Глава 3
Как уснул, я не заметил. Проснулся оттого, что вагон сильно дернулся, потом в его железных кишках что-то зашипело и лязгнуло.
Моя красавица-соседка сладко спала, подтянув простынку к самому носу. Дверь в купе была неплотно прикрыта, и из коридора проникал узкий лучик света, неприятно раздражая глаза.
Внизу, подо мной, на свободной прежде полке кто-то возился, устраиваясь. Наконец, наш новый попутчик перестал шуршать и, закрыв дверь, повернул рычажок защелки.
В вагоне стояла непривычная тишина. Я отогнул плотную шторку и выглянул в окно.
Поезд стоял на какой-то станции. На ярко освещенном перроне было пустынно. Лишь несколько железнодорожников в форме прохаживались вдоль состава сонно-расслабленной походкой. На черном асфальте блестели лужи. Дождь, что ли прошел?
Интересно, если и в Новосибирске задождится, во что за неделю превратятся мои рубашки на балконе? Надо же было забыть снять с веревки чистое белье! Старый становлюсь, забывчивый. Что-то частенько стала меня подводить безотказная прежде память.
Поезд тронулся. Колеса заскрипели, застонали: «домо-о-о-ой, домо-о-о-ой».
Вместе с резко оборвавшимся перроном оборвались ряды фонарей. Окраина станционного городка была темна и безжизненна. Скоро убежали назад и сонные дома, потянулась черная и враждебная стена леса.
Я поправил штору и взбил половчее тощую общественную подушку. Интересно, сколько голов должно на ней полежать, прежде чем ее спишут? Жуть! Астрономическая цифра! И в каждой голове мысли, проблемы, мечты, воспоминания…
Окончательно разбудил меня яркий свет, резанувший по глазам. Вагон мотался из стороны в сторону, раскачиваясь от большой скорости, набранной поездом.
Я выглянул в окно. Мы неслись через просторную, ровнехонькую степь, у края которой выглядывало заспанное, еще домашнее, еще не высокомерное солнце. Его-то первый луч, проникший в щель между неплотно прилегающими шторами и разбудил меня. Поезд красиво изогнулся, и я из окна своего предпоследнего вагона видел почти весь состав, целеустремленно летящий вперед.
Я потянулся. Рано проснулся. Ехать еще и ехать.
Вспомнив о своей очаровательной попутчице, с которой я так неудачно пытался вчера поближе познакомиться, я бросил взгляд на нижнюю полку напротив. Вот ранняя пташка! Уже упорхнула! Может быть, вышла где-нибудь на промежуточной станции? Нет, не похоже. Постель не убрана. И сумка ее на месте. Да в туалете, конечно.
Надо бы тоже сходить, проверить санитарно-гигиеническое состояние санузла, пока ажиотаж не начался. Люблю путешествовать в поезде, но не люблю лужи на полу в туалете поезда. Так что лучше недоспать, чем потом раздражаться на чужую неаккуратность.
Но встать я не успел. Пока потягивался, внизу послышалось кряхтение, и тут же прямо передо мной возникла взъерошенная со сна голова подсевшего ночью соседа. Ого! Парень, похоже, тоже не из мелких. Как бы не выше меня росточком. В купе сразу стало очень мало места. Даже воздуха стало не хватать! Гренадер! Такому, как дяде Степе из стишка Михалкова, надо отдельное купе покупать. «Вы, товарищ, сядьте на пол, Вам, товарищ, все равно!»
Дверь купе тихонько отъехала в сторону. В узкой щели нарисовалась соседка, со свежим и румяным после утреннего умывания лицом, влажными волосами, прилипшими ко лбу. Протиснувшись бочком в щелочку двери, она обернулась к нашему новому соседу, явно намереваясь поздороваться и замерла. Я еще успел автоматически подумать какую-то глупость вроде: «Андрюша, твоя любимая изменяет тебе с чужим мужчиной», но уже понял, что я не при делах.
Они были знакомы. В купе сразу возникло… Не знаю что. Модные слова типа «энергетика», «магнетизм» в моем личном словаре отсутствуют, что они определяют, мне малопонятно, но вот оно, то самое, и возникло. Напряжение эфира. Сгущение чувств. Почти до материальности. Осязаемое, обоняемое и зримое.
Я не психолог, я травматолог. Движения чужой души меня редко занимают. Но тут это было такой силы, что я тоже замер, даже затаил дыхание.
Молчание длилось бесконечно долго. Наконец она сказала:
- Вот ты теперь какой.
Парень суетливо и неловко стал приглаживать руками растрепанные со сна волосы, прихорашиваясь. Она ласково засмеялась.
Сказала:
- Не надо. Не приглаживай. Пусть так будет. Так лучше. Ты так больше похож на того, давнишнего.
Они опять замолчали.
Наконец женщина произнесла:
- Помнишь, вы на большой перемене с мальчишками всегда гоняли мяч на спортивной площадке и часто опаздывали на историю. Приходили потные, грязные, вот такие же лохматые, как ты сейчас. Историчка потом весь урок негодовала, ругалась: «Идиотизьм, нелюди!». А мы с девчонками радовались, опроса не будет! Историчку никто не любил, недалекая, вредная бабка, сталинистка. Говорила: «коммунизЬм, социализЬм, идиотизЬм». Забавно. Помнишь?
Парень молча мотнул головой. Вначале утвердительно, потом отрицательно. Хриплым голосом сказал отрывисто:
- Нет. Не помню.
Снова воцарилось молчание.
Она проскользнула мимо парня, села на свое вчерашнее место у окна. Только смотрела не в окно. На него смотрела. Мягким, теплым взглядом, совсем не таким, каким смотрела вчера на меня.
Парень, потоптавшись немного, уселся напротив нее. Его макушка оказалась прямо перед моим носом.
Женщина спросила:
- Сколько же лет мы с тобой не виделись?
В ответ тишина. Да, собеседник ей попался красноречивый. Вообще, можно сказать, болтун. Или он в уме подсчитывает долгие годы, проведенные в разлуке?
Она, будто прочитав мои мысли, произнесла:
- Леша, ты со сна, что ли, такой заторможенный? Как глухонемой, одни жесты и невнятное мычание. Или ты не рад меня видеть?
Парень очнулся сразу. Все же умеют женщины нас, мужиков, в чувство приводить!
- Рад! Что ты, конечно рад! Да! Со сна. Конечно! И вообще, так неожиданно! Проснулся, а тут ты. Как продолжение сна. А я спал и не знал, что ты рядом, только руку протянуть… И, главное, в поезде… Где-то в городе бы… А так… - он лопотал всю эту чушь, отчаянно и невпопад размахивая руками.
Она внимательно слушала его, подперев щеку ладошкой. Улыбалась ласково. Перебила, не дождавшись, когда он сформулирует свою мысль внятно:
- Да и хорошо, что так. В городе, как всегда, на бегу: «Привет!» – «Привет!» и в разные стороны. Здесь хоть поговорить будет время.
И опять воцарилась тишина. Молчали долго, смотрели друг на друга.
Заговорили они разом, и это совпадение, рассмешив их, сняло первое напряжение неожиданной встречи. Они долго смеялись. И смех был какой-то… Как сквозь слезы…
Женщина первая успокоилась, попросила:
- Леша, расскажи мне о себе. Все расскажи. Как ты жил эти двадцать лет? Где ты работаешь? Как семья? Как родители? Мне, знаешь, мама твоя очень нравилась. Такая статная, красивая женщина. И папу твоего прекрасно помню. Он в девятом классе водил нас на экскурсию в свой вычислительный центр, это было как путешествие в будущее, тогда и слов-то таких, как «компьютер», не было. «Вычислительный центр» звучало почти как «космический корабль», выглядело все фантастически, стояли огромные машины в огромных залах, громко гудели, мигали зелеными и красными лампочками, из них вылезали перфокарты, перфоленты… Как они сейчас?
Парень пожал плечом.
- Да рассказывать особенно нечего. Родители нормально живут. Мама лет пять уже на пенсии. А отец работает. Там же, на ВЦ. А я после института работал на номерном заводе, снаряды для ракет делал. В перестройку, как только зарплату задерживать стали, сразу же с завода ушел. Как оказалось, вовремя. Дальше только хуже становилось. А те, кто, как я, быстро сориентировался, успели вписаться в рыночный беспредел. Теперь бизнес свой небольшой имею. Покупаю. Продаю. Снова покупаю. На жизнь худо-бедно хватает.
