Я шагнула за дверь.
Кабинет сверкнул белизной, словно ясный зимний день. Кафельные стены, стол, стулья, круглые плафоны под потолком – все белым-бело. Даже оконные стекла замазаны белилами почти до верха – предусмотрительная мера от любопытных уличных прохожих.
Дневной свет проникал в кабинет только через узкую щель под самым потолком.
Напротив двери возвышалось гинекологическое кресло – тоже белое.
Мудреная конструкция его, наверняка, заимствована у крабообразного монстра из фильма ужасов: доска для возлежания тела подобна твердому панцирю, а крючковатые подпорки для ног – цепким клешням.
Громогласное название его (гинеко-, да еще и -логическое) невольно вызывает аналогии с другими изобретениями человечества для удобства в положении сидя: зубоврачебное кресло, электрический стул…
Напрасный труд искать удобства в гинекологическом кресле. Лежать на голой доске жестко, подлокотники отсутствуют за ненадобностью (при осмотре руки пациентки должны покоиться скрещенными на груди). А металлические подпорки кусают колени холодом, вынуждая жертву раздвигать их, и обнажать сокровенное место перед взором в общем-то постороннего человека.
В кабинет меня пригласили рановато: гинекологический монстр был занят. В его объятиях покоилась полуобнаженная беременная. Клешни захватили ее ноги, волосатая промежность таращилась на входящих. Над торчащими коленями возвышался шарообразный живот, за которым роженица, как за ширмой, могла спрятать лицо, – с тем же успехом, с которым ребенок, играя в прятки, прикрывает глаза ручонками и наивно полагает, что если ничего не видит, то и сам невидим.
– Садитесь! – призвала меня врач к столу.
Почуяв присутствие постороннего, беременная в кресле стыдливо задергалась и зашевелила пальцами ног, будто перебирала клавиши.
Ее откровенная поза приковала меня: еще никогда не доводилось видеть женскую промежность в столь вульгарной открытости. О, ужас, но непристойность завораживает не меньше красоты! И чем шокирующе картина, тем труднее оторвать от нее взгляд…
– Да садитесь же! – одернула меня врач. – Не задерживайте товарищей, здесь очередь.
Я присела на стул.
– Фамилия, имя, отчество? – быстро чеканила доктор вопросы и размашистым, неразборчивым почерком принялась заносить показания в карту беременной. – Лет сколько?
– Двадцать… с половинкой, – робко произнесла я.
– Никого ваши половинки не интересуют, – заметила она, – отвечайте по существу и короче.
Я сконфузилась.
– Полных лет сколько? – повторила она.
– Двадцать, – промолвила я.
– Рост?
– Сто пятьдесят восемь. Короче – полтора.
– Вес?
– Пятьдесят. Ровно.
Не поднимая глаз от карты беременной, доктор протянула мне градусник, я суматошно засунула его в подмышку. Доктор торопливо измерила пульс, давление, на ходу деловито призывая показать ей язык.
Я послушно высунула язык, и, с придурковатым выражением лица известного портрета Эйнштейна, стала ждать, когда доктор обратит внимание на вырост из ротовой полости.
Но она не торопилась взглянуть. Подождав, я вернула язык на место, тут же вновь получила команду:
– Язык!
Я снова спешно вытащила его, доктор бегло взглянула:
– Скажите «а-а…».
Я вяло акнула.
– Громче! Вытащите язык как следует! – скомандовала она.
– А-а-а!!! – выдавила я, будто при удушье.
– Нормальная? – задержала она на мне взгляд.
– …Кто? – испуганно заморгала я.
– Температура, – нетерпеливо уточнила она. – Температура есть?
Я вынула градусник:
– Есть.
Она насторожилась:
– Какая?
– Тридцать шесть и шесть.
– Что голову морочите, если нет температуры?! – раздраженно дернулась она. – Теперь держите ножницы, идите в коридор, подстригите ногти.
– Простите, но я стригла ногти два дня назад, – известила я.
– Покажите.
– Вот, – вытянула я руки вперед.
– Тогда обработайте, – затараторила она, – вот, держите баночку с йодом и зеленкой, в коридоре продезинфицируйте ногти зеленкой, а соски смажьте йодом.
– Зачем мазать соски йодом? – удивилась я.
– Чтоб не потрескались.
– А почему они должны потрескаться?
– Обработаете, вот и не потрескаются. Идите, выполняйте, а потом – в кресло, – закрыла она медицинскую карту: – Следующий!
Чтобы опрокинуться на спину гинекологического монстра, пришлось одолеть крутую трехступенчатую лесенку у его подножия, на пике которой эквилибристки развернуться и распластаться на спине, задрав конечности вверх.
Восхождение было закончено, но доктор не спешила к рабочему месту.
Только после многократных визитов к гинекологу я уяснила, что обыкновенно он не торопится к креслу, любезно предоставляя пациентке возможность отдохнуть в полной мере – все ж таки кресло, как сиденье, предназначено для релаксации и отдохновения.
Пока пациентка с растопыренными ногами наслаждается отдыхом, гинеколог с многозначительным видом строчит каракули в медкарте, будто именно крючкотворство, а не живой человек является его главным делом. Затем он неспешно (тщательно) моет руки и уже направляется к креслу, как вдруг его отвлекает неожиданно вторгнувшийся в кабинет словоохотливый коллега, и они оживленно обсуждают ряд вопросов житейского характера.
