Совершенно идиотское, неподходящее место для встречи! Протискиваюсь через толпу к своему столику. Достаю сигареты, закуриваю. Квадратное око моего телефона безжизненно. Он непременно должен позвонить, предупредить, если опаздывает. Правда, я и сама изрядно задержалась, загоняя клыкастого кабана своего джипа в запруженный вольер стоянки. Странно, когда я вспоминаю всех мужчин, которые были у меня, то вижу только их тела. Ни душевные свойства, ни выражения лиц, ни манера одеваться – ничто не уцелело в остывшем очаге моей памяти. Наверно, он неплохо пылал, раз испепелил в себе всё то, что свойственно помнить нормальной женщине. Нет, я не помню, красиво или бездарно они любили меня, каковы были в постели, и чем пахла их страсть. Все они, бедные и богатые, молодые и старые, запеклись для меня в сгусток безликой физиологии. Возбуждённое мужское тело нисколько не волновало меня как субстанция, потерявшая индивидуальность, ставшая, хоть и немного, но всё же искривлённым зеркальным отражением других мужских субстанций. Возможно, их кривизна – это то, что я помню.
Сейчас, по воле случая, я оказалась за столиком бара, где в самом разгаре мужской стриптиз. Какой-то незнакомец позвонил мне и пригласил для очень важного разговора. Но почему именно сюда? О чём можно говорить в окружении половых органов, одуряющей музыки, бабьего визга и проклятых, бесконечно передразнивающих пространство зеркал? Выпить что ли? Да, я хочу чего-нибудь покрепче.
- Мне, пожалуйста, коньяк с «Кюрасао» и с полусухим шампанским. Без сока. Лёд не кладите. Спасибо.
Почему этот гад не звонит? Забыл, кто я? Думает, нашёл девчонку, которая будет его ждать в этом борделе до бесконечности? Всем моим мужикам казалось, что они – боги чувственности, этакие оракулы, знающие как завести меня с пол-оборота, как заставить трепетать непокорную, взбунтовавшуюся «чернь» моего тела. Вот дура, я сама подарила им веру в их исключительность, хотя на самом деле никогда не была благодарна этим самцам и не ценила их. А за что? Секс, особенно приготовленный на грязной кухне, никогда не был для меня деликатесом, любовь же была маскарадом вожделения на улицах Лжи. Здесь всё бутафорское, из бумаги, картона, крашеной ваты. Скатанное в один орущий, нетерпеливый комок оно жаждет влезть в меня и блаженно взорваться своей секундной победой. Как только всё происходит, маскарад сворачивается, и грустные дворники метут улицу Лжи. Мужчина же забывается полным довольства сном. Но я не сплю, я равнодушна ко всему, что происходило, происходит и будет происходить. Я равнодушна к самой жизни, к агрессивным фрикциям её дней и даже к старости, эякулирующей в меня смертью.
Всё, что творится на сцене скучно и безвкусно. Мужики ужасно двигаются, никакой пластики. Вокруг столько женщин, пропитавших эти стены визгом. Они боготворят идолов своей страсти, мечтают в немой, тусклой, религиозной благодарности содрогаться под их накаченными телами. Слава Богу, я ко всему равнодушна. А это ещё что? Зачем он движется сюда? Почему смотрит на меня, не отрываясь? У него великолепный античный торс, самовлюблённый, сквозящий неприятием женщины. Крупные, коричневые соски смотрят на меня с брезгливой досадой. Видно, что они не привыкли к женским губам. Его плотская ненависть завораживает, парализует меня. Придурок проклятый, зачем он прётся ко мне? Разве здесь мало восхищённых дур? Машинально достаю десятидолларовую бумажку, чтобы сунуть ему, напрягаюсь, но он с негодованием мнёт и отбрасывает купюру. Садится на меня, нагло оседлав колени, прижимается выбритым лобком к моему животу. Он даже не возбуждён. Мужчина медленно клонится ко мне, проносит перед моими глазами блюдо со своим стёртым, безликим лицом, касается ледяными руками пунцовой створки моего уха и обрушивает в него вплетённое в дыхание Слово. Затем стриптизёр резко отрывается от меня и уходит за бархатные кулисы, так ни разу не обернувшись в мою сторону. Обескураженная, с застывшим стаканом в руке я смотрю ему вслед, вижу, как динамично перемещаются его мощные ягодицы, и десятки раз прокручиваю в голове чёрный, заезженный винил со Словом, сказанным мне.
На улице идёт дождь. Серые, неясные фантомы города сгрудились у мутного потока проспекта, несущего мусор людей и камни автомобилей. Среди них я заперта в чёрную коробку своего воющего джипа. Мои руки на выгнутом скорпионьем хвосте руля. Пальцы раздражённо и беспомощно барабанят по его скользкой коже. Уже целый час я в пробке среди мокрых недвижимых огней и сонных людских неумело вырезанных силуэтов. Вспоминаю стриптиз. Как-то неприятно он волнует меня. Эти мужчины. Их тела – лишь жалкое отражение того, который грезился мне в юности по ночам. Девическая невзрачность была тогда моим домом. Всё, что я имела, это угри на лице, неуклюжие стариковские очки, перешитые по моей костлявой фигуре обноски и старую бабушку, у которой жила. Но у меня хранилось ещё кое-что, не изгаженное нищетой, комплексами, страхом. Это был Он. Он, который каждую ночь приходил к моей кровати, не чурался моей подростковой некрасивости и торчащих костей. Его внешность была стёрта, а неприятная полуженственность в лице всегда объята тенью. Но тело!.. Изумительное, превосходящее любые эстетические понятия, ослепляющее белизной, играющее неестественной гармонией. Он хватал меня на руки, полусонную, немеющую, опьянённую, и вылетал в окно. Мы поднимались ввысь над картонными коробками города, замирали и мгновенно обрушивались вниз. Под нами разверзалась пропасть, а мой скучный город был только её невзрачной осыпавшейся кромкой. Мы летели всё ниже и ниже, пронизывая плоть земли. Я видела старые, уже вымершие кварталы с втиснутыми в них куполами церквей. Чем ниже мы падали, тем более менялись дома, обрастая то железом, то камнем, то деревом. Потом всё исчезало. И через несколько ступеней золы появлялись новые странные города. Снова земля. Обугленные колонны. Слои пепла. Наконец, мы падаем дно. Падаем в хаос, становимся частью его бурлящей, мечущейся силы. Мы наслаждаемся его свободой, лепим из неё рыб, зверей планеты. Наперебой придумываем им имена и тут же забываем их. Меня поглощает счастье, вдохновение и гибкое тело моего безликого друга. Он осыпает меня золотой пыльцой, кутает в лепестки, я чувствую себя сердцевиной безымянного цветка в болотах, где все людские названия теряют свой смысл. Однажды утром, находясь под впечатлением путешествия, я решила нарисовать это феерическое мужское тело. Нашла лист, высохшую школьную акварель, плешивую кисть. Однако воды в кране не оказалось, и я без спросу взяла у бабушки пыльную банку со святой водой, которую та хранила за иконой вместе с высохшими веточками вербы. Откупорила крышку, окунула в неё кисть, развела краски. Увы, у меня ничего не получалось. Только пятна. Грязные растёкшиеся лужи. Что-то перевернулось в моей душе, напрягло тяжёлыми предчувствиями. Не дождавшись ночи, я легла спать. Но сон не лез в мои глаза, ускользал под потолок, повисал там пушистым живым комочком. Мне перестал грезиться мой безликий спутник, и на смену ему пришли обычные девичьи сны, такие же невзрачные, как и моя жизнь. Я плакала, молилась, но краски и святая вода убили Его. С того дня для того, чтобы восстановить грёзы, я начала рисовать. Рыбы, животные, планеты – всё получалось хорошо, а вот обнажённое мужское тело не выходило. Тогда я начала рисовать его одетым. Всё больше и больше я украшала одежду, пытаясь тем самым выразить совершенство тела, спрятанного под ним. Наконец, и рыбы, и животные, и сам хаос перекочевали на мои изощрённые мужские платья. Эта одежда была признанием в любви покинувшему меня Другу. Теперь я красива, богата, умна, весь бомонд носит мои костюмы. Я в зените славы и одиночества.
Толчок. Звон разбитых фар. Нет, это не меня. Это рядом кто-то задремал за рулём и ударился о железный «гроб» грузовика. Слышны крики, ругань. Чёртова погода, ничего не видно. Застряну надолго. Скоро показ, нужно заставить себя что-нибудь делать. Я пуста, порвана, обеззвучена. Капризное вдохновение не посещает меня, видно, оно вдоволь наигралось мною. Оторвало ручку, которой заводится пружина наркотического упоения творчеством. Все созданные в моей голове образы больны, лишены движения. Я вымазываю ими стены моего жилища, чтобы уничтожить кичливый блеск, прорывающийся отовсюду. Днём и ночью он течёт из меня, и я залапала им все дверные ручки. Слава Богу, опять поехали. Дождь не унимается, всё портит собой, всему придаёт отвратительный поверхностный блеск. Помню, когда умерла бабушка, тоже был дождь. Я одна в квартире. Брожу по пустым, пропахшим ладаном, жареным мясом, спиртом и формалином комнатам. Свечи перед бабушкиной фотографией сгорели, оплавили её чёрную пластмассовую рамку, растеклись по глянцевой поверхности стола, застыли сладкой поминальной кашей. Утром все бабушкины вещи умерли. Перестало тикать башенное оконце старинных часов, разбилась довоенная китайская чашка, осыпанная по впалым щекам оспой иероглифов, куда-то запропастилась толстая пачка жёлтых писем, которые бабушка сохранила в память о своей любви к одному военному. Всё, к чему когда-либо прикасались бабушкины руки, почернело, опустошилось, треснуло, напуганное её внезапным падением в оркестровую яму вечности. Тогда я подумала, что все предметы тоже имеют душу, слабую, прерывистую, повисающую на липкой паутине человеческой души. Но, может быть, всё наоборот? Душа предметов есть та паутина, в которой трепыхается человек, а когда вещи умирают, они утягивают с собой в могилу его душу? Человек приложение к материальному миру, жалкий раб, влекущий ярмо его желаний, вкусов традиций.
