…Раннее утро застало их у речки. Все, вчерашним вечером намеченное, позабыто, а золото - вот оно, тут, рядом. Не сговариваясь, спозаранок двинулись сюда, рыли песок, сыпали в котелки, торопливо, не обращая внимания на леденящую стужу воды, смывали грязь, породу. Работали до вечера, пока солнце, покатившееся к закату, не коснулось далекого горного хребта. Темнело уже, когда нехотя отправились они назад. Собирали по пути сушняк – предыдущая промозглая ночь давала себя знать, да и день, проведенный в ледяной воде – тоже.
К пещерке подошли затемно. Хорошо еще, догадались воды захватить, - на похлебку. Мясо, которое притащили с собой, так и лежало, неприбранное. Ощутимо приванивало уже, как-никак, здесь, у каменных развалов, днем было жарко. Сварили, отбивая запах собранными поблизости листьями смородины. Ели торопясь, давясь кусками. Никто, даже Гермоген, не заикались о планах на завтрашний день. Так ясно – золото цепко ухватило их души, оно не отпустит.
Новое утро. Туманное, стылое. Тяжко ноют застуженные кости, с великим трудом разгибаются натруженные спины. Вставать надо, зажигать костерок, варить чай. Мясо разит смрадом невыносимо, – уже никакой смородиной не отбить запах. Голод. Он надвигается неотвратимо – съеденное вчера бурчит в животах, сытости нет. Все они понимают, – сейчас, вот именно сейчас предстоит решить им свою судьбу.
- Все, робяты, баста! - Гермоген хмуро супится.
– Как ни крути – одному на охоту идти надо. Иначе – с голоду сдохнем тут. Савоська – ты у нас охотник фартовый, стрелок самолучший, тебе и иттить. Мы – без тебя мыть будем. – Молчит Савоська, не глядит на дружков своих – никак не охота уходить ему от золота.
За полдень время пошло, прокатился по долине выстрел далекий. Долго отголоски метались, от склонов крутых, от стены деревьев отражаясь. Гермоген с Охримом вскинулись, переглянулись. Хочешь – не хочешь, идти надо. Не станет Савоська по зайцам стрелять – верняк, зверя взял. Тушу разделывать, мясо перетащить, прибрать путем. Нехотя котелки побросали, постояли, с сожалением глядя на груды песка и гальки речной, к промывке предназначенные. Переглянулись молча, подались на выстрел. Еще через полчаса они подходили к Савоське.
Не изменило ему счастье охотничье. Здоровенная маралуха, наполовину ободранная уже, лежала в траве. Давясь голодной слюной торопливо кромсали ножами шкуру, резали на куски тушу. К вечеру, сделав по паре ходок, стаскали все мясо к биваку. Савоська по второму разу не ходил, остался при лагере. Поставил котелок с варевом, нарубив молодых березок, устроил вешала для копчения мяса, сушину черемуховую приволок.
…Стужа утренняя будит их, пробираясь сквозь клочья одеял. Хорошо еще – успели натаскать лапника пихтового, шкура маралья предохраняет от леденящего, промозглого холода, идущего от остывших за ночь камней. Не разгибаются пальцы, тянет мышцы, тяжкой болью отзывается в теле каждое движение. Каждый думает – пора, пора жилье делать основательное, не за горами зима.
Речка по утрам затягивается ледком все больше, песок в шурфах прихватывает корочкой. Не в силах превозмочь себя, не в силах оторваться от золота, который вечер подолгу решают – что да как завтрева ладить. Где юрту ставить – место давно подобрано. Каждый верит – вот, все, завтра, с утра, пойдут они в лес. Нарубят жердей, поставят остов, корой березовой обтягивать начнут крутые наклоны стен. День, два, три – сколько их надобно для того, чтобы сделать жилье на зиму.
