решение отравить бабку цианистым калием и слезно просить Цита как-нибудь замять дело. Но старуха исчезла. Она сбежала из имения, оставаясь, официально, его рабыней. И за все, что ей могло прийти в голову, отвечал он, Каска.
По городу поползли слухи о смерти-воровке, страшной старухе в цветастом платке, убивающей детей. Много десятилетий спустя в ойкумене то там, то тут появлялся этот призрак, помешавшаяся после трансплантации обессмерченная рабыня. Поймать ее не было никакой возможности: она была очень хитра. А Каска, когда его в преторианском зале спросили, что, собственно, произошло, признался во всем. Его присудили к штрафу, но что значит какой-то штраф для наследника состояния Каски?
Юный Каска не был похотлив, скорее любопытен. Женщин, молодых, красивых и глупых, он ненавидел. В любой из них ему чудилась та женщина, которая в шестилетнем возрасте выгнала его на улицу. Он любил ночью изнасиловать рабыню, а утром, спящую, ее прирезать. Подобные пристрастия ему, конечно, приходилось скрывать от окружающих, особенно от Цита. Цит, чопорный, старомодный, сам заядлый истязатель, относился к Каске как к  юному патрицию, который, конечно, уже испробовал сладости, но, скорее всего, остался при этом невинен, как цыпленок. Цит по-прежнему любил делать подарки. Дарил породистых голубей (у Каски была голубятня), бриллианты аотерского производства: алые, небесно-голубые и яблочно-зеленые. Каска неудачно пошутил по этому поводу, что, мол, аотерцам следовало бы продавать свои камушки по цене пластмассы. После этого Цит однажды в гостях у Каски вынул из складок тоги маленький (размером с воробьиное яйцо) некрасивого ржавого оттенка камушек. Это был настоящий бриллиант. Он стоил целое состояние и Каска, благоговейно принимая подарок, поклялся, что в жизни он будет честен, смел, трудолюбив и великодушен. И после этого они поссорились. Дочь Ливия, обедневшего патриция, от рабыни попала на работорговый рынок. Цит купил ее и подарил Каске, добавив при этом, что она арцианка, хорошая девушка, и ему следует ее любить и беречь. Каска твердо решил к этой особе не прикасаться, а потом, при более благоприятных обстоятельствах, отпустить ее на волю и обеспечить. Но вышло неладное. Девушка, воспитывавшаяся в семье отца, как свободная, была образованна и избалована, она положила глаз на Каску. И недвусмысленно дала понять, чего ей хочется. Каска вызвал ее к себе в кабинет. Он не предложил ей сесть.
– Вот что, – заявил он без обиняков, – если я еще раз увижу твою мерзкую улыбочку и откровенный взгляд, запомни: я просто отрублю тебе голову. Ты мне не нравишься. Пошла вон!
Этой же ночью рабыня, прокравшись мимо задремавшего телохранителя, проникла к нему в спальню. Каска не спал. Он с увлечением читал сложный учебник по психиатрии, совместного издания Аотеры и Пирамид. Девица упала перед ним на колени и с мольбой простерла к нему руки.
– Ты так сильно меня любишь? – с любопытством спросил Каска.
– Да! О! Да!
Каска откинул край одеяла. Девица продолжала стоять, смущенная, дрожащая.
– Ну? Долго я буду ждать?
– Я девственница, – сказала она не то с вызовом, не то с упреком.
Каска в досаде плюнул, вскочил с кровати, схватил девушку за густые, волнистые белокурые волосы и затолкал ее под одеяло к стенке. Она продолжала рыдать, громко, со всхлипами.
– Накройся подушкой, – приказал Каска. – Ты мешаешь мне читать.
К четырем часам утра Каска начитался до одурения, не усвоив и десятой доли прочитанного. Глаза у него саднило, спать не хотелось. Он откинул подушку с головы лежащей рядом рабыни. Она спала лицом к стенке. Растрепанные, рыжие, плохо промытые волосы вызвали в нем тошноту. «Вернуть ее Циту и объяснить, в чем дело», – решил Каска. И в это время девушка со стоном, не просыпаясь, перевернулась на спину. Каска отшатнулся. Это было лицо немыслимой красоты. Тонкое, бескровное, изящное, оно светилось в полумраке комнаты, как лицо святой. Это было типично арцианское лицо, а ни с одной из своих соотечественниц Каска еще не был знаком настолько близко, чтоб рассматривать лицо арцианской женщины в постели. В то же время… Смутно, как сквозь сон, ему вспомнились черты его матери. Она была совершенно иная: темнокудрая, смуглая. Но нечто общенациональное, характерное, было и здесь. Каска испугался, задрожал. Он вдруг с ужасом подумал, что эта арцианка, похожая на его мать, сейчас проснется. Он медленно выкарабкался из постели. Подошел к своему медицинскому шкафчику, быстро, дрожащими руками намочил вату хлороформом. А потом залепил ватой лицо спящей. Он с облегчением  убедился, что она не просто спит, что она мертва. Он выбежал в коридор и растолкал сладко спящего телохранителя.
– Сожги труп, – приказал он.
Цит не скоро поинтересовался судьбой рабыни из семьи Ливиев. Но, когда поинтересовался, Каска откровенно рассказал ему все.
– Ты ущербный человек, Каска, – сказал Цит. – Я буду  добиваться в сенате, чтоб тебе не позволили работать по специальности.
Каска задрожал и опустил голову. Больше всего на свете он хотел работать по специальности.
Каска долго жил один, почти никого не принимая, занимаясь книгами и хозяйством. На своем будущем он положил крест сразу, не раздумывая, без сожалений. Жизнь слишком сильно обидела его, чтоб он мог жалеть о том, что она теперь складывается так: спокойно, размеренно, без радостей и печалей. Приятели звали его на форум. Льстили без зазрения совести, возносили его способности, сулили будущее. Каска отнекивался. Пока однажды, во время арцианского праздника в большом общенародном цирке к нему не подошел один из красненьких (так в Арции называли народных трибунов за тона одежды). Он, как объяснил, просто хотел познакомиться. Каска не скрыл своего презрения. Знакомиться с плебеем только потому, что тот занимает низшую государственную должность? Но пронырливый трибун (по виду – ровесник Каски) напросился в гости и Каска не посмел ему отказать. Потом, в долгие осенние ночи своей очень долгой и несчастной жизни, он не раз думал, что если бы тот человек не встретился у него на пути, все сложилось бы иначе.
Молодой человек был одет не по должности и с изысканным вкусом. Только  приглядевшись, Каска понял, что грубое, ношеное сукно и холст, ложащиеся мягкими складками, и выкрашенные в нежно-бежевый и голубой цвета – это не шелк, как показалось ему вначале. Лицо трибуна было очень красиво. И, кроме того, Каска это понял постепенно, лицо этого человека никак не могло быть плебейским. Перед ним сидел породистый арцианец, патриций, причем патриций с очень древними генами. «Как он попал в такую ситуацию? – с жалостью подумал Каска. – Наверно, опять незаконнорожденный».
Трибун поставил на стол недопитый серебряный бокал. Вино, очевидно, ему не понравилось. Кроме того, он никак не переходил к делу. Каска, смущенный красотой посетителя, болтал о том, о сем, а трибун с интересом разглядывал резные деревянные панели гостиной, старые, почерневшие и изъеденные червем. От этого хозяин пришел в еще большее смущение (содержание сцен на стене носило специфический характер, точнее, они были откровенно порнографическими).
– Ты мужиков любишь? – вдруг спросил трибун, и Каска поперхнулся.
– А… а с какой стати?..
– Да брось ты! Это я так спросил. У тебя метиловый спирт есть?
– Метиловый?
– Да, именно.
– Найдется, наверное…
Каска позвал раба, который через некоторое время принес в залу пыльную старинную полиэтиленовую емкость. Только хлебнув как следует этой дряни (Каска, отвернувшись, морщился от отвращения), посетитель сразу ему все объяснил:
– Я аотерец, понимаешь?
– Ты хочешь сказать, бывший аотерец?
– Ну, я уже пятьсот лет, как оттуда. Копия моя там осталась, а я – здесь.
– И не страшно?
– Я привык.
– А в девятку попадешь?
– А я там был. И в девятке, и в двенадцатом, и пытали меня и еще… ну, ты понимаешь.
– Ты арцианец?
– Да. Я из рода Сильвиев. Теперь они – Сильваны. А Я – Гней Луций Сильвий. Каска сгорал от любопытства. Но он не посмел ни о чем расспрашивать. У Сильвия было молодое лицо с глубокими, скорбными, до смерти уставшими глазами, и эта усталость в глазах внушала уважение. А еще Каска понял, что перед ним очень умный человек.
– Тебе не дают работать по специальности? – спросил Сильвий.
– Нет. Я сам не желаю, – Каска отвернулся и насупился.
– Да брось ты. Давай к нам, в храм четырех колонн?
– Зачем?
– Начнешь политическую карьеру.
– Я патриций.
– Тем более. Надо выбиваться в люди.
– Я могу сразу предложить свою кандидатуру в преторы.
– А дальше?
– Что – дальше?
– Я хочу спросить, что ты будешь делать в преторианском зале?
– Там нужна хватка, – продолжил он свою мысль, – нужны знания, политические убеждения. И не только политические. А ты пока только ненавидишь. От ненависти, не имеющей выхода, можно спятить, но в преторианском зале, с бывшими военными, на совести которых сотни жизней, ты не поспоришь.
– А у них вообще-то есть совесть? – сострил Каска.
Аотерец прихлебнул из стакана:
– Трудно сказать. Это не имеет значения. Приходи завтра, в шесть часов вечера. Посмотришь, решишь. И, если согласен, то мы тебя кооптируем.

