Бомжами не рождаются

Виктор Минаков

      Каждое утро, как только забрезжит рассвет на улицах города появляются странные личности, вид которых вызывает двоякое чувство: и сострадание, и неприязнь. В помятых и грязных одеждах, с объемными сумками или в руках, или за плечами на палках они группами по два-три человека устремляются к мусорным бакам. Физиономии их не умыты, не бриты, взгляд сосредоточенный и угрюмый. Разогнав бродячих собак, они руками сноровисто разбирают скопления отбросов. В сумки отправляется все, что на взгляд этих злополучных существ имеет маломальскую ценность. А они, похоже, рады всему: стеклянным бутылкам, кусочкам цветного металла, тому, что недопито, недоедено, не доношено другими людьми. Эти одиозные личности, в большинстве своем, - бомжи, несуразные плоды несуразнейшей перестройки, творения ее идеологов, архитекторов и прорабов.
   Николай Петрович Спасов, человек впечатлительный и пытливый, после встречи с такими шедеврами мастеров-перестройщиков долго не мог отвязаться от мыслей о превратности судеб. Ему хотелось понять: кто эти люди, почему они опустились до самого дна неповторимой и текущей стремительно жизни, почему они смирились с таким положением, почему, наконец, на них отчужденно смотрит правительство – ведь как ни крути, они тоже представляют народ, они тоже члены этой единой семьи, а в семье никто не должен оставаться изгоем.
   Частичный ответ на эти непростые вопросы ему удалось услышать из уст самого что ни на есть натурального потрошителя мусорных баков.
   Спасов был как-то разбужен непривычными звуками – как будто кто-то ворочал мешок с пустыми бутылками. Звуки доносились от подъезда их дома. Николай Петрович пошел на балкон и увидел на лавочке незнакомого человека. С высоты четвертого этажа голова незнакомца напоминала пустое воронье гнездо – так хаотично торчали его серые волосы, обрамлявшие круглую пропеченную лысину. Спина его была изогнута коромыслом, на поясе виднелась какая-то красная тряпка, а перед ним на земле стояла большая темная сумка. В ней-то, очевидно, и находились пустые бутылки, которыми этот бесцеремонный субъект производил звон, далеко слышимый в утренней тишине.
- Эй там, у подъезда! – крикнул Николай Петрович сердито. - Нельзя ли потише!
   Незнакомец головы не поднял, но сумку оставил в покое.
   После завтрака Спасов надумал пойти в поликлинику: у него кончались лекарства, и надо было выписать новый льготный рецепт.
- Не забудь взять фуражку, и налей в бутылку воды, - наставляла жена, - опять жару обещали под сорок…
   Николай Петрович взял фуражку и воду и спустился на улицу. На лавочке теперь был Степаныч, грузный старик, живший на первом этаже в том же подъезде. Спасов посетовал ему на шумливого незнакомца.
- Так это же Ленька Пеплов, наш бомж, - сказал, поморщась, Степаныч. - Я ему уже говорил: совесть надо иметь, чего по утрам людей беспокоишь. Бесполезно!.. Обшарит все мусорники и сидит здесь любуется тем, что собрал. Ну, собрал и собрал, тащил бы сразу к себе, чего здесь сидеть любоваться?..
   Спасов был удивлен, узнав, что тип, разбудивший его, есть не кто иной как Пеплов, житель соседнего дома. С Пепловым, правда, он не был лично знаком, но многое о нем слышал и сам не раз его видел на улице. Пеплов всегда был щеголевато одет: модный костюм, модная шляпа, обязательно – галстук, блестевшие туфли были цвета костюма и шляпы. Во взгляде его сквозила заносчивость, первым он ни с кем не здоровался, на приветствия отвечал коротко, буркнув что-то невнятное, часто – только кивком головы.
   Спасов знал, что Пеплов работал в каком-то солидном учреждении, что у него есть жена и двое детей, что живет он вместе с семьей в квартире из четырех комнат и со всеми удобствами. Вроде бы все как положено, и вдруг на тебе – бомж!
- Бомж, - повторил с ухмылкой Степаныч, - семья его выгнала, а Любка-самогонщица – квартира у нас на втором этаже – приютила. Сын его платит ей сколько-то, вот он и таскает к ней весь этот хлам.
   Степаныч знал, кажется, все и о каждом. Его осведомленность распространялась далеко за пределы квартала, в котором находился их дом. Он часами сидел, как приклеенный, на приподъездной скамейке и, наподобие пылесоса, всасывал в себя все досужие сплетни. Но он их в себе не таил, а любезно делился с другими.