Наконец, проторчав два часа в пробке, подъезжаю к дому. Подъезд. Гулкая лестница. Открываю дверь. Всё смещено со своих мест. Всё так же, как было до моего ухода, но сдвинуто на несколько сантиметров вбок. Мне это кажется? Нет. Вот на полу следы от ножек тяжёлого письменного стола. Раньше их не было. Повсюду царапины и ровные коврики пыли, выглядывающие из-под диванов. Беру купленную сегодня бутылку виски. Странно, пробка откручена. Напиток кажется бледным. Постепенно, прямо на глазах набирает свой охристый благородный оттенок. Наливаю виски в стакан, но они почему-то льются через край. Их аромат струится не с моих пальцев, а откуда-то сверху, с изогнутой пятерни светильника под потолком. Одним глотком опустошаю стакан и чувствую, как его кожано-дымный привкус ползёт из меня. Потом появляется свойственное алкоголю жжение, медленно обволакивающее горло, затем нёбо и язык. Наконец, я ощущаю вкус виски. Мои губы совершенно сухи. Все сигареты в пачке вставлены фильтром вниз. Щёлкаю зажигалкой. Кнопка проваливается внутрь её золотого живота, а огонёк возникает на некотором удалении от газового кратера. Я кидаю на пол кучу бумаги и начинаю бешено рисовать. Пачкаю краской полы, мебель, стены. Сегодня я слышу, как колышется душа в рукотворных предметах. Мне хочется запечатлеть её слиянием ткани на одухотворённых ею манекенах человеческих тел. Азарт запряжён в колесницу вдохновения, и эта необузданная двоица оставляет на листах разбросанной повсюду бумаги отчётливый, танцующе-эскизный след.
ДЕНЬ ПЕРВЫЙ.
«В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою».
Свой показ я посвятила семи дням творения мира. Сегодня первый день. Приглашены только избранные: коллекционеры отравленной аристократической крови, владельцы гастрономических борделей, знатоки восточных специй и чайных церемоний, нумизматы, собирающие арабские монеты, ювелиры, создающие чеканные хранилища для Святых даров, жрец богини Вуду и несколько моих любовников. Я слежу за ними из-за кулис. Они смеются, что-то говорят друг другу, озираясь, входят в зал, где должен состояться мой показ. Зал устроен в виде античного театра. На его дне расположен бассейн с подсвеченной прожекторами фиолетовой водой. Все занимают свои места, расплываются в креслах, пренебрежительно скрестив руки на груди и по мертвецки вытянув ноги. Мне смешно. Раздаются глухие стоны деревянного монашеского била, отчитывающего минуты до начала показа. Из-под воды медленно, бесшумно поднимается стеклянный подиум в виде саркофага, упокоившего в себе крылатого Морфея. Одновременно сверху спускается огромная алюминиевая шестипалая кисть руки, из кончиков пальцев которой тянутся серебряные струны, создающие под потолком зала сложные паутинные переплетения. Между кистью и подиумом за серебряными кулисами – экран в виде человеческой стопы, тоже, как и рука о шести пальцах. Голос била умолкает. Кулисы раздвигаются. На экране начинается чёрно-белый фильм. Притихшие, несколько подавленные зрители видят обнажённых мужчину и женщину. На спине мужчины – татуировка моего логотипа. Они лежат на безграничном деревянном помосте в луже воды. Их тела по-змеиному сплетены, они страстно целуют друг друга. Все звуки усилены, акустически обострены. Прерывистое дыхание любовников украшено жадным смыканием их губ, хищной огненно-подобной игрой языков, трением тел. Голос костра любви не даёт покоя зрителям. Он наигранно тягуч, навязчив, липок, как иранская сладость. Он возбуждает. Мужчина отрывается от женских губ и шепчет неразборчивые, скомканные слова. Откуда-то сверху падают рваные сполохи средневекового реквиема. Они смешиваются с бредом мужчины, то заглушают его, то ярко оттеняют вдохновенную фальшь его сбивчивого тембра. Всё глохнет, обрушивается в колодец тишины, а на поверхности хаоса остаётся свирель. Вслед за её ностальгической молитвой всё тот же мужской голос произносит нараспев слова библейского текста по-древнееврейски. На подиум выходят женоподобные обнажённые мужчины. Их половые органы скрывают ожерелья из янтаря, золотых персидских монет, эмалевых эллинистических миниатюр. В руках у мужчин медные курительницы, наполняющие зал ароматом жасмина и хвои. Мистерия моды набирает темп. Удар колокола сметает чтеца и свирель. Звучат тяжёлые, надрывные аккорды бас гитары. На подиуме появляются новые мужчины, вымазанные голубой краской. Их шея, грудь, талия, запястья, щиколотки стянуты платиновыми поясами-карсетами с впаянными в них острыми кусками горного хрусталя. Тела следующих моделей выкрашены тёплой охрой и перехвачены медными браслетами с выпуклыми зрачками синих камней. Далее идут желтокожие филиппинцы. К их набедренным металлическим обручам прикреплены живые полосатые змеи. Они яростно шипят, извиваются, оплетают жилистые мужские торсы и снова безвольно ниспадают к их ногам на высоченных раздвоенных каблуках. Ритм музыки увеличивается. Модели обретают всё большую активность, двигаются в бойком магическом танце. Руки повторяют движения змей. Следом за этой процессией чинно выступают старики. К их дряблым, морщинистым бёдрам прикреплены фиолетовые шёлковые шлейфы, схваченные на лобке узорной пряжкой. Полотно шлейфов сплошь испещрено древнеиудейскими буквами. На высоких старческих лбах покоятся миниатюрные тефилины-пирамиды, привязанные к голове красными шёлковыми лентами. Шествие продолжают модели в длинных прозрачных фраках из ткани, имитирующей содранную змеиную кожу. Острые лацканы, расклешённые рукава, спины украшены сточенными костяными шипами. Завершает показ пурпурный свадебный наряд. Он состоит из шести крыльев: два скрещены над головой, два широко расправлены за спиной и два соединены ниже пояса. Волосы, тело и лицо представляющего наряд мужчины выкрашены алой краской, а на его голове покоится шляпа в виде черепа попугая с витым острым рогом вместо клюва. Он доходит до края подиума, целует своё отражение в поднесённом женщиной этрусском зеркале. Все аплодируют, встают со своих мест, кидают на подиум охапки жёлтых и чёрных роз. Слава Богу, Первый день окончен. Я страшно устала. Иду, покачиваясь, с бокалом шампанского. Расталкиваю голозадых вертлявых мужиков, стирающих с себя косметику и отклеивающих алые ресницы. От цветов и поздравлений отказываюсь. Все выражают своё восхищение, пытаются увлечь в душные объятия, но я вырываюсь и, сославшись на головную боль, прячусь в уютную берлогу своего джипа.
Тишина. Нет этих проклятых льстивых напомаженных рож. Близко к полуночи я за городом. Сворачиваю с трассы. Еду по шаткой, просёлочной дороге. Справа - трухлявые пни домов заброшенной деревни. Передо мной – руины храма. Достаю из сумочки свечу. Выключаю фары. Выпрыгиваю из машины. Вокруг ласкающая лицо бархатная тишина. Она кадит чабрецом и мятой. Отпевает себя. Влезаю в прорубленное в стене дупло, оказываюсь в центре святилища. Там как-то особенно по библейски мрачно. Испуганно курлычут разбуженные голуби под куполом. Всюду снуют серые чердачные бабочки летучих мышей. Зажигаю свечу. Её блики падают на стены, выхватывают фрагменты пожухших фресок. Вот искажённое ужасом лицо апостола Петра, утопающего в пучине. К нему тянется милосердная рука, торчащая из огромного драного пятна кирпичной кладки. Слева, в нише вижу Христа, молящегося среди влажной зелени Гефсиманского сада. Старый, слепой раввин Кедронского потока еле слышно рокочет Торой прохладной воды. Лик Христа болезненно истаян, меланхоличен. Ему не хочется покидать верных друзей, вино, тёплый хлеб, рыбу на углях, пыльные дороги, ведущие на запад солнца. Мессии не хватает хризантемового венка. Я мысленно надеваю цветы на Его шею. Иду далее, вглубь. Спотыкаюсь о мусор, подхожу к алтарной части. Иконостас сожрало время. Остался только обглоданный деревянный скелет. На месте престола – труп брюхатого компрессора. Он очень давно сдох в мучительном лязге своего мотора, подавившись соляркой, как и те люди, что водрузили его сюда. На алтарной стене – образ сидящего Бога. Его трон ещё отливает золотом. Одежды исцарапаны зубилом, но всё же тяжелы, величественны, царственны. На Его колене раскрытая книга. В ней застывшее зелье, сваренное из чёрных, витиеватых, непонятных мне букв. Лик Бога уничтожен. На его месте зияет дыра. Через неё виден небосвод, тоже продырявленный звёздным свечением. Я долго всматриваюсь в кощунственную пробоину на плечах Бога и в сквозные отверстия звёзд. Думаю, как ему тяжело держать на себе этот кусок ночи. Прикрепляю свечу к камню, прощаюсь с храмом. Ухожу. На душе нет покоя. Вспоминаю о голове, которая может быть пробоиной к израненному звёздами небу или дохлым компрессором мыслей. На показе вышла неприятность: один мужчина поскользнулся, упал и сильно разбил голову о подиум. Чёрт, с первого дня не везёт.