А пациентка вкушает блаженство, проветривая и без того изрядно озябшую промежность.
Закончив беседу, доктор снова моет руки, нехотя подкрадывается к креслу, скрепя сердцем натягивает перчатки, будто собирается с духом перед ответственным, но не очень приятным занятием, и вот (наконец-то!) начинает омерзительно ковыряться в чреве, точно ненасытный червь в спелом плоде.
В этот щекотливый момент пациент далек от блаженства. Впрочем, настолько же далек от него и гинеколог. Здесь чувства врача и пациента едины, и трудно сказать, кому из них слаще.
Конечно, сегодня, когда акушерство и гинекология достигли уровня дорогостоящей услуги, гинеколог (если кошелек пациентки не слишком тощ) станет копошиться во внутренностях с подчеркнутой любезностью и видимым удовольствием. Но в светлом прошлом бесплатного медицинского обслуживания все обстояло иначе…
С распахнутой промежностью я приветствовала очередную посетительницу кабинета. Похоже, зрелище на гинекологическом кресле тоже впечатлило ее и безнадежно приковало к месту. Я стыдливо задергалась в попытке свести колени.
Скольких посетительниц еще мне придется встретить с открытой «душой»?
За дверьми уже слышны их голоса, и ворчливая кладовщица там, на месте – точно вратарь на воротах, безуспешно отбивается от неоплачиваемых «сверхурочных».
Вошедшая в кабинет боязливо присела к столу врача, а мою срамоту прикрыла неожиданно возникшая у кресла улыбчивая медсестрёнка в аккуратном белоснежном халатике и накрахмаленном колпачке – прямо фея с небес!
Только в руках у нее не волшебная палочка – заветная мечта любителей сказок, а большие, потемневшие от времени, портняжные ножницы.
Что "фея" вздумала кроить ими на гинекологическом кресле?!
Приподняв голову, я с напряжением всматривалась в загадочные действия медсестренки: та старательно пыталась зажать концами доисторических ножниц лезвие бритвы, и задуманное ей наконец удалось.
С замиранием сердца я догадалась, что "фея" собирается обрить меня, а доморощенное орудие в ее руках – бритвенный станок для промежности!
– Простите! – спохватилась я. – Но, готовясь к родам, я всего пару дней назад обрилась.
– Ну и что? – улыбнулась "фея". – Все равно надо. Так положено.
Сбривание волос на голове и лице – исстари сложившийся, противоречивый обычай, предшествующий всяческим посвящениям.
Петр I в далеком прошлом ввел непреложный указ о всенародном бритье бород, вообразив сим действом возвысить неотесанного русского мужика до уровня культурного европейского вельможи. Но отчего-то бородачи возроптали, словно с остриженными космами на скулах они лишались богатырской силы.
Сегодня мужчины бреются охотней, считая щетину на лице признаком животного начала.
В некоторых странах насильственному обриванию голов подвергались овдовевшие женщины. Бедняжки искренне скорбели, что не умерли с мужьями в один миг – настолько позорной считалась участь лысой вдовы.
Монахи добровольно принимали постриг. Для них пышная шевелюра становилась нешуточным препятствием на пути к святости.
Нынче наголо стригут новобранцев, как почетно призванных служить родине; обривают и осуждённых, совершивших преступление.
По сей день человечество стрижется, бреется и совершает немыслимые манипуляции с волосами, упорно корректируя свой внешний вид, самонадеянно полагая, что бог, сотворяя себеподобных, допустил непростительные оплошности и огрехи, исправить которые – наиважнейшая задача человечества!
К какому разряду посвящений отнести сбривание волос в промежности роженицы – возвышающему до святости или позорно уничижающему – трудно сказать. Целесообразность этой современной процедуры вряд ли доказана научно, и наверняка не подтверждена историческими образчиками.
Если это чисто гигиенический ритуал, то, пожалуй, следует обривать рожениц с головы до пят – мало ли что…
Бесспорно одно: из всех прочих мест, подвергаемых стрижкам и бритью, скребок лезвия по промежности наиболее неприятен. И небезопасен! Того и гляди, лезвие соскочит с ножниц и отрежет что-нибудь нужное – в угоду местным обычаям Берега Слоновой Кости, где малолетних девочек издревле подвергали обрезанию – тоже первопопавшимся под руку острым предметом!
И поныне племена этой недружественной нам страны усовершенствуют женский половой орган, вырезая «лишнее». Жуть, но в ходе кровавой операции используются даже жестяные крышки от консервных банок, завезенных в страну берегово-слоново-костинцев культурными французскими колонизаторами.
Пожалуй, сейчас, перед надвигающимся к промежности лезвием, стиснутым древними ножницами, не стоит дергаться! Лучше принять неминуемую процедуру покорно, как и все прочее, что невозможно изменить, и, во имя сохранности деталей промежности, лежать смирно, замерев гусеницей.
Вжик, вжик – проехались ножницы, и ноги мои затрепетали!
Вжик, вжик – царапнуло лезвие, и пальцы ног подогнулись лапами испуганного попугая.
– Слезайте, – улыбается "фея". – Что случилось?
– ...Кажется, кровь.
– Поранились? – посетовала "фея". – Да, действительно, кровь… Ну ничего, ступайте туда.
– Куда?
– В «Клизменную». Вам поставят клизму, а потом – в душ.
Утерев рукой кровь с полученной ранки, я побрела, куда послали...
Продолжение:
http://www.proza.ru/2010/05/19/511