   Спасов, заинтригованный казусом превращения человека в ничтожество, внимательно слушал словоохотливого соседа. В это время из подъезда вышел сам Пеплов. В руке у него была та самая сумка, которую Николай Петрович уже видел с балкона, и одет он был все так же – в темное, мятое, с красной тряпкой на животе, похожей на ямщицкий кушак.
   Опустив голову, сгорбившись, Пеплов молча скользнул мимо лавочки и быстрым шагом направился в сторону утилеприемного пункта.
- Пошел свою добычу сплавлять, - проворчал вслед Степаныч. - Купит потом буханку черного хлеба, выпросит у Любки бутылку бурды и завалится спать на весь день. А иногда забалдеет от бражки, выйдет сюда на скамейку и начинает хвалиться, какой он был когда-то уважаемой личностью. От него несет какой-то тухлятиной и Любкиным пойлом, а он себя восхваляет. С ним противно рядом сидеть, а он все лезет к тебе со своим разговором… Трезвый молчит, как пенек, а от пьяного – не отвязаться!
- А почему у него красная тряпка на поясе? – спросил Николай Петрович, следя за удалявшимся Пепловым.
- Кушак, - уточнил Степаныч. - Какой-нибудь грузчик выбросил, а он подобрал и носит в любую погоду. Или у него уже крыша поехала, а может и в правду спина больная: его как-то огрели дубиной – залез не на свою территорию. С тех пор и ходит согнувшись.
   Заметив в глазах Спасова недоумение, Степаныч пояснил:
- У бомжей те же порядки, как и у олигархов: все поделено между собой, все свалки и мусорники. А он, видать, сунулся не туда…
   Николай Петрович охотно бы еще послушал Степаныча, но того позвали домой, и Спасов продолжил свой путь в поликлинику.
   Когда он возвращался, увидел, что Степаныч опять восседает на лавочке. Он сидел, повернув голову влево, а с правой стороны к нему жался Пеплов в своем знаменательном кушаке и что-то торопливо рассказывал.
   Спасов подошел, поздоровался и сел рядом с Пепловым. Степаныч, буркнув что-то недружелюбное, поднялся и ушел к себе в квартиру.
   Пеплов был явно нетрезв. От него пахло брагой и чесноком, потевшее постоянно лицо он вытирал концом кушака.
   С минуту длилось молчание. Спасов, подавив неприязнь, первым нарушил его: он полагал, что Пеплов может стыдиться своего положения и может молча уйти.
- Как она, жизнь? – задал Николай Петрович дежурный вопрос.
   И Пеплов охотно вступил в разговор.
- Какая сейчас у нас жизнь, - сказал он с усмешкой. - Наша жизнь давно уже кончилась… Даже не верится, что она когда-то была…
   Он посмотрел в глаза Николаю Петровичу и спросил настороженно:
- Вы же не считаете так, что я всегда был такой?.. Бомжами не рождаются…
   И он торопливо, с запинками, стал рассказывать о себе. Он говорил, что до перестройки работал инспектором по охране труда в областном совете профессиональных союзов, а это - очень ответственный пост. Он обязан был обеспечивать надежный контроль за соблюдением норм безопасности на закрепленных за ним предприятиях и расследовать несчастные случаи с тяжелым исходом.
- Больше десяти лет я там проработал, - рассказывал Пеплов, - и так бы и работал до пенсии. А тут - Горбачев со своими гнилыми идеями, потом – распустившийся Ельцин, и все пошло кувырком, всю нормальную жизнь испоганили… Предприятия стали банкротиться, нас сократили. Сами, говорят, думайте теперь о себе! А кому мы, надзорники, были нужны?.. При нашей работе мы себе не друзей наживали, а только врагов!
- И так вы больше нигде не работали? – спросил с сочувствием Спасов.
   У Пеплова в глазах промелькнула благодарная искорка: слово «вы» при обращениях к себе он уже и забыл, когда слышал.
- Да нет, было дело, - произнес он. - Сначала устроился мастером на небольшую овчинную фабрику. Ее слепил для себя один местный туз из остатков химчистки и стирального цеха.