Еду обратно в город. На обочине маячит одинокая мужская фигура. Я останавливаюсь, предлагаю подвести. Он не разговорчив. Не красив, как все люди. Или мне кажется, что не красив? Просто никакой. Чужой. Пахнет ночью. Но не моей – около храмовой, а своей. Весь пропах до отвращения дешёвым мраком. Табак, сперма, пиво, месячные какой-то бабёнки. Он сидит рядом и боится меня. Не смотрит. Я останавливаю машину, поворачиваюсь к нему, кладу руку на мятое брючное вздутие между его ног, кончиками пальцев ласкаю набухающий мужской клюв. Наждачные щёки незнакомца с пульсирующими желваками впалы, бледны. Глаза по-волчьи голодны. Расстёгиваю его не стираную рубашку. У него странная грудь, очень жёсткая, маленькая, почти инфантильная. Удивлённый кривой глаз его пупка метко целится в мой лоб. Как хорошо, что Бог обезглавлен, и я никогда не увижу Его очей!
Усталая, растрёпанная, перемазанная спермой вваливаюсь в свою квартиру. Горячие иглы душа заботливо штопают моё тело. Пришивают к нему новый день.
«И был вечер, и было утро: день первый»
ДЕНЬ ВТОРОЙ.
«И сказал Бог: да будет твердь посреди воды, и да отделяет она воду от воды»
Господи, нет никакого покоя! Что ещё сегодня случилось? Гам, хлопанье дверей, испуганные всхлипывания. Мой офис напоминает осаждённый варварами город. В нём битком народа. Парикмахеры, костюмеры, визажисты, чернорабочие, священники – все сидят на столах, нервно пьют вино, чадят пуэрто-риканскими сигарами. Одержимые нервозной небрежностью стряхивают густой пепел на журнальный глянец со зло улыбающимися красавцами, обрамлёнными в венки эпатирующих заголовков. Я в негодовании. Швыряю чёрную лаковую колыбель сумочки, откуда запеленутый в перламутровую кожу одноглазый пупс телефона издаёт голодные вопли. Достали, сволочи! Идиоты, через полчаса показ! Почему вы не на своих местах?! Почему ничего не готово?! Вырываю восковые свечи сигар из негодующе сцепленных накрашенных мужских губ. Выскакиваю в коридор. Все мои манекенщики в шоке. Они кутаются в пледы, бесшумно блуждают по лестницам, рыдают, возбуждённые страхом совокупляются в туалетных комнатах. «Что случилось?» - ору я. Вокруг тишина, только чьи-то дрожащие мембраны губ лепечут «Молитву мытаря». Просят о пощаде. Накладные ногти царапают стену. Врываюсь в гримёрную – там бардак. Зеркала расколочены, стулья сломаны. Всё подёрнуто инеем золотой пудры. На полу размётанная фигура мужчины. Руки неестественно вывернуты, голова запрокинута, на лице жуткая гримаса смерти. Господи, как он похож на раздавленного богомола! Костлявое мужское тело стянуто элегантным вечерним платьем цвета земли с вкраплением рыжего кварца. Я кидаюсь к нему, хватаю за холодную, жирную от грима руку. Что с ним? Заплаканный, сморкающийся менеджер шепчет: «Госпожа, Сансару убила молния. Он включил фен, приставил его к виску и застрелился электрической стрелой. Прибежавший на грохот парикмахер видел его предсмертную агонию и изящно распорол вечернее платье ниже поясницы ножницами. Но это не помогло. Я знал, что у Сансары есть именной фен, но как он мог воспользоваться им, не спросив у своего парика?» Бред какой-то. Хватаю фен. Он действительно великолепен: ручка имеет фактурную чеканку с ромбовидными шипами и патиной, подцепленной от сернистого аммония. Фаллический ствол декорирован растительными узорами эпохи Сасанидов. Изысканная вещь! Беспомощно оглядываюсь вокруг. Губные помады трусливо сцепились между собой своими пальцевидными тельцами и образовали длинные цепи. Аскетичные пузырьки дорогого парфюма пусты. Их аромат украден. Жемчужная слизь шампуней осиротела своими бутылками и растеклась по косметическому столику. Слышу осторожный шёпот за спиной: «Был землёй и в землю ушёл» Оглядываюсь. Гримёрная уже полна народу. Все напуганы, в строгой иерархической последовательности теряют сознание при виде трупа. На каждом манекенщике надето платье Сивиллы. Всего их двенадцать. Платье Сивиллы Персидской цвета голубой глины, оно расшито строками двусмысленных стихов. Платье Сивиллы Самосской цвета испачканного землёй снега. Наряд Сивиллы Эритрейской покрыт кружевами трещин и напоминает выжженную почву. В нём очень удобно кататься на лодке и ложиться в гроб. Одежды Сивиллы Кумской цвета плодородного грунта, жаждущего семени. Сшит специально для брачного ложа. Платье Сивиллы Дельфийской каменисто, на животе имеет портрет Гомера. Оно хорошо для интеллектуальных бесед, коктейлей и рулетки. Сивиллы Ливийская и Египетская одеты одинаково: в цвет предзакатного песка. Он идеально подходит для одиноких, нашедших друг друга женщин. Сивилла Киммерийская в юбках, имеющих эффект паркового гравия. Сивилла Гелесспонтская подобна ракушечнику на морском дне. Этот наряд предназначен для любителей морских путешествий. Сивилла Фригийская в наряде цвета иудейской пыли. На спине он имеет рисунок рыбы, сделанной Христом. В этой одежде поют в церкви и прощают блудниц. Платье Сивиллы Тибуринской цвета кладбищенской земли. Оно только для шикарных приёмов. В частные дома в нём являться не этично, а то кто-нибудь умрёт. Сивилла Эпирская голодна и ещё не одета. У всех мужчин в руке поводок, к которому привязана болотная выпь, символизирующая птицу-ныряльщицу, прародительницу неба. Вбегают рассерженные милиционеры. Толкаются, требуют немедленно убрать труп, так как место удара молнии священно. Зона немедленно ограждается, и в её центре помещают строгую Кебеллу. Понятые немедленно устилают её подножие битыми куриными яйцами. Пожилой коренастый «опер» услужливо объясняет репортёрам запрещённых некрофильских журналов, что битьё яиц – необходимый криминалистический акт отделения земли от неба. Это никого уже не удивляет, тем более что мой сегодняшний показ посвящён всему, что связано с землёй, в частности, одежде для похорон. Каждый социальный слой, по моему мнению, должен иметь свой костюм для путешествия в вечность. Например, мёртвых аристократов я облачила в смокинги из верблюжьей шкуры, а их прислугу в передники, расшитые игольными ушками и сценами несбывшихся желаний. Мужчин я предлагала хоронить лицом вниз в боа из петушиных и фазаньих перьев, так как этот пол черпает свою энергию из земли и видит предметы только земляного цвета. Женщин для похорон я облачила в приторно пахнущие оленьи шкуры, лисьи хвосты и рыбью чешую, а волосы вплела в шаманский бубен. Каждый вывозимый на подиум гроб был заключён в золотую барочную раму. Художников я решила зашивать заживо в их же полотна живописью внутрь, писателей сжигать на сороковой день после смерти. Драгоценные гробы и ювелирные урны с прахом я предложила размещать на деревьях в городских парках, так как человеческие останки оскверняют землю. Венцом моей сегодняшней коллекции был костюм жениха, не доехавшего до венчания. Пиджак напоминал капот разбитого вдребезги лимузина, на плечах покоились погоны взорвавшихся фар, рукава были витражированы битым стеклом, голова в белом цилиндре беспомощно висела на белом воротнике в виде лобового стекла, шёлковые брюки были расписаны букетами увядших роз. Пришедшие на показ гости счастливы, аплодируют, требуют моего выхода на подиум. Однако я этого сегодня не сделаю даже за миллион долларов. Сегодня в зале собрались только «сливки» общества: владельцы маньеристских похоронных контор; режиссёры эксклюзивных погребальных ритуалов; врачи, использующие эфтоназию для больных душой, немых и верующих; собиратели случаев суицида и забавных казусов на кладбищах; мужчина, которого я вчера подвозила. Показ окончен. Рабочие уносят с подиума бутафорскую мебель, битые зеркала, стопки глянцевых журналов. Реальность вступила в свои права. Из темноты появляется растерянный менеджер. «Госпожа, - обращается он ко мне, - Сансара после спектакля не приходит в себя. Он неприятно холоден и, по-моему, действительно мёртв»
«И был вечер, и было утро: день второй»
ДЕНЬ ТРЕТИЙ.
