Как правильно умереть

Яков Гринберг
        Что такое настоящая любовь?
        Любовь – это очень просто, это когда твои проблемы 
        становятся мне ближе, чем свои собственные.

– Ему осталось жить год или около того, – сквозь звукоизолирующую пелену сна услышал он голос врача. – Все системы настолько изношенны, что дольше он никак не протянет. Зачем его только сюда послали?
К врачам Питер относился плохо, но никогда этого не показывал, всегда старался поблагодарить и даже пошутить на прощанье, хотя уже давно чувствовал, что «медициники», как он их про себя называл, относятся к нему наплевательски, не лечат как следует, а так, для проформы, скажут что-нибудь успокоительное и выпишут лекарство, которое не помогает. Эти их повадки он изучил основательно и неоднократно проверял на деле, лучше сказать, на теле, на своем собственном организме, но, с другой стороны, без врача тоже не обойтись, особенно когда тебе за восемьдесят и то тут, то там что-то отказывает. «Как в старой, окончательно загнанной машине перестают работать некогда вполне надежные системы и узлы, превращая ее в конце концов в хлам, развалину, место которой только на свалке», – подумал он удрученно. Честно говоря, обижаться за это не на кого, так устроен человек, закон жизни – все имеет свое начало и конец, но тут есть большое «но». Боль. Она не стареет, все так же неожиданна и остра, как и в молодости, вдобавок еще в последнее время каждый раз пугает возможным мучительным концом, то есть такой болью, которую вообще не перенести. Страх смерти – невеселое чувство. Это не тот страх, который подразумевает борьбу за выживание, концентрацию сил, воли и дает шанс уцелеть. Время постоянно и необратимо доканывает человека, можно только пытаться как-то оттягивать неизбежный конец, чем он в данный момент и занимается. Компьютерная томография – это такое исследование, когда человека засовывают в что-то наподобие глухо задраенной трубы, после чего закрывают крышкой, и лежит он там, как в круглом гробу.
«Неприятное чувство, но хотя бы без боли, а то напридумывали опытов, – отметил Питер, вспоминая, как до этого глотал трубку, которую, в конце концов, окончательно измучив себя и лаборанта, так и не смог проглотить. – На этот раз без садизма».
Он лежал спокойно, не шевелясь, в соответствии с просьбой врачей и техников в белых халатах, смотрел прямо перед собой на покрытое толстыми обмотками проводов белое, округлое пространство и ждал начала эксперимента. «Загадочный аппарат, ничего не скажешь», – только успел подумать, и тут же услышал ровный, низкий бас поданного напряжения. Невидимые электромагнитные волны слой за слоем пронизывали его измученное старостью тело, «нарезая» виртуальными плоскостями внутренние органы и представляя их состояние в виде картинок на дисплее компьютера. Под мерный гул аппарата Питера уже начало клонить ко сну, но в этот момент произошло нечто, что поразило его воображение и даже несильно встряхнуло тело, спокойно лежавшее на удобном ложе. Неожиданный разряд тока ослепительно сверкнувшей молнией прошил всю длину трубы. Завыла сирена. Глухим ударом выключилось напряжение и потух свет. Что-то у них случилось, что-то было не в порядке. В кромешной темноте саркофага стало душно, он задыхался. «Вот и все. Мне конец, –  он почувствовал, как зашлось от страха сердце. – Ужасно умирать вот так, отделенным от всех, в этой черной, электромагнитной могиле. Жалко себя, жалко оставлять этот мир, оставлять окончательно и бесповоротно, без малейшего шанса на возврат. Жалко терять жизнь, – невольная слеза выкатилась из глаза. – Как глупо все кончается, ведь сам пришел сюда, на собственных ногах. Еще год, хотя бы год жизни, как сказал тот врач, и я бы безропотно “ушел”, – испуганно молила душа, молила неизвестно кого, ведь в Бога он не верил. – На год, на один маленький годик вернуться назад, снова стать молодым. Молодым умирать не так страшно, – они не понимают, не ценят жизнь».
Щелкнула и резко открылась массивная дверь-заслонка. Чьи-то торопливые руки вытащили его наружу. «Слава богу, жив!», – услышал Питер взволнованный нервный голос. Вокруг сгрудилась вся бригада, несколько человек в белых халатах, все с тревогой смотрели на него. Врач, наклонившись так близко, что были видны капельки пота на лбу, пальцем приоткрыл веко и, следя за реакцией зрачка, тихо спросил:
– Вы меня слышите? Как вы себя чувствуете?
– Отлично, – с трудом приходя в себя, со слабой, вымученной улыбкой ответил Питер. – Для моего возраста просто замечательно, – и приветственно помахал рукой, как будто ничего не случилось. Они выглядели такими испуганными, что хотелось их подбодрить.
В кресле на колесиках его довезли до выхода из больницы, после чего сопровождаемый знакомой, неразговорчивой медсестрой, он вернулся в свою квартиру в дорогом, комфортабельном доме престарелых, где жил уже лет двадцать, и, еще раз вспомнив о сорванном эксперименте, о перенесенном страхе, о невольно вырвавшейся у него мольбе, твердо решил, что больше туда не пойдет. Раньше лечили ведь без этих глупостей, и ничего, никто не умирал. Мысли по привычной и накатанной частым использованием дороге перенесли его в прошлое. Умирали, еще как умирали. Это только так говорится, что раньше все было замечательно. Излюбленная тема одного его старого приятеля, Макса. Как заведет свою пластинку – не остановить. Хуже было, и намного, только оценка была другой, оптимизм, радость собственной жизни заслоняли все несчастья. Скольких он похоронил? С усилием отогнав невеселые воспоминания, Питер начал готовить себе обед, что иногда позволял себе делать, хотя можно было заказать любое блюдо по телефону в местном ресторане. Он любил заниматься чем-нибудь конкретным и вообще старался жить в соответствии с выработанным за долгие годы режимом, так было легче разбить долгий день на сравнительно короткие этапы, где у каждого занятия было свое место, начало и конец. Когда лет двадцать назад, под влиянием обстоятельств, подписал контракт на бессрочную аренду этого супержилья, которое с трудом можно было назвать домом престарелых, скорее, это была современная гостиница, с медицинским обслуживанием, кружками по интересам, бассейном и всякими специальными процедурами для пожилых, он решил, что это будет выгодная сделка, больше не нужно заботиться о быте, и с годами убедился, что был прав. Пенсия и проценты с немалой суммы, накопленной в банке, полностью покрывали расходы на содержание. Тут ему было хорошо, комфортно, да и компания подобных ему людей сколотилась со временем, не было такого острого ощущения одиночества.