Утром, не глядя друг на друга, наскоро перекусив вчерашней мясной похлебкой – снова тащатся на речку. Жердями, камнями скалывают прибрежный лед, топором крушат примерзшую корку льда на песке. Моют, моют, моют…
* * * * * * *
Второй день за старателями чужие глаза наблюдают потаенно. Невдомек Гермогену – от близкой опушки, из-за густых зарослей трав и кустарников смотрят за ними, глаз не сводя, двое. Третий – спозаранку, потемну еще, тихонько ушел в деревню. С минуты на минуту ждут эти двое гонца – что скажет, как распорядится судьбой пришельцев Финоген.
* * * * * * *
…Бешеным скоком вылетели конные из зарослей. Финоген впереди – на ухоженном гнедом жеребце. Окружили Гермогенову троицу всадники – оружные все, у кого сабля в руке, у которого – копье или бердыш, а то и просто топор. Струхнули крепко приискатели, стоят, в кучку тесную сбившись, со страхом смотрят на всадников. Гермоген первым опомнился – русские лица, бороды, одежда русская. Молвил тихо:
- Спаси вас Христос, правоверные. – Двуперстно крестом себя осенил. Помягчели лица всадников, не жгут глаза огнем.
- Кто такие, откуда взялись здесь и что делаете? – Финоген строго на Гермогена смотрит, ответа ждет. Сызнова крест на себя положил Гермоген, поклонившись низко – не отсохнет спина – отвечал покорно:
- Демидовские мы, рудознатцы выходит… По указу цареву направлены сюды руды искать… Так вот, оно значит, и берем пробы всякие. Помалкивает Гермоген про золото, - авось охолонят всадников слова про указ царский.
- А в долину как попали? – голос Финогена по-прежнему грозен
- Так по пещоре мы прошли. Случаем в пещору-то попали. Лось туда заскочил, подранетый… Так вот и вышли сюда-то… - С недоверием смотрит Финоген на приискателей
- Ладно. Потом разберемся с пещорой вашей. Где же бивак то ваш, рудознатцы царевы? - Кивнул Гермоген в сторону стоянки своей, под каменьями:
- Эвона, барин. И принять бы вас обычаем русским, да потчевать шибко нечем. Сами на воде да мясе сидим. Слава Богу – Савоська, недавно, сохатого завалил.
* * * * * *
Идут по деревне мужики, озираются - на диво дивное смотрят. Избы крепкие – редко такие на Расее увидишь. Ни одной старой – все новые, как единой рукой деланы. Крепкие избы и подворье крепкое. Порядок везде чинный – по-хозяйски улажено все. Видна рука крепкого хозяина. Двор барский – сразу видно по обширности и солидности строения. Пусть и не терем боярский, однако, поболе других, да и построек хозяйственных не в пример больше. Амбары рубленые, дворы скотные – основательные, крепкие.
Провели мужиков в горницу, усадили за стол. Финоген, не чинясь, со всеми за стол сел. Девки молодые, двое, скоро на стол щей чугун притащили, чашки расставили. Хлеба на столе вволю – горой, ломтями здоровенными, порезан. От запаху хлебного кружатся головы у приискателей – два года почитай не было куска во рту. Вкус, запах забыли хлебный. Мясо, на доске деревянной, горой лежит. Отдельно вареное, отдельно – дичина копченая, грибы, соленья разные. Совсем мужики потерялись от богатства таковского.
От стола отвалившись, шарят округ глазами осовелыми, – в сон потянуло, разморил обед обильный.
- Ермил вам укажет, где жить будете. Баню к вечеру истопят вам. Да глядите, мужички, не вздумайте баловать! После обговорим все. Подумаю, как быть с вами…
* * * * * *
После баньки русской, напарившись в меру души, в предбанник вышли, охолонуть с жару, кваску испить студеного.