Она спросила:
- Живешь там же, на Сибирской, с родителями?
Он ответил:
- Да нет, уж лет пять, как отдельно живу, купил хорошую квартиру на Красном.
- О, ну тогда не «худо-бедно», а неплохо живешь, не прибедняйся!
Парень согласился.
- Да я не прибедняюсь, действительно хорошо.
- А семья? У тебя, кажется, сын?
- Сын и дочь. Уже большие. Вот перед отъездом вызывали к сыну в школу, строжились, грозились в следующий раз в милицию, в детскую комнату на учет поставить.
Она тихо охнула:
- Спаси и сохрани! За что ж в милицию?
- За драку. Так-то он парень хороший, добрый, но какой-то сложный весь. Дерется, конфликтует со всеми.
- Ой, точно, знакомая проблема, и у меня за сына старшего вся душа изболелась. Правда, если свое детство чаще вспоминать, то не так все и трагично. Ты сам разве в четырнадцать лет не сложный был?
Парень удивился:
- Я? Да вроде нет… Во всяком случае, ничего серьезного не было, вообще из детства и юности одно хорошее вспоминается.
- Забыл уже. А я до сих пор помню. За тридцать восемь лет не было в жизни периода сложнее и труднее, чем четырнадцать- пятнадцать лет.
Один в один! И у меня так же. Именно в этом возрасте я понял, что жизнь не праздник, а постоянный черный труд и был этим очень разочарован. А люди? В детстве абсолютно все знакомые – однозначно, друзья. А в четырнадцать лет начинаешь среди друзей обнаруживать подлецов и мерзавцев. А это так тяжело!
Женщина спросила:
- Как зовут твоего сына?
- Сашка. Александр.
- А дочь?
Тишина. Долгая, напряженная тишина. Наконец очень тихо, почти шепотом он произнес:
- Инна.
Опять тишина. Очень оживленная беседа. В полчаса одно слово.
Она первая прервала молчание.
- Как же жена твоя, Леш?
Я не понял в чем загвоздка, но почувствовал, что опять между ними возникла какая-то неловкость.
- Никак. У нее подруга в то время как раз была Инна. Получилось как бы в честь нее.
Женщина резко откинулась к стенке купе, звонко и как-то неестественно расхохоталась. И опять сквозь смех мне послышались слезы.
- Ах, во-от как! А я-то вообразила, что ты в мою честь дочь назвал!
Вот в чем дело! Значит, она Инна. Очень красивое имя. И ей подходит. А парень дурак. Леша - дуреша. Он тоже понял, что брякнул что-то не то, засуетился.
- Да нет, так и было. Я думал о тебе, а Марина о своей подруге.
Но она прервала его:
- Ладно, оставим эту тему, это все не важно.
Что-то неуловимо изменилось в голосе женщины. Исчезла теплота, расслабленность какая-то. Она опять стала походить на ту, вчерашнюю.
Алексей повысил голос.
- Инна! Это важно! Важно! Мы опять… Как всегда… Мы опять не понимаем друг друга! Инна!! Жизнь почти прошла!!
Его голос срывался, он почти кричал.
Но женщина уже замкнулась.
- Не важно. Не знаю, почему ты так нервничаешь.
- Потому что… - он осекся, но, собравшись с духом, продолжил. – Я любил тебя! Всегда! С первого дня, как ты пришла в наш класс! С первой минуты, с первого мгновения, как увидел тебя! И дочь – действительно, твоим именем! И подруги никакой не было. И Марину я этим очень обидел, она все поняла, ревновала, плакала, мы чуть не развелись. Я все понимал, сам мучился, но для меня очень, очень важно было, чтобы дочь тоже Инна, как ты…
Вот так. Энергетика не энергетика, магнетизм не магнетизм, а я что-то почувствовал сразу, едва они встретились. Как электрический разряд. Просто знакомые такие разряды не генерируют.
Инна уткнула лицо в ладони и долго сидела так. Наконец произнесла глухо, не отрывая лица от ладоней, с надорванностью, болью в голосе:
- Но почему?! Почему только сейчас? Почему ты не говорил мне об этом двадцать лет назад? Почему, Леша?! – она оторвала лицо от ладоней.- И потом, ведь Марина была рядом с тобой всегда, чуть ли не с восьмого класса. Как же так? Ты любил меня, а встречался с ней, своей будущей женой?
Алексей согласился обреченно:
- Да, именно так, любил тебя, а встречался с ней…
Инна развела руками.
- Но почему?! Почему?! Я ничего не понимаю!
Парень вымученно проговорил:
- Трудно объяснить… Так вышло… Она веселая. Смелая, уверенная. Вначале она сама проявила инициативу. Звонила, заигрывала. Мне ее внимание льстило. А потом и я привык. С ней было легко, просто. Она друг. Свой парень. А ты…
Инна резко перебила:
- Враг?
Алексей произнес с легким укором в голосе:
- Вот видишь, ты мало изменилась. Ты была как ежик. Я чувствовал себя на две головы ниже тебя. И я боялся тебя.
Инна с сердцем воскликнула:
- Да как можно было меня бояться! Я сама тогда всего и всех боялась! Если и топорщилась, то только для того, чтобы никто моей беззащитности не заметил!
Алексей возразил:
- Но я пытался не раз и не два подойти к тебе. Разве ты не помнишь? После экзамена по химии, помнишь?
Инна тяжело вздохнула.
- Помню, как же не помнить. Очень хорошо помню! Был дождь, буря. После жаркого дня в одночасье потемнело, стало холодно, как зимой. Пошел дождь с градом. И вдруг звонок в двери. Ты. Мокрый и продрогший.
Алексей перебил ее:
- Да. Я тогда пришел, чтобы все тебе сказать. Продумал весь разговор до каждого слова, до мелочей. Решил, или сейчас, или никогда. А ты отказалась выйти на площадку. Я упрашивал: «Выйди на минутку». А ты сказала: «Нет!» Помнишь?
Она покачала головой.
- Да… Так все и было.
Парень продолжал:
- А после выпускного? Помнишь? Весь вечер я приглашал танцевать только тебя. Думал, не получилось сказать тогда, после химии, скажу сейчас. Но все никак не мог решиться произнести все, что переполняло меня. Я через день собирался уезжать в Ленинград поступать в институт. Это был мой последний шанс. Я так и не решился начать разговор в переполненном зале и сказал: «Я провожу тебя». А ты сказала: «Нет, я пойду с классом на набережную». Помнишь?
- Да. Ты ответил тогда: «Смотри, пожалеешь». Я, помню, дернулась, подумала: «Какой самоуверенный!», но все так и случилось. Я жалела о своем отказе всю жизнь.
Алексей вскинулся:
- Инна?! Ты жалела?
Она устало и обреченно согласилась:
- Ну да, жалела. – Спросила после паузы. - Скажи, Леш, а ты ведь знал о моей любви?
Алексей неохотно ответил:
- Да, Маринка что-то такое рассказывала, что ты вроде как Бориса любила. По-моему, в него все девочки в классе были влюблены.
Бедный, даже по голосу чувствовалось, как он безумно ревнует ее к этому Борису, как реальны и важны для него события двадцатилетней давности.
Инна удивилась:
- Ты с ума сошел? При чем здесь Борис? Никогда я его не любила.- Замолчала, улыбнулась каким-то своим мыслям. Наконец, произнесла смущенно, отвернув лицо к окну. - Я тебя, Леша, любила. И, знаешь, долго любила. Просто болезнь, а не чувство…
Опять электрический разряд. Вернее, шаровая молния. Мне даже треск послышался, как будто и вправду парня шарахнуло током. Наконец он очухался, прохрипел:
- Ничего не понимаю! Но как же так?! Зачем же ты меня постоянно прогоняла?! Почему?! Почему это вечное «нет»?! Инна?!
Видно было, что она чувствует себя неловко. Трудно ей было признаваться, говорить о том, что являлось сокровенной тайной долгие-долгие годы.
- Да уж так. Тот же ответ, что и на мои вопросы. Так получилось… - Вспомнив что-то, начала. - Я, знаешь, росла очень неуверенной в себе девочкой…
Алексей перебил:
- Ты? Ты – неуверенная?! Всегда первая, всегда на виду ?! Не верю! Ты была даже слишком, вызывающе самоуверенной! Надменной! Высокомерной! Неприступной! Тебя не только я, тебя все наши мальчишки боялись!
Инна покачала головой.