«Печень все-таки не в порядке, видимо, переволновался в больнице», – подумал Питер. Волнами накатывала боль. Он принял таблетку, посидел в кресле, ожидая, пока боль отпустит его многострадальное тело, от нечего делать разглядывая слегка пожелтевшие фотографии на стене, из которых без труда можно было понять прошедшие пристрастия, былые увлечения и, главное, увидеть людей, которые его когда-то окружали и которых он любил. Все на фотографиях выглядели радостными, счастливыми, с беспечными, смеющимися глазами, не знали тогда, чем это все закончится. Боль притупилась и ушла куда-то внутрь, до следующего приступа. Жить с болью тяжело, но делать нечего, приходится терпеть. Раньше он использовал свое тело, как раба, заставлял много работать, недосыпать, неистово любить, испытывать всякого рода перегрузки и ограничения, в общем, нещадно эксплуатировал; теперь власть переменилась, и тело стало главным, доминирующим, оно диктовало свои условия, определяло стиль и смысл его поведения. Незаметно произошел этот тихий переворот от саморазрушающей агрессии к самосохранению. С трудом, напрягая мускулы ног и помогая себе руками, он выбрался из кресла и пошел на кухню. Неудачное утреннее приключение стало достоянием прошлого, как и все остальное, что когда-либо с ним случалось, и жизнь неторопливо потекла по привычному руслу.
Недели три спустя Баронесса, как Питер ее всегда шутливо называл, уже несколько лет живущая рядом, через три двери по коридору, торжественно пригласила его на свой день рождения. Она когда-то была актрисой, сохранила внутренний огонь, жажду праздника, общения, еще молодая, всего шестьдесят плюс, обожала застолье и часто собирала их компанию у себя. Именно тогда он впервые услышал то, что исподволь ощущал последнее время, формально говоря, именно тогда началось для него это светопреставление.
– Вы неплохо выглядите, Питер, как-то даже помолодели, – сказала она и улыбнулась ему особой улыбкой, – они уже давно симпатизировали друг другу.
Он сам это чувствовал. Незаметно, но непрерывно происходил процесс омоложения, с каждым днем он становился все бодрее и подвижнее, не то чтоб тело полностью раскрепостилось от старческой беспомощности, но уже не нужно было затрачивать столько усилий на простые действия, все стало получаться живее и как-то легче, да и на еженедельных медосмотрах доктор Браен начал удовлетворенно кивать и цокать языком, мол, все замечательно, все в порядке.
Как-то утром, после бритья, вытирая лицо махровым полотенцем, Питер задержал взгляд на своем отражении в зеркале и даже испугался: на него смотрело знакомое, но сильно изменившееся, явно, можно сказать, даже безусловно помолодевшее лицо. Исчезли желваки под глазами, частично разгладились морщины, в общем, это было лицо человека, которому за шестьдесят, но никак не восемьдесят четыре. Питер, вплотную приблизившись к зеркалу, пристально, неотрывным взглядом, внимательно и досконально исследовал каждую деталь своей новой внешности. Сомнений не было, с ним случилось что-то странное, ненормальное, необъяснимое, – он молодел. Задним числом он вспомнил вошедшие в последнее время в привычку постоянные шуточки его близкого друга, Макса, убежденного атеиста и насмешника, о том, что Питер, чтоб вернуть молодость, тайно продал душу дьяволу, и не может ли он оказать и ему содействие. «Ты только нас познакомь, а дальше я обо всем сам договорюсь», – со смехом просил он. Все чаще в доме престарелых на него обращали внимание, оглядывались при встрече, шептались за спиной. Незримо, но явственно вокруг собиралась, сгущаясь и разрастаясь, напряженная атмосфера непонимания, страха и зависти, ведь многие здешние обитатели на финишной прямой жизни стали весьма набожными людьми. Психика стариков частенько не выдерживает процесса, ведущего в никуда, очень хочется иметь хоть какой-нибудь шанс, разумное объяснение смерти, как, скажем, переход в другое состояние или замена среды обитания, но с сохранением метаморфозы собственного «Я» в любой, даже самой невероятной трансформации. Грубый материализм, бессмысленный конец, полное, окончательное, без тени надежды, физическое и духовное исчезновение – не устраивают, не укладываются в приобретенный опыт,  в сознание, в человеческие органы чувств, ведь они рассчитаны на жизнь.
Проблема, во всей своей остроте, встала перед Питером после последнего медосмотра, когда доктор Браен, прослушав пульсы, удивленно взглянул на Питера и невольно воскликнул: «Поразительно! Просто фантастика!» Это были уже не чьи-то ощущения, не шутливые замечания, не сплетни за спиной, – это был медицинский факт, от которого не уйти, не спрятаться за ширмой незнания. Это был конец страусиной политики игнорирования произошедших с ним изменений. Он стремительно молодел, и этот факт требовал соответствующих действий. Почему это произошло, и что с этим делать, он не знал, но, на всякий случай, перешел на «нелегальное» положение, перестал общаться с друзьями и знакомыми, рано утром стал незаметно ускользать из дома престарелых и проводить весь день в городе, слоняясь по улицам и отдыхая в кафе, где ему теперь приходилось, причем с большим удовольствием, завтракать, обедать и ужинать, благо деньги на счету у него были большие, так что можно было не беспокоиться.