Махнул рукой Гермоген, головы лохматые к нему склонились:
- Слушайте меня, робяты, да смекайте. Про золотишко – ни в коем разе говорить нельзя. То, что ранее намыли – припрятано у нас надежно. Шлих, который на биваке остался – за песок речной сойдет. Один ответ на все – руды ищем, медные да железные, по указу-де цареву.
Вечер накрыл деревню мраком стылым. Тепло в хоромах барских, трещат дрова в печи, скачут по стенам тени. Финоген призвал Гермогена сотоварищи, волю свою объявить:
- Слушайте, мужички, сказ мой. Ушли мы в долину эту, дабы веру отцовскую сохранить, души свои не испоганить. Сном-духом знать не знают про это никто и нигде. Так и далее жить намерен. Посему выходит – отпустить вас не могу. Жить вам при деревне, с нами, то-есть. Хотите – баб вам дам, есть у меня вдовы, загинули мужики у них. А не хотите – так и бобылями жить можете. Избу вам дам. К работе приставлю вас, голодать не будете. Оденем, обуем. С работой так порешим – знаю я, что золотишко вы мыли. Так и дальше тем же займетесь, и мужиков вам в подмогу дам… - Помолчал Финоген, насупившись, молвил строго, очами жогнул:
- Про пещору свою – забудьте. Кто спрашивать станет – с увала по веревке спустились, а веревка-де оборвалась потом. Это – крепко запомните!
…Через три дня потянулись подводы с досками, со скарбом, с инструментом нехитрым – лопатами да кайлушками, к прииску. Повелел Финоген бивак обустроить, пусть и не дом, как в деревне – избу теплую, с печкой, чтоб было где жить работным людям. Ермил с ними – для указу и порядку на первое время.
Справные мужички у Финогена, - через неделю сруб под крышу вывели, печь сбили. Топчаны, столы, лавки – из досок привезенных сколотили.
* * * * * *
Лютой ненавистью ненавидит Олену Прасковьюшка. Исподтишка, чтоб Финоген не видал, клюет, шпыняет девчонку, шипит змеей подколодной. Дня, минуты не проходит, чтоб не думала она, как извести девку подлую, со свету сжить.
Раз как-то, Финоген в отъезде был, на сенокосах дальних, щипнул Ванечка девку за мягкое – ан и было за что щипнуть. Взвыла от боли Олена, не сдержавшись, пхнула мучителя – кубарем покатился. Прасковья – тут как тут. Сгребла Олену за косу, да потащила на улицу.
- Как могла ты, тварь, раба подлая, сыночка моего тронуть? – запорю до смерти! – Архип, как чуял, рядышком оказался. Ощерив пасть, подскочил к Прасковье, перенял девку, споро на конюшню поволок. Прасковья рядом семенит, то с одной, то с другой стороны подскочит, норовит сама стукнуть. Ванятка тут же – не отстает, туманится взором в предвкушении порки лютой.
Конюшня, лавка Архипова. Бьется Олена в ручищах Архиповых, силится вырваться, да где там справиться девке. Повалил на лавку Архип, руки увязал натуго. Ванятка, шалея, платьишко рвет на Олене. Прасковья суетится тут же, яростно глазами сверкает:
- Вот, погоди ужо, взвоешь сейчас… - Растянул Архип Олену, к стене шагнув, снял кнут. Неторопко в сторону отшагнул, примеряясь, оглянулся, глянул на барыню глазом шалым.
- Да бей же, бей! – взвизгнул Ванятка, замер в ожидании. Хлесткий удар в спину Олены влип, не сдержалась, вскрикнула от боли жгучей.
…Топот копыт за воротами, шаги скорые слышатся – до того ли всем? – ухом не повела Прасковьюшка, и – обмерла разом:
- Эт-то что здесь такое творить удумали? Кто велел? – Голос Финогена грозен, не видя еще со света дневного, не понимает толком, что творится тут. Прасковьюшка первой опомнилась, взвыла в голос, напирая на мужа:
- Раба твоя, на Ванечку руку подняла, за малым делом не зашибла деточку. – Глянул Финоген на лавку недоуменно, привыкая к полумраку, видит тело девичье, к лавке привязанное. Олену признал.