«И сказал Бог: да произрастит земля зелень, траву, сеющую семя (по роду и по подобию её, и) древо плодовитое, приносящее по роду своему плод, в котором семя его на земле. И стало так»
Рано. Телефон. Не даёт покоя. Пытается грубо растолкать меня. Набитый какими-то, пока неизвестными мне сплетнями, хочет облегчиться в моё ухо. Утренняя информация, в отличие от вечерней, для меня чересчур трезва, природна, лишена тайны, романтики, вдохновения, как «эрекция Виктора Гюго». Вылезаю из-под одеяла. Тяну руку. Чертыхаюсь, срывая трубку.
- Алло?
- Здравствуйте, Вас беспокоит доктор Талос.
- Какого хрена? – спрашиваю я севшим, заспанным голосом.
- Так, ничего. Поболтать. Кстати, Ваш Сансара был беременен.
- Что? Как?
- Просто. Как все мужчины вашего мира с вживлённой маткой. Его вчера ночью доставили в мою клинику. Я никогда не теряю возможности погадать на свежих внутренностях. Но его смерть была какой-то странной. Она пахла свежеиспечёнными рождественскими просфорами. Взволнованный этим фактом я немедленно анатомировал его. И что же Вы думаете? Перед смертью его изнасиловали.
- Но кто? – спрашиваю я.
- То, во что он был одет – платье земляного цвета с вкраплениями рыжего кварца. К тому же, на сосках Вашей модели я обнаружил молозиво в виде экстракта кардамона, а кардамон растёт в Индии на почве, которую имитировал цвет платья. Гиппократ любил смешивать кардамон с вином и павлиньим пером наносить его на соски двенадцати летних мальчиков-гетер, продававшихся на ступенях храма Афродиты. Не правда ли, прелестно до слёз? Но я не об этом. Матка Сансары оказалась сильно увеличена, а её шейка неоднородной и размягчённой. С помощью признака Пискачека я определил сильное выбухание одной из её стенок в область правого угла. Беру скальпель, сделанный из скифского конского налобника, разрезаю брюшину. И что вижу? Матка в точности копирует электровый сосуд из кургана Куль-оба, а внутри яйцо, сплетённое из недоразвитых капроновых ниток, мягких пуговиц и полужидкого шёлка травяного цвета. Будьте осторожны, госпожа. Возможно, другие Ваши мужчины тоже спали с платьями этой ночью и потому беременны. Если понадобятся качественные дорогие роды, я к Вашим услугам. Вы ведь знаете, что только у меня самое лучшее гинекологическое кресло: бронзовые ручки, шестерёнки и колёсики выполнены по моему рисунку в 1826 году во Франции в мастерской Тамира, сидения – из искусственной каменной массы, инкрустированной поделочными камнями из Леворно. Малахитовая мозаика подлокотников французской и итальянской работы. Впервые кресло смонтировали для мануфактурной выставки в Париже, а затем оно находилось во дворце Сан-Донато близ Флоренции. Представляете, сколько аристократических задниц на нём перележало? Но это ещё не всё. Я первый, кто начал делать аборты, зачавшим от платьев, мясорубок, автомобилей. Все мои инструменты безупречно элегантны, выполнены в стиле модерн. Уретральные кратеры – из золота с топазной, альмандиновой и бирюзовой окантовками; режущие иглы, как слова святых, алмазны; зажимы кровоостанавливающие – из клювиков доминиканской вдовушки, отделанных бриллиантами и турмалинами; шприц «рекорд» я нашёл в канаве за домом; маточные и клистирные наконечники я украл, а стетоскоп проиграл в карты, но это не страшно, можно без него.
Слушаю болтовню доктора Талоса. Нижнее бельё снимаю. Хватит. И так приставало, ёрзало и ругалось со мной полночи…
- Кто спал с вчерашней коллекцией одежды? Шаг вперёд!
Жалкий голос, заражённый тембром иудиной лихорадки, выпрыгивает из толпы:
- Все, госпожа, спали, все. Один Сансара отказался, поэтому платье его изнасиловало. Он не выдержал позора и застрелился феном
- Значит, все Вы беременны? – строго говорю я. Глаза виновато потуплены. Мужчины мнутся, прячутся друг за друга. Один протягивает мне руку. На ладони прекраснейшие пуговицы с лилиями:
- Это выпало из меня, - со слезами говорит он. – Госпожа, я боюсь.
Вдруг один из мужчин, стоявших в стороне, издаёт душераздирающий вопль. Я в недоумении. Что мой менеджер тоже беременен? Он падает в успевшие подхватить его руки. Истошно стонет. Из-под его коротенькой кожаной юбочки сочится цветочный соус с повидлом из черешен, оливок и каепутового дерева. Едкий камфорный аромат наполняет комнату. За ароматом на свет появляются ленты свежайшей, ещё очень мягкой, как бисквитное тесто, ткани. Она великолепна! Смотрите, полотно живое! Его рисунок дышит, перемещается и состоит из изумрудных шаровидных водорослей. Их тела прямо на глазах ветвятся, увеличиваются, приобретают сложные кораллоподобные формы. Они ещё не похожи на растения. Сама ткань постепенно приобретает тёмный, рубиново сапфирный, плодородный оттенок вод Силурийского моря времён раннего Палеозоя. Я заворожено смотрю на это действо. Кто-то говорит: «Менеджер первый переспал с платьем, даже не побрезговав его юной нескроенностью, прямо на портняжном столе» Менеджера хватают на руки, несут в центр подиума и возлагают на проектор в виде престола, окружённого церковными свечами. Потолок зала сделан по образу планетария. Все гости в белом полулежат на позолоченных гинекологических креслах, восторженно следят за лучом проектора. Наступает ночь. Небосвод чист, обнажён, не оплодотворён семенем Млечного Пути. Аппарат проецирует на него рентгеновские фотографии беременных манекенщиков. Каких только сокровищ не зарыто в их телах! Все они заражены антиквариатом четырёхсотмиллионлетней давности. Он бурлит, твердеет в их животах, и зрители видят, как из безликой массы рождается ткань, покрытая узорами. Здесь тайнобрачные псилофиты, лезущие из клубневидных корневищ и несущие на концах ветвей спорангии. Ткань илистых оттенков порождала очень простой рисунок, но была безумно сложна по своему анатомическому строению. Чёрный бархат нёс на себе карбоновые леса, и был покрыт рисунками каламитов, мощных, украшенных продольными рёбрами, заросших у основания лобковыми нормандскими волосами песочных мхов. Мезозойская парча потрясала своими изысканными крупными пуговицами, пришитых прямо поверх резных листьев. В одном из мужчин отвердевали куски пластика цвета ледяной пустыни. Но это был лишь антракт ради бокала шампанского. И далее лился батист, выкрашенный в тундровый нежно-сиреневый оттенок. Атлас с отпечатками пальцев и ступней остролистого клёна, дуба, явора и граба. Коленкор, вышитый водяным орехом, ветвями смоковницы и ягодным тисом. Шёлк, расписанный скупыми пятнами флоры Кембрийских морей, ренессансом Ордовиковских, авангардом Девонских…
Роскошному пиру тканей не было конца. Набухшие животы подносили всё новые и новые кушанья для глаз. В этот момент луч проектора изменил направление и упал на зрителей, выплеснул внутриутробные орнаменты на их белые костюмы. В вакхическом восторге они прыгали со своих мест, рвали зубами одежду, подставляли груди, животы, ягодицы тёплой световой струе. Кто же тогда мог подумать, что этот поток заразен? Почувствовав жирную человечью плоть, растения тут же прижились, пустили корни, проникли во внутренности. Под этот вой, смех и танцы на сцену выезжали каретоподобные установки для девственниц со сменными нефритовыми, базальтовыми, агатовыми членами. Царские повозки были устроены в виде механизмов для декантации вина и имели огромное бутылочное ложе, на которое вполне помещалась крупная женщина. К мужскому набору из шампанского, двух бокалов и розы я прилагала фарфоровый пистолет-дефлоратор со сменными наконечниками для глаз, ноздрей и ушей. Тем временем мои гости покрылись густой зелёной растительностью. К её кроне я прикрепила гамаки влюблённых в ткани. На дубах покачивались массивные английские дворцовые кровати, где занимались любовью с бутылками вина, сигарами, антиквариатом и музыкой. Все, кто там был, молниеносно беременели и порождали новые стилистические формы и звуки, а они же, в свою очередь, уже в младенчестве были готовы оплодотворять человечину.
Чувствую: колесо спустило. Надо же, в лесу, а запаски нет. Мой раненый джип буравит колею, злобно огрызается на спонтанные движения рычага коробки передач. Впереди вижу женщину. Простоволосая, белокурая, босиком. В льняном сарафане. Беременная человеком?! И вновь каскады аплодисментов. Водопады цветов. Моря комплиментов. Я за кулисами.
- Молодец, здорово отработал показ!
Женщина снимает с себя белокурый парик, накладные груди, пластиковый живот.
- Молодец, - повторяю я мужчине с жёсткой, маленькой, почти инфантильной грудью. – Хорошо, что я тебя подобрала тогда на обочине в первый день. Люблю непрофессионалов. Они естественны.