- Если бы это было так! Насколько легче мне бы жилось! Нет, Леша. Нет. Я только притворялась уверенной и сильной. А на самом деле я до слез, до обморока была не уверена в себе. У меня очень строгая, очень требовательная мама. Для меня она ставила невозможно высокую планку, классический случай, реализация собственных амбиций через детей. Я до этой планки не дотягивалась, поэтому мама всю жизнь была недовольна мной, всю жизнь внушала мне, что у людей дети как дети, а я хуже всех. И я ей верила. Действительно, в музыкальной школе у меня успехи были так себе. И на испанском я так и не заговорила, хотя ходила к репетитору четыре года. Кстати, когда ты пришел ко мне после экзамена по химии, я как раз прослушивала воспитательную беседу на тему: «Одни мальчишки на уме, как ты в университет думаешь поступать». Именно поэтому я отказалась выйти к тебе на площадку. Боялась в очередной раз оказаться «не на высоте». Экзамен в тот день я сдала, между прочим, на «пять». А любовь к тебе, безответная, как я была уверена, любовь, она меня просто добила. Я решила, раз единственный нужный мне человек предпочел мне другую девочку, значит все, что говорит мама – святая правда. Я ноль. Пустое место.
Она помолчала, отвернувшись к окну и нервно подрагивая мышцами лица. Немного успокоившись, продолжала:
- У меня очень развита интуиция, шестое чувство. Но доверять ей, пользоваться этим кошачьим чувством я научилась совсем недавно, уже взрослой женщиной. Я ощущала особое твое отношение ко мне. Но объясняла это так: он знает о моей любви и жалеет меня. Это было ужасно! Или еще страшнее: использует меня, чтобы возбудить ревность Марины. И это было ужасно! Вот потому и жила я, растопырив колючки. Потому и говорила «Нет!», когда душа кричала: «Да!». Я трудно выбиралась из этого. Всех мужчин я долго мерила линейкой по имени «Леша». Практически все они не соответствовали. Так было, пока я не встретила мужа. Он вылечил меня от тебя.
Они долго молчали. И я с ними был согласен. Что тут говорить? Все сказано, не добавить, не прибавить. Наконец, Алексей прервал молчание.
- Вы… хорошо живете? С мужем, я имею в виду.
Инна ответила легко. Мне показалось, неестественно легко, после той страстности, с которой она говорила до этого.
- Да, он замечательный. Я благодарна судьбе, что она свела нас.
Алексею было неприятно это слышать, но он, человек, судя по всему, воспитанный, слова Инны комментировать не стал.
- У вас есть дети?
- Да, два сына, Пашка и Лешка, – она лукаво улыбнулась, – У моего мужа не было друзей по имени Алексей.
- Инна…
Ну, лопух! Такую красотку проморгал. Теперь только и осталось причитать: «Инна, Инна». Зла на таких не хватает!
Женщина начала рассказывать:
- Мне очень хотелось назвать твоим именем старшего сына, но я не посмела. Хоть муж ничего не знал о тебе, о моей любви, все - равно, это казалось мне нечестным по отношению к нему, казалось предательством. Правда, я пыталась схитрить. Написала на бумажке десять мужских имен, в том числе и твое, и предложила мужу выбрать. Он выбрал имя Павел. А вот второй… Он родился очень слабым. Я придумала ему другое имя. А он стал умирать. Одна остановка дыхания. Его реанимировали. Другая! Третья!
Профессионал во мне не дремлет даже при просмотре мелодрам. Я тут же понял, что во время родов повредили шейный отдел позвоночника ребенка, в шейном сегменте спинного мозга находится дыхательный центр. Подобная травма часто бывает у недоношенных детей при стремительных родах. Прогноз неблагоприятен. Такие детишки нередко погибают.
Инна продолжала:
- Я металась, задыхаясь от бессилия, у закрытых дверей палаты интенсивной терапии и не могла ничем помочь своему ребенку. Меня душил страх, отчаянье, ненависть неизвестно к кому, обида на несправедливость судьбы, на весь белый свет… Это… это страшное, животное, запредельное состояние, его трудно описать словами. Я молилась, давала Богу обеты… И вдруг меня стукнуло. Сверху пришло, как откровение. Я должна назвать его Алексеем! И он будет жить! Будет! Сила моей нереализованной, нерастраченной любви к тебе спасет его! Я побежала к телефону, позвонила домой, там не знали, что малыш собрался умирать, и сказала: «Я придумала мальчику имя. Его зовут Алексей». Застолбилась. Обозначилась. Я надеялась на чудо. И чудо произошло. Остановок дыхания у моего сына больше не было. А ведь накануне днем педиатр мне сказала: «Готовьтесь к тому, что уйдете домой одна». Но Лешка меня не подвел. Мы ушли домой с ним вместе. Самое смешное, он внешне похож на тебя. Русоголовый, вечно взъерошенный, с раскосыми глазами.
Алексей простонал:
- Инна, Инна… Что же мы с тобой наделали?! Как же жить теперь дальше?! Простишь ли ты меня?
Инна усмехнулась, ответила:
- Глупый. Ты ничего не понял. Это я раньше думала, что любовь наказание. А сейчас знаю, любовь – награда. Ответная или безответная, состоявшаяся или нет, не важно. Важно хоть раз в жизни пережить любовь, а потом с этим богатством, с этим сокровищем в душе жить.
Ее рука лежала на столе. Он подвинул к ней свою ладонь, осторожно погладил ее пальцы, самые кончики. Но эта безобидная ласка так много включала в себя, что я почувствовал себя неловко, как будто случайно подсмотрел что-то исключительно интимное.
Я парень несентиментальный. Кино, книги в жанре «розовые слюни, голубые сопли» не для меня. А тут меня что-то проняло. Придурки! Он любил. Она любила. Сообщают об этом друг другу через двадцать лет. Хорошо хоть не через пятьдесят. Хотя какая разница – двадцать или пятьдесят. Жизнь прошла, все главное уже состоялось. У обоих семьи, дети. Придурки.
Она протянула руку к его лицу. Прикоснулась или нет, мне не было видно. Сказала:
- Помнишь, у нас в 10 классе был молодой учитель, Хохлов Сергей? Мы все были без ума от него, он первый из взрослых стал разговаривать с нами, как с равными. Он говорил, что нереализованные желания вызывают серьезные изменения в психике. И рассказывал о девочке с параличом. Она, сидя у гроба матери, услышала любимую танцевальную мелодию, звучавшую вдалеке, и захотела танцевать, но, понятное дело, не стала. Ее парализовало. Помнишь?
- Сережу помню, он нам тексты к английскому переводил с листа, а про паралич нет, не помню.
Инна улыбнулась.
- Двоечник! Но это неважно. Я в правильности этого утверждения, в том, что нереализованные желания могут аукаться всю жизнь, убедилась на собственном опыте. Во мне, знаешь, очень поздно проснулась женщина. Я очень четко помню этот момент. Пробудил ее во мне ты. Девочки уже давно во всю обсуждали, как это волнует, когда к тебе прикасается мужчина, а я удивлялась. Мне было фиолетово, мужчина прикоснулся ко мне или женщина. Помнишь, после выпускного мы всем классом поехали за город, три дня жили в палатках, взволнованные, возбужденные тем, что закончилось детство, через три дня начинается настоящая, взрослая жизнь. И вот там, в лесу, ночью, мы долго сидели с тобой у костра вдвоем, молчали, смотрели в огонь, смотрели на небо, на звезды, на низкую, тяжелую луну. Все спали, я наблюдала, как ты прикуриваешь, наклонившись к костру, как блики огня играют на твоем таком родном и любимом лице. И сердце мне вдруг сжала такая нежность, такое страстное желание прикоснуться к тебе, погладить по щеке, что я застонала. Ты удивленно глянул на меня. Я поспешно встала и ушла в палатку. Я и не знала тогда, что этот порыв, эта судорожная потребность прикоснуться к любимому человеку и есть настоящее, то самое неизвестное мне женское желание. С тех пор, вот уже двадцать лет, мне снится один и тот же сон – я протягиваю к тебе руку, хочу погладить по щеке, а ты уходишь, исчезаешь, растворяешься в темноте. Двадцать лет я не могу осуществить то свое давнее желание. Меня этот сон очень тяготит. В жизни я состоявшийся, востребованный, благополучный человек, любящий, любимый. Но наступает ночь, и я снова и снова пытаюсь дотянуться до тебя, и не могу… Я просыпаюсь всегда разбитой. Может быть, теперь этот мучительный сон перестанет мне сниться.