Стоит ли  говорить, что новое состояние ему безумно нравилось, вызывало восторг, эйфорию свободного полета. Он мог пройти несколько километров по набережной, глядя на море, яхты и корабли на горизонте, съесть бифштекс с жареной картошкой или мороженое, которое в детстве страшно любил, выпить холодный лимонад с бегающими в нем щекотливыми пузырьками воздуха. Про боль в печени, диету и общее недомогание он окончательно забыл, – все вокруг стало ярким, красивым, весенним. Мир снова существовал для него, а не подразумевался где-то в параллельном мире, за окнами дома престарелых. Весна была в разгаре, и это вызывало в нем приятно дурманящий отклик. Сидя на открытой веранде и лениво потягивая кофе, к которому он вновь пристрастился, глядя на красивых людей в пестрых, разноцветных одеждах, проходящих мимо, Питер продолжал думать о свалившейся на него аномалии. Когда-то он был инженером, закончил механический факультет университета, поэтому о технике и науке знал не понаслышке, но никаких предположений или гипотез у него не было. Вопиющий феномен жизни в обратную сторону не укладывался ни во что, даже в теорию относительности, о которой он невольно подумал, – там есть элемент «игры» со временем, но со сверхсветовой скоростью тут никто не двигался. «Что же со мной происходит? – размышлял он. – Ведь это не сон, не галлюцинация, все это замечают, даже доктор Браен, специалист по гериатрии, человек серьезный, без сантиментов. Может, произошла ошибка, сбой в моих биологических часах, и в какой-то момент они пошли обратно, назад, причем довод, что так не бывает, в данном случае не срабатывает. Он, Питер, тому живое доказательство, – подвижный, на вид шестидесятилетний мужчина, как ни в чем не бывало, сидит на открытой веранде и пьет кофе с пирожным». Ухмыльнувшись своим рассуждениям, он взял себя в руки и попытался думать формально, без отвлекающих эмоций, как подобает образованному человеку. Любая система, даже такая абсолютно неинерционная, как время, должна остановиться перед тем, как сменить направление движения на противоположное. Это ясно. Значит, нужно понять простую вещь – где и когда могла произойти эта остановка? Порывшись в памяти, он ничего примечательного не обнаружил и уже был готов оставить это бесплодное занятие, как всплыла картина закрытой, темной камеры в больнице, молния, сирена, удушье и мольба, вырвавшаяся из глубины его испуганного остановкой сердца. «Эврика! Я нашел!» Год, он просил всего год жизни, маленький годик, а тогда казалось, – гигантское время. Значит, он все-таки получил его, этот год. Получил вопреки законам науки, простому здравому смыслу и всему устройству мироздания. Это оказалось так просто; достаточно было попросить, и все – река Лета повернула для него свои воды вспять. Холодный пот выступил на лбу, перехватило дыхание. Когда произошло то неудачное исследование в больнице? В конце декабря. Значит, до Нового года, до следующего Нового года, который ему уже не суждено встретить, остались часть весны, лето и осень – это все, на что он может рассчитывать. За один год он проживет свои восемьдесят четыре года. Значит, в день, исходя из простой пропорции, он молодеет на восемьдесят четыре дня. Округленно три месяца. Три месяца за один день! Счет для него сейчас идет не на дни, а на кварталы, времена года, у него теперь жизнь – сплошной обратный отсчет. Два дня – полгода. Четыре дня теперешней жизни – это год прожитой. Сейчас начало апреля, следовательно, уже прошло немного более трех месяцев, то есть около ста дней. Сто разделить на четыре. «Я стал моложе на двадцать пять лет! Мне сейчас пятьдесят девять! Феноменальный результат, – ошарашенный Питер тихонечко присвистнул от удивления, – теперь понятна реакция доктора Браена».
Безмятежность окружающего пейзажа, тихая музыка, лениво гуляющие по улице и сидящие в кафе, умиротворенность и заторможенность разлитые вокруг, составляли резкий контраст с тем, что творилось в его душе. Буря, шторм, цунами. Только через несколько минут, придя в себя, он до конца осознал, что на него свалилось, так сказать, размер явления, масштаб и динамику процесса. Питер, с трудом заставив себя рассуждать логически, неожиданно понял, что патологическое омоложение не является сугубо личным делом, жизнь «наоборот» несовместима с обществом, он стал изгоем среди людей, но изгоем счастливым, радостным, наполненным жизнью. Это было странно и удивительно.
Нужно выработать новые правила общения, точнее говоря, необщения с внешним миром, исчезнуть из поля зрения знакомых людей, невольно замечающих происходящие изменения в его внешности, уйти в подполье, не быть связанным ни с кем. Ясно, что нельзя оставаться в доме престарелых, ведь еще немного времени, и вообще станет невозможно объяснить сам факт его пребывания там. Стремительно молодеющий человек среди стариков – это неприемлемо, может, даже оскорбительно, и со временем гарантированно вызовет общественный протест, шок, страх непонимания. Чудовище, мутант, марсианин среди людей. «В Средние века меня бы обязательно обвинили в колдовстве и сожгли бы на костре, – с каким-то необъяснимым удовлетворением подумал он и улыбнулся озорной улыбкой, ему положительно нравилась неизвестная, но, в любом случае, замечательная жизнь, которая так неожиданно, сумасшедшим, восхитительным подарком судьбы, упала на него с небес. – А для того чтоб этого не сделали сейчас, пусть в другой форме, я должен стать самым засекреченным агентом за всю историю шпионажа, – обо мне вообще никто не должен ничего знать», – уже со всей серьезностью решил он.