Мужчина открывает крышку своего пластикового живота и высыпает мне в ладони пуговицы.
- Когда ты позволишь мне с тобой снова переспать? Твоя аппетитная задница не выходит у меня из головы, - говорит он наглым голосом. – А если не хочешь, то хотя бы проглоти пуговицу, и родишь завтрашний день.
- Глупец! Пошёл вон из моей постели! – Дружелюбно хлопаю его по щеке.
- Твой показ как всегда удался на славу, - говорит доктор Талос.
- Спасибо, - ласково говорю я и кладу трубку.
Потягиваюсь. Всё-таки доктор прав: священник и мужчина – понятия несовместимые. Наступает утро нового дня. «И был вечер, и было утро: день третий»
ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ.
«И сказал Бог: да будут светила на тверди небесной (для освещения земли и) для отделения дня от ночи, и для знамений, и времён, и дней, и годов»
Падаю вниз. Мой бутик находится глубоко под землёй. «О, Геката! – шепчу я. – О, великая богиня вызываний! В ткани огня, тебе посвящённого, будет гореть и моя душа. Именем Гекаты призываю тебя, дух Сансары, будь моим помощником, моей силой, моим войском, моей астролябией!»
Включаю висящую на малахитовой стене лифта мёртвую голову Сансары. Одним поворотом золотой магической ручки бужу смертоносный дух, безмерно жадный, свободный, струящийся через свирель энергии разложения в мир.
- Сансара, скажи, чем питаются звёзды? Почему от тысячелетия к тысячелетию они становятся ближе? Оттого ли, что разлагается земля, и звёзды слетаются на её тлетворный дух? Оттого ли, что человек – могильщик, и вынужден бессознательно расщеплять, что целостно, питаться тлением, чтобы быстрее истлеть и породить новые формы тления?
- А что в этом плохого? – отзывается мёртвая голова. – Сгнившие в навозе утки производят жаб.
Я осторожно подношу горящую спичку ко рту Сансары, голова вспыхивает закатом. Обжигает крыши города. Проваливается за горизонт. Оставляет за собой ночь. Каждый вечер я сжигаю пару туфель, так как они изгажены вульгарностью. Только подиум над землёй и мой бутик под её сырой плотью недоступны для тления. В бутике я продаю предметы совершеннейшего холодного вкуса. В основном это интимное бельё. Оно очень откровенно, шокирующе эротично и стоит на ступени священной моды, сделанной из астральных тканей.
- Вам что-то посоветовать? – обращаюсь я к молоденькой девушке. – В моём магазине небывалый выбор. Примерочные комнаты полны дымящихся зеркал, а в холле можно проверить совершенство своего стиля. Моя Лампада соответствий, пьющая кровь ваших вещей, никогда не врёт. - Девушка недоумённо смотрит. Пытается оценивать меня. Странный взгляд!
- Мне нужно очень дорогое бельё, - говорит она, - для лемурий.
- Да, его лучше купить сегодня, - говорю я, - тем более что 9, 11 и 13 мая все церкви закрыты и никакой брак, будь он с небом, вином, вещью или мужчиной, заключён не будет. Пойдём, не стесняйся.
- А это что? – возжённые любопытством глаза девушки блуждают по потолкам и стенам.
- Это? Ерунда! Головы моих клиентов. Лучшее освещение под землёй могут дать только они. Видишь, эта великолепная многоярусная люстра из дворца Ирода Великого. Она состоит из двух тысяч голов убитых царём младенцев. Нажми включатель и услышишь свечение голосов в Раме, «плач и рыдания и вопль великий. Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться, ибо их нет». Эта люстра очень опасна. Она может залить своим кроваво-ночным сиянием и лязгом мечей любой восточный город. Канделябры на столах из латуни, лазурита и молочного кварца. Вместо свечей – головы Гримов, их шерсть постоянно мокра. Эти лампы воют по ночам, звонят в колокола и изливают прохладный дождевой свет. Если к ним поднести ламаистский жертвенный мандал в час угасания белой лилии, то есть когда Луна находится с восемнадцати градусов Весов до трёх градусов Скорпиона, мандал наполнится ядовитыми ожерельями из устриц, съедобных только для астролатров. В каждой примерочной есть бра с головами Кориган. Эти светильники состоят из сердолика, сапфирина, тигрового глаза, яшмы, являются отличными экспертами последних тенденций моды, поэзии и знают триста способов лишения девственности мужчин. Свет этих ламп золотист, состоит из длинных прямых волосин, его нужно расчёсывать гребнем в одежде из сердоликовой карты космоса. Даже самая уродливая вещь в их освещении приобретает царственный вид. Правда, они не выносят чёрного сукна священнических ряс. Ночью эти бра особенно прекрасны, а днём служат как аварийное освещение, их кожа стареет, морщинится, глаза наливаются мигающей сигнальной злостью. Бывает, правда, что-нибудь перегорает, и тогда я вкручиваю на это место голову Терафима, что не всегда хорошо, так как голово-лампы беспрестанно болтают, дразнятся, балагурят с клиентками моего бутика. Но это лучше, чем сидеть в темноте. Когда они мне надоедают, я вытаскиваю из-под их языков золотую батарейку с именем ангела Касселя, и их свет становится безразлично ровным. А теперь разденься, - говорю я девушке, - надеюсь, ты принесла своё тело? Я подберу к нему отличное бельё. - Девушка манерно раздевается.
- Фу, какие на ней ужасные кружевные трусики! – слышен ехидный, хохочущий шёпот Терафимов. - Ты бы ещё пояс целомудрия нацепила с кодовым замком или висячим, амбарным. – Все стены и потолки заливаются дружным смехом.
- Заткнитесь! – ору я. – А то всех выключу!
- Выключу! Выключу! – передразнивают меня Терафимы. – Вечно так! Доброго слова не дождёшься! Не хозяйка, а жено-чудище какое-то!
Голоса смолкают, и на смену им приходит злорадное цоканье языков и недовольное мерцание глаз.
- Не обращай внимания на них, - говорю я девушке, - снимай трусики. Девушка обнажается. – У тебя очень красивая промежность. Новое бельё прекрасно вольётся в твою разгорячённую влажную кожу, соединится с твоими желаниями и покроет бёдра изумительно тягучим свечением Юпитера.
- Попкой! Попкой повернись! – перебивает меня деревянный торшер с одутловатой потной головой французского священника.
- Что Вы её посоветуете, кюре Пьер? – спрашиваю я.
- Чёрное, всё чёрное! По колено, по щиколотку! Чёрное впитывает, пожирает еретиков, этих проклятых катар, объявивших материю абсолютным злом. Бог сотворил небо чёрным и только потом, когда оно плотно потрапезовало миром, засияли звёзды.
- Нельзя всё сводить только к власти гравитационных коллапсов. В начале Бог сотворил плазменные светила, которые, постарев, превратились либо в чёрные дыры, либо в белых карликов. – Отозвалась откуда-то из глубины зала седая голова астронома.
- Сам ты карлик! - крикнул священник. – И вообще, зачем сюда пришла эта девка? Как она похожа на мадам де Ламотт – дочь маркиза де Барасе. Я узнал её! Это она прыгала по крышам и вызывала призраков в монастыре урсулинок в Лудене. Оденьте её лучше в огонь. – Но на слова головы священника никто не обратил внимания, и она, презрительно отвернувшись к стене, начала бубнить себе в нос по-латински: «Сaput mortuum imperet tibi Dominus per vivum et devotum Serpentum…»
- А Вы что скажете, – обращаюсь я к настольной лампе, - господин Месмер из Мерсбурга?
Острый молодой профиль мгновенно оживает:
- Жидкость жизненного начала тонкая, но может светиться. Чем девушка моложе, красивей, тем ткань её начала ярче, тем сильнее она действует на окружающих. Скройте её наготу магнетической животной энергией. Эта жидкая неосязаемая ткань никогда не соединяется с электричеством, но бежит с ним в одну сторону. Такое бельё никогда не позволит утратиться женской силе.
- Заткнись! – крикнула молодому профилю лысая горбоносая голова, вкрученная в пластмассовый треснувший патрон. – Ты украл секрет этой ткани у меня в 1766 году.
- Молчите, господин Рейхенбах, - говорю я, - а то мне придётся Вас разбить.
- И правильно, - отозвалась спиртовка, сделанная из головы алхимика Якова Шота, - лучше возьмите царской водки и, когда Луна будет ущербной, растворите в ней серебро, ртуть и золото. После этого растворите крестьянскую холстину, арабский кашемир и греческий газ, выгоните из них спирт, и вы получите жидкий материал для отличного исподнего.
- Вот глупость! – Зачирикали Терафимы. – Как можно выгнать спирт из холста? Может, лучше из кирпича? Ха-ха! Или из калача? Ха-ха-ха!
- Молчите, дураки! – Гаркнула голова Либавиуса. – Древние хоть и говорили о жидком золоте, но имели в виду не металл, а нечто иное, очень драгоценное. Ткань тоже не есть что-то осязаемое. Это, прежде всего, только духовное понятие, похищенное человечеством и низведённое до уровня мёртвой материи.
- Сам дурак! Сам дурак! – Весело зазвенели Терафимы.
