За что?

   
            
               Иногда в детском взгляде открывается истина: чтобы продолжить жить, нужно больше мужества, чем чтобы уйти из жизни.

  Предисловие.
"Семиречье… Юго-восток Казахстана, там, где горы величаво поднимаются к небу, а стремительные реки несут свои воды сквозь века." События этой истории происходят в 1968 - 1975 годах. Это рассказ не о месте, а о времени, которое оставило в памяти след, невозможный для забвения…
Это было время, когда жизнь не знала поблажек. Время босоногого детства, когда лето пахло горячей пылью, свежескошенной травой и дымом вечерних костров. Обувь берегли для праздников и на крайний случай, а будни проходили босиком - по камням, по земле, по лужам. Лимонад был роскошью, доступный только по праздникам, а кусочек торта – почти символ достатка. Родители не щадили детей: за плохие отметки в школе наказание было суровым и  ремень считался не жестокостью а  частью воспитания. Танцы в клубе редко заканчивались мирно – чаще всё завершалось дракой, словно юность не знала иного способа показать свою силу.  Милосердие тогда считалось – трусостью, доброта – позором, а жестокость наоборот предметом гордости. И лишь немногие умели оставаться людьми. Их было мало, но именно на них держалась тёплая нить нормальности.



            Мишка — щуплый, загорелый мальчишка — прятался от мачехи в собачьей будке. Лицо его покрывали мелкие капли пота. Он затаился, стараясь не шевелиться и не издавать ни звука. Хозяин будки, Серый, — крупный пёс с тяжёлыми лапами и умными глазами — спасался от жары в тени вишнёвых деревьев. Он лежал, вытянувшись во весь рост, положив голову на лапы, настороженно дремал: уши его едва заметно вздрагивали от каждого шороха. Время от времени он щёлкал зубами, отгоняя назойливую муху, посмевшую приблизиться к его влажному чёрному носу.            
             Год назад, Серого, от верной гибели спас тот самый мальчишка, что теперь   сидел в его конуре. Тогда, купаясь в реке, Мишка вдруг услышал   пронзительный собачий вой. Он выскочил из воды и  побежал туда, откуда доносился этот звук.
             У зарослей кустарника он увидел щенка, привязанного цепью к тонкому деревцу. Четверо мальчишек швыряли в него камни. Щенок надсадно выл, то падая на задние лапы, то, обессилев, заваливаясь на бок. Мишка, не раздумывая, бросился к нему:
 — Вы что делаете?! — крикнул он, заслоняя собой дрожащее животное. — Хотим убить! — последовал ответ. — Он курицу загрыз.
— Отдайте его мне. Я давно ищу собаку.
— Зачем тебе? Он всё равно сдохнет.
— Не сдохнет. Я его вылечу! — упрямо повторил Мишка, уже мысленно готовясь к худшему. Если не согласятся — придётся драться. Отступать он не собирался. Мальчишки переглянулись и без колебаний согласились:
 — Ладно, забирай.   
 Щенок лежал на боку — молчал, не поднимал головы. Он тяжело и часто дышал, высунув язык. Мишка отстегнул ошейник, осторожно поднял полуживого кобелька на руки и понёс домой. В сарае он отгородил угол досками, постелил солому, поставил алюминиевую миску с водой и положил кусок хлеба.