Каска совсем не знал родного города. При том, что он вообще не привык ходить пешком, его решение идти в храм четырех колонн без сопровождающего выглядело очень смелым. Каска смутно припоминал далекое детство, какие-то рынки, переулки, захламленные улицы. Возможно, он когда-то здесь уже был. Но он не помнит. Да и не хочет вспоминать. Люди его круга считают его ущербным. Именно на том основании, что он когда-то босым и голодным мальчишкой бегал по этим улицам. И, вновь пережив свое унижение, Каска заскрипел зубами. Кроме того, ненависть к Циту вспыхнула в нем сызнова. Он, возможно, сумеет отомстить. Да, сумеет. Предложение трибуна-аотерца вдруг показалось ему соблазнительным. Он заторопился и попал в какой-то грязный квартал с улицами узкими и вымощенными булыжником. На камнях мостовой сверкала липкая грязь, на деревянных островерхих крышах ворчали голуби нежных кирпично-желтых и бежевых цветов. «Совсем Средневековье», – подумал Каска.
– Эй, любезный! – остановил Каска проходившего мимо человека, одетого в мешковину. – Где здесь храм четырех колонн?
– Храм четырех колонн? – угрюмо переспросил незнакомец. – Да это же на другом конце города!
Каска вынул из складок тоги четыре золотых монеты:
– Проводи меня туда!
– Я раб, господин. Хозяин ждет меня дома. Если я опоздаю, мне несдобровать.
– А я тебя выкуплю, – пообещал Каска.
Раб угрюмо опустил голову.
– И отпущу на свободу! – уже непререкаемым тоном заявил Каска.
– Не надо, – сказал  раб. – Я вас провожу. Бог даст, сегодня меня не выпорют.
Храм четырех колонн на самом деле был давно уже о трех колоннах, причем одна из них  расколота в середине. Сверху свисала бетонная глыба над ощерившимся ей навстречу цоколем. Крыша также имела одно название. Храм насчитывал три тысячи лет. Рядом с ним находилась древнейшая арцианская свалка, посвященная богине, на ее месте росли тополя. А чуть поодаль раскинулся огромный, разрушенный до основания, но все еще действующий плебейский цирк, место сходок и народных собраний.
Под колоннами стояли шесть рабочих столов из ДВП, по числу трибунов. Столы размокли и покоробились, все вкупе производило впечатление нищеты и убожества. Каске стало тоскливо. Он отпустил чужого раба, забыв заплатить ему. И поднялся по выщербленным ступеням под черную от дождей и гари мраморную крышу храма. Все пятеро народных трибунов оказались в наличии. Из них только один по внешности насчитывал больше сорока лет, и только он один был одет прилично. Туники и тоги на остальных были застираны и замаслены, хотя цвет их безусловно предполагался быть красным. Никто не обратил на Каску внимания. А он растерялся. Он пытался найти глазами того субъекта, который предлагал ему стать трибуном, но все головы были опущены в бумаги.
– У вас что, молодой человек? – спросил пожилой трибун.
– Я… я Марк Цинций Каска.
– А, добро пожаловать! – отозвался один из молодежи. – Садитесь за свободный стол, я вам сейчас все объясню.
Пожилой трибун отключился, уйдя с головой в ворох документов, а молодой принялся объяснять Каске суть проблемы: наркомания, наркобизнес, проституция. Каска не слушал. Все, что говорил ему этот аотерец (Каска понял по глазам, что перед ним вовсе не молодой, а очень древний человек), было ему глубоко чуждо. Про себя он уже решил, что ни за что сюда не вернется, и в дальнейшем будет обходить это место за километр.
– Вы мне объясните лучше, – резко и зло прервал его Каска, –  как это вы, аотерец, здесь сидите?
– А здесь больше некому сидеть, – спокойно объяснил другой, не поднимая головы. – Нас выбирают каждый год почти в одинаковом составе. Время такое. Только мы и справляемся с ситуацией.
– И до сих пор не справились ни с наркобизнесом, ни с проституцией, – констатировал Каска.
Один из сидящих хмыкнул, а пожилой заметил:
– Когда человечество с этим справится, наступит рай на земле.
– А вы нам помогите, Марк Цинций, – глумливо заметил третий, подняв голову, – у вас же личный опыт есть. Я имею в виду проституцию.
Каска задохнулся от гнева. Вскочил, потом опять сел:
– Я вызываю вас, молодой человек!
– Идет! – весело согласился аотерец. – В случае моей победы ты остаешься здесь, с нами.
– Да я тебя убью! – сжимая кулаки, сквозь зубы процедил Каска.
Один из сидевших встал, продолжая что-то читать, и ушел.
– Подождите, Марк Цинций, – сказал один из трибунов, – сейчас принесут оружие. А Каска, как ни был он вне себя, заметил, что поединки между красненькими, видимо, обычное дело. Ну, в самом деле, кто их считал? Это было смешно. Компания начинала ему нравиться.
Принесенное оружие оказалось очень простым, но хорошим и легким. Каска и его противник сняли тоги, а остальные раздвинули столы, чтоб освободить место. Гладиаторская битва. Все наблюдали с жадным интересом. А Каска сразу понял, что его дело плохо. Его противник действительно оказался настоящим гладиатором: сильным, умелым и опытным. Каска дрался, как звереныш в клетке. Он, как и обещал, стремился убить аотерца, а тот – всего лишь – его обезоружить. Каска, отбиваясь, думал о жителях окрестных домов. Не бросить ли ему оружие и не завопить ли: «Караул!» Это было бы, конечно, постыдно. Поэтому он опустил меч и сдался.
Аотерец бросил меч своему товарищу, ходившему за оружием.
– Ну, все, – сказал он спокойно. – Завтра, Марк Цинций, придете в это же время и приступите к работе. Только не забудьте одеться, как полагается. Да не одевайтесь, как на свадьбу: население любит в нас символ нищеты и заброшенности. Каска хмыкнул:
– У меня такого дома не найдется, – он кивнул на тогу рядом сидящего аотерца, – оденусь, как смогу. Старший трибун при этих словах одобрительно кивнул:
– Так и следует, молодой человек. Продолжайте отстаивать свою личность.
Работа состояла в том, чтобы по вечерам обходить беднейшие кварталы города. На трибунов косились, но, по-видимому, их уважали. На улицах становилось тише, всякое бесчинство прекращалось, люди выглядели пристойнее. Ночью просматривали документацию, а утром принимали: старух, подростков, женщин. Каска первое время оставался в тени, к нему даже не подходили, пока однажды за его стол не уселся мальчик двенадцати-тринадцати лет. Мальчишке грозило пожизненное тюремное заключение, так как по новым преторским законам он считался совершеннолетним. Родители девочки грозились обратиться к курульному эдилу.
Мальчишка не переставая ревел, но Каска не растерялся. Подобных фруктов он знал хорошо, так как сам когда-то был таким же.
– По преторским законам ты уже совершеннолетний, то есть – половозрелый, – назидательно произнес Каска, – что ты и доказал своим поступком.
– Дя-я-дя!
– Сколько лет девочке? – спросил он строго.
– Дядя! – мальчишка опять всхлипнул.
– Сколько лет девице?!
– Тринадцать, – мальчишка размазал слезы по грязному лицу, – только никакая она не девица. Она давно уже …
– Прекрасно. Через два года на ней и женишься. А если она понесла – пропала твоя головушка!
Мальчишка опять заревел во всю мочь.
– Перестань реветь! Чтоб вечером здесь была твоя мать, – добавил он спокойнее.
– Дя-а-дя! – взвизгнул подросток.
– Да, в чем дело?
– Ей отрубят голову? – спросил мальчик с неподдельным ужасом.
– Нет. С чего ты взял? Ты что, маленький?
– Не хочу, чтоб мать сюда приходила, – заявил юный арцианец с неизвестно откуда взявшейся твердостью.
– Хорошо. Пусть тогда придет тетка. Тетка у тебя есть?
Мальчик кивнул. Потом спросил:
– А отца нельзя?
– Нет. Твой отец мне здесь не нужен. У такого субъекта, как ты, и отец соответствующий.
На другой день явилась тетка мальчика: грязная, оборванная бабища, толстая и усталая. Она сразу приступила к делу:
– Мне сестру жалко. Молодая она ишо. А племянник попался, как кур в ощип. Не знал он ничего. Та тварь соблазнила.
– Да, но, насколько мне известно, девочка-то беременна.
– Да врут они, чтоб им провалиться! Они с нас денег требуют, а где сестре взять? У нее и без того четверо.
– Обещайте, что парень женится через два года.
Тетка мальчика опустила голову. Подумала, потом примирительно заявила: – Я сестре скажу. Видать, ничего другого-то и не остается.
Потом, после всех трудов и дерзаний, наступало  утро. Древнее солнце появлялось над горизонтом и освещало древние свалки, полуразрушенные дома, убожество, мерзость, грязь. В голубоватой дымке внизу раскинулся цирк, в котором четыре тысячи лет назад отцы города, еще не отделенные от народа, давали представление гладиаторских игр всему Арцию. Тополя рядом с храмом начинали взволнованно шелестеть. Их шелест казался ненастоящим. Хотя это, безусловно, были настоящие тополя, выросшие по собственному почину. Но листья их были капроновыми и росли они не за счет благородного поглощения солнечного света и переработки его на целлюлозу, а за счет той дряни, которая за тысячи лет скопилась на этом месте и теперь лежала у их корней.