В первый же день у меня волосы встали дыбом: стоки от окраски и дубления овчин подлежат специальной очистке, а их сразу спускают в городскую канализацию! Я – к директору, говорю: мы творим преступление – наши стоки на городских очистных не очистятся! Подохнет вся рыба в реке! А он мне: «Не умничай! Иди и молча работай или пиши заявление!» Я сразу и написал… А они и по сей день, я узнавал, так и травят реку ядовитыми сбросами…
   Пеплов шумно высморкался, зажимая большим пальцем поочередно каждую ноздрю, вытер под носом опять же концом кушака и продолжил:
- Потом поработал с неделю на заводе лаков и красок, потом понемногу еще на трех предприятиях – нигде не прижился. А все потому, что везде – звериная несправедливость! Хозяин к рабочим относится хуже, чем раньше относились к рабам: унижает, то и дело угрожает уволить, а платит – копейки! И народ терпит, потому что сейчас везде одинаково, везде – закон джунглей!.. А я несправедливость терпеть не могу… Познакомился с одним, таким же как я, искателем правды, он уже кормился бутылками и металлическим ломом, он и меня приобщил к этим занятиям… Житье, конечно, паршивое, зато ни от кого не зависим, никому не надо руки лизать…
   Спасову показалось, что он понимает причину сознательного ухода Пеплова из активной общественной жизни: человек таким образом выражает протест против возрождения социальной несправедливости, возрождения нравов капитализма, против системы, от которой народ однажды уже решительно отказался, которую он безжалостно смел. Только вот слишком оригинальна эта форма протеста, слишком отдает самоедством: пусть назло всем лично мне будет хуже! А всем-то как раз на тебя наплевать! Такие оригиналы стадами ходят по улицам, а кто пытается понять их и хоть как-то помочь?.. А может все значительно проще? Может быть, это никакой не протест, а проявление безволия, беспринципности, пресловутая лень наконец?..
   Чтобы проверить такое предположение, Николай Петрович доверительно спрашивает:
- А вот если бы вам сейчас предложили работу?.. Допустим, по вашей специальности, с высоким окладом, на предприятии, где все справедливо. Вы бы пошли?..
   Пеплов долго и шумно сопит.
- Кому я нужен сейчас, - выдавливает он наконец из себя. - Мне уж за пятьдесят…
- Ну, а все-таки?.. Допустим, вам предложили?..
   Пеплов отвечает теперь более категорично:
- Нет. Я уже далеко укатился под гору… Вы видели камнепад? Хотя бы по телевизору?.. Камни под гору летят от самого малого сотрясения, а может, хотя бы один, сам подняться обратно?.. Вот то-то оно…
- То камни - возразил ему Спасов, - а мы говорим о людях, о человеке.
   Но Пеплов его уже, казалось, не слушал. Запустив пальцы рук в свое воронье гнездо, он о чем-то задумался, потом сказал с ностальгией:
- В советское время всех заставляли трудиться, и тогда бомжей не было… Когда человек трудится, он остается человеком, а когда он окажется не у дел, происходит процесс вырождения, дегенерация личности. Можно превратиться опять в обезьяну…
   Пеплов вдруг оборвал свои философские измышления, встал, и как бы демонстрируя признаки дегенерации, посмотрел исподлобья на Спасова, издал невнятные гортанные звуки и, низко нагнувшись, боком-боком, прямо по-обезьяньи, упрыгал в подъезд. Конец затрапезного кушака болтался у него сзади, как хвост.
  Спасов сначала подумал, что перед ним ломают комедию, причем абсолютно бездарно - герой пересаливал, но тут он вспомнил слова Степаныча. А тот говорил, что Пеплов может быть разным: пьяный он говорлив до противности, а трезвый – что-то мычит и старается быстрее уйти. И мысли у Николая Петровича тоже раздвоились: а вдруг это не игра, не комедия, а, действительно, симптомы деэволюции? То, что Пеплов сейчас только вразумительно излагал, объясняется действием алкоголя? Интеллект бомжа держится только на алкоголе?..
   С этими мыслями Спасов стал подниматься к себе, на четвертый этаж.

   Пеплова Николай Петрович больше не видел. Степаныч сказал, что Любка его спровадила от себя.
- Он вылакал у нее втихаря полведра браги, она его и поперла…Обитается он где-то сейчас на заброшенных дачах…
   А недавно по городу поползли слухи, что в окрестностях часто видят одичавшего человека. Он полуоброс серой шерстью, смотрит настороженно, исподлобья, в ответ на обращения к себе издает невнятные гортанные звуки и быстро ныряет в кусты. Передвигается он несколько боком, опираясь на толстую палку. Из одежды на нем – все вспоминали только красный кушак.   


 2008 г.