             С утра мальчик уже сидел возле избитого щенка. Три дня тот пролежал, не притронувшись ни к еде, ни к воде. Мишка всё это время менял воду, приносил свежий хлеб. На четвёртый день пёс с трудом поднялся на передние лапы и полакал воду. Мальчишка тут же сбегал на кухню за котлетой. Щенок поднял морду и жалобно заскулил — будто рассказывал своему спасителю на собачьем языке, как его чуть не убили. Или оправдывался: мол, та курица сама виновата — нечего было клевать из его миски. А может, благодарил за спасение.
          С каждым днём он крепчал. Мишка задумался над кличкой:
— Буду звать его Серый. А потом, может, придумаю что-то другое. Имя прижилось. За год пёс вырос — стал сильным, крупным. Кличка осталась прежней.
             Летним днём двор пронзил визгливый женский голос:
— Мишка, скотина мелкая, выходи! — кричала худощавая молодая женщина в ярком ситцевом халате. Она обыскивала каждый уголок, заглядывала в сарай, за дрова.
 — Лучше сейчас выйди! Иначе сама найду — и прибью, зараза! Мишка прекрасно знал, за что его ищут. Почти всё по хозяйству он сделал, но травы для телёнка так и не нарвал — убежал с ребятами на луг.
           Во дворе стояла тишина. Лишь изредка в кустах слышалось робкое чириканье воробьёв. Мачеха ушла в дом; с кухни донёсся звон посуды и шум её возни. Мишка тихо выбрался из конуры, проскользнул в сарай, схватил пустой мешок и поспешил к огороду — рвать траву для скотины. Он так увлёкся работой, что не заметил, как за спиной возникла мачеха.
 Внезапный удар прутом обжёг спину — он вскрикнул и обернулся. Перед ним стояла она, с палкой в руке.
— Чего вылупился, зверёныш? — зло прошипела она.
— Сама такая! — сорвалось у Мишки. Она на миг застыла, поражённая дерзостью, но глаза тут же расширились, а брови взметнулись.
— Ну ты и гадёныш… сейчас получишь! Схватив его за руку, мачеха яростно принялась хлестать, сопровождая удары криками:
 — Получай! Получай! За то, что меня обзываешь!
— Ты мне не мать! — выкрикнул он, защищаясь от ударов свободной рукой.
— Ах ты, паршивец! — зарычала женщина, вцепившись в его уши и потащив во двор.
Мишка вырывался, но боль была невыносимой. Она пнула его, толкнула в дом и, не переставая ругаться, приказала:
— В угол! На колени, выродок! Будешь стоять, пока  не позволю выйти! Мачеха захлопнула дверь и вернулась на кухню. Мишка медленно прошёл в комнату, подошёл к тумбочке и  достал старую фотографию матери. Прижал её к груди. Беззвучные слёзы катились по щекам, а воспоминания о беззаботном детстве и любимой маме нахлынули с горькой силой. Внезапно дверь распахнулась — влетела мачеха.
— Я же сказала: в угол! — она выхватила фотографию из его рук.
— Верну, когда научишься вести себя как положено!
— Отдай! — закричал он, схватив её за руку. В отчаянии он царапнул её кожу.
— Зверёныш, — процедила она, — ещё и дерёшься?! Она резко оттолкнула его, разорвала снимок  и вышла, хлопнув дверью. Мишка застыл. Самое дорогое, что осталось от матери, было уничтожено в одно мгновение. Он кинулся к двери, схватил тяжёлый отцовский кирзовый сапог и со всей силы швырнул в мачеху. Сапог с глухим стуком ударил её в затылок.
— Смерти моей хочешь?! — взвизгнула она, обернувшись.
Мальчик стремительно метнулся обратно в дом и запер дверь на крючок. Затем бережно собрал с пола обрывки фотографии, аккуратно склеил их на листе из школьной тетради и спрятал на чердаке.