Безмятежное, пассивно-созерцательное состояние души уступило место напряженной работе мысли. Нужно все тщательно продумать, подготовиться к необратимому процессу, найти оптимальное решение, иначе он не выживет, пропадет. Мир не любит патологии. Теперь, бродя по улицам или сидя в парке, он мысленно строил основу, стратегический план будущей жизни. Это было интересно и очень важно. Из дома престарелых нужно бежать, там он не жилец. Сказать своим близким друзьям, что нашел родственника и хочет его навестить – звучит вполне убедительно. Жить придется в гостиницах, причем недолго. Рассуждая таким образом, Питер набрел на идеальное решение – путешествие за границу. Африка, никогда там не был, да мало ли еще стран и континентов, которые стоит посмотреть. Неделя тут, неделя там, не задерживаясь подолгу ни в одном месте, новые города, местные обычаи, а он – человек мира, в том смысле, что не живет нигде. Белый лайнер, морской порт, со снующими во все стороны лодками полураздетых, шоколадных рыбаков, экзотические закаты тропического солнца на фоне пальм и теплого моря, и свобода, беспредельная личная свобода, делай, что хочешь, – никто тебе слова не скажет. Мечта его детского воображения, которую сейчас можно легко осуществить. Кстати, хорошо, что вспомнил, можно купить машину и путешествовать с ветерком, когда-то он был отличным водителем, где-то даже валяются его давно просроченные права. Легкость, вольность, любые возможности – так он никогда в жизни не жил. Всегда работа, семья, долг перед кем-то или чем-то, самоограничение, ответственность. Питер прикрыл глаза и улыбнулся. Большой мир манил его и был прекрасен.
Однако нужно торопиться, покуда его внешность окончательно не «убежала» от возраста. Не откладывая в далекий ящик принятый план действий, увидев первую попавшуюся на пути витрину с фотопортретами толстых, розовых младенцев и вымученно улыбающихся молодоженов, он вошел и попросил сфотографировать его на заграничный паспорт. К удивлению, процесс фотографирования не был похож на то, к чему он привык. Не было пожилого благожелательного мастера-фотографа, тщательно устанавливающего свет, несколько раз залезавшего под черную накидку и смотревшего в громоздкий старый объектив на треножнике, каждый раз чуточку поворачивающий лицо клиента то вправо, то влево, при этом обязательно рассказывающий истории про то, кто из известных людей был его клиентом и как благодарил.
Здесь все было по-другому. Хмурый, чем-то очень занятый парень, ни слова не говоря, посадил его на высокий, круглый стул, включил юпитеры и показал, куда нужно смотреть. На экране телевизора Питер увидел свое безжизненное от яркого света лицо, без теней и человеческого начала. «Разыскивается полицией» – первое, что пришло в голову, когда через несколько минут он взглянул на фотографии. Так он подумал не только из-за качества снимков; на него смотрело моложавое мужское лицо, которому пятьдесят или чуточку больше, но никак не восемьдесят четыре. В заграничном паспорте ведь указана его дата рождения – тысяча девятьсот шестнадцатый. Любой чиновник, любой таможенник сразу заподозрит подлог. Заграница отменялась, отменялась окончательно, более того, Питер понял то, о что раньше не думал – он крайне уязвим, любая случайная проверка документов – и ему нечего предъявить полиции.
Немного расстроенный от такого поворота – отняли заграничную конфетку, завернутую в тропическую бумажку, – Питер решил все же не унывать, а наоборот, как-нибудь развлечься. «Отпраздную-ка я себе день рождения, благо банкет по поводу этого знаменательного события можно устраивать каждые четыре дня, а без заграницы я как-нибудь обойдусь», – подумал  он и отправился в бар, мимо которого уже несколько раз проходил, но каждый раз не осмеливался зайти. – От квартиры в доме престарелых нужно отказаться, договор на аренду ликвидировать. Хотя того, что лежит уже двадцать лет на моем закрытом счету, включая ценные бумаги и акции, хватит не на полгода, а на много лет нормальной жизни, зачем выбрасывать лишние деньги, –решил он, всегда предельно серьезно относившийся к материальным вопросам. Сегодня уже поздно, но завтра обязательно нужно этим заняться».
Поздно вечером, вернее, уже ночью, на часах было около двух, быстро проскользнув мимо дремавшего вахтера, Питер, войдя к себе в квартиру, достал из шкафа пыльные папки со всякими документами, справками, дипломами и счетами, вперемешку с давними фотографиями, все, что накопилось за долгую жизнь, и начал внимательно и педантично разбираться с бумагами, которые, как казалось раньше, ему уже никогда не понадобятся. Он нашел водительские права, закончившие свое действие пятнадцать лет назад, договор на аренду квартиры в доме престарелых, а также старый, потрепанный паспорт, с отметками о выезде за границу, десятилетней давности. Затем, включив полный свет, долго разглядывал себя в большое зеркало и понял, что лично встретиться с друзьями, попрощаться хотя бы с Баронессой и Максом, нет никакой возможности, он уже слишком «молод», поэтому, вздохнув от невозможности уйти по-человечески, достал большую сумку и побросал туда все, что может понадобиться в будущей, никем не организованной жизни. Не дожидаясь утра, Питер собрался навсегда покинуть место, которое много лет считал своим домом, но задержался у выхода из квартиры и, чуть поразмыслив, вернулся обратно, снял со стены пожелтевшие фотографии и положил их в сумку: хоть он и начинал новую жизнь, но окончательно расстаться со старой все же не мог.