Капроновые тополя полагалось уничтожать, как бесовское творение. Хотя многие считали, что это – тоже санитария, своеобразный ответ природы на чудовищное нарушение экологии. Растения с полиэтиленовыми и капроновыми листьями возникли за чертой радиации в результате мутаций совершенно естественным путем, а что естественно – то не безобразно. Как бы там ни было, но тополевую рощу регулярно поливали серной кислотой до самых корней. Через две-три недели она вырастала снова.
Капроновые тополя были еще не самым скверным следствием радиоактивной катастрофы, постигшей планету четыре тысячи лет назад. Тогда и возникла вот эта самая ойкумена, узкая полоска земли по самому краю Средиземного моря с городом Арцием – центром и столицей рабовладельческой цивилизации. А за чертой радиации продолжалась жизнь, какая – трудно сказать. Но оттуда на населенную людьми территорию периодически проникали ужасные, невообразимые организмы, животные и растения.
Самым мучительным для населения Арция и всей ойкумены была марена. Невинное красильное растение, использовавшееся для окраски тканей еще древними греками, превратилось за чертой радиации в чудовищный наркотик. То есть, как наркотик, марена была не страшна. Она обладала слабым тонизирующим действием и никогда не вызывала привыкания. Давно, еще в первом тысячелетии после крушения Великой Цивилизации, люди заметили, что те, кто пьют марену, после смерти встают из могил. Этому факту было дано даже научное объяснение, что не помешало жителям ойкумены по-прежнему употреблять зелье. Никого не пугала перспектива после смерти превратиться в зомби, это могло напугать только живых. В Арции и в других городах ойкумены существовали законы, грозящие смертью, высылкой, конфискацией имущества за употребление марены. Это ничему не помогало. Трава росла везде, наркотик был легкодоступен.
Несмотря на крайнюю бедность, тяжелые условия жизни, плебейская среда оставалась здоровой, здесь сохранялись хорошие гены. В плебейских семьях не было принято развратничать и пить марену. Малейшее подозрение, что человек наркоман или гомосексуалист, навлекало на него презрение и изгнание из общества. Марену употребляли в основном патриции. Они же поставляли дочерей для ночной работы, в обедневших знатных семьях это было нормой. Вообще, проблемы патрициев не касались бы плебейского общества, если бы не зомби из высокопоставленных склепов, если бы не проститутки из высокопоставленных семей, если бы не гадость аотерского производства (бытовая химия, дешевые духи и прочее), которую патриции закупали в массе и перепродавали по дешевке в плебейских кварталах. Защитниками же патрицианских интересов из года в год, из века в век являлись трансплантаты.
Причина катастрофы на Земле так и осталась неизвестна. Неизвестны также остались и ее размеры. Некоторые утверждали, что погибли полностью и скрылись под водой Австралия и Америка. Из тех, кто спасся, никто ничего не слышал и не знал. Просто пригодной для жизни оказалась узкая полоска суши вокруг Средиземного моря. Само море также было безопасным. Здесь со временем возникли города, возродилась культура. Только два научных центра: Аотера и Пирамиды, продолжали традиции Великой Цивилизации.
Пирамиды являлись древнейшим научным центром, изолированным и тайным, существовавшим еще при Великой Цивилизации. Что касается Аотеры, то она возникла перед самой катастрофой в предвидении грядущих событий. Некоторые утверждали, что ее организовали инопланетяне, те самые, что, якобы, грохнули материки и уничтожили цивилизацию. И первые аотерцы должны были исполнять роль наблюдателей за развитием событий и за дрозофилой в банке: людьми на оставшейся им территории. На самом деле Аотера много и действенно помогала ойкумене: она организовывала города, снабжала продуктами, вакцинировала население, лечила наследственные болезни, вызванные радиацией. Этого добра люди уже не помнили. Зато они очень хорошо помнили возникшее потом зло. Здесь уже некого было винить: ни Аотера, ни инопланетяне были явно ни при чем. Просто из-за черты радиации вышли выжившие там в лагерях и тюрьмах преступники. Их была масса, все они были больны и терять им было нечего. Они вооружались чем попало и нападали на города ойкумены, угоняли в плен население. Потомки этих парий и жительниц древнейших городов Греции, Африки, Италии и Иберии сформировали впоследствии арцианскую нацию. Свой город-полис они построили на берегу древнего Тибра на развалинах Рима и провозгласили себя наследниками древнеримской цивилизации. Они оделись в туники и тоги, создали сенат, сформировали легионы. Первой была разрушена до основания и порабощена Северная Италия, потом – Южная. Потом провинциями Арция стали Греция, Иберия, Малая Азия. Вся ойкумена стала арцианской, только Египет, охранявшийся компьютерной системой главного жреца Пирамид, и сама Аотера, смертельно напуганная развитием событий, остались свободными. Но прямая связь научных центров и ойкумены прекратилась. Все теперь контролировал Арций. А людям, решившим бежать от ужасов радиации и посвятить себя науке, приходилось преодолевать огромные трудности, чтоб дойти до Пирамид или до Аотеры, находившейся, по слухам, где-то у подножия Загроса, на берегу Персидского залива. И какая судьба ожидала добравшихся до цели – никто не знал. Ведь не все же были пригодны для работы за компьютером, а оттуда никто не возвращался.
Именно тогда в природе возник Цит. Его официальная биография была проста: он родился в семье бедного плебея в предместье Арция уже после смерти отца. Мать–вдова была странная женщина, никто не знал толком, кто она и откуда. Все единогласно утверждали, что она была ведьма. Вдова Цита потеряла сына на восьмом году его жизни. Он ушел в Аотеру вместе с другим мальчиком, своим ровесником, из очень знатной патрицианской семьи. Все это могло быть. Невероятно было другое: каким образом Цит вместе с Цинной (своим товарищем) сумел вернуться оттуда. Он ли это был? И с какой целью он вернулся? Не могли аотерцы пощадить ребенка-ойкуменца, тем более – арцианца. С тех пор пошел слух, что Цит – инопланетянин. Тому было множество подтверждений из его частной жизни. И самое главное – невероятная, ни с чем не сравнимая удачливость во время войны. Цит мог проиграть сражение и даже зачастую проигрывал. Но он ни разу, за многотысячелетнюю историю своего существования, не проиграл кампании и всегда возвращался домой победителем. Такая удачливость превышала все известное в истории. Вторая причина, по которой Цит мог бы считаться потомством пришельцев, было его долголетие. Принято было считать, что Цит прошел так называемую трансплантацию в Аотере. Но способ обессмерчивания, трансплантация, чудовищно болезненный и осуществляемый без наркоза, требовал, чтобы прошедший ее человек периодически снова садился в трансплантационное кресло и возобновлял операцию удаления участков мозга, вредных для дальнейшего существования. Между тем было достоверно известно, что после ухода из Аотеры Цит ни разу не подвергался этой операции. Хотя на самом деле Цит был очень тесно связан с Аотерой и часто там появлялся запросто, без всяких дипломатических целей. Он служил связующим звеном между Аотерой и Арцием. При этом Цит считался арцианцем, магистратом, консуляром. И аотерцы клятвенно заверяли арцианское правительство, что никаким операциям на их территории Цит не подвергался.
Прошло много времени, прежде чем Цит добился введения трансплантации в Арции. И уже потом стало возможно, в экстренных случаях, для особо выдающихся арцианцев проведение трансплантации в Аотере. Все это время Цит был жив и здоров и сохранял облик человека в летах, абсолютно не арцианского типа. При этом черты Цита носили характерный отпечаток: он был похож на одного актера из древнего американского художественного фильма, игравшего в нем роль Юлия Цезаря. Поэтому в ойкумене издревле упорно держался слух, что Цит на самом деле – биоробот, копия актера из кинофильма, сфабрикованная аотерцами и загруженная генами, приносящими удачу на войне и непререкаемую власть над людьми.
Ни той, ни другой версии о своем происхождении Цит никогда не оспаривал. Он был человек живой, темпераментный и очень любил шутить. Так однажды в преторианском зале, когда его особенно допекли и кто-то бросил ему обвинение, что он, мол, не человек, а всего лишь копия из телевизора, Цит взял и влез у всех на глазах в экран включенного компьютера. И весь преторианский зал хором умолял его вернуться обратно.
Цит был властолюбив не по велению натуры, а по необходимости. Утратив власть, он бы лишился жизни, к которой привык и считал неотъемлемой частью окружающего бытия. Короче, Цит заботился прежде всего о самом себе. Поэтому он считал для себя возможным укреплять свою власть во вред окружающим. Если бы он был смертен! Но Цит из года в год, из века в век разрушал человеческое общество. Все об этом знали. Но никто ничего поделать не мог.
Общество Арция ненавидело трансплантатов. Сенат несколько раз принимался за реализацию закона об отмене обессмерчивания. Но всякий раз вмешательство Цита прекращало дело. Обычно затеянный скандал кончался гражданской войной. А на войне Цит неизменно побеждал. И плохо тогда приходилось поднявшим на него руку!
Второй насущный вопрос заключался во введении трупосожжения для всего населения ойкумены. Здесь вмешательство Цита не было явным и, казалось бы, зеленый свет. Но целые поколения трибунов пытались это сделать, и у них ничего не выходило. Каска решил начать свою политическую карьеру с того же. Не по велению сердца, а по размышлению. Авось получится!
Сотоварищи по должности отнеслись к законопроекту скептически. Но поддержать не отказались. Законопроект был внесен в общеарцианский компьютер и вынесен на рассмотрение. В Арции не было газет. Новости вносились в мини-установку, укрепленную (наличие установки являлось обязательным для каждого арцианца) в туалете. Текст печатался на рулоне туалетной бумаги. Таким образом, арцианец, даже не имеющий никакого отношения к политике, поневоле к ней приобщался.