           Судьба Мишки с ранних лет была нелёгкой. Он жил с родителями в небольшом городке в России. Ему исполнилось всего четыре года, когда отец ушёл из семьи. Ещё через три года случилось несчастье — умерла мама. Несколько месяцев Мишка жил у тёти, а потом внезапно появился отец, Фёдор, и забрал сына к себе. Мальчик не хотел уезжать: там, в родном городке, ему было всё знакомо — улицы, люди, двор. Там начиналась его настоящая, осознанная жизнь.
            Отец привёз его в село Крупское на юго-востоке Казахстана, в район Семиречья. Здесь Фёдор поселился с новой семьёй, в которой уже было двое детей: Сашка — сын мачехи от первого брака, и Борька — их общий ребёнок. В доме дети чётко делились на «твоих», «моих» и «наших». Шестилетний Сашка сразу подружился с Мишкой. Младший Борька чаще оставался у бабушки, а Мишка всё острее чувствовал себя чужим.
 — Эй, стервец, выходи! — крикнула мачеха со двора.
— Отец ждёт на кухне! В ушах звенело, голова раскалывалась. Мишка нехотя направился к дому, подавленный мыслью о предстоящим наказании. В кухне сидел отец — суровый, с неподвижным, будто выточенным лицом, в котором всё же чувствовалась расслабленность после сытного ужина. Он удобно устроился на табуретке, курил. От тлеющей папиросы тонкой струйкой поднимался сизый дым. Фёдор бросил на сына пренебрежительный взгляд, поднёс папиросу к губам, глубоко затянулся, а затем, наслаждаясь моментом, выпустил через нос две тонкие струи белого дыма.
— Как ты осмелился так назвать свою мать? Повтори, я хочу услышать! — размеренным, но холодным голосом произнёс он.
— Она первая меня так обозвала, — поспешно оправдался мальчик.
— Сколько раз тебе повторять: это твоя мать! — твёрдо сказал отец, указав на мачеху. Не спеша, он поднялся из-за стола и двинулся к сыну.
— Ты меня понял?! — строго произнёс он, встряхивая тяжёлой рукой прямо перед лицом ребёнка.
Мишка невольно отступил назад. Каждый раз, когда рука отца оказывалась слишком близко, он вздрагивал, зажмуривался и прикрывал лицо ладонями.
— Что ты, как дурак, дёргаешься? Встань ровно и опусти руки! — потребовал отец. Как только мальчик подчинился, в тот же миг ощутил мощный удар по голове и рухнул на пол. Всё произошло молниеносно: в ушах зазвенело, из носа потекла кровь. Он не плакал — тихо лежал, прижав ладони к голове, боясь пошевелиться. Любое неверное движение могло разозлить отца и привести к ещё более суровому наказанию.
— Вставай, вытри лицо, — холодно сказал Фёдор с явной неприязнью.
— И запомни: я сломаю твой упрямый характер. Научу уважать родителей! И не забудь убрать за собой кровь.
Сын кое-как поднялся, его шатало из стороны в сторону. Во дворе, прислонившись плечом к стене рядом с умывальником, он смыл с лица кровь. Потом принёс ведро с водой и тряпку, вымыл пол на кухне. В этот вечер, чтобы не попадаться отцу на глаза, он спрятался под навесом — деревянной пристройкой к дому без окон. Там вдоль стены лежали дрова на зиму, находился погреб, а рядом — несколько бочек с сухим комбикормом для свиней.
Между этими бочками, в полутьме, мальчишка чувствовал себя словно в крепости. Здесь никто не мог его найти. В этом укрытии он пытался спрятать не только себя, но и мысли, которые жгли сильнее, чем синяки на теле.
— Почему издевательства стали нормой? — спрашивал он у пустоты.
— Почему то, что больно, называется «воспитанием»?
 Соседи слышали, как от боли кричал мальчишка, но ни разу не постучали в дверь. Может, им было всё равно. Может, им тоже было страшно?
— В милицию не суйся, — отец говорил это так, будто отдавал приказ.
— Участковый — мой товарищ. Домой привезёт, и тогда я с тобой поговорю по-настоящему. Однажды, когда в доме пахло алкоголем и жареным мясом, он слышал, как отец с улыбкой на лице хвастался гостям:
— Воспитываю сына ремнём. Дубасю его для профилактики.
— Но он же тихий, — удивился кто-то.
— Да так, — пожал плечами Фёдор, словно речь шла о какой-то вещи, а не о живом человеке. Мальчишка тогда понял: он — не сын, а предмет, которым можно хвастаться или наказывать, смотря по настроению.
            
               Чувство страха у Мишки появилось не сразу — прошло полгода, прежде чем он понял, что жить здесь значит постоянно ждать беды. В тот вечер Фёдор с мачехой собрались пойти в кино, а детей оставили под присмотром бабушки.
— Мы уходим. Сидите тихо, не шалите, строго предупредил отец.  Но дети  начали  играться, возиться, шуметь, —забыв о запрете.