- У нас клиент, - строго говорю я. – Не забывайте, мы должны его одеть. – Подхожу к обнажённой девушке, обнимаю её тонкую талию. – Пойдём в примерочную.
Мы входим в узкую комнату, напоминающую келью аскета. Из стен выступает огромное количество медных трубок, одетых в костяные мундштуки.
- Здесь самое дорогое бельё, - таинственно говорю я.
Девушка подходит к одной из трубочек и нежно берёт её жёлтый полу-стёртый наконечник в свои чувственные кокетливые губы.
- Это не для тебя, - говорю я. – Там энергия Сатурна. Она заполнит твои клетки старостью. Это бельё для очень пожилых дам. Оно классично, функционально, цвета меланхолических мыслей, религиозного экстаза, болезни селезёнки, смеха, сердца, червонных влюблённостей. Если ты ещё девственница, то лучше подойди вон к тому рожку и вдохни похотливого блеяния Мандесского козла, лишавшего девственности египтянок. У этого прекрасного белья кровавые оттенки фанатизма, сладострастия, разбитых коленей, Аравийской пустыни, белого сандала и ротового полоскания из трёх слов: андронд, ассо, амфикон.
- Нет, я не девственница, - опустив ресницы, говорит девушка.
- Тогда испей энергию Марса, - советую я, - и ты получишь бельё цвета мужского члена, находящегося внутри тебя постоянно.
- Мне не нравится цвет, - капризничает девушка.
Мои руки начинают странствие по её округлым бёдрам.
- Я могу предложить тебе немного другое бельё, более красивое, чем то, что носят заражённые вульгарностью шлюхи мужчин. Энергия Венеры сильнее, стильнее, чем у Марса. Она безупречно изысканна, роскошно самодостаточна, цвета мускатного ореха, шафрана, слюны имбиря, текущей с губ секретных знаний и интуиции. Твои бёдра и грудь будут биться, трепетать, бесноваться в судорогах наслаждений от соприкосновения с этой тканью. - Девушка пьёт из трубочки, восторженно замирает. Я целую её спину. – Примерь и вот это. Мускус, серая амбра, дикий жасмин, сны в полнолуние.
- А что ещё есть? – Лепечет обомлевшая покупательница.
- Ещё? Меркурий. Ткани цвета ударов плетей, ясеневых ягод, любовных вызовов от Елифаса Леви. Но, может, это всё тебе дорого? В других примерочных течёт энергия времени, денег, кладбищ, успеха, насилия, скандалов, молитвы, энергии запрещённых и разрешённых книг, мистериальных театров и казино…
Девушка резко разворачивается ко мне, прижимается твёрдыми сосками к моей груди, жадно целует.
- А, так вот, что ты хочешь! Энергия Луны самая дорогая. Она цвета Прозерпины и материализации духов. Эта ткань оплетает мир. – Я тоже целую девушку. Её тело начинает розоветь, источать тончайший цветочный аромат, покрываться рисунками средневековых звёздных карт, воинственными профилями планет, вещими стрелами линий хироманта, зодиакальными пентаклями, облитыми философским золотом. О, Боже, но что это?! Астральная ткань не хочет дышать её кожей, вянет в ядовитых испарениях земли.
- Это мужчина! Мужчина! Как он попал сюда?
- Дура! – Кричит мне потный монах. – Я так и знал: это не де Ламотт, это сама Жанна де Бельфьель, целовавшая задницу Метру-Леонарду. Уберите отсюда эту гадость!
- Гадость! Гадость! Гадость! – На разные голоса кричат Терафимы, театрально изображая лживое эхо.
Я сбиваю мужчину с ног:
- Гад! Где ту купил ткань женщины?
- Там, - с мольбой о пощаде произносит мужчина, - на улицах ночного города. Наркотик женских ощущений самый сильный, превосходящий даже гомосексуальные полуденные галлюцинации. Влив в себя одну инъекцию, я сделался зависимым от него и рабом торговцев женской половой энергией.
- Наркоман проклятый! – Кричу я. – Думал обмануть меня? Да?
- Казнить его Солнцем! – Кричат гости, пришедшие на мой показ. – Пусть подавится им!
Днём мой бутик закрыт. Его просто не существует. Голова Сансары отвернулась от меня и уже висит высоко над домами. Я открываю газовые конфорки, обливаю эскизы, книги, мебель бензином, бросаю спичку и выхожу из квартиры на центр подиума. О, великая, триединая, огненно тканая Геката! Одень всех и сожги всё. Пусть сегодня родится новая Звезда!
Аплодисменты не умолкают.
«И был вечер, и было утро: день четвёртый»
ДЕНЬ ПЯТЫЙ.
«И сотворил Бог рыб больших и всякую душу животных пресмыкающихся, которых произвела вода, по роду их, и всякую птицу пернатую по роду её»
- Что? Списки гостей? Никогда вы их не получите, никогда! Хотят распугать мою клиентуру! Сволочи! Плебеи!
Я в депрессии. Ломаю золотое перо «Монтблана» о стол, оставляя на блестящей поверхности глубокую руническую царапину. Не нахожу себе места. Отчаянно швыряю увесистую ручку в сидящего напротив меня мужчину.
- А я тут при чём? – Плаксиво выкрикивает он, увернувшись от письменного стилета. – Вот, по Вашей милости все брюки вином оплескал, - жалуется он, беспомощно вытянув вперёд Фаустовский жезл щуплой ноги с багровым винным плевком.
- Извини меня, - ласково говорю я, - эти сволочи просто истерзали меня своими подозрениями. Представляешь, утверждают, что на мой показ ходят кормиться оборотни.
- Какая мерзость, - поёжился мужчина.
- Они говорят, что участились случаи нападения этих тварей.
- На кого?
- На людей, естественно.
- А люди что?
- Люди, как всегда, бояться, прячутся, объявили комендантский час.
- По-моему, всё это ерунда, - брезгливо поморщился мужчина, подкрашивая ресницы. – Подумаешь, какой-нибудь старый извращенец возомнил себя не стираными трусами.
- В том-то и дело, что нет, - озабоченно говорю я, - они превращаются во что-то дорогое и агрессивное. В кожу, по-моему.
- Кожа! – Возмутился мой собеседник. – Как грубо, натуралистично, несовременно! Меня тошнит от неё, как от небритых подмышек. К тому же мне кажется, что она воняет трупным ядом. Синтетические ткани, наркотики и люди – вот что актуально, стильно, безупречно вкусно. Правда, я знаю некоторых существ буквально состоящих из кожаных вещей и аксессуаров. В принципе, они такие же, как и мы, разве что не могут вступать в половые отношения ни с человеком, ни с шёлком, ни с себе подобными, а только с животными. Их публичные дома, церкви, рестораны напоминают экзотические зверинцы. Все кожные заболевания, особенно венерические, они считают милостью, ниспосланной свыше, поэтому поклоняются им. В их казино возможны только две ставки: на жизнь и на совокупление с львиноголовой птицей Анзуд. Они также являются великолепными предсказателями будущего по родинкам, родимым пятнам и экземам. Хотите, госпожа, поедем погадать в Волт.
- В Волт? Но это на самой окраине города! В индустриальной зоне, почти поглощённой приокеанскими болотами.
- Не страшно, - замахал руками мужчина, - зато я узнаю, стоит ли мне делать в этом году новую липаксацию ягодиц. Поедем, развлечёмся, - умоляюще заскулил он, - я вызову из Волта для нас машину. Говорят, там живут удивительные твари: вместо сердца бутылка вина, а вместо члена вот такая сигара – хотел бы затянуться разок. Шутка! На самом деле тамошние люди не имеют костей, а только одну толстую жилу от затылка до правой лодыжки, оплетённую олеандрами медных венозных трубок, по которым бежит лошадиная кровь. Их мозг наполовину человечен, но затянут в сетку нитевидных, нервных окончаний насекомых. На голове они имеют блону – нарост, бывающий у лошадей, моллюсков и деревьев. Он обладает магическим свойством одухотворять их кожано-лаковую плоть. Как-то блона попала в сплав медной кобылицы, стоящей возле храма Юпитера Капитолийского, и все жеребцы, увидев её, поднимали радостно-вожделенное ржание. В Волте можно погулять на славу, тем более что милиция туда не суётся.
Заказываем машину. Через полчаса она у подъезда.
- Осторожно, - говорит мой друг, - машина покрыта невыделанной слоновьей кожей, и потому в ней полно мышей.
- Что это за рухлядь?! – раздражённо восклицаю я, рассматривая коричневые складки на бампере. Весь корпус машины изъеден сырыми расщелинами, откуда торчат узловатые корни Вавилонской ивы, облепленные цветущим мхом.
- Там полно саламандр, тритонов и лягушек, - говорит мой друг, поковырявшись пальцем в одной из трещин.
- Нет, - сержусь я, - это не машина, это корыто с гнилой водой!
- Ничего страшного, - успокаивает меня мужчина, - зато смотри, какие чудесные лотосы вокруг руля. А там, - он окунает палец с тремя бриллиантовыми перстнями в бурлящую газами воду, - на дне салона, под ковром из сгнивших листьев секвой – целый мир: личинки стрекоз, подводные пауки в воздушных коконах, черви - так что садись аккуратно.
Мы погружаемся в болото по грудь.
- А как работает эта телега с ванной дерьма? – Интересуюсь я, нащупывая между корней, водорослей и мусора рычаг коробки передач.