Он схватил ее протянутую к его лицу руку, стал исступленно целовать. Она почти сразу руку отняла.
- Инна, прости меня! Прости! Какой же я осел!
Она устало сказала:
- Успокойся. Не в чем тебе винить себя. Стоим мы друг друга. Уж как сложилось, так сложилось. Теперь ничего не изменить.
Отвернувшись к окну, она продолжала.
- Я не умею быть откровенной, а сегодня вот устроила настоящий стриптиз. У Розенбаума, я его очень люблю, есть песня: «Уже прошло лет тридцать после детства, уже душою все трудней раздеться». Для меня и в детстве было трудно «раздеться душой», а сейчас подавно. Но невысказанное так давит! Все-таки, исповедь в церкви – это мудро. Облегчил душу перед чужим человеком и ушел. А зачем я вывернулась наизнанку перед тобой? Завтра я буду об этом жалеть.
Он опять схватил ее руку, прижал к своему лицу.
- Нет! Не жалей! Не жалей! Это так важно, что мы, наконец, все сказали друг другу! Я ведь… Я ведь до сих пор люблю тебя!! И всю жизнь любил тебя одну! Во всех встречных женщинах искал твои черты, жил, надеясь на встречу с тобой…
Она осторожно высвободила руку, покачала головой.
- Нет, Леша. Ты любишь не меня. Не меня, а свои воспоминанья. Свое детство. Я – твой мостик в то счастливое, беззаботное время.
Он перебил ее:
- Говори, что хочешь. Я-то знаю, что много лет засыпал и просыпался с твоим именем, как молитву, повторял его в самые трудные минуты жизни. Инна! Как, как жить-то теперь будем?!
Дверь купе с треском распахнулась. Вчерашняя очаровашка - проводница истошно завопила:
- Вы еще постели не сдали ?! Быстро сдаем! Скоро подъезжаем!
Я бросил взгляд за окно. За окном мелькали домики знакомого дачного поселка. Лет пять – шесть назад, в один из своих визитов на историческую родину я тут хорошо покуролесил с друзьями. Минут через двадцать пять, действительно, прибудем на место. Хоть бы туалет не заперли!
Я одним махом сиганул со своей второй полки и понесся в конец вагона. Фу-у! Открыто. Правда, очередь. И ненавистные лужи на полу! Даже из-под двери вытекает! Вот черт! Ни зубную пасту, ни мыло не взял.
Ополоснувшись слегка, я с трудом протиснулся сквозь строй приготовившихся в выгрузке пассажиров и их сумок и чемоданов в свое купе. Оно было пустым. Аккуратно скрученные матрасы не первой и даже не второй свежести лежали в углу. Мои простыни тоже отсутствовали. Ободранная постель, с разбросанными на ней как попало моими личными вещами, имела вид поля боя после битвы. Проводница, судя по всему, зверствовала. Вот тебе и «милое создание». Через год – два станет настоящей профессионалкой, будут к ней пассажиры по стойке «смирно» обращаться, чайку мутного, на пятый раз прополосканного просить.
Глава 4
Я шел от автобусной остановки к родительскому дому и вспоминал давно и напрочь забытые приметы моего далекого детства.
Вот погнутый металлический заборчик, огораживающий газон у крыльца парикмахерской, в которой я стригся, кажется, с самого рождения. Заборчик стал гнутым после того, как парень из соседнего подъезда продемонстрировал нам, дворовым пацанам, как лихо научился он парковать новенькую отцовскую «шестерку». Машина пострадала еще больше, чем заборчик. Больше я этого парня за рулем отцовской машины не видел, ходил голубчик пешком, как все нормальные люди.
А вот ржавый железный гараж-«ракушка», на боку которого пожелтевшей от времени масляной краской выведено «Надя + Вадя = любовь». Рядом изображено кривобокое сердце, пронзенное такой же неубедительной стрелой. Никакой любви между Надей и Вадей не было и в помине. Кто являлся автором гнусного навета, осталось неизвестно, несмотря на попытки Вади выявить негодяя. Страсти, бушевавшие в связи с этим событием во дворе, давно улеглись и забылись, а надпись так и продолжает вводить проходящих мимо людей в заблуждение.
А вон тот облезлый грибок над детской песочницей, похоже, красил последним я, шестнадцать лет назад, на дворовом субботнике. Краска на грибке выгорела и облупилась, и уже не видна изображенная мной улитка, ползущая по шляпке мухомора. Насчет видовой принадлежности изображенного существа тогда, после субботника, разгорелась оживленная дискуссия. Но я-то знал, что рисовал именно улитку, а не жука и не ежика.
И крыльцо с тремя щербатыми ступеньками все то же! И так же стоит на подоконнике окна, выходящего на лестничную площадку между вторым и третьим этажом, ржавая жестяная банка из-под консервов, полная окурков. Именно на этой площадке находился всегда «мужской клуб» нашего подъезда. Судя по наполненности банки, здесь он и остался.
Дверь открыл отец. Долго разглядывал меня, подслеповато щурясь, наконец спросил:
- Простите, Вам кого?
Я не выдержал, шагнул навстречу, обнял отца, прижал к груди.
- Батя, ну что ж ты сына единственного не узнаешь?!
Отец охнул, задрожал всем телом, стал руками, как слепой, ощупывать мое лицо.
- Андрюшенька! Андрюшенька, сыночек! Что ж ты, сыночка, без предупреждения? Мы и не ждали тебя! А я, пень трухлявый, сына не узнал! Ну проходи, проходи, раздевайся.
Отец суетился вокруг меня, то пытаясь взять у меня из рук сумку, то стаскивая куртку, а у меня сердце сжималось от нежности к этому бесконечно родному и одновременно как-будто незнакомому человеку.
Я заметил, часто в памяти живет картинка, ничего общего с реальностью не имеющая. Причем относится эта особенность чаще всего к людям, хорошо и давно знакомым. Помнишь красивых, счастливых, веселых. Действительность нередко оказывается, мягко говоря, значительно суровей. Потому и возникает в первую секунду встречи странное ощущение, что видишь перед собой незнакомого человека.
Меня поразило, как сильно изменился, как постарел отец за те два года, что мы не виделись. Он еще больше похудел, ссутулился, волосы на голове стали совсем белыми, поредели так, что сквозь них просвечивала розовая, наивно – младенческая кожа.
Я отобрал у отца свою сумку, которую он, оставив в покое рукав моей куртки, снова подхватил с пола, намереваясь куда-то тащить.
- Пап, успокойся, не суетись. Я сам потом все разберу и разложу. Ты мне лучше скажи, ты не болеешь? Выглядишь не очень.
Отец невесело засмеялся:
- Что, произвел я на тебя впечатление своей красотой? Нет, сын, я здоров. Болезнь моя называется старость. А это, мой дорогой, насколько мне известно, пока еще, к сожалению, не лечится. Но я старик крепкий, до ста лет рассчитываю небо коптить. Так что не грусти, я тебе в ближайшее время хлопот не доставлю. Вот мама все хворает. То голова болит, то давление беспокоит. Да и нервы у нее, сам знаешь, спит плохо. А я здоров. Только вот масть сменил, с вороной на пегую. – Он поерошил жиденькие волосенки на своем затылке. - А так-то я конь боевой!
Слезы закипали при взгляде на этого «боевого коня», но я боялся обидеть отца своей жалостью. Чтобы сменить вызывающую сыновние слезы тему батиного возраста и здоровья, я спросил:
- А что, мамы нет дома? Что-то ее не слышно и не видно.
Отец ответил, немного смутившись.
- Да нет, дома, дома она. Наверное, опять нездоровиться, раз не вышла на наши крики. Я же говорю, побаливает она. Поди, опять давление прихватило. Так бы она вышла, конечно же! Шутка ли, сын приехал! – отец радостно потрепал меня по загривку.
«Побаливала» мать смолоду, а уж о нервах ее я знал не понаслышке. Поэтому серьезно к отцовским словам о нездоровье родительницы я не отнесся. И оказался прав. Мать лежала в бывшей моей комнате, куда я заглянул, обходя все комнаты квартиры, на кровати в красном атласном халате с бешеными зелено-сине-желто-черными драконами на груди. Лицо ее было густо вымазано какой-то желтоватой массой, очень неаппетитной на вид.
Я поздоровался:
- Привет, ма!