Каска так и не узнал, как отнеслись жители Арция к его законопроекту. Вечером после внесения документа к нему домой явился Цит.
– Я не ожидал, Каска, что ты окажешься упрямцем, – заявил Цит, усаживаясь в старое удобное дубовое кресло. – Объясни толком, чего ты хочешь?
Каска молчал, стараясь не смотреть Циту в глаза.
– Неблагодарность – тяжкий грех, – продолжил Цит свое рассуждение. – Но я тебя понимаю. Скажи, ты ведь не стремишься к политической карьере, а хочешь, всего лишь, приложить свои силы, работать по специальности?
– Да, – глухо отозвался Каска. В горле у него пересохло.
– Ну что ж. Это мы тебе устроим. Обещаю. Только прекрати эту бодягу в храме четырех колонн. Слышишь, Каска? Ты сам не понимаешь, во что вмешиваешься. А красненьким, им на тебя наплевать. Согласись, Каска, ну какое им дело до жизни какого-то патриция? Это я думаю о тебе. Ты наследник имени, а я не хочу, чтобы знатнейшие фамилии так вот запросто вымирали, – Цит встал. Каска проводил его. А вечером он заявил в храме четырех колонн, что он снимает свой законопроект с рассмотрения. Молодежь, аотерцы, молча согласились. Только пожилой арцианец покачал головой:
– Нехорошо, молодой человек. Вы проявляете непозволительную мягкотелость.
В конце года Каска был избран в преторы и занял место на скамье в преторианском зале, рядом с равными себе по происхождению.
Каска был горд. Здесь решались не глупые вопросы нищих предместий, здесь решались судьбы мира: гражданские войны, дипломатические отношения с Аотерой, устройство компьютерных залов в Мамертинке и Вентлере. Каска не отдавал себе отчет, что вся эта патрицианская спесь – одно притязание, что мир патрициев так же мал и затерян, как и жалкий мир нищего населения ойкумены. Никто на разгромленной Земле уже не обладал подлинным могуществом, так же как и среди обессмерченных и великих нельзя было найти подлинную гениальность. Но Каска был горд.
В конце года он просил предоставить ему место по специальности, и ему отвели должность главного следователя в третьем отделении Мамертинки.
Работа сразу захватила Каску. Здесь все ему было по душе: и компьютерные установки, и пыточное кресло, и оба помощника-садиста, знающих свое дело и способных вынудить признание из самого несговорчивого и сильного человека. Каска наслаждался стонами и воплями обвиняемых, и ему часто приходило в голову, что работа на благо общества вообще не для него. Вот во вред – другое дело. В то, что его теперешнее занятие служит арцианскому обществу, он не верил. Он прекрасно видел, что патриции, а главное – трансплантаты, установили жесткий террор. Но ему было все равно. Он обрел свое счастье.
Каска наслаждался до тех пор, пока в его пыточное кресло не попал один из его прежних сотоварищей-трибунов.
Каска был глубоко смущен. Пока помощники прикручивали аотерца к креслу, вводили в вены иглы и готовили к процедуре, он сидел, отвернувшись, и копался в бумагах. Больше всего ему хотелось нажать на кнопку с цианистым калием и сразу прекратить всякую возможность общения. Он предчувствовал, как мерзко пошутит этот бывалый, бесстрашный и очень умный субъект (это был тот самый аотерец, который дрался с ним перед началом Каскиной служебной деятельности).
– Ну что, Каска, поздравляю тебя! – невозмутимо произнес аотерец, когда Каска повернулся к нему лицом.
– Я попрошу вас не разговаривать, когда я не спрашиваю!
Аотерец понимающе смолк. В его иссиня-черных глазах светилась насмешка. Каска опять отвернулся.
Руки у Каски дрожали. Он вступил в первый уровень боли, стараясь не смотреть на подследственного, который продолжал насмешливо молчать. Но и на втором он лишь вежливо отклонял каскины вопросы. Каска разгорелся. Он перескочил сразу на четвертый, потом – на девятый уровень. Так делать не полагалось, это было бесчеловечно, но Каска уже ни о чем не думал. Он жаждал одного: чтоб этот суровый закаленный человек сломался.
Аотерец повис на проводах в пыточном кресле. Он был в коме, что один из помощников удовлетворенно констатировал. Его перенесли в соседнюю камеру, являвшуюся по сути камерой смертников. Каска так и не добился ответов на свои вопросы.
Аотерец очнулся в зеленоватом свете экрана компьютера. Он глухо застонал и перевернулся на спину. Каска встал и подошел к нему. Он говорил ласково, почти слащаво. Убеждал, уговаривал. Тысячелетний, высушенный природой и обществом до каменного состояния аотерец не отвечал ни слова. Он прекрасно знал, что будет дальше: его изнасилуют. И вовсе не потому, что этот желторотый Каска такой уж хищный и сексуальный. Просто так устроены люди. Он обернулся и так откровенно и сказал. Каска опешил. Встал, пересел за свой пульт.
Утром в девятое заявился Цит. Он требовал разговора с аотерцем. Но Каска наотрез отказал. Цит так посмотрел, понимающе, что Каска чуть было не покраснел. Потом из сената сделали запрос по тому же окаянному поводу. Каска ничего не мог сделать. Усадить парня в снова пыточное кресло он не мог – все-таки он был врач. Но и дискредитировать себя как должностное лицо он также не мог. Он сидел мрачный, спиной к своим помощникам, и делал вид, что страшно занят.
– А чего особенного? – вдруг изрек помощник слева. – Войти, зажать рот, потом – на спину, и готово. Он будет как шелковый.
 – Почему? – наивно осведомился Каска.
Второй помощник пожал плечами.
– Все будет хорошо, вот увидишь, – заверил его помощник слева. – Надо только как следует его обработать.
Когда они вошли в камеру, пленник спал. Первый помощник быстро перевернул его и уткнул лицом в подушку. Все было так, как Каска ни за что не поступил бы со свободным человеком. За такое на воле можно сесть. Но им троим было позволено все. Помощники уверили потом Каску, что они на этом  специализировались.
 На другое утро бывший трибун в кресле, без применения пыток, признал свою принадлежность к Аотере. Сенат был доволен. Каску за отличное выполнение обязанностей перевели помощником в самое сложное из отделений – двенадцатое.

Через коридор в двенадцатом Вентлера работал тот самый Аррунт, которого Крис добивался в военной академии. Рядом с ним за компьютером сидели еще двое: знаменитый инопланетянин, основатель акульего культа и девица-транссексуал.
Каска с удовольствием возобновил знакомство с Аррунтом, которого наставник готовил к трансплантации. Теперь Каска разбирался в жизни и прекрасно видел, что Аррунт – иноплеменник. Тем он был интереснее и загадочней. Предковый гомо глуп. А Аррунт так много читал, и не только предковой литературы. Дентр позволял ему иногда подключаться к космосу. Каска слушал, раскрыв рот, об обычаях чужих миров, о войнах и правителях, о казнях и пытках, о геноцидах и видовых дискриминациях. Все сводилось к одному: у них так же, как у нас, мир везде одинаков и менять его – нет смысла. Как бог решил, так и будет.
Каска вникал в свою профессию следователя в Мамертинке и постепенно забывал о честолюбивых планах стать полководцем и консулом. Крис, между тем, с успехом воевал и уже два раза отправлял консульскую должность.
– Крис – шумер, – объяснил ему однажды Аррунт. – Он из размножающихся пауками. Высшие животные в мире, за что возьмутся, в том преуспеют.
В тридцать пять лет Каска вместе с Аррунтом прошел трансплантацию и был обессмерчен. А через двенадцать лет трансплантации подвергся второй гуманоид-иллюзионист, бывшая девица Клавдия, теперь Клавз. К этому времени Клавз прославился в двух самостоятельных войнах на стороне Цита. Каска смотрел на него с брезгливостью, но не мог скрыть зависти. Откуда у самки, да еще иноплеменницы, такие способности?
Клавз же относился к Каске с глубокой симпатией. Часто Каска ловил на себе восхищенные взоры кастрата и не мог удержаться, чтоб не поморщиться. В конце концов он однажды затащил Клавза к себе в двенадцатое и высказался напрямик. Мол, ложись, я все сделаю, и больше не приставай ко мне. Клавз, смотря своими широко раскрытыми, черно-карими, загадочными глазами, возразил:
– Я от порядочной матери. И мне от тебя ничего не надо. Если б я был самкой, я согласился бы иметь от тебя детей.
Каска долго думал потом ночью без сна в своей комнате, далеко от следственного зала. Что так заинтересовало в нем самку другого вида? Ведь говорили же, и до сих пор говорят, что Лидия, мать, из оборотней, из тех, кого шакалиха рожает под кустом рядом с домом.
Мать всю жизнь вела себя странно. Помимо Каски у нее было еще шестеро сыновей от рабов и посторонних, и всех она выдворила на улицу. Именно так поступают самки симбиотических, чтоб мальчишки в шестилетнем возрасте оплодотворяли шакалих. Но Каска точно знал, что Лидия – патрицианка, законная дочь своих родителей. При чем тут шакал? Каске снились сны. Что он бегает по лесу и вынюхивает в кустах добычу. Потом выходит на большую помойку и с удовольствием роется в ней. Вот большой полиэтиленовый пакет, он что-то напоминает. Каска вгрызается в него. Запах трупа…
 
Цит был на самом деле мягкотел и уступчив. Стоило только как следует на него надавить. Начальником конницы он чрезвычайно дорожил и мог ради него залезть на дерево. Клавзу не пришлось много его просить. Цит потребовал в преторианском зале, чтоб Клавзу вернули его сущность.  «Для рождения наследников», – как серьезно заявил Цит.