Выйдя через запасной выход, чтоб его случайно не остановил вахтер, в темное, моросящее мелким, холодным дождем открытое пространство города, он вдруг почувствовал себя одиноким, никому не нужным изгнанником, обреченным брести в никуда против естественного хода жизни. «Зачем мне это все? – с тоской подумал он, оглядывая пустынную, мокрую улицу без единого прохожего. – Жить ради жизни? Животный интерес?»  Он решительно тряхнул головой, легко подхватил сумку и твердым, размашистым шагом направился к перекрестку, где быстро поймал такси и, назвав шоферу название дорогой гостиницы в другой части города, начал практически реализовывать проект «Время, назад!».
В гостинице, на новом месте, как ни в чем не бывало, проспал до десяти, пружинно поднялся, не залеживаясь в широкой, двуспальной кровати. Хотелось движения, поэтому несколько раз присел, помахал руками и отправился в сверкающую чистотой ванную комнату. Затем позвонил Максу и Баронессе, сказал, что у него объявился родственник, который пригласил погостить у себя. Звучало не то чтоб очень убедительно, но, как он считал, вполне правдоподобно, а это самое главное. Кстати, по голосу они ничего не заподозрили, видимо, голос у человека меняется последним. Был только один прокол – в разговоре с Баронессой расслабился и уже в самом конце пожелал ей счастья.
– Ты больше не вернешься? – тут же спросила она, голос ее задрожал и сорвался.
Он не ответил и положил трубку. На душе была тяжесть – так не расстаются с друзьями, но, с другой стороны, что он мог ей сказать? Чтоб успокоиться, прошелся по двойному номеру, заглянул в небольшой бар, наполненный разными напитками, немного поколебавшись, открыл бутылку коньяка и выпил рюмку ароматного напитка, без закуски, до завтрака, на голодный желудок, что в последние годы было для него просто немыслимо. «Скверно получилось, нужно было раньше как-нибудь подготовить свой уход, – укоризненно размышлял он. – Разум человеку дан для того, чтоб думать вперед, а не отрабатывать уже случившееся, всегда трудно поправимое», – сделал он самому себе строгий выговор. Затем, переключившись на деловую волну, позвонил в дирекцию дома престарелых, сказал, что у него изменились обстоятельства и он переезжает жить к своим родственникам, такие случаи у них иногда бывали, потом в свой банк. Все дела, намеченные на сегодня, были выполнены. Питер попытался вспомнить, не забыл ли чего, задумчиво посмотрел на телефонный аппарат, как бы ожидая от него подсказки, но, не придумав ничего, что можно и должно сделать, с чувством выполненного долга отправился завтракать.
В середине июня Питер отпраздновал сорок четвертую годовщину своего рождения, в каком-то смысле круглую дату – он помолодел уже на сорок лет. По такому поводу накануне сделал себе подарок – купил новый светлый костюм, пару рубашек, галстук и туфли. Сегодня, при полном параде, собрался в театр, там давали «Порги и Бэсс» Гершвина, спектакль, который он видел как раз лет сорок назад. Испытывая приятное волнение, перед выходом принял душ, еще раз побрился, надушился и в прекрасном, приподнятом настроении отправился в путь на ожидавшем его у входа в гостиницу такси, напевая про себя давние любимые мелодии. Приехал за полчаса до начала, но в кассу выстроилась небольшая очередь. Немного постояв последним, решил подождать в стороне и подошел к афише. Смотрел на фотографии спектакля и улыбался, он любил Гершвина. В этот момент к нему подошла стройная, симпатичная женщина.
– Я извиняюсь, но может быть, вам нужен билет? – смущенно спросила она. – Моя подруга не смогла прийти, а в кассе обратно не принимают.
Стоит ли говорить, что о подобной удаче Питер не мог даже мечтать. Пойти в театр с  красивой женщиной – что может быть привлекательней для одинокого мужчины? Более того, все настойчивее посещало его ощущение одиночества, оторванности от людей. Он всегда пользовался случаем поговорить с официантом, шофером такси или соседом в гостинице, но этого было мало, как-то мимолетно, коротко, поверхностно. Человеку необходимо произносить какое-то определенное количество слов в день, иначе ему становится плохо, поэтому возможность провести целый вечер рядом с молодой женщиной была для Питера настоящим подарком судьбы.
– Можно полюбопытствовать, как вас зовут? – заплатив деньги за билет, спросил он.
– Грета. Вам что-нибудь говорит это имя?
– Грета Гарбо! Самая элегантная актриса за всю историю кинематографа, – воскликнул Питер. – Кто ж ее не знает?
– Никто! – коротко констатировала она. – Вы первый. Это была фантазия моего отца.
– Вы чем-то на нее похожи, – сделал он подобающий моменту комплимент и вдруг осознал, что так оно и есть на самом деле.
Изо всех сил старался быть галантным и предупредительным, во время антракта пригласил Грету в буфет выпить шампанского с пирожными, на что она с трудом согласилась. Единственная проблема, которую Питер не понимал и не чувствовал, заключалась в том, что выглядело все это  как-то неуклюже, старомодно и суетливо.
Грета, со своей стороны, решала совершенно другие задачи. Билеты в театр достались по случаю ее подруге по работе, но в последний момент выяснилось, что сама Китти оказалась занята, и поэтому, чтоб билеты не пропали, они решили, что Грета в театр пойдет одна и продаст свободный билет, что и было исполнено. Кроме того, Грета, здраво оценив ситуацию и справедливо полагая, что находиться в театре в одиночестве неприятно – на это странно смотрят окружающие, – воспользовалась моментом и нашла себе во всех отношениях приятного спутника – мужчину подходящего вида и возраста. Тридцатитрехлетняя продавщица из универмага, она была вполне либеральная, привлекательная женщина без особых принципов, довольно часто меняла любовников, вернее говоря, никто с ней подолгу не жил, что выработало у нее достаточно распространенное среди одиноких женщин отношение к мужскому полу как к примитивным потребителям, которым больше ничего не нужно, с чем она, в общем, смирилась. Будучи, как все продавщицы, хорошим физиономистом, она сразу поняла свою задачу, и в общении изображала скромную, стыдливую особу, причем, как подобает даме, пыталась говорить исключительно о высоком.