Вместо приветствия мать прочревовещала в ответ, старательно следя, чтобы с лица не свалилась отвратительного вида каша:
- Специально явился без предупреждения, чтобы врасплох людей застать?
Ничего, даже отдаленно похожего на радость при виде в течение двух лет отсутствовавшего единственного сына родительница моя, судя по всему, не испытывала. Я оставил ее риторический вопрос без ответа, поинтересовался вежливо, чтобы спросить хоть что-то, а не уйти, просто поздоровавшись:
- Чем это ты обмазалась?
Мать вскинулась. Видимо, задел за живое.
- Чем, чем! Творогом с яйцом, вот чем! Приходится всякую дрянь на лицо мазать, потому что ни муж, ни сын не способны заработать деньги мне на приличный салон красоты или хотя бы на косметичку!
Взволновавшись, она потеряла бдительность и говорила, уже нормально артикулируя. Ошметки каши со щек сползли на подушку, с подбородка упали за пазуху, запачкав нарядное облачение. Мать заверещала:
- А, черт! Черт! Черт! Все из-за тебя! Из-за тебя все! Всю постель измазала! И халат изгваздала! Видишь же, маска на лице! Нет, надо пристать к человеку! Убирайтесь! Оба убирайтесь! – ругаясь, она пыталась одновременно рукой собрать съехавший творог с подушки и пристроить его опять на лицо.
Да, мать не менялась. И нервы в наличии. И манеры прежние. И интересы ровно те же, что и два года назад, и двадцать лет назад. Я не удержался, подразнил ее. Изобразив на лице озабоченность, с серьезным видом посоветовал:
- Вот елки зеленые! Не продумала ты мероприятие. Надо пеленкой перед процедурой постель застилать. И халат старый надевать, чтобы не жалко было пачкать. А то вон какую красоту испортила!
Мать уловила ехидство в моем голосе, рявкнула:
- Иди отсюда, сказала! Без твоих идиотских советов обойдусь! Умник нашелся!
Отец, стоявший все это время у меня за спиной, потянул меня за руку.
- Сын, и правда, пойдем. Ты с дороги, тебе отдохнуть надо. И мама пусть отдыхает. Пойдем, пойдем, – шепнул мне в ухо, - я же говорю, нервы у нее.
Отец чуть не силой выволок меня из комнаты. В глаза не смотрел, и вид имел совершенно несчастный.
Смешно. Завтра человеку исполнится шестьдесят лет, а он ведет себя как неуверенный подросток с кучей давящих на мозги комплексов. Боится конфликтов. Чувствует себя виноватым за поступки, которые не совершал. Страдает от этой вины. Всю жизнь так было, мать безобразничала, а отец краснел и втягивал голову в плечи. Но никогда, ни разу, не одернул он ее, не сделал замечания.
Я обнял понурого, расстроенного отца за плечи:
- Пап! Не грузись! Не парься! Я уже большой мальчик! Я все понимаю. Расслабься. Я ж не чужой. Не надо меня стесняться.
Глаза отца благодарно заблестели.
- Андрюша! Ты же учительский сын, а пользуешься жаргоном, как какой-нибудь биндюжник. «Грузись», «парься», «расслабься»! Ну что это такое?
- Жаргоном в нашей стране пользуются все, включая людей публичных, даже президент любит сказануть что-нибудь цветисто-забористое, ты единственное исключение из общего правила. Точно так же ты единственный, кто употребляет в разговорной речи устаревшие, книжные слова, например, слово «биндюжник». Все биндюжники, папочка, остались в рассказах Бабеля. Погрузочно-разгрузочные работы в портах давно механизированы. Современные юноши и девушки даже не догадываются, что это слово может означать. И ты мне зубы нравоучениями не заговаривай. Свари лучше кофе, пока я душ буду принимать. А если еще пару яиц на сковородку разобьешь, то вообще песня будет.
Когда я вышел из ванной комнаты, отец в цветастом фартуке оживленно хлопотал на кухне. Запахи пробуждали веру во все хорошее. Вид накрытого стола любого сделал бы законченным оптимистом. Я в предвкушении гастрономического удовольствия потер руки.
- Вот это другой разговор. А то не успел в квартиру войти, сразу тебе суровый выговор от отца! «Речь у тебя, отрок, нелитературная. Устыдись!»
Отец радостно подхохотнул.
- Садись, болтун! Уже все готово. Жалко, колбаска вчера закончилась. Но я яйца с лучком и сыром пожарил, тоже вкусно.
С набитым ртом я уточнил:
- Подожди! Так раз колбасы в доме нет, значит, ты к завтрашнему застолью еще продукты не закупал, что ли? Тогда надо прямо с утра этим заняться. А то я уже лыжи навострил по друзьям пробежаться. Могу до вечера потеряться. Сейчас позавтракаем и двинем по магазинам. Ага?
Ни ага. Опять мой старик затосковал, опять пол разглядывает, брови скорбным домиком сложил. Я отвык от психологических тонкостей, вечно царящих под отчим кровом, и с непривычки начал уставать. Наверное, я брякнул вилкой об стол слишком громко.
- Пап! Ну в чем дело? Я что-то не то сделал? Я обидел тебя? Ты не молчи только, скажи! Мы не виделись давно. Я привык так, что на уме, то и на языке. Ну, что не так?
Отец накрыл мою руку своей подрагивающей ладонью.
- Сыночка, все так, не волнуйся. Какие могут быть на тебя обиды! Это я тебя обидеть боюсь. Ты же приехал на праздник, а мы… Мы, в общем, решили не отмечать. Не праздновать. Ну, так будет лучше. Да и правда! Какой это праздник? Шестьдесят лет! Скорее, день траура и скорби.
Я облегченно вздохнул, уточнил:
- С деньгами проблемы?
Отец замотал головой:
- Нет, что ты! Деньги есть! Денег достаточно! Я весь год откладывал на всякий случай. Нет, не в деньгах дело! Просто так лучше будет.
Ясно. «Они» решили. Мать распорядилась, отец перечить не посмел. Бедный мой папаня, бедный! Во что жизнь свою превратил?!
- Пап! Ну, решили и решили. Только продукты закупить все-равно надо. Всякую там рыбку, сыр, колбаску, тортики. Чтобы можно было на скорую руку стол накрыть. Ну и, знамо дело, горячительное разнообразное, и дамское, и с серьезными градусами. У тебя за сорок лет работы накопилась сотня - другая коллег, несколько тысяч учеников. Родня, опять же, хоть и немногочисленная, но имеет место быть. Ты же их не оповещал о вашем решении день торжества днем траура заменить? Вот! Явятся люди с поздравлениями, а у нас в холодильнике мышь повесилась. Оконфузимся!
Отец тут же согласился:
- Да, действительно! Я не подумал. Неловко выйдет, если кто-то придет.
Хорошо с отцом спорить! За годы семейной жизни он совершенно разучился отстаивать собственную точку зрения. Хотя, мне показалось, моим аргументам он обрадовался, «его» решение замотать юбилей ему явно было не в нос.
Попытки отца информировать мать о том, что «решение» пересмотрено, я пресек на корню. Наблюдать еще один акт садомазохизма было выше моих сил.
Тарились мы долго и основательно. Домой притащились после обеда, нагруженные, как вьючные животные. Вроде тех самых, исчезнувших как класс, биндюжников. Короче, нагруженные очень.
На этот раз избежать общения с дорогой родительницей не удалось. Не успели мы войти в квартиру, она тут же нарисовалась в дверном проеме моей, а теперь, судя по всему, ее комнаты. Она еще не раскрыла рот, как нам стал ясен смысл того, что только предстояло услышать. Все по науке, невербальный способ передачи информации: ноги, как у штангиста перед рывком, на ширине плеч, кулаки уперты в бока, локти демонстративно растопырены в стороны, лицо как морда разъяренного бульдога.
- Это как же прикажете понимать?!