- Ты что? – Возмущается мой восхищённый друг. – Эта машина – предмет роскоши в Волте. Она просто напичкана давно вымершими тварями. За обивкой, например, гнёзда ракоскорпионов, наделённых способностью видеть какого цвета краденное у Бога время. В бардачке живёт пластинчато- жаберный моллюск, раковина которого обладает голосом святого Романа Сладкопевца. А там возле педалей обитают лилии с чашечкой подвижных хищных рук, хватающих под уздцы чужие намерения. Люди всегда пытались вдохновиться многообразием жизненных форм, сотворённых Вселенной, изменить, стилизовать, усовершенствовать их, привнести даже в свой быт. Но это всё равно, что слепец, копирующий «Тайную Вечерю» Андреа дель Кастаньо. Кстати, госпожа, стряхните с себя анаконду. Вот смотрите, - мой спутник нырнул под воду, взбаламутил ил и вытащил какой-то предмет, - это мусагет, - торжественно объявил он, снимая со слипшихся волос чепец из ряски. – Мусагет полон злорадной мести Электры. Эта энергия мощным потоком через смесительный фаллос Ореста передаётся двигателю, детали которого вырезаны из ящеровых гребней, найденных в Моравии. Шарики подшипников состоят из окаменевших глаз Плевраканта, купленных в Чехии у профессора Антонина Фрича, осадившего свой собственный замок. Энергия Электры поступает по высеребряным свиным жилам, имеющим внутри струны аонийских сестёр. Ведущие колёса в точности своей формой повторяют хороводы Диониса Мельпомена, почитающегося в Ахарнах. Вращаются они только тогда, когда муза Каллиопа декламирует свои эпические оды, посвящённые сотворению мира, богам, чудовищам, героям. Тормозит автомобиль посредством галлюциногенного напитка Сома, процеженного через овечью шерсть и смешанного с молоком, а увеличивает скорость всего от одной чаши экстатически хмельной Суры.
Успешно миновав запруженные проспекты и оставив за собой кучу улиток, мы выскочили на окраину города и оказались возле КПП зоны Волт. Нас остановил ленивый милиционер в форме из шкуры молодого зайца, окружённый сбежавшимися со всей округи бродячими собаками.
- Есть ли у вас запрещённые для провоза в Волт вещи? – Как бы невзначай спросил он. – Ну, например, члены тел животных, в которых преобладает влечение к любви, или перевязанные красными нитками перья дрозда, или ублюдочные жабы, используемые как коробка для яда.
Получив отрицательный ответ, он отпустил нас, и мы подъехали к воротам, выкованным в виде древа познания зла с лотосовидным солнечным колесом посередине. Перед нами простёрся загадочно-зловонный мир живой кожи. Волт.
Зловещая гнетущая тишина висела над болотным ландшафтом. Солнце не проникало сюда, однако это не означало, что здесь нет жизни. Среди густой папоротниковой растительностью расположилась целая страна, в которой всё, что было связано с именем человека, выродилось, приобрело иные, поражающие формы.
- Пойдём, перекусим что ли? – Предложил мой спутник.
Неподалёку в центре зацветшего озера в зарослях гигантских кувшинок и хвощей стоял немецкий железнодорожный вагон с облезлой золотой надписью на боку «LUXUSZUGE 1887». Весь его корпус был изуродован катастрофой, костные пластины осыпались, мощные плавники вросли в озёрную гладь, голова отвалилась, разорванная сильными корнями иудиной осины, цветущей петлями висельников. Высокий спинной гребень вагона, состоящий из длинных костяных шипов и шиповидных отростков по бокам, видно, не раз реставрировался. Сейчас на нём красовалась светящаяся надпись «EDAPHOSAURUS».
- Роскошный бордель! – Восхитился мой друг. – Хочешь, зайдём?
Раздвигая висящие отовсюду корни инжира, заражённые пряжей паутинного клеща, мы пробираемся внутрь вагона и занимаем свободный столик у слепорождённого окна. Все стены помещения окутаны пульсирующими кровеносными сосудами. Под потолком висят подводные керосиновые лампы, в которых пылает приснодевственный огонь Весты. В конце вагона был установлен щит Ахилла, образующий лицевую поверхность находящегося позади ржавого цилиндра, наполненного плачущим воздухом Мамертинской темницы, сжатым до предела ангелом. Через черепашью минуту или жабий час к нам подошла официантка, затянутая в лаковую кожу, непрестанно меняющую свой цвет. Её шею украшало ожерелье из ливанских жертвенных ножей, измазанных кровью.
- Вы хотели бы чем-нибудь перекусить или купить немного любви? – Спросила она, вытаскивая из-за спины дико орущего общипанного павлина. – Смотрите, какой самец, - сказала она, - после него вы забудете слово секс надолго.
- Нет, спасибо, - вежливо отказались мы.
- Тогда поешьте, - не унималась официантка, и на её лаковой коже проснулись античные рисунки рассерженных гарпий, - у нас полно еды, ворованной со стола проклятого царя Финея. Но можно приготовить что-нибудь фирменное, например, отбивную «счастья». Рецепт прост: выпускаю белок из куриного яйца и заливаю на его место мужское семя. В таком виде яйцо лежит в навозе до первого дня мартовского полнолуния, пока в нём не родится чудовище, питающееся листьями иссопа и дождевыми червями. Съешьте кусочек чудовища, залитый трёхдневной мочой лимона, и счастье будет преследовать вас, как кровожадный маньяк. Или вот для гурманов листья чёрного папоротника, выдержанные в кислых сумерках Иванова дня. Мы подаём их на деревянном колесе системы Манселля с глазами молодого волка. Очертите вокруг колеса магический круг палкой, обожжённой в огне Троянской войны, и вы увидите светящийся клубок, который нужно схватить обеими руками и немедленно проглотить. После этого блюда будущее не отстанет от вас даже в могиле.
Экзотическая еда нисколько не поразила нашего воображения, и мы отказались. Девушка фыркнула, побагровела, гарпии на её коже оскалились и плюнули в нас горячим африканским ветром.
- У вас свободно? – Раздался грубый голос откуда-то сверху. – Я присяду за ваш столик. – Не успели мы возразить, как перед нами возникла фигура старика. Он заказал себе тарелку золы, из которой, на наших глазах, появились раки. – Я пришёл пожрать сюда и трахнуть что-нибудь экстравагантное, - деловито сообщил он, отрывая большую шевелящуюся клешню, - может, даже пантеру. Моя старая плоть требует страсти, она потеряла блеск, потёрлась, прорвалась. Всю жизнь я прожил с ящерицей. Сегодня она скоропостижно скончалась. Какая трагедия! – Старик тяжело накренился над столом и уронил в тарелку слезу, немедленно превратившуюся в младенчески прозрачную сороконожку. – Мы все, все постепенно вымираем, - со вздохом продолжил он, запихивая в рот целого рака. – Наши священники проповедуют святость кожных болезней. «Будьте материальны, ибо в начале была плоть, - говорят они, - заразите себя чесоткой, и вы узнаете величие её власти над собой, когда и мысли, и чувства покорены растущему зуду. Осознание – это свойство материи» Они проповедуют зуд, а сами покрывают свои тела янтарным и рубиновым изображением его. Что я только не делал: причащался косточкой Люц, сжигал себя десятки раз, возрождался из пепла вновь – но извращённая страсть к страусу и ненависть к человеку меня не покидали. Давайте сыграем в карты! – Предложил старик. – На вашу жизнь. - Мы отказываемся, ссылаясь на то, что ненавидим карты. – Очень жаль, - раздосадовано говорит он, - тем более, что через десять минут мышиного времени наш поезд приблизится к самой кромке предокеанских болот, и вы всё равно погибнете. Кстати, я не представился. Меня зовут Анзуд, я – львиноголовая птица. Мягкая ткань сейчас не в моде, вы должны стать навозом, из которого родится новая блестящая кожа. Весь наш мир построен на поедании друг друга. Мы поклоняемся болезням, трахаемся с животными, умираем, чтобы нажраться мертвечины, возродиться и всё повторить вновь. Так из года в год Волт сползает в болото. Природа спящего за ними океана сильна. Через несколько десятков лет она всё превратит в блестящую кожаную твердь, лишённую складок и изъянов. Хочешь совокупиться напоследок? – Предлагает Анзуд. И, не дождавшись ответа, хватает меня за горло своей сильной когтистой лапой.
- Гвоздь! Вырви из него гвоздь! – Кричит мой перепуганный спутник. Мне удаётся вывернуться и вытащить из птичьей спины бронзовую затычку. Лошадиная кровь мощной струёй вырывается наружу, а старик постепенно превращается в кучу кожаных байкерских обносков. – Так ему и надо! – Кричит мой довольный спутник. – Там ещё эта омерзительная официантка, её тоже надо сдуть, а кожу забрать себе. – Однако официантка разбивает витражное окно, изображающее сцену венчания Святой материи с Человеком, гарпии на её спине, плечах и животе расправляют орлиные крылья, и девушка вылетает в пробоину. – Ускользнула, сволочь! – Кричит мой спутник. - Теперь к выходу, посмотри, нас засасывает болото.
- Руку, руку дай! – Кричу я, так как уже не могу пошевелиться. Трясина хватает меня в свои объятия, воет голодным зверем, жадно заглатывает мои ноги, талию, грудь, шею. Она мне необыкновенно к лицу.