Проблемы для Питера начались после окончания спектакля. С одной стороны, он считал приличным и возможным проводить свою спутницу домой, с другой  – боялся показаться навязчивым.
– Можно вас проводить? –  наконец промямлил он. – Хотя, если вы сочтете это неудобным,– этот прекрасный вечер все равно навсегда останется в моей памяти.
Грета улыбнулась. «Красиво говорит», – с удовлетворением отметила она про себя и, взяв Питера под руку, сказала то, что он хотел услышать:
– Действительно, прекрасный вечер. Давайте немного пройдемся, поговорим. Я вижу, вы очень образованный человек. С вами так интересно. Расскажите мне про искусство, литературу, вы в этом наверняка хорошо разбираетесь.
Слово обладает побуждающей силой, иначе никак нельзя объяснить ту энергию, прилив вдохновения, желание удивить, поразить, которые вызвали у Питера слова Греты.
– Наибольшие взлеты искусство, по-моему, обретало во время катаклизмов, – неожиданно для самого себя сообщил он, – до и после войн, революций, бунтов и других основательных потрясений общества. Те, кому удалось эти трагические периоды истории пережить, а также, естественно, их потомки, смогли сполна насладиться, по достоинству оценить силу и высокий дух лучших произведений, накал страстей, обреченную на муки любовь на фоне поверженной действительности. Литература, например, по сути жестока и кровожадна, ее основа, главная тема – конфликт интересов, поэтому чем больше страданий в реальной жизни, тем она плодотворнее. Тихая заводь для искусства противопоказана и губительна, как для форели, они там просто не могут существовать, хотя, может быть, я заблуждаюсь, и все обстоит совсем не так. С пониманием истины у отдельного человека во все времена дело обстояло неважно, если не сказать плохо, – с виноватой улыбкой закончил Питер свой анализ взаимоотношений творчества и реальности.
«Культурный», – коротко подумала Грета, не очень вникая в то, о чем он так вдохновенно рассказывает.
– А кто вы по специальности? Что-нибудь художественное? – с некоторым удивлением глядя на своего спутника, спросила она, предвкушая, как расскажет Китти об этом знакомстве.
– Когда-то я был инженером.
– А сейчас? Кем вы работаете?
– Я уже давно не работаю, – автоматически ответил Питер, убаюканный разговором с волнующей его женщиной, которая шла рядом, держала его под руку, иногда касаясь своим телом.
– Безработный?
– Нет, что вы, я ... Ну, в общем, у меня достаточно денег, чтоб не работать, – с трудом нашелся Питер.
– А где вы живете?
– В гостинице.
– Вы приезжий? Где ваша семья? – спросила она удивленно.
– Нет, я живу один, – ответил он, еще не сознавая, что такая последовательность ответов однозначно определила уровень его взаимоотношений с Гретой. – Может быть, вы расскажете что-нибудь о себе? Мне тоже интересно, – добавил он с мягкой улыбкой.
– Я вам все расскажу. Кстати, мы уже пришли. Вот мой дом. Я приглашаю вас на чашку чая.
– А это удобно? – спросил пораженный Питер. – Уже поздно.
– Конечно, удобно, – без запинки произнесла Грета и увлекла его за собой в подъезд обшарпанного многоквартирного дома.
Не нужно быть Спинозой, чтобы понять: Питер попал в колею, которая неотвратимо привела к тому, что на следующее утро он проснулся в объятиях абсолютно голой женщины. Это было восхитительно; наверное, именно об этом он подспудно мечтал все эти, так быстро промелькнувшие, сорок лет омоложения. Питер смотрел на спящую Грету и не мог поверить, что такая красивая, молодая, независимая женщина выбрала именно его. Она спала спокойно, по-детски посапывая в плотно сжатый кулачок, и от нее исходил такой покой, такое доверие, что Питеру захотелось что-нибудь для нее сделать. Не найдя другого применения вдруг проснувшемуся в нем альтруизму, он тихонечко, чтоб не разбудить свою драгоценность, встал и отправился на кухню готовить завтрак.
Проснувшись и сладко потянувшись в постели, Грета сразу почувствовала аппетитный запах из кухни. Она встала, накинула халат на голое тело и пошла посмотреть, что там происходит. Ее изумленному взору предстал аккуратно сервированный на двоих стол с горкой поджаренных гренок и дымящимся кофе. Вчерашняя посуда была вымыта, все убрано и вытерто. Такого в истории ее отношений с мужчинами еще не было. Она заботилась, опекала тех, кто с ней жил, но о ней никто не заботился. Никогда. Комок слез подкатил к горлу, она резко повернулась и пошла в ванную. «Странный мужчина, интересно, на сколько его хватит?» – только и подумала Грета тогда, в первый день их совместной жизни, но удивляться ей только предстояло. Проведя весь день в любви, еде и разговорах, Грета, как и обещала, рассказала о себе, о своем детстве, о жизни, естественно, не упоминая о своих взаимоотношениях с мужским полом, а наоборот, используя фразы типа: «Такого у меня в жизни еще не было», причем даже не подозревала, насколько была права. Рассказала о работе в универмаге, «целый день на ногах, а платят гроши», о своей подруге Китти, которая фактически была виновницей их знакомства.
– Хочешь переехать ко мне? – неуверенно спросила она в конце.
– Тебе больше не нужно работать, у меня полно денег, хватит на двоих, – сказал Питер вместо ответа. – Я ненадолго отлучусь.