Я не настолько наивен, чтобы надеяться перевоспитать отца, нечего было и пробовать. Но хоть чуть - чуть покапать ему на мозги я не упустил момент. Всю дорогу, пока мы бегали по магазинам и рынкам, отец ныл: «Ой, что мама скажет? Ой, мама будет сердиться, ой, расстроится, ой, нервничать будет!» Я, в свою очередь, напомнил ему, кто из нас врач, и попытался объяснить разницу между больными «нервами» и распущенностью. Объяснил так же, что когда человек на свои деньги, или в нашем случае, на деньги сына, покупает продукты, чтобы в своей квартире, на свой день рождения угостить своих друзей и родственников, в этом нет и не может быть ничего предосудительного. Больше того, все это здорово! Просто замечательно! А те, которые с нервами и думают по-другому, нам не товарищи. Отец на мои тирады испуганно подскуливал, а я неустанно кодировал его: «Молчи! Не связывайся с ней! Не оправдывайся! Не объясняй ничего! Вообще рот не раскрывай! Молчи, как партизан, за спиной которого беспомощная Родина! Молчи, что бы она ни сказала или ни сделала!». В том, что мое кодирование удалось, я совершенно не был уверен. Еще тот из меня Вольф Мессинг.
- Это как же прикажете понимать? – грозно вопросила маманя.
Ответом ей было деловитое сопение и шуршание пакетами.
- Вы что, оглохли?!
Мы не оглохли, но упорно продолжали притворяться и оглохшими, и онемевшими.
Вычислить зачинщика молчаливого бунта для матери не составило труда, мощная лавина материнского гнева обрушилась на мою голову. Ничего нового в ее репертуаре я не обнаружил, а на старые аргументы давно выработал стойкий иммунитет. Отец тоже держался молодцом, только делал круглые испуганные глаза и старался спрятаться за мою широкую спину.
Закончилось представление, как и следовало ожидать, слезами и новинкой в материнском репертуаре, вызовом «Скорой помощи» в связи с сердечным приступом.
Последний номер программы вынудил меня прервать обет молчания. Я предложил родительнице свои услуги в качестве врача, но был с негодованием отвергнут.
Отец тоже открыл рот, услышав, что мать названивает на «Скорую»:
- Ой! У Оли сердце!
Но я цыкнул на него.
- Какое сердце? Розовенькая вся, свеженькая! Не видел ты тех, что с сердцем! Продолжение спектакля, можешь не сомневаться.
Но отец продолжал скулить и тревожиться за свою ненаглядную Олю. «Скорая» приехала минут через двадцать. Молодой, моложе меня, усталый доктор спросил у матери, обматывая вокруг ее плеча манжету тонометра:
- Что беспокоит?
Мать картинно подкатила глаза, простонала:
- Сердце схватило. Жуткая боль! Я с утра прекрасно себя чувствовала, а понервничала – и сразу приступ…
Доктор уточнил:
- Боли давящие, колющие, сжимающие, разлитые, локализованные?
Мать испуганно зыркнула на меня, пролепетала дрожащим, имелось в виду, от слабости, голосом:
- Всякие, и такие, и такие.
- Понятно. Раздевайтесь.
Внимательно выслушав сердце, доктор подтянул к себе стоявший на полу чемоданчик с переносным электрокардиографом, распределил датчики на присосках по почти бездыханному телу моей тяжелобольной мамаши, быстро и ловко записал ЭКГ. Пошуршал лентой электрокардиограммы, сосредоточенно ее изучая, заглядывая то в начало, то в конец и шевеля губами. Затем тщательно сложил длиннющую ленту, положил на материнскую тумбочку, упаковал электрокардиограф, тонометр. Обернулся к нам с отцом, спросил:
- Часто «Скорую» вызываете?
Отец замотал головой.
- Нет! Первый раз такое.
Парень опять повернулся к матери.
- Понятно. Значит так, уважаемая. Приступа у Вас никакого нет и не было. Давление в норме. Пульс, тоны сердца идеальные. ЭКГ как у молодой женщины. Вы здоровы и в лечении не нуждаетесь. На первый раз я ложный вызов оформлять не стану, но диспетчеру скажу, чтобы взяли Вас на заметку. В следующий раз заплатите штраф.
Доктор поднялся, подхватил свои громоздкие чемоданы и пошел к выходу. Только что лежавшая при смерти маманя заблажила ему в спину громовым голосом:
- Как Ваша фамилия? Оставьте мне фамилию! Я буду жаловаться! Я напишу министру! Неуч! Хам!
В эту минуту я понял отца, вечно красневшего за мать. Мне тоже было очень стыдно перед усталым парнем, днями и ночами вкалывающем на такой адской и неблагодарной работе.
Глава 5
Желание убраться из родного дома куда глаза глядят, такое знакомое и привычное во времена моего детства, настойчиво овладело мной. Ну не было сил у меня, человека исключительно мирного, можно даже сказать, пацифиста, находиться под одной крышей со злобной фурией, пребывающей в яростно - возбужденном состоянии. И я, позорно бросив отца на съеденье его любимой Оленьке, дернул из дома.
В каком направлении выдвигаться - вопрос не стоял. Только еще в один дом, кроме отцовского, мог прийти я в любой момент, хоть днем, хоть ночью, без предварительного звонка с уверенностью, что мне будут искренне рады. В дом моего школьного друга Женьки. Вернее, в дом Женьки и его жены Светы.
После окончания школы мы виделись только в мои редкие приезды к родителям. Но зато когда встречались, проводили за разговорами ночи напролет. Эти редкие ночные разговоры да такие же редкие телефонные звонки позволяли нам оставаться близкими людьми, не давали нашей дружбе тихо скончаться, как это часто случается со школьной дружбой. Впрочем, и студенческую, более зрелую дружбу, часто постигает та же судьба, как только жизнь разводит друзей в разные стороны.
Был в нашем общем с Женькой и Светой прошлом один нюанс, о котором я старался вспоминать как можно реже и который давно мог превратить нашу дружбу во вражду.
Дело в том, что Света, Женькина жена, была моей первой любовью. Познакомились мы с ней на городской олимпиаде по биологии. Попал я на эту дурацкую олимпиаду по чистому недоразумению, ни особого интереса к предмету, ни особых знаний я не имел. Поэтому среди фанатичных биологов выглядел очень бледно. Света, сидевшая рядом со мной, спасла меня от неминуемого позора, практически выполнив все мое задание. Когда объявили результаты, я пережил настоящий шок. Света заняла первое место, я незаслуженное второе. Все еще находясь в состоянии шока я и назначил первое в своей жизни свидание. Мы стали со Светой встречаться. Гуляли по улицам, ходили в кино.
Голова у меня шла кругом! Хоть отношения наши были исключительно в духовной плоскости и, по сути, являлись в чистом виде дружбой, я воображал, что у нас роман. Конечно, мне необходимо было предъявить свою избранницу Женьке, чтобы он мог воочию убедиться в величии одержанной мной победы. Женька убедился, высказал мне свою лестную оценку, назвав Свету толковой девчонкой. И увязался со мной на следующее свидание. И на следующее. Потом Женька задал мне странный, как мне тогда показалось, хотя и вполне логичный вопрос:
- Что у вас со Светой? Дружба, любовь?
Я растерялся, застеснялся, не смог признаться в своих чувствах, не смог говорить о том трепетном, нежном, что только-только начало прорастать в моей душе. Сказал нарочито небрежно:
- Конечно, дружба. Какая любовь! Скажешь тоже!
А потом, когда я однажды позвал Женьку в кино, он сказал:
- А мы вчера со Светой этот фильм посмотрели.
Нормально? Посмотрели они. Света же мне накануне на предложение встретиться, пойти погулять ответила, что будет занята весь вечер. Я был парень догадливый и сразу понял, что меня бортанули. Передо мной встала проблема выбора. Я честно все взвесил, проанализировал, примерил тот странный Женькин вопрос к вновь открывшимся обстоятельствам и сделал вывод, что сам во всем виноват, не на кого обижаться. Поэтому выбор между любовью и дружбой я сделал в пользу дружбы.
Не скажу, что ситуация была для меня безболезненной. Но я ее пережил. И теперь, навещая друзей в редкие наезды в родной город, я наблюдал за их жизнью, за их отношениями, не без тайной ревности, дремавшей где-то на самом – самом дне моей души.
С возрастом я стал щепетильнее. Стал чувствовать разницу между возможностью заявиться в гости без звонка и собственно визитом без звонка.
К телефону подошла Света.
- Свет, здорово! Это Андрей. Как у вас дела?
Света радостно заверещала:
- Ой, Андрюшечка, а мы тебя недавно вспоминали! У нас же Игореха собрался в медицинский институт поступать! А мы с отцом считаем, что надо в физтех идти, у него же талант, он гениальный физик. К нам домой даже его физичка приходила, целый вечер причитала: «Не дайте таланту сгинуть! Не ведает, что творит!» Мы собирались с Женькой тебе звонить, твое авторитетное мнение заслушать. Может, есть возможность физику и медицину совместить, раз на парня блажь такая нашла? Ты же должен знать, если есть такие направления в медицине, а? А дела у нас нормально! Все живы и здоровы! А ты откуда звонишь? В Омск не собираешься? Ты же сто лет дома не был!