            Дверь вдруг распахнулась. На пороге стоял Фёдор.
 — Я же сказал… — начал отец, но договаривать не стал. Он резко схватил Мишку за плечо, и ремень взвился в воздухе. Первый удар обжёг спину, второй сбил дыхание. От третьего он закатился от боли и потерял сознание. Когда родители вернулись, мачеха удивлённо спросила:
— Почему он всхлипывает и дрожит?
— Наверное, поссорился с Сашкой, — отмахнулся Фёдор, словно речь шла о пустяке.
— Что ты врёшь! — вмешалась бабушка. Её голос дрожал от гнева. Бабушка была матерью мачехи, но, несмотря на это, всегда вставала на сторону Мишки, стараясь уберечь его от несправедливости. В её тихой заботе чувствовалась особая нежность: словно сердце подсказывало, что кровь и родство не всегда важнее душевной близости.
— Это ты его избил! Чтоб у тебя руки отсохли, изверг!
— Да я его два часа назад отлупил, — пробурчал Фёдор.
— Он уже должен был успокоиться.

             Синяки едва успели сойти, как Мишка простудился. Играли в хоккей — он вспотел, снял куртку, а к ночи его стал душить сухой, надсадный кашель.
— Хватит кашлять! — раздражённо крикнул отец.
— Иди, пожри сахара. От сладкого кашель проходит. Мишка послушно съел несколько ложек. Сахар хрустел на зубах, сладость липла к нёбу, но горло всё равно жгло.
— Ещё раз услышу — изобью. Завтра мне рано вставать на работу.
Мальчишка  спрятался с головой под одеяло,  пытался удержать кашель внутри, но дыхание рвалось наружу. Отец всё равно услышал. Щёлкнул выключатель, яркий свет полоснул по глазам, и в руках у него уже был кожаный ремень.
— Лежи смирно! Не вертись! — приказал он, а Мишка попытался закрыться подушкой. Подушка мгновенно полетела в сторону. Каждый удар отзывался не только в теле, но и где-то глубже — там, где раньше было доверие. Он не мог понять: за что? Разве боль лечит? Разве так поступают с тем, кто заболел? Он тихо всхлипывал, боясь, что всхлип — тоже наказуем. Перед глазами стоял мысленный путь: всего пять минут до больницы... всего пять минут — и можно дышать легче, без боли, без страха. Но в этом доме дорога всегда вела не к врачу, а к наказанию. Не вертись. Не кричи. Терпи. И Мишка терпел — не только удары, но и страшную мысль: может, он и правда этого заслужил.

             Следующий год не принёс облегчения. Интервалы между избиениями сократились до трёх–четырёх недель. Поводом мог стать любой пустяк — а порой казалось, что и вовсе без причины. В один из выходных, Фёдор без дела бродил по двору. Мишка случайно проходил мимо.
— Иди сюда, — позвал отец, ухмыляясь с подвохом. Мальчик сразу понял: ни чем хорошим это не закончится. Но ослушаться не решился.
— Сейчас ударю один раз. Не заплачешь — больше не трону, — сказал Фёдор, хватая сына за руку. Резкий удар ремнём по голой спине заставил Мишку вскрикнуть.
— Ага, не выдержал, — усмехнулся отец. — Значит, получишь ещё. Мальчик стиснул зубы, напрягаясь изо всех сил. Но следующий удар прорвал его молчание — он вскрикнул снова.
— Что ты орёшь на всю улицу, дурак? —  возмутился Фёдор.
— Заткнись!
— Я не могу… Мне больно, — всхлипнул Мишка, пытаясь вырваться.
— Стой спокойно! — рявкнул отец и ударил ещё сильнее. Мальчик заорал громче.
— Замолчи! — взревел Фёдор. — Буду бить, пока не заткнёшься!
Ремень хлестал без жалости, крики рвались наружу всё сильнее. Услышав пронзительный плач, прибежала мачеха. Мальчик уже лежал на земле; тело его дёргалось в судорогах — боль была такой, что он переставал дышать. Так бывало каждый раз, когда боль достигала предела.
— Хватит! — испуганно крикнула она, глядя на синеющие губы мальчишки. — Ты видишь, он едва дышит!
— Притворяется, — прохрипел Фёдор, но, посмотрев на сына, прекратил избиение. Через несколько дней Мишка решился заговорить:
— Пап… пожалуйста, не бейте так сильно. Мне трудно дышать. Я боюсь, что умру…
— Убирайся, плакса! — отмахнулся Фёдор.
 — Все бьют своих детей, и никто от этого не умирал.
              Постепенно Мишка словно растворялся в тени собственного страха, который с каждым днём рос и сгущался вокруг него. Он всё реже показывался на улице.  Четыре стены комнаты стали для него единственным островком безопасности, где можно было хоть ненадолго перевести дух. Любой резкий звук заставлял его вздрагивать, а случайно поднятая чья-то рука — невольно прикрывать голову, ожидая удара.
На уроки физкультуры он почти перестал ходить — стыдно было переодеваться в спортивную одежду на виду у одноклассников. Синяки на теле сменяли друг друга: одни бледнели, но тут же появлялись новые — багровые, фиолетовые, пульсирующие болью, словно напоминание о том, что этого кошмара не будет конца.