Показ сегодняшнего дня очень приземлён, так как посвящён одежде для путешествия в страну депрессии. Исходный материал моей коллекции – кожа животных. Им не дано наслаждаться этим состоянием. На длинных кожаных плащах и мантиях я предложила разводить карликовые деревья, пауков, червей, мох и заливать всё это тончайшим эластичным слоем янтаря. Из шкур верблюда, кошки и крота я сшила ночные рубахи, которые надевают во время супружеской неверности. Кожи жабы, мухи и каракатицы пошли на изготовление чудесных пиджаков для тех, кто провожает гостей завистливым взглядом. Из рака, барана и крокодила я изготовила воротник по типу испанского жабо для людей, терзаемых обострённым вкусом к жизни.
- Ну, как, госпожа, вы не против прокатиться на ней в Волт? – Спрашивает меня друг, когда я заканчиваю осмотр его тела, вставленного в ножны странного автомобиля.
- Конечно, нет, - весело говорю я. С силой вонзаю золотой «Монблан» в мужетелую гарпию и под оглушительные овации выхожу на подиум. «И был вечер, и было утро: день пятый»
ДЕНЬ ШЕСТОЙ.
«И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему (и) по подобию Нашему, и да владычествуют они над рыбами морскими и над птицами небесными, (и над зверями,) и над скотом, и над всей землёю и над всеми гадами, пресмыкающимися по земле».
Всё время, пока я самозабвенно рисовала, хаотичный мир вокруг меня претерпел тысячи изменений. С кем-то он жестоко разделался, кого-то родил, у кого-то отнял всё, пустив по миру, а кого-то озолотил. В одних он влился через тупую наркоманскую иглу, а в других в виде красно-коричневого напитка с аббревиатурой Х.О., жалованной лимузенской дубовой бочкой. Для кого-то мир был асимметричным карнавальным гротеском, а для кого-то иконой, запечатлевшей мужчину, женщину и одиночество в образе триипостасного Бога.
На улице не прекращался шафрановый дождь, насыщающий жидкий шоколад сумерек своей капризно-золотистой авантюриновой пикантностью. Эскизная бумага давно закончилась, и потому я покрыла жёсткими бесформенными росчерками пол, стены и мебель. Мягким кошачьим шагом ко мне приближается Он. Садится возле. Рассматривает эскизы. Нежно обнимает её… Меня? Целует в шею.
- Никогда не думала, - говорю Я… или она? – что буду спать со стриптизёром. В баре ты произвёл на меня ужасное впечатление.
- Ты страдаешь комплексами? – Усмехается Он, лаская её… Меня? Кончиками своих холёных пальцев.
- Нет, какие комплексы? Я уже не так молода для них. Просто раздеваться перед жрецом стриптиза – всё равно, что капать в сердцевину лилии розовое масло. – Он смеётся, обнажает великолепные зубы, говорит:
- Забудь о стриптизе. Это только монотонная скучная работа, как у банковского клерка, только там безумные цифры, а здесь безумные женщины. Ты знаешь, - говорит Он, - этот земляной цвет с вкраплением рыжего кварца очень идёт тебе, но в нём есть что-то монашески обречённое, и мне хочется избавиться от него, чтобы увидеть, как ты неестественно бела. – Он, не спеша, расстегивает тайную пуговку на Нашей шее и спускает меня до талии, обнажает её грудь. – Спать со стриптизёром банально, но всё же...
«Прекрати, гад, - шепчу Я, - прекрати! Хочешь обольстить её, занять моё место?! Целый змеиный вечер я пожирала белок её мыслей, заменяя его семенем своих идей, чтобы совершить акт священной полингенезии – сожжения и нового возрождения её души. Убери свои руки, грязная мужская тварь! Именем графа Дигби! Именем магического свечника Иеронима Кордануса! Именем великого преобразователя материи Авреодуса – Филиппа – Геофраста – Бамбаста – фон-Гогенгейма – Парацельса! Заклинаю тебя, отдай Мне её тело, душу и мысли!
- Нет, я больше никогда не надену это платье, - говорит она, - мне хочется всего нового.
«Нового? Дрянь! – Я плотно охватываю её талию своими тканевыми руками, впиваюсь в бёдра. – Да кому ты нужна со своими жалкими мыслишками и развратной задницей?! Разве ты и твой Бог способны к истинному творчеству? Разве вам знакомо, что такое теургия вдохновения, оставляющая в голове кровоточащие стигмы? Это не то, что висеть на кресте и прощать разбойников! Ещё немного и я бы впиталась в твою плоть. Да, может, она и имела бы лёгкий аромат земли, но зато ты бы творила свои Семь Дней так, как и не снится твоему Богу».
- Ой, что-то больно, - говорит она, - платье не хочет сниматься. Порви его.
Я слышу, как трещат рёбра Моих швов, как рвутся Мои нитяные нервы. Из последних сил я цепляюсь за её колени, но поздно! Он срывает Меня и отбрасывает в сторону. Я на полу. Одинокая. Не понятая. Поруганная. Смотрю, как эти двое занимаются любовью прямо на Моих эскизах. «Дура! – беззвучно кричу Я. – Ты хотела секса? Я бы подарила тебе самые невообразимые фантазии, мозаичную похоть, собранную из инстинктов, насекомых, животных, богов. Но тебе мало. Ты хочешь любви? Она бы грезилась тебе во сне такой, какой не было у Соломона и Суламиты, Авраама и Сарры, Вооза и Руфи, а наяву она была бы такой, что слова Эхнатона, обращённые к Нефертити: «Дай мне твои руки, чтобы держать твой дух, чтобы я мог принять его и жить им» - всего лишь казались тебе бессмысленным козлиным блеяньем».
Ползу по полу. Мне нужна человечья плоть. Я должна вливать в кого-то свой дух. О, Геката! Прозерпина ада! Помоги Мне! Я жажду только давать, сеять, просвещать. Передо Мной всё смешивается, летит кубарем. Я отомщу! Отомщу! Всем отомщу! «Браво! Браво! Браво!» - кричат столы, стулья, картины – невольные зрители Моего провалившегося показа. Я пытаюсь улыбаться, но теряю сознание и проваливаюсь в небытие.
Близко к полуночи я уже за городом. Сворачиваю с трассы. Еду по шаткой, просёлочной дороге. Справа - трухлявые пни домов заброшенной деревни. Передо мной – руины храма. Достаю из сумочки свечу. Выключаю фары. Выпрыгиваю из машины. Вокруг ласкающая лицо бархатная тишина. Она кадит чабрецом и мятой. Отпевает себя. Подхожу к пробоине в стене. Стоп! Там кто-то есть. Слышны голоса. Осторожно выглядываю из-за угла. Люди. Двенадцать мужчин расположились вокруг костра: кто полулежит на локте, кто просто сидит и чертит на земле какие-то символы. Мне страшно. Что за люди могут быть ночью в этом глухом месте? Бездомные? Беглые каторжники? Блики огня падают на стены. Всё осталось так же, но фресок нет. «Они не похожи на каторжников, - думаю я, - глаза полны покоя, иссиня-чёрные бороды по-восточному курчавы, каскады дикого виноградника волос падают на крутые выступы их плеч. Среди двенадцати выделяется один. Его лик бледен, меланхоличен, болезненно истаян. Он оправляет свой красный хитон и тихо говорит сидящим: «Я иду приготовить место вам. И когда пойду и приготовлю вам место, приду опять и возьму вас к себе, чтобы вы были, где я. А куда я иду, вы знаете и путь знаете». Тогда один из сидящих удивлённо сказал: «Господи, не знаем, куда идёшь. - Затем секунду помедлил и продолжил: И как можем путь знать!»
«Извините, - вторгаюсь я в разговор, выходя из-за угла, - а как же Седьмой День? Что с ним?» Тогда Тот, с болезненным меланхоличным ликом обращается ко мне: «Истинно говорю тебе, далеко от нас день тот есть, ибо и Первый День не окончен. Сумей познать себя в Своём Дне, сумей назвать себя в хаосе мира и услышишь Слово, ставшее плотью».
«И был вечер, и было утро: день шестой»
ДЕНЬ СЕДЬМОЙ.
«И совершил Бог к седьмому дню дела Свои, которые Он делал, и почил в день седьмый от всех дел своих, которые делал»
Всё болит. Проклятая вешалка распяла меня. Да ещё этот уродливый шрам на пояснице. Вот незнакомая женщина. Она окидывает всех придирчивым взглядом, но подходит ко мне. Я замираю. Она прикасается. Трёт между пальцев мою ткань. Я чувствую тепло её рук. Да. У неё прекрасный вкус, раз она подошла ко мне. Хоть бы померила!
- Можно померить это платье? – Спрашивает женщина у продавца поношенных вещей.
- Конечно, - любезно говорит он, - пройдите в примерочную.
Я не могу поверит своим ушам. Меня снова несут в мой храм, где я останусь один на один со святая святых – ищущим человеком. Внимательно слежу, как женщина раздевается. Конечно, её тело не первой свежести, но всё же феерически роскошно, тепло, одухотворённо. Одним движением королевского питона я проглатываю его целиком. Всё! Теперь буду мудрее, разнообразнее, жестче и сотворю такие семь дней, какие не приснятся вам даже в самых ужасных снах!