Я очень ловко воткнулся в плотный словесный поток:
- Уже.
Света поперхнулась, озадаченная моей лаконичностью.
- Что уже?
- Собрался уже. Я в Омске. Оделся, обулся, стою в дверях, звоню для того, чтобы ты меня в гости пригласила, чтоб я пришел не хуже татарина.
Света опять запричитала:
- Ой, Андрюшечка! Да какой же ты татарин! Да что ты такое говоришь! Приходи, конечно! Мы тебе всегда рады!
- Свет, не трещи так, у меня с непривычки головокружение начинается. Выбирай, ликер, шампанское, торт, конфеты, фрукты в ассортименте. Что тебе нравится?
- Ой, да все мне нравится! Все! Только мне это нельзя! Я толстая, как бегемотиха!
- Брось, Свет! Ты не толстая, ты статная. Статные женщины добрые и жизнерадостные, а доброта самый главный дефицит в современном мире. Так что, раз нравится все, будем есть и пить с тобой все.
Светка радостно засмеялась.
- Правда? И Женька говорит не выдумывать насчет похудеть. А я в прошлом году, когда мы к Женькиным родителям в Лион ездили, посмотрела на Катю и на Маргариту Игоревну, они такие стройные, красивые, что сразу тоже захотела похудеть, да все никак не начну.
- И не начинай. Глупости это все. Ты всякая красивая, и худая, и не совсем худая, прав твой супружник.
По дороге я зашел в гастроном, добросовестно приобрел все перечисленные Свете компоненты джентльменского набора, пару минут потосковал, вспомнив, каким приятно пухлым был мой кошелек еще сегодня утром. Успокоил себя коллективной мудростью, то ли народной пословицей, то ли поговоркой - «не в деньгах счастье» и снова повеселел.
Не виделись мы со славной семейкой уже года два, если не больше. Двери мне открыл Женька, щеголь и эстет Женька, месяца два не стриженый, в каких-то затрапезных джинсах и в видавшей лучшие времена футболке, но в общем все тот же Женька, мой верный дружище.
Света тоже мало изменилась с того времени, когда я видел ее в последний раз, все так же круглы и румяны были ее щеки, так же монументален торс, разве что складки жира на ее боках стали рельефнее проступать, угадываться сквозь балахон веселенькой расцветки.
Поменяв весовую категорию после трех родов, Света не изменила своим вкусам и продолжала отдавать предпочтение одежде ярких тонов.
Если бы мы на протяжении шестнадцати лет не встречались время от времени, я вряд ли узнал бы в этом прототипе всех колхозниц скульптора Мухиной прежнюю Свету, длинноногую, с осиной талией, большеглазую легкоатлетку. Причем легкая атлетика была не как у всех, для здоровья и от избытка молодой энергии. Света спортом, как, впрочем, и всем в своей жизни, занималась серьезно, показывала какие-то обалденные результаты в легкоатлетическом многоборье и даже ездила в девятом классе на юниорские соревнования в Болгарию. Сейчас бы она была своей только среди борцов сумо.
Чудовищные изменения внешнего облика никак не сказались, к счастью, на ее характере. Она осталась, как и была, щебетухой и хохотухой. Рядом с ней как-то забывалось, что в жизни есть место не только хорошему, но и плохому. А уж что плохое могло быть в Светиной жизни – в это вообще невозможно было поверить. Не верилось в бессонные ночи над тяжело и долго болеющими детьми, в хроническое безденежье, в дни и годы, проведенные у плиты и за бесконечной стиркой и глажкой, в то, что Света три года ухаживала за парализованным после инсульта отцом, а потом хоронила его… Никто никогда не видел Свету в слезах, не слышал ее жалоб.
- Елки зеленые, Андрюха, где ж были мои глаза?! Как же я не разглядела, что ты такой красавец! Мне же надо было в тебя влюбляться, а не в Женьку, может, ты б меня замуж взял. Нет, крути не крути, худеть придется! Это же невозможно вынести, такой красавец - и не при деле!
Женька молча ухмылялся Светиным сетованиям по поводу упущенных в молодости возможностей. Света любила эту игру в роковую красавицу и знойную женщину, мечту поэта. Женька ей развлекаться не мешал. Я вообще никогда не видел никаких проявлений ревности ни с той, ни с другой стороны. Поэтому подыгрывал Свете, не опасаясь спровоцировать семейный скандал.
- Свет, да на фига тебе худеть, я ж тебе уже намекал по телефону, изнамекался весь, что женщина с формами – моя голубая мечта. Ты мне только дай знак, только подмигни тайком – и выкраду вместе с забором!
Светка радостно расхохоталась.
- Нету у нас никакого забора! Так воруй, без забора!
Я закапризничал:
- Ну-у, без забора не так поэтично. Что это такое! Невеста должна, просто обязана находиться за высоким забором!
Света развела руками:
- Вот так и рушатся надежды. Не поставила вовремя забор – и счастье проплывает мимо! Пошли на кухню, перекусим, чем Бог послал, поболтаем, а уж потом я подмигивать начну, может быть, ты подобреешь к тому времени.
Легко сказать «пошли на кухню». Совершить переход в несколько жалких метров без привычки было весьма сложно. В гостеприимном доме моих друзей всегда приходилось очень тщательно выбирать место, на которое переставляешь ногу, перемещаясь, так как дом напоминал Ноев ковчег за сутки до окончания плавания, когда все его насельники уже пообвыклись в новых условиях и свинячили кто как мог.
В трех комнатах стандартной «хрущевки» кроме Светы и Женьки проживали постоянно, само собой, трое их отпрысков, а так же Светина осиротевшая мама. В узеньком коридоре квартировали красавица доберманиха Айна, приблудная дворняжка Буся на трех лапах и кот Фунт. Поскольку дом был гостеприимным, так же постоянно, сменяя друг друга, в нем находилось бессчетное количество друзей каждого из жильцов. К животным друзья не ходили, но они так любили общаться с вновь прибывшими гостями и делали это с такой энергией, что обычно начинали у меня в глазах двоиться и троиться.
Итак, на полу находилось: обувь, уличная и домашняя, хозяев и гостей, в количестве, неподдающемся устному счету и в полном беспорядке, школьные портфели, спортивные сумки, теннисные ракетки в чехле, собачьи и кошачья подстилки, их же миски, у каждого своя, для еды и воды отдельная, бабушкина тросточка и прочее, прочее, прочее... А самое главное, по полу постоянно сновали все три представителя братьев наших меньших.
В свои предыдущие посещения я уже обрушивал зеркало в прихожей, пытаясь ухватиться за что-нибудь, чтобы не упасть и наступал на несчастную инвалидку Бусю, поэтому к приглашению пройти на кухню отнесся серьезно и ответственно, в результате оказался в крошечной кухоньке, ничему и никому не причинив вреда.
Кухня была, как и положено в «хрущевке», площадью пять квадратных метров. Три человека могли разминуться в ней только бочком. А шесть?
- Свет, а как вы здесь едите?
Света удивилась вопросу.
- Обыкновенно, за столом.
- Тесно же.
- Тесно, Андрюшенька, очень тесно. Мы по очереди едим. Пока дети не выросли - не так заметно было. А сейчас тесно. За общим столом только в праздники собираемся, в комнате у мальчиков раскладной стол ставим. Но мы привыкли. Ты драники любишь? Я свежие пожарила, пока ты шел.
Драники я очень любил. Только никто мне их никогда не жарил. А сам себе я готовить ленился, привык питаться дома всякой сухомяткой.
Кроме огромного блюда с драниками Света выставила на стол из холодильника сметану, самодельную кабачковую икру в двухлитровой банке и соленые огурцы собственного же приготовления. Как же все это отличалось от больничных обедов, которыми я обходился много лет подряд!
- Светка, я передумал насчет забора! Я тебя украду так просто, без всякой романтики. Ты только обещай меня каждый день так же вкусно кормить!
Светка радостно заржала:
- То-то же! А то ишь, переборчивый какой выискался! Девушка к нему с искренними чувствами, а он ломается!
Света выставила на стол чистые приборы числом два и сообщила:
- Все. Я побежала.