– Ты меня бросаешь? Я тебе больше не нужна? – спросила она, понимая, что основной смысл заключен в последней части фразы и испытывая при этом каждый раз заново обижающее ее чувство несправедливости происходящего.
Когда он вернулся, держа в руках сумку со всеми своими вещами, у нее возникло двойственное ощущение: во-первых, он все же вернулся, и это радовало, во-вторых, не бывает и быть не может таких богатых людей, видимо, он ее обманывает. Однако дальнейшие события показали всю несостоятельность такого взгляда. Питер залез в сумку и вынул оттуда пачку долларов в банковской упаковке.
– Здесь пять тысяч, мой вклад в хозяйство, – с улыбкой объявил он. – Кстати, у тебя есть водительские права?
Слегка обалдевшая от такого поворота, Грета даже для приличия не стала сопротивляться и молча кивнула. Она перестала понимать происходящее, слишком сильно оно расходилось с накопленным опытом.
Уже в автомобильном салоне, медленно ведя Грету под руку сквозь шеренгу разноцветных, отполированных машин разных фирм и марок, Питер понял, что оторвался от современности. «Когда-то хорошими машинами считались немецкие, а сейчас даже не знаю, – вслух рассуждал он. – Тебе какая нравится?» Грете казалось, что все это розыгрыш, что стоит ей указать на какую-нибудь, сверкающую новой краской, металлическую красавицу и он засмеется, покажет ей язык и, довольный своей шуткой, убежит навсегда. Вдруг Питер остановился. «“Мерседес” – он всегда “мерседес”! Как тебе нравится вот эта?» – спросил он. Грета потеряла дар речи, она сделала большие глаза, глотнула и кивнула головой. Через пять минут ее посадили на место водителя, Питер улыбнулся, сел рядом, передал ей ключи и поцеловал в щечку.
– Я не могу ехать, – трагическим шепотом беспомощно выдохнула она. – Я либо сплю, либо сошла с ума.
У них началась шальная жизнь, до предела наполненная голубым небом, травой, пустынными морскими пляжами. Грета легко освоила машину, к хорошему привыкают быстро, и они гоняли по разным местам, открывая для себя все новые виды, ночуя в маленьких гостиницах, катаясь на яхтах и пробуя местные деликатесы в экзотических ресторанах, и всюду занимались любовью, она была смыслом их существования. В какой-то момент Грета поняла, что ничего рассказывать Китти не будет, и вообще – Китти, подруги, универмаг, где она работала, старые связи и знакомства потускнели и исчезли из ее сознания, как мелкое, наносное, никак не связанное с наполненной настоящей любовью замечательной жизнью, со сказочным принцем, вернее, с королем, который сделал ее королевой. На день рождения он подарил ей такое бриллиантовое кольцо, что она чуть не упала.
Питер был так счастлив, и, как все счастливые, не замечал времени, но когда закончилась третья неделя их медового месяца, Грета произнесла роковую, убийственную для него фразу: «Мне кажется, что ты молодеешь». Произнесла как что-то несерьезное, смешное, лишенное смысла и содержания, но потом погрустнела, прижалась к нему всем телом и, обняв его, прошептала в самое ухо: «Если ты меня бросишь, покончу с собой, без тебя я жить не могу».
Питера как будто ударило. Прошло уже двадцать дней. «Двадцать дней – это пять лет, значит мне сейчас тридцать девять», – с ужасом осознав, как стремительно убегают годы, сделал он нехитрый расчет. Он сам невольно заманил себя в капкан. Нельзя было начинать серьезные отношения – это была ужасная ошибка. Оставаться нельзя – и уйти невозможно. «Еще двадцать дней, до тридцати четырех», – твердо решил он, но дни (годы) прошли, пробежали, пронеслись, а уйти он не мог.
– Ты очень помолодел, – вдруг произнесла Грета уже без смеха, а наоборот, с каким-то недоумением, даже страхом. – Мне даже кажется, ты стал моложе меня.
Отступать было некуда, и он был вынужден рассказать ей все. Про старика, которому восемьдесят четыре, про компьютерную томографию, про мольбу, которая вырвалась из глубины его сердца, когда он почувствовал, что умирает, про дом престарелых, где прожил долгие двадцать лет, про всю свою жизнь. Она неподвижно, как будто замерев, сидела на стуле, сжав голову руками, с сосредоточенным, остановившимся взглядом, и не верила. В это невозможно было поверить, это выходило за рамки ее понимания. Питер замолчал и,  немного поколебавшись, подошел к своей сумке и достал пожелтевшие фотографии.
– Таким ты будешь? – упавшим голосом спросила она, показывая на улыбающегося молодого человека, которому ректор вручал диплом об окончании университета.
– Да, через сорок дней, тогда мне было двадцать четыре, – грустно ответил он. – Если хочешь, скажи хоть слово, и я уйду сейчас.
Грета вскочила, пошатнулась, как от удара, и вдруг бросилась к нему, с неожиданной силой стиснула в объятиях и громко, во весь голос, закричала, вернее, начала выкрикивать на одной ноте: «Нет! Нет! Нет!».
Они стали жить с его тайной. Грета приняла обреченность их отношений, смирилась, ведь выбора у нее тоже не было. Как бы невзначай Питер как-то объявил, что перевел на ее счет все свои деньги, за исключением относительно небольшой суммы, что в ценных бумагах, на которую он оформил завещание. «Там довольно значительный вклад, почти три миллиона долларов, так что теперь ты миллионерша», – с улыбкой, стараясь казаться веселым и оптимистичным, сообщил он ей приятную новость. Если бы раньше Грете дали даже в десять раз меньше, она была бы на седьмом небе от счастья, сколько она себя помнила, она хотела хоть немного разбогатеть, подняться над той убогой жизнью, которую вела, но сейчас она только удивленно-вопросительно посмотрела на него.