Люканец, сделав операцию, был уверен, что Клавдия родит ребенка от соплеменника, от Аррунта. Он про себя смекал, как ему потом пристроить молодого гуманоида-иллюзиониста, может, отправить его на Люк получить образование? Но Клавдия родила от Каски.
Дентр ничего не понял. Зачем дитя от симбиотического? Может, самка чокнулась, пока на вороном коне брала крепости в мужском виде? Но что у нее спросишь? Клавдия осталась Клавзом: непроницаемым, замкнутым, недоступным.
Девочку она растила у себя в древнем деревянном доме в коммерческой части Арция. Сама дала образование и никого к ней не подпускала. Говорили всякое. Будто бы она хороша как день: чернокудрая, белокожая, а глаза отцовские. Каска считался в городе эталоном мужской красоты.
Потом однажды мать застала дочь в постели с девицей ее возраста. И тогда ничего плохого не подумала. Гомосексуалистка, но ведь есть в кого. А потом заметила в доме другую девушку, постарше. Мать схватилась за голову. Начала приглашать в дом молодых людей, устраивать вечеринки. Но, видимо, было уже поздно, или юная Клавдия вообще от рождения испытывала отвращение к противоположному полу.
В доме всегда тихо, спокойно. Но вот звонок в дверь – и раб-привратник докладывает, что явилась некая Люция, к молодой барышне. Люция, так Люция. Мать уже решила, что ей делать.
В понедельник утром в преторианский зал вошла молодая особа, которую здесь никто не знал. Но по одежде и внешнему виду можно было судить о ее высоком происхождении. Один из преторов предложил ей сесть и потянулся за листком бумаги, который девушка комкала в руке:
– Позвольте бумажку, мадам. Да не волнуйтесь вы так! Кто вас сюда направил, отец?
– Мать.
Рядом сидящий претор поднял голову: что за странность! Чтоб мать отправила дочь в преторианский зал с самодоносом? Первый между тем вытирал взмокший лоб платком. Он передал бумажку и уставился невидящим взглядом в экран выключенного компьютера у соседней стены.
– Да, это… – промямлил второй, предавая бумажку по этапу. – Это – замять!
– А как, интересно, ты ЭТО замнешь? – возмутился третий, прочитав все до конца. – Ты что, Клавдию не знаешь?
– Но ведь все – явная чушь! – возопил четвертый.
– Клавдия? – поднял голову пятый. – Чего ей угодно?
– Ребенка казнить, – ответил второй, опуская голову в бумаги и, таким образом, устраняясь.
– Так она, хотя б, обвинения подобрала поправдоподобней! – воскликнул шестой, бросая бумажку через стол седьмому. – Где она такого начиталась?!
– Дитя, – обратился вежливо первый, – ты в самом деле кушаешь на кладбище падаль?
Девушка, всхлипывая, кивнула.
– И летаешь ночью над городом?
Опять кивок.
– Клавдия есть Клавдия, – резюмировал десятый. – Ничего не поделаешь, не скандалить же нам.
– Ты хоть в чем виновата на самом деле?
Девица обливалась слезами.
– Ну говори, говори, что мы, людоеды?
– Молодой человек у тебя, что ли?
Девица мотнула головой.
– А в чем дело?
Девушка молчала  и плакала и всем стало ясно, что она не скажет. Боится матери.
Второй, с глубоким вздохом, встал:
– Пойдем. Ничего не бойся. Тебе сделают укол в руку, и ничего не почувствуешь.
Вечером в дом Клавдии на носилках принесли обезглавленное тело дочери.

Цит мало интересовался жизнью предковых. Любой мог сказать, что за исключением некоторых странностей, Цит вполне порядочен. Диктатура его устраивала только потому, что таким образом он оберегал свою жизнь. Править же он старался честно, и хорошо заботился о чужом потомстве. Все свободное от войн и государственной жизни время  Цит проводил за книгами. Или собирал вокруг себя белые движущиеся игрушки – окаменевших инопланетян. Изучал, разглядывал, даже беседовал с ними. Что старый, что малый.
Хотя до предковых часто доходили слухи, что Цит ку-ку. Однажды он при ревизии рынка украл у торговки на глазах у всех флакон духов. В другой раз прошелся голый по улице. А одна дама в сенате жаловалась, что он ее укусил. И, что самое интересное, иноплеменник, Дентр, самолично проверял место укуса. Зачем это, спрашивается?
Каска, выучив свою речь в сенате назубок, все равно сбился. Он должен был во всеуслышание заявить, что видел Цита бегающим по берегу залива в паучьем состоянии. Он ждал, что его начнут переспрашивать, какой паук, и каких размеров и тому подобное. Но все молчали, опустив голову. Никто Цита пауком никогда не видел. Но все знали, что это так. А молодой Каска рвется на войну. Что ж. Плебеев много расплодилось. Можно объявить набор – и с богом!
Каска всем надоел. Сластолюбивый, жестокий, наглый. Недавно казнил собственную мать. Несчастная всего лишь нуждалась в излечении от нимфомании. Муж привел, сдал сыну с рук на руки, мол, родной, хороший доктор, поможет. А он ее допросил, вывел во двор тюрьмы и отрубил ей голову. Говорят, прям собственными руками. Какой мерзавец! Ничего, Цит с тобой быстро управится, будет тебе паук!
Но начальник конницы Цита встал и при всех заявил, что он поддерживает Каску и идет воевать на его стороне. У Цита, говорят, челюсть отвисла, когда он глядел на Клавдию. Любовь, ну что тут поделаешь?

Каска впервые увидел настоящий военный лагерь вживе. В учебном лагере под Тиринфом все было не так. Вернее – совершенно иначе. Интеллигентная молодежь, которая, кстати, имела право почти каждый день отлучаться домой, так не пахла. А вши? Это ужас!  Каска послал раба домой специально за репеллентом. Но раб застрял где-то на дороге, и Каска каждый вечер внимательнейшим образом просматривал одежду, чесал свои начавшие редеть волосы. Ему чудилось – все тело чешется. Он принимал ванну два раза на дню и постоянно жег в палатке курительные палочки. Брызгался духами. Пока Клавдия не предупредила его, что легионерам это не нравится.
Клавдия чувствовала себя в лагере как дома. Сидела ночью у костра, слушала о чем говорят. Проверяла посты. Она мало что пользовалась уважением, на нее молились. С Клавзом мы как за каменной стеной – говорили арцианцы. Тем не менее, Клавдия во всем уступала Каске. И требовала, чтоб его слушались. Каскиными приказами часто пренебрегали, до тех пор, пока Клавдия самолично не срубила головы двоим, посмевшим среди ночи уйти с совершенно ненужного поста возле ручья, где они были оставлены полководцем.
С Каской Клавдия общалась исключительно редко. Она вела себя как типичная матриархальная самка: ты был моим оплодотворителем, и я тебя почитаю. А Каска боялся будущего, ему нужно было сочувствие. Но в клавзовых глазах, черных и умных, он сочувствия не находил. Что-то другое. Может, ненавидит?
Он так и не понял, что случилось с дочерью. Он ее даже и не видел. Говорили – очень похожа на него. Клавдия странная. Если самки гомо просты, как пластмасса, то самка космического вида все равно что дорогой натуральный камень с дихроизмом. И такие же жесткие. Каска не раз пытался сказать, бери мол, руководство на себя. А то пропадем. Но Клавз был спокоен. И по всему видно, что умирать он не собирался.

Клавдия стояла на коленях в палатке и, опустив голову, молилась. Все в руках божьих. А грехи мои ты видишь… Потом она начала собираться перед боем: кожаный нагрудник, кожаная юбка, короткий арцианский меч. И синий плащ начальника конницы.
Клавдия вышла из палатки. День только начинался. Но было уже душно. Из-за вала, с приморских пустынь, несло сухую красно-бурую пыль, пропитанную радиацией. Клавдия подумала, что теперь, когда ей пришлось поднять руку на своего полководца, бог ей и покажет, кто прав. А то ведь не Цит вовсе виноват в том, что ее биологический вид вымер. И если Цит погибнет, то всех предковых радиация смоет с лица планеты, как грязную накипь, как ошибку божью…

Говорили потом разное. Якобы, полководец в самом начале боя был тяжело ранен. Ничего он не был ранен – просто смотался. Все пешее войско смешалось и начало отступать, а Клавдия даже не успела вывести конницу. Ей пришлось защищаться от своих. А потом ей удалось повернуть левую часть на противника. Все равно время было упущено.
Каска бежал на свою галеру, но в море столкнулся с кораблями Цита. Он защищался отчаянно, был ранен, захвачен и препровожден к Циту.
В палатке все чувствовали себя настолько приподнято, что позволяли себе шутить в присутствии Цита. Сам Цит был угрюм. Верный признак того, что к вечеру начнет лютовать над пленными. Особенно, если среди них найдутся самки. Но вроде бы по указанию начальников их всех перебили. Нет, керогеновых столбов нам не надо. Хотя в запасе они есть, как же без них. И Клавдия сидит за столом вместе с победителями, истекает кровью. Смотреть на нее страшно.
На Клавдию поглядывали, кто с сочувствием, кто с ужасом. Замолвить бы за нее слово, да как это сделать?  Нет, если Цит на нее зол, то все. Клавдия смотрела перед собой спокойно, но как-то удивленно. Как такое могло быть? Почему? Разве симбиотический хуже гомо? Гомо, и то такое себе не позволит. Она медленно вытянула руку вдоль стола, дернулась, и потеряла сознание.
– Отвезти в Арций, – приказал Цит. – Отдать Дентру. И пусть сделает снова операцию по перемене пола.
– Что за безобразие, – добавил он брезгливо. – Самке ни в чем доверять нельзя!