Видя мое недоумение, пояснила:
- Я работаю с шести до девяти. Мне на работу надо.
Раньше Света нигде не работала. Они с Женькой поженились сразу после школы. И Игореху родили тоже сразу. Светино образование ограничилось школьным курсом. После Игорехи родили Лизу. После Лизы Павлика. Никакой профессии у Светы не было. Что она делает на работе?
Оказалось, моет пол!
- В нашем доме, на первом этаже, на деньги какого-то международного фонда открыли языковую школу, английский, немецкий, французский, испанский, итальянский, китайский или японский, выбирай, что нравится. Вот там она и работает. Очень удобно, рядом с домом, вечером, всего три часа работы, а зарплата едва ли не в два раза больше, чем получаю я в институте за полный рабочий день, – пояснил мне Женька.
Я был возмущен. Света, когда-то занявшая первое место на городской олимпиаде по биологии, закончившая среднюю школу с золотой медалью, умница Света работает уборщицей!
- Женька, я все могу понять, «все работы хороши», «мамы всякие нужны, мамы всякие важны», но отправить жену мыть пол в какой-то конторе! Дальше, по-моему, некуда!
Женьку мое негодование совершенно не взволновало.
- Оказывается, ты сноб, братец. Не знал я за тобой этого раньше.
- С какого перепугу я сноб? Ты не передергивай, не переваливай с больной головы на здоровую! – я начал злиться.
Женька невозмутимо объяснил:
- Чем твоя работа лучше? Она чище? Нет. В ней и кровь, и грязь, и гной. А еще СПИД, гепатит, сифилис, из-за которых вы, врачи, к человеку не прикоснетесь теперь без резиновых перчаток, на три метра не подойдете без марлевых повязок на роже. Ты в своей грязи копаешься, получив определенный багаж знаний. Чтобы убирать Светину грязь, гораздо менее грязную, к слову сказать, чем твоя, никаких особых знаний не требуется. Получается, ты смотришь на ее работу свысока только потому, что ею можно заниматься, не имея никакого образования. Только за это ты считаешь ее низкой, недостойной. Это и есть снобизм, высокомерие.
Я еще со школы знал, что с Женькой спорить себе дороже, но не мог смириться с тем, что узнал.
- Что ж ты сам-то не пошел в дворники? Тоже удобно, подмел с утра и свободен, - я вложил в вопрос все ехидство, весь сарказм, какой во мне был.
Зря старался, как оказалось.
- Пошел. В дворниках я уже лет десять как состою. Действительно, очень удобно, и здоровью способствует, свежий воздух, физический труд. Кроме того, я еще на ремонтах подрабатываю, наловчился кафель класть, трубы, сантехнику менять, у меня хорошо получается, на меня в сезон ремонтов даже очередь. Так что ты зря на меня вызверился.
Не знал я таких подробностей о жизни друга. Да и не задумывался как-то о материальной стороне жизни их большой семьи. А и то! Я один иной раз концы с концами не свожу, а на Женькиной шее четыре, нет, пять иждивенцев! Не считая котов и собак, которые между прочим, тоже не святым духом питаются.
- Да не вызверился я! Но свою жену никогда бы не пустил мыть пол. Другую работу ей нашел бы.
Женька пожал плечами:
- А я и не пускал. Она сама решение приняла. На мои возражения предъявила исторические факты, например, эпизод из биографии Марины Цветаевой, которая работала посудомойкой в рабочей столовой. А давить у нас в семье не принято. Тем более, что денег нам, действительно, всегда не хватает. Семья-то большая.
Я вспомнил:
- Слушай, а как же твоя наука? Ты же докторскую диссертацию вроде писал?
- Нормально наука. Докторскую я уже закончил. Через два месяца защита. Там все хорошо, только денег нет.
Я возмущенно хлопнул ладонью по столу.
- Вот, блин, времена настали! С такой золотой башкой, как твоя, семью прокормить невозможно! Женька! Какого черта ты тележишься? Бери всех в охапку, вали за бугор, к своим. Я уверен, ты там не пропадешь!
Женькины родители, как и Женька, ученые – химики, уехали во Францию по трехлетнему контракту еще в конце восьмидесятых, да так и остались там, пришлись ко двору. Катя с выросшей Юлькой давно уже перебрались к ним. Именно туда ездили мои друзья в прошлом году, первый раз за десять лет разлуки, причем на деньги, которые выслали им родные.
Женька согласился:
- Конечно, не пропаду. Да и мои все там, я по ним скучаю. Но у нас, как в сказке про репку. Анна Сергеевна, Светина мама, отказывается ехать, потому что здесь могилы дорогих ей людей и потому, что «где родился – там и сгодился». Света отказывается ехать, потому, что брат у нее шалопай и вертихвост и маму на него не оставишь. А я не еду, потому, что Светку люблю. Все просто.
Первый раз в жизни я слышал от Женьки это – «Светку люблю». Никогда мы не говорили с ним об их отношениях. Я не спрашивал потому, что был не совсем равнодушен к Свете, слегка, совсем чуть – чуть ревновал ее. А Женька ничего не рассказывал потому, что вообще парень неразговорчивый. На этот раз я не упустил момент.
- Неужели до сих пор любишь?
Женька подтвердил:
- Люблю. Самое главное счастье и самая главная удача в моей жизни - это то, что я встретил Светку. Она мне все, и любовница, и друг, и мать, и нянька. И чем больше я с ней живу, тем больше понимаю, как мне повезло. Проснусь иной раз среди ночи, послушаю, как она сопит, и вот аж сожмется все внутри, такая она родная!
Я не унимался:
- А другие женщины? Хоть чем клянись, я все равно не поверю, что у тебя не было походов налево.
Женька невесело хмыкнул:
- А это как в известном анекдоте, слышал, наверное. Неверные мужья ищут подтверждения того, что их жена самая лучшая, каждый день, а верным достаточно убедиться в ее превосходстве раз в год. Так вот, я муж верный. Только потом Светке в глаза смотреть тошно.
Я обнаглел окончательно:
- Жень, а она?
Женька уточнил:
- Что она?
- Ну, она жена верная?
Женька поиграл желваками на скулах.
- Не знаю. Думаю, да, - помолчал. – Да нет, уверен, что верная. Да, уверен!
Я сам не рад был, что затронул такую интимную область жизни моих друзей, закруглился поспешно:
- Ладно, с этим понятно. Ну а если б можно было жизнь отмотать назад, стал бы жениться в восемнадцать лет? Стал бы размножаться так стремительно? Я согласен, пацанва у вас классная получилась, но ведь связывают они тебя по рукам и ногам, без них бы ты бешеную карьеру мог сделать, хоть научную, хоть административную. А так вечные бытовые проблемы, кашки – малашки, пеленки – распашонки. Ты ж в отпуск в прошлом году первый раз за много лет отдыхать ездил!
Женька посмотрел на меня, как на слабоумного.
- Мы с тобой как на разных языках говорим. Я ж сказал: люблю, счастлив. Свету люблю, детей люблю, жизнь свою без них не представляю. А ты какие-то глупости спрашиваешь. Нет, Андрюха, не менял бы я ничего. И женился бы, и размножался бы. Но ты меня не поймешь, пока свою, тебе предназначенную женщину не встретишь.
Я заинтересовался:
- А как узнать, какая из них твоя? На первый взгляд все они твои, все добрые и ласковые, поди выбери правильно.
Я спрашивал как – будто в шутку, на самом деле ожидал ответа всерьез. Женька и ответил серьезно:
- Мне, знаешь, нравится одно определение любви. Жил такой австрийский поэт, Райнер Мария Рильке, современник нашего «серебряного века», он писал, что любовь – это кричащее отсутствие. Вот когда отсутствие какой-то женщины станет для тебя криком, станет невыносимым – не сомневайся, это она, та самая, тебе судьбой назначенная. Когда к тебе это придет, ты сам все поймешь, не ошибешься.
Поздно ночью возвращался я домой слегка навеселе. И всю дорогу пытался решить, а для меня такая жизнь, как у Женьки, была бы счастьем или наказаньем? С одной стороны, здорово, когда рядом с тобой любимый, нужный, единственный человек. Но с другой стороны, эти бессчетные тапки на полу, эти коты и собаки, теща со своими капризами... Пожалуй, я бы такое счастье не потянул. Я бы от такого счастья куда глаза глядят ушел бы и не вернулся.
На этом я и остановился. Нет, однозначно, семейная жизнь не для меня.