– Зачем?
– С ними тебе будет в любом случае легче. Ты ведь умница и все понимаешь.
Дни (оставшиеся годы) сыпались, как песок сквозь пальцы, их нельзя было остановить или хотя бы чуточку задержать, – Питер становился все моложе. Грета не могла оставить его одного даже на короткое время. Ей нужно было прижиматься, касаться его лица, волос или держать за руку. Последовательно, только наоборот, в обратном направлении, проходил он все стадии взросления мужчины – опытный муж, взрослый мужчина, молодой парень, юноша.
Последний раз они сделали это, когда ему было четырнадцать. Она любила его страстно, болезненно и самозабвенно, ласкала, обнимала, гладила, без конца покрывая поцелуями его юношеское тело, но потом с ней что-то случилось. Она вдруг с силой оттолкнула его от себя, заплакала, начала метаться, стонать, впала в истерику, выкрикивала что-то бессвязное, а потом, стиснув зубы, начала исступленно бить кулаками по кровати. Питер никогда не видел Грету в таком состоянии, он испугался, попытался, как мог, ее успокоить, а затем не выдержал и сам заплакал. Она нервно прижала его к себе, и так они плакали вместе, пока не заснули. Наутро Грета окончательно решила: «Все, с этим покончено. Теперь ты мой ребенок».
Годы начали исчезать из его жизни со все возрастающей скоростью, ведь разница между семью и шестью чувствовалась куда резче и больнее, чем между двадцатью семью и двадцатью шестью. Каждые четыре дня она справляла ему день рождения, ставила на стол пирог со свечками и дарила новые вещи, «старые» были уже велики. Теперь это был щуплый, маленький мальчик со светлыми волосами и, не по возрасту, умными, серьезными глазами. Грета, никогда не имевшая детей, совсем не знала, что с ним делать, чем занять. Она сажала его в свой «мерседес» и вывозила к штормящему ноябрьскому морю. Они надевали теплые куртки, накрывались пледом, садились рядом и, держась за руки, смотрели на бесконечно набегающие, холодные, пенистые волны. Море было нерадостное, как их жизнь.
Во взгляде Греты появилась обреченность, она затравленно металась по квартире, не находя себе места, то вдруг начинала прижимать его к себе, ласкать, целовать, а потом неожиданно убегала плакать в ванную, чтоб он не видел. Развязка была близка, она надвигалась, приближая неизбежный и неотвратимый конец. Когда ему исполнилось пять, он, лежа без сна с широко раскрытыми глазами, понял, осознал до конца, что оттягивать больше невозможно. Грета спала в той же комнате, спала неспокойно, металась, вздрагивала, задыхалась. Сейчас она борется во сне с явью, с тем, что не может принять, на что не может согласиться, пережить. С чем-то страшным и непобедимым, медленно затягивающим удавку на ее шее. Она вздрагивает всем телом, как будто от ударов, что-то шепчет, о чем-то просит. Какое у нее прекрасное лицо! Жаль, что ее мольба невыполнима. Комок слез стоял в горле, ему хотелось плакать. Плакать горько, долго, и чтоб она жалела, гладила своей теплой рукой по голове, говорила, что все пройдет, до свадьбы заживет. И чтоб улыбалась ему своей чудесной улыбкой, которая обволакивает и наполняет теплом, покоем и счастьем. Как с ней хорошо! Питер долго, не отрываясь, смотрел на Грету и наконец решился.
– О Боже, прости меня, я не могу больше так жить, не могу этого вынести. Ребенок не должен, не может умирать, это противоестественно. Она этого не перенесет. Я не могу видеть ее страдания, она прижимает меня к себе, а в глазах у нее страх, животный ужас. Если я умру младенцем, она сойдет с ума. Так не может продолжаться. Это бесчеловечно, невозможно. Я не хочу. Молю тебя, Боже, прости меня, я не ведал, чего хотел, о чем просил, не понимал, чем это закончится. Будь милостив, прекрати, забери мою жизнь, но сохрани Грету, ради нее я готов на все, на любую боль, на любую смерть. Я люблю ее.
Он стиснул зубы и закрыл глаза. Перед его внутренним взором стояла она, Грета, какой он увидел ее впервые. Давно это было, целую жизнь тому назад – и как будто вчера, мгновенье в памяти. Красивая, молодая, беззаботно-счастливая Грета. Крупная слеза медленно поползла по щеке. Издалека, как сквозь пелену, послышался звук сирены. Затем стало тихо и темно.
Щелкнула и резко открылась массивная круглая дверь-заслонка. Чьи-то торопливые руки начали вытаскивать его наружу.
– Он умер, – мрачно констатировал усталый до безразличия доктор.
Вокруг сгрудилась вся бригада, несколько человек в белых халатах. Все смотрели на бесчувственное тело Питера, который еще совсем недавно был жив, шутил и улыбался. Врач попытался нащупать пульс, а когда это не удалось, пальцем приоткрыл веко и, проверив реакцию зрачка, тихо, как бы про себя, произнес: «Видимо, сердце не выдержало. Нужна была ему эта проверка, как рыбе зонтик. Я же предупреждал! О чем они там думают?»
– Может, вызвать реанимацию? – предложил молодой ассистент.
– Не нужно никакой реанимации. Зачем напрасная суета? – жестко возразил пожилой врач. – Он умер окончательно и бесповоротно, причем обратите внимание, какая у него спокойная, удовлетворенная улыбка. Редкий случай в моей практике. Он закончил жизнь, как настоящий мужчина, без обвинений и проклятий. Достойно! Я сам хотел бы умереть так же. В общем, с ним все кончено. В морг его. Кто у нас следующий?