И в туже ночь из Аотеры прибыла подводная лодка. Аотерцы забрали закутанное в черный плащ тело, погрузили в лодку и увезли. Каска исчез из жизни Арция, Клавза и ойкумены.

* * * * *
Раб поймал на побережье мальчика-дикаря. На вид ему было лет шесть, но говорил он уже вполне прилично и все время пытался удрать. На вопросы «Чей ты?» и «Откуда?» вразумительных ответов не давал, хотя по его ярким черным глазам было понятно, что он прекрасно отдает себе отчет в том, куда попал и кем сам является.
– Иноплеменник, – сделал вывод управляющий. – Должно быть, самка потеряла.
Иноплеменников, «автохтонных космических» вокруг было множество. И к какому именно виду принадлежит мальчишка, Крис, владелец поместья, определить не мог, да и не пытался. Жена родила ему троих, но Крис, полководец и сенатор, хотел оставить наследство самому толковому. А среди его детей был один даун, один альбинос, одна девочка с врожденным монохроматическим зрением. Поэтому он с радостью ухватился за возможность усыновить, хотя жена откровенно ему сказала, что отравит подкидыша.
– Ты пойми, – втолковывал он супруге, – не все равно, кто унаследует? Я не могу зачать здорового ребенка, пусть этот сделает. И род Крисов будет продолжаться. Тем более что он на моего дядю похож. Как две капли воды!
– Может, еще на дедушку смахивает? – угрюмо отвечала жена.
Но, как ни странно, быстро смирилась с перспективой ущемления прав собственных детей. Юный Крис очень скоро влез к ней в душу. Он не был особенно ласков, но был горд и смел, и очень привлекателен внешне. К тому же оказался вундеркинд.
Крис в десять лет знал шесть языков и читал ради удовольствия тензорный анализ. Прекрасно рисовал. Приемная мать, захлебываясь от восторга, демонстрировала друзьям и знакомым эскизы, портреты, натюрморты маслом. Очень любил музыку. Словом – у супруги Криса не возникало вопросов, кто унаследует родовое имя. Приемная мать горячо полюбила чужого мальчика. Часто она в исступлении принималась целовать его, ласкать волосы, шею, руки. Господь обделил ее потомством, и она молила бога, чтоб он отпустил ей этот грех. К тому же приемыш оказался отзывчив. Мало какая женщина могла похвастаться, что родной сын ее так любит и относится к ней с таким почтением.
Но когда возник вопрос о профессии, ни мать, ни отец не сомневались. Художества художествами, а жизнь есть жизнь. Поэтому Крис поступил в высшую военную академию в Тиринфе.
Здесь он также поражал всех своими способностями. И как раз именно в области убийства и самозащиты. Крис мог прихлопнуть скамейкой в аудитории, или голыми руками оторвать голову. Сила. Физическая сила и недюжинный интеллект. Что еще надо? Когда после окончания академии Цит взял выпускника на войну, тот сразу стал одним из его полководцев и даже остался на зиму в Иберии в качестве легата.
Но Цит не предковый. Галактический паук сразу понял, с кем имеет дело. Шумер. Самый обычный, нормальный, полностью сформировавшийся самец, который вырос в семье предковых и косит под наследника родового имени. Это, допустим, его не касается, а вот как насчет трансплантации?
Люканец, к которому обратились за консультацией, ответил категорически. Шумеров не трансплантируют. Нужно обессмерчивание плазмидами, а такой техники здесь нет. Да он и не смог бы, он не биолог. А если узнают иноплеменники, будет скандал. Шумеров обижать нельзя. Они самые могущественные инопланетяне во вселенной.
Цит ответил, что он все это знает, но вот как бы получить самого могущественного в личное пользование и на вечные времена? Нам шумер не повредит. Тем более что мы тут все вместе по уши увязли в дерьме и не все равно, в чем нас обвинят? Еще один грех совесть не обременит. В общем, иноплеменник, делай операцию, только не убей.
Дентр подумал, что убить для него было бы удобней. Но он боялся Цита. Цит сумасшедший. А в их узком кругу сумасшедший – самая выгодная роль. Люканец был уже немолод и виноват перед собственной цивилизацией так, что головы не сносить. Он подумал и обессмертил шумера.
Перед операцией шумер повел себя буйно. А когда его скрутили и усадили в кресло, призвал всех богов в свидетели беззакония. И пообещал отомстить. Как известно, шумеры всегда верны договору и клятвы блюдут. Но этот шумер, очнувшись после операции, стал иным. Нарочно иноплеменник повредил его или это просто результат того, что мозг шумера слишком сложен для такого дилетанта, как люканец-физик, но только Крис в самом деле стал «своим». И внес свою лепту в массу ужасов и беззаконий, творящихся под руководством межгалактического гибрида на чужой планете.

Древний Эпидамн шумел еще более древним оживлением: в местном цирке новый консул давал представление гладиаторских игр, собирался выставить двести пар гладиаторов и еще устроить коллективное побоище. Возбуждение, шум, празднично одетая толпа. В цирк пускают только мужчин. Зато они разодеты не хуже женщин: на некоторых ожерелья. Браслеты, кольца. Тоги и вышитые плащи, яркоокрашенные туники… Смотри-ка! Даже до иных миров докатилась весть о наших зрелищах. Великий инопланетянин пожаловал!
Этот одет скромно. В черно-коричневый костюм до колен и пластиковые сандалии. Глаза желтые, так и сверлят толпу. Чем-то недоволен. Но он всегда недоволен. Не наше дело. Заместитель у него каков! Красавец. Говорят, любовник. Везде одно и тоже, и чего нас развратом попрекают? Мы не хуже других…
Интеллигентен. Я имею в виду заместителя. А сам Ктесс, говорят, олигофрен. Матушка неправильно им разродилась. Но вот для службы мозгов хватает. Чего ему от нас опять надо? В прошлый раз, говорят, выкупил с арены недобитого и заплатил за него полукилограммовым куском платины. Ну как же не идиот?
Ктесс прошел вместе со всеми в амфитеатр и уселся поближе к арене, но так, чтоб его старые знакомые, сенаторы из Арция, также были на виду. Ему, казалось, больше интересны именно они, а не зрелища. Кар брезгливо дергался. Гомо. Они вообще когда-нибудь моются? А что это за обычай поливать себя синтетическими пахучими веществами? Это же неприлично! И почему вот у того молодого инопланетянина на шее висит камень? Он кто? Почему не выяснят? Сколько раз он говорил, что проституцию в населенных пунктах следует прекратить?
Ктесс высматривал среди гладиаторов космических гомо. Но тщетно. Все пары были предковыми. Зато в одной паре вышла самка. Космический гуманоид морской расы. Ктесс даже поежился. В чем она провинилась? Разве можно недееспособную на арену?
Самка дралась хорошо и укокошила своего партнера, разрубив ему голову пополам. Но больше на арену не вышла. Кроме нее никого интересного больше не было. Зато внизу, через два ряда от Ктесса сидел сенатор, который его давно интересовал. Этот, похоже, имеет отношение к гравитационному компьютеру и чуть ли не бывший аотерец.
Сенаторы торговались из-за понравившегося гладиатора, потом один другому через ряд предал деньги. Ктесс стыдливо отвернулся. Неприлично. Как такое можно демонстрировать всему белу свету? У этих гомо даже начатков культуры нет. И Ктесс так и не понял, те, кто выступают, они кто? Дурное потомство? Тогда почему его передают из одних рук в другие? Надеются перевоспитать?
Ктесс обратился к ниже сидящим с вопросом, вон тот, мол, предковый, рядом с вами почем? Все смутились.
– Он не раб. Он патриций.
– Не продается?
– Ну, как это? О чем речь? Он свободный.
– Лишите его свободы. Он мне нужен.
И Ктесс достал из-за пояса пригоршню настоящих алмазов, каждый величиной с голубиное яйцо. Общее смущение еще больше увеличилось.
Один из сенаторов, прокашлявшись, заявил:
– Я думаю. Это… для пополнения казны. Валерий не откажется… Для блага родины.
Валерий сидел, выпучив глаза, красный от возмущения. Но возмущение скоро сменилось ужасом. Он внезапно понял, что его продали.
– Проклятье! Вы с ума сошли! Что такое?!
– Иди, несчастный, иди. Ты что, не видишь? Да хоть бы он стекляшки предлагал! Что можно сделать?
Ктесс, довольный, увел знатного патриция на глазах у всех из цирка.

В скользкие вопросы идеологической розни Цит обычно не вмешивался. Он выходил на общественное (а, как следствие, на военное) поприще только когда дело касалось непосредственно его. Аотерцы активно помогали ему в войне. За это арцианцы их ненавидели. И не только за это. Компу нравилось распространять слухи по ойкумене впридачу к своей химии. В частности, предковые начинали утверждать ни с того ни с сего, что скоро они уложат всех своих жен спать. Будут спать и рожать – никаких проблем, Комп обеспечит техническую разработку проекта. То появлялись брошюры на общедоступном языке разъяснявшие древнюю теорию Эйнштейна. Нет скорости выше скорости света, а все инопланетяне – плод коллективных галлюцинаций. Верьте в общественную науку!
Слухи многим сенаторам в Арции были на руку. А вот синтетика, выпускаемая Аотерой: нитки, одежда, консервные банки, лекарства – нет. От нее предковые мерли тысячами, а оставшиеся в живых не могли размножаться. С Компом воевали. Один тип из Арция, по матери иберийский ведьмак, во время войны с Цитом установил на испанском побережье аппарат собственного производства, нечто вроде гравитационной пушки, и бил из этой пушки по аотерским лодкам. Аотерцев много погибло тогда, но до Компа ему добраться не удалось. Цит после этой войны издал указ о запрещении применения каких-либо технических средств на войне. Это в то время, когда в Аотере создавали гравитационный компьютер!