Не слова – рык короткий из горла рванулся и замер, шагнул к Архипу Финоген, вырвал кнут у палача, широко размахнувшись, в полную силу ударил в мерзкий оскал. Взмахнув руками, в угол Архип отлетел, кучей бесформенной на полу растянулся, недвижим. Не глянув на него, повернулся к Олене, подошел, взмахом ножа веревки пересек. С лавки поднял, к груди прижал, рубаху с себя сдернул, набросил на тело голое. К Прасковье обернулся:
- Упреждал тебя – при мне Олена… - Сдержанной угрозой голос Финогена звучит. Прасковья, руки в бока уперев, с вызовом кинула ответное, попрек нерадивому:
- Раба подлая дитятку зашибла, а тебе и горя нет, и не тронь ее… Все едино – запорю тварь подлую, со свету сживу… Вызов дерзкий в глазах Прасковьюшки, прошел страх первый.
- Знать, слово мое не указ тебе? Или не понимаешь слов – по недомыслию ли, или наперекор мне идти удумала?
Помолчал Финоген, постояв малость, махнул кнутом – взвыла дурниной Прасковья.
- То тебе наука наперед. Знать теперь будешь, каково оно, под поркой быть. - Новый удар кнута швырнул ее на пол.
- Тебе тоже знать сие надобно, глядишь, дури в башке поубавится – кнут с широкого замаха снес Ванечку на пол и истошный визг его плеснул на улицу. – Отшвырнул Финоген кнут, руку об штаны вытирает, как за гадюку брался. Ермил тут же, рядом стоит. Обернулся к нему Финоген:
- Этих - под твой догляд отдаю! – пороть людишек не сметь без указу моего! С тебя спрошу, коли еще услышу!...
* * * * * *
Тихо Прасковьюшка жить стала. Как подменили ее – прекратились порки, девкам дворовым жизнь другая стала. Не то, что ума просветление у Прасковьюшки, - Финоген укорот дал крепко. Пришла в дом – упредил, – не касаться дел, ни мужиков, ни баб не трогать. Особо Ермилу указание дал – с Архипом поговорить твердо, острастку дать. Короток разговор у солдата старого. Насмотрелся на изуверства Архиповы, - невмочь терпеть.
Пришел на конюшню, за шиворот Архипа сгреб рукой твердой, молвил степенно:
- Коли тронешь кого еще – кнутом ли, еще ли как, соберу людишек, тобою поротых, да велю им тебя драть нещадно. Пока последний из них меру свою не воздаст тебе – не встанешь. А уж после того – и верно не встанешь. Сам о том озабочусь. А не то, коли жив будешь еще, – к коням тебя за ноги привязать велю, да пущу их галопом…
Вздохнули людишки. Духом воспряли, на барина молиться готовы. Вновь после того жизнь закипела в деревне.
…Как неприкаянная Прасковьюшка по терему ходит. Одна отрада – сыночек Ванечка. Остерегается Прасковьюшка норов показать, тише воды ниже травы. Посмотреть – монашка скорбная, слова не молвит, а что в душе деется – того не видать никому…
С той поры зачастила Прасковьюшка к Явдохе. Тут только могла душу излить, не боясь мужа грозного – кровью повязаны с Явдохой накрепко, крепче крепкого их увязал Сашок . Шипит, точит обиды Прасковья, слушает, поддакивает бабка Явдоха, подсыпает соли на раны душевные, над судьбинушкой горькой, барыниной, плачется. Опасается ведьма старая напрямки сказать Прасковьшке, как Финогена со свету сжить, да и то сказать – остерегается. Не будь Финогена – как еще повернется воля барыни, полновластной хозяйкой став, - не отдаст ли ее Архипу в лапы?