             Внутри Мишки росла не только боязнь, но и растерянность, глухая злоба на себя и мир, который не мог его защитить. Ему хотелось кричать, рвать эту тьму, но голос застревал где-то в горле. Он был словно пленник — в теле, в страхе, в одиночестве. После четырёх лет этих страшных испытаний, Мишка наконец решился на побег. В День Первомая, когда люди праздновали на колхозном стадионе, он вместе с Сашкой собирал в лесополосе пустые бутылки — небольшой, но важный шаг к свободе. Они набрали две полные сумки, но магазин уже был закрыт. Бутылки спрятали в кустах, а наутро Мишка сдал их, спрятав заработанные деньги в баночке на чердаке рядом с фотографией матери. Он ждал, пока дома никого не будет, положил в сумку зубную щётку, запасную одежду и деньги, и тихо вышел. Сашка проводил его до остановки, а сердце колотилось от смеси страха и надежды. Добравшись до города, он спрашивал прохожих, где найти детский дом — там, где, возможно, его примут и защитят. Но к полудню он стоял у дверей и слышал отказ:
— Мы не можем взять тебя без официального отказа родителей, — сказали ему, и эти слова прозвучали словно приговор, заставив горечь отчаяния растечься по всему телу.
            Жизнь не менялась. К тринадцати годам у Мишки начали проявляться признаки нервного срыва. Он вздрагивал от малейшего шума, испуганно озирался по сторонам, спал тревожно и часто просыпался от собственного крика — ему снились кошмары, в которых его убивали. В глазах читалась усталость и постоянная тревога, которую он не мог скрыть.
— Ты какой-то ненормальный становишься. Может, к психиатру сводить? — однажды сказал отец. Мишка молча слушал и думал:
«Сначала сам обратись, а потом меня вези». Но вслух произнести это не решался — слова казались равносильными самоубийству. Соседи иногда слышали, как его били, но молчали. Только бабушка порой возмущённо восклицала:
— Посмотрите, что этот изверг творит с ребёнком! В школе над ним начали смеяться. Он терпел, а по вечерам тихо плакал от обиды. В тот день он собрался с духом и сказал:
— Пап, отвезите меня к врачу… Мне плохо, я болею.
— Ладно, — неохотно согласился Фёдор. Утром Мишка умылся и начал переодеваться. Отец заметил багрово-синие полосы от ремня на спине, руках и ногах.

Подумав некоторое время, он  произнёс впервые, несвойственным ему спокойным голосом,—  Сегодня я тебя не повезу к врачу!
Страх перед отцом с каждым днём рос. Мишка знал: даже просьба о помощи может обернуться новой расправой. Он ещё дважды пытался добиться поездки к врачу, но каждый раз её откладывали — на теле оставались свежие следы, и отец не позволял обращаться за помощью. Всё вокруг теряло смысл. Казалось, его жизнь целиком зависела от человека, чьи поступки невозможно было понять и объяснить. Мальчик почти не спал, худел на глазах, у него часто кружилась голова. Однажды, выйдя из дома, он упал — кружилась голова.  Попытался подняться — снова упал. Фёдор молча поднял сына на плечо, словно мешок с картошкой, и отвёз в больницу.
            — Что с ним? — спросила медсестра