Крис, воюя на стороне предковых, думал о своих. О своем потомстве, как говорят в таких случаях. Шумеры выходили из моря активно. Годами – даже в массе. Они жили в основном в тайге, охотились там на гомо. Цивилизации у них не было, да и не должно было возникнуть, ведь место выхода личинок на сушу – лесная планета. Здесь они только размножаются, а цивилизацию создают на других, часто необитаемых планетах. Шумерам во вселенной принадлежат целые сектора, со множеством звезд и населенных миров. Инопланетяне они очень сильные, но и они многого боятся. В частности, чужеродного керогена. На нашей планете керогеновые бомбы с личинками падали два раза. Одна из-за четвертой, другая – из-за пятой временной прослойки. Обе в разное время, но они сильно размножились, в море под Киликийским мысом на Анатолийском полуострове.
Крис воевал всегда по своему способу и очень успешно. Среди его контингента набиралось несколько сотен шумеров, черных мальчиков, как их называют предковые за иссиня-черную окраску волос и темную пигментацию кожи. С ними Крис несколько раз захватывал киликийский мыс и жег кероген.
Здесь находилось логово новофиникийцев и было совсем недалеко до Аотеры. Крис договорился с Клавзом, что тот приведет на мыс свою армию, они вместе уничтожат кероген, а потом двинутся на Аотеру.
Шумеры, от пятнадцати до сорока лет, все на вид принадлежали к одной расе. Были индивидуальные различия, но только если приглядеться. Они беспрекословно выполняли указания полководца. Крис у них считался талантливым, но обесчещенным. Почему он после того, как люканец своими погаными руками залез к нему в голову, не покончил с собой? И зачем ему эти тетки из керогена (древние мумифицированные самки)? Кероген он доводит до состояния жидкого креозота, заливает в бочки и с галер сбрасывает в море. А это зачем? В море несколько раз появлялись финикийцы. Ну, их-то мы не боимся. А вот призрачные галеры с гребцами, имитирующими предковых? Они падают в воду и оплавляются там. Завременные шумеры. На них шумеру с полным превращением смотреть нельзя. И вообще, чего ему на самом деле надо?
Крис с тоской смотрел в морскую даль. С двумя сотнями шумеров он здесь пропадет. Где Клавз? Поганый предатель, выродок, урод! Да чтоб ему заснуть в песке, как его бабушке и прабабушке!
Черные мальчики побросали оружие: выкованные из сырого железа короткие кинжалы – текилы. И оставили Криса на мысу одного. А перед этим они приговорили его к шумерской казни. Каждый принесет и отдаст ему по камушку. Он украсится ими, и в тайге они привяжут его к дереву и сожгут. Это не обычай, а шумерский способ выяснения обстоятельств при казни: приговоренному указывают на камень, и он глазами отвечает, что делал, чего не делал, в зависимости от цвета камня. Все были уверены, что шумер не ослушается. Хватит позорить шумерскую расу!
Крис добрался до Арция пешком. И первым делом потребовал от Клавза поговорить один на один.
Клавз понял по глазам Криса все, что ему требовалось понять. Кроме Клавза, правда, мало кто осмеливался в них заглянуть. Оставили консула на мысу одного! Все были рады, что Крис не гневается. Один даже осмелился намекнуть, что слава, мол, тому, кто не отчаялся в государстве. Крис только зыркнул на него насмешливо. Рассуждений на древнеримскую тему он не терпел.
Вечером Клавз, дрожащий и взъерошенный, поджидал Криса на побережье. Когда в воде возникла лодка, он перешел по мостику и ухнул вниз.
Крис вывел свою подводную лодку далеко от побережья. Потом, не оборачиваясь, спросил:
– Как будешь умирать?
– Согласен быть рабом.
Крис обернулся. Некоторое время смотрел с брезгливой жалостью. Потом спокойно сказал:
– Гуманоид-иллюзионист, твоего тела мне не надо. Но если ты мой раб, то прими казнь за меня.
После этого в течение двух лет мальчишки-шумеры терпеливо собирали для Криса драгоценности. Один даже украл у приемной матери фамильный рубин. Другой распотрошил ожерелье из бриллиантов, какому позавидовала бы Мария-Антуанетта. В основном же это были мелочи, но размером не меньше двух сантиметров в поперечнике. И все это добро Крис скармливал Клавзу. Подходил к нему, отдавал камень и говорил: ешь!
Клавзу два раза делали промывание желудка, а один раз пришлось даже оперировать. Но потом он приспособился: глотал все это с барием и благополучно избавлялся. Он съел целое состояние и пристрастился. У Клавза возникла болезненная потребность: если он где-то замечал дорогой камень, жемчужное ожерелье или серьги, то преследовал и убивал владельца, а камни глотал. Он ел также древние компьютерные плакетки, представляющие музейную редкость, сувениры из яшмы и малахита, но важно, чтоб это все было подлинное. Выводил из себя и после этими драгоценностями не интересовался. О страусиных привычках Клавза начали судачить гораздо позднее, чем он начал этим заниматься, после тяжелого преступления, всколыхнувшего весь Арций.
Из дома пропала женщина, мать двоих детей. Очень богатая патрицианка, уже в возрасте, главное – с третьим ребенком во чреве. Муж пригласил следователей, и тем удалось выяснить, что в дом входил Клавз. Дама постоянно носила в ушах бриллиантовые серьги большой ценности. А перед этим много общалась с Клавзом, но, конечно, муж упирал на то, что ничего серьезного не было. Кто ее знает. Самка исчезла, как в воду канула, а в квартале, где Клавз продолжал жить в собственном доме, говорили всерьез, что покопайся, мол, на заднем дворе – и найдешь камешек.
Серьги нашли. И именно в мусоре на заднем дворе возле дома Клавза. Никто скандалить не стал, но после этого всем советовали: если Клавзу понравилось украшение – лучше просто ему отдай. А то расстанешься с жизнью.
Пожирание камней – это мелочь по сравнению с тем, что население ойкумены вменяло Клавзу в вину. Среди сенаторского сословия обретался один несчастный, которого выбросили в детстве с шестого этажа. Межвидовой гибрид, по отцу – знатный арцианец, некто Оквинт. Его реанимировали и долго лечили потом от психической травмы в Вентлере, но, конечно, сумасшествия не исправили.
Он много раз проявлял себя как личность исключительная и навредил Циту больше, чем кто-либо. В сущности, он был не предковый. Иберийский ведьмак. И умел многое. В войне против Цита в Иберии уничтожил однажды аотерские лодки при помощи особой, им самим изобретенной пушки.
Все равно он был сумасшедшим. Клавз поклялся его убить, и сплоховал. Так сплоховал, что обрел себе наказание на всю жизнь. Оквинт сдался ему после осады городишки все в той же Иберии, где арцианцы обычно выясняли отношения, проливая кровь плебейского населения ойкумены.
Клавз отпустил всех своих и вывел Оквинта из палатки. Привел на берег, накинул ему петлю на шею и задушил. А после этого нырнул с трупом и зарыл в морском песке.
На вопросы, куда он дел пленника, Клавз отвечать не пожелал. Все было хорошо, пока однажды в ясный осенний день Оквинт не явился в преторианский зал, в белой тоге, живой и невредимый.
Никто ничего не понял. Жив, значит. Ему уступили место рядом с собой, как и полагается, потому что Оквинт числился постоянным претором. Клавз сидел напротив и дрожал от ужаса. Когда он поднял глаза, то встретился с зеленым хитрым взглядом морского зомби.
Гуманоид-иллюзионист боялся покойников. Но поделать ничего не мог. Мертвый Оквинт преследовал его днем и ночью и сам Клавз в конце концов смотался. Он ушел в пропитанную радиацией пустыню рядом с Альпами. Жить здесь не каждый сможет. Но Клавз решил, что справится. Ел ящериц, змей. А потом заметил странную вещь: кожа на руках сморщилась и потемнела. И на груди. Клавз знал что делать: он накачал себя бальзамическими растениями, которых много было вокруг. А потом вернулся к своим. Оквинта он уже не боялся.
В это же время и Каска вернулся из плена вместе с двумя предковыми, которые вывели его из-за черты радиации. Клавз как-то быстро снова сошелся с ним, и втроем с Оквинтом они образовали конгломерат, только не политический, отнюдь. Все трое любили побезобразничать, а вместе они занимались этим с совершенной наглостью, чувствуя себя в безопасности. Для Каски в пустыне в Африке, рядом с чертой радиации организовали учреждение, где он в свое удовольствие мог предаваться садизму и заниматься психиатрией. Дом этот, с раздвижными этажами, созданный по аотерскому проекту, назывался «Военная психиатрическая больница».

Потерянный на планете в первом секторе плод П2 лишал Ктесса покоя и душевного равновесия. Выпросить иноплеменника у предковых гомо не представлялось возможным. Главным образом потому, что среди них появился второй инопланетянин, непонятного социального статуса, но в происхождении которого сомневаться не приходилось: это был люканец. Ктесс сразу сделал вывод: гетеросексуальный, и в дальнейшем этого вывода придерживался, что бы ему не говорили. Гетеросексуальный сбежал из изолятора и нашел себе пристанище среди дикарей. Злоба Ктесса на дурное потомство люканцев не знала мер и границ.
Люканцы всегда справлялись со своими гетеросексуальными, умели их воспитывать и даже подыскивали им применение в жизни. Пока это потомство не приходило к выводу, что следует украсть космическую лодку и как-нибудь проявить себя в космосе. В этом случае всему обществу грозили такие тяжкие обвинения, такие расправы и казни мерещились администрации, что она со скрипом душевным издавала предписание всех гетеросексуальных поголовно сдавать на биохимические опыты, а оставшихся накалывать ядом. Хотя среди гетеросексуальных были и выдающиеся ученые, и талантливые художники, и просто невинные члены общества, находящиеся под опекой и ни о чем дурном не помышляющие.
Люканец, официально заслуженный исследователь гравитации, поселился на морской планете с целью предаться научным изысканиям. Обвиняли его дома в гетеросексуальности или нет, было неизвестно, зато на новом месте, на территории, принадлежащей Ктессу, он занялся явным и беззастенчивым вредительством. Ктессу опять до зарезу захотелось достать Цита с планеты, а во всех прочих художествах обвинить Люк. Он связался по компьютеру с самыми известными из трансплантированных по компову методу предковых. Что, воевать-то не хотят? Оказывается, нет. Все убедились, что трансплантация чрезвычайно полезна обществу, а патриций Цит – мудрейший из мудрых, ценнейший из ценных в городе. И воевать с ним – безумие. Он все равно останется в выигрыше. Инопланетянин без обиняков предложил свою помощь в войне против Цита. Патриций почесал в затылке: инопланетянин, конечно, могущественный, но, правду сказать, воевать не умеет и часто, даже очень часто был бит. Но патриций все равно вежливо пообещал сказать своим, что, мол, великий инопланетянин желает развлечься войной, а уж мы его потешим, и войско соберем, и противников предоставим, самых лучших.
Войско предковых собралось на традиционном месте: на северо-западной окраине южного материка. По берегу выгнутого дугой залива – пять городов, построенных на манер пряничных украшений: ярко-красные черепичные крыши, земляные укрепления, склады продовольствия, свободные дома для легионеров – все есть. Воюй, не хочу!
Но великий инопланетянин, как всегда, повел войну по-свойски. До армии противника ему не было дела. Вообще, складывалось впечатление, что он гомо от крыс не отличает. Его заместитель, смуглолицый красавец, с глазами умными и гневными на весь окружающий мир, сразу сказал, что развлекаться не будут: на стены не полезут, галеры в море топить не будут, пленных на керогене жечь не станут. Им нужен полководец противника, и только он. Но против Ктесса, как всегда, воевал не Цит. Цит только присутствовал на безопасном расстоянии, по своей должности постоянного военного консультанта. Если правду сказать, то он с удовольствием бы сдернул отсюда, от греха подальше, но он надеялся на крысиное войско, крысиные повадки, крысиную помойку планеты, которая стала для него родной.
Кто-то вовсе нешуточный сдвигал рамки войны вокруг Ктесса и его заместителя, так что им пришлось защищаться, а потом запереться в городе. Кар вывел войско из города и снял осаду. А потом напал на соседний городишко. Соседям город удалось отстоять. Кар с Ктессом стояли на холме и смотрели вниз, как предковые гибнут один за другим. Полководец противника, верхом на четвероногом, которого предки этих гомо одомашнили в целях войны, напал на охрану инопланетян, и рубил их с остервенением, пытаясь, по древней методике, увлечь своих солдат за собой. Внешность полководца привлекла внимание обоих: это был гуманоид-иллюзионист. Типичный, по всей видимости – самка. Для Ктесса это была неприятная новость. Морские гуманоиды тут есть, космические гомо есть, что же, гуманоиды-иллюзионисты в самом деле тоже есть? На месте дикарей предковых он развел питомник космических видов, а появление даже одного на планете не всегда удобно и приятно для соседей, тех же люканцев.
Самка гуманоида-иллюзиониста наслаждалась войной. Стороной удалось узнать, что это вообще не самка, а кастрат, удачная подделка под самца, работа другого инопланетянина. «Странный такой, – сообщил предковый, – из людей делает животных, из животных людей, как в сказке».
Ктесс, имеющий хорошую привычку к крысиным войнам, с интересом смотрел по сторонам, с удовольствием беседовал с предковыми. Предковые про себя были уверены, что великий инопланетянин идиот. Они однажды слышали от других инопланетян, что матушка его, царство ей небесное, любила выпить, и родила умственно неполноценного. Кар, заместитель, умел воевать, войну не любил, к пленным относился хуже, чем древний ассириец. Он навел дикий ужас среди войск, защищающих интересы Арция в войне против «великого инопланетянина». Так, что самке гуманоида-иллюзиониста вместе с Цитом пришлось перебраться через пролив на другой континент.
Ктесс вечером через компьютер связался со ставкой противника, чего он в прежние свои посещения планеты никогда не делал, потому что говорить с полководцем предковых предпочитал вживе, когда тот уже бывал полностью разбит и готов сдаться. Ктесс с глубоким удивлением смотрел на лицо самки гуманоида-иллюзиониста в компьютере. Что его неприятно поразило – наглость. Очевидно, субъект прекрасно отдавал себе отчет в том, кто он, и что делает. Ктесс милостиво предложил сдаться. Впредь, до выяснения обстоятельств. А потом, он, якобы, отпустит самку космического вида, ведь ему нужен только Цит.
– Ну что ты, инопланетянин, я не сумасшедший! – ответил полководец предковых, и глаза его сияли в компьютер, как в древний телеэкран.
Кар потребовал от предковых, чтобы они переправлялись на ту сторону пролива, бурного и опасного, на своих галерах. Предковые наотрез отказались. В галеру не посадишь лошадь. А что делать без лошади в Испании, да еще если там предстоит ловить Клавза, который, как известно, отличный наездник?
Кар четыре дня переговаривался из космической лодки со своими. Потом инопланетяне навезли чудной, невиданной синтетики. Гомо смотрели с завистью, как понтонный мост из материала прочного, плотного, тяжелого, как цемент, и плавучего, как куриный пух, был построен за какие-то полчаса. По этому мосту погнали лошадей. Кар смотрел и удивлялся. Более безобразного существа он в жизни своей не видел. Для того чтобы облегчить себе передвижение и перевозку грузов, лучше было одомашнить, например, крокодила вместо этого копытного, которое, утратив способности неразумного животного, развило до абсурда его потребности.
И началась изнурительная погоня за Клавзом. Наглый Клавз заманивал конницу инопланетянина в теснины и в руки к местным, которые не брезговали ни кониной, ни человечиной. Клавз мотался по всему полуострову, таская с собой Цита, как приманку. Ктессу с Каром пришлось признать про себя, что отщепенец талантлив. Вернее, один отщепенец стоит другого и отверженный отверженному поможет. В конце концов Ктессу пришлось драться за свою жизнь. Он придерживался традиционных взглядов на военную этику, и бросить остатки армии и просто улететь не мог.
Кар с Ктессом стояли и смотрели, как предковые умирают под оружием противника. Их собственные текилы были заткнуты за пояс, и они не сомневались, что ни у кого не хватит смелости на них напасть. Пора было уходить с территории, и они глазами напоследок пытались вникнуть, что же произошло. Высокая рослая самка-легионер с коротким блестящим мечом наголо только что на их глазах добила своего противника и обернулась к ним. Ее карие яркие глаза вспыхнули радостью, а Ктесс поежился: самка принадлежала к его собственному виду, космический гуманоид сухопутной расы.
Самка-воин без слов бросилась на них. Кар поздно понял, что плохо. Он защищал Ктесса, но Ктесс все равно получил тяжелую рану в плечо и они оба начали постепенно уходить на безопасное расстояние. Самка рубила и секла оружием, и окружающие про себя уже были уверены, что обоим пришельцам конец, как они оба растворились: как всегда. Самка опустила меч и выругалась:
– Крыса, она и есть крыса. Куда угодно уйдет!
И в это время невидимая рука утащила ее прочь. Героиня исчезла из глаз окружающих – навсегда.

Гуманоид, оказавшись в замкнутом изолированном мире инвертированного пространства  повела себя странно: она отбросила оружие и принялась смотреть на обоих насмешливо и вызывающе. Кар ничего не понимал:
– Драться не будешь?
Самка молчала. Лицо начальника дергалось от боли и гнева: он хорошо понимал этих гомо и их потомство.
– Пойдем с нами, – заявил он, и самка покорно встала и пошла по вновь ожившему полю к лодке пришельцев.
В лодке она продолжала смотреть все так же: вызывающе и насмешливо.
В дипломатическом представительстве Ктесс прямиком направился к керогеновому моргу. В длинном, слабоосвещенном помещении на кушетках лежали тела. Недавние, еще наполовину живые, и совсем древние, которых Ктесс керогенизировал в незапамятные времена. В левом углу помещался архив, в который складывали тела самых интересных покойников.
Самка вдруг все поняла. Она задрожала и как будто очнулась. А потом схватила Ктесса за руку:
– Инопланетянин, ты разве не будешь спать со мною?
От этих слов Кару стало не по себе: он не привык к неприличному и его никогда не ждал. Ктесс молчал. Кар, ласково уговаривая, уложил самку на свободную кушетку. А потом быстро ее привязал. Ночью она очнулась и завопила во весь голос:
– Почему я не в постели полководца?!
Кар ничего не понимал. Только через несколько дней он осмелился спросить Ктесса. Тот спокойно объяснил:
– Они продолжают проповедовать порнографию. Самка пошла на войну, а чем она занималась прежде? Ясно, что она по их понятиям знатная. Знатные дамы все педерастки.
Знатная дама из первого сектора, пропитавшись полимером, стала белой до корней волос. Ктесс сбросил ее в архив. Иногда он доставал ее оттуда и с удовольствием слушал ее истошный крик:
– Почему я не в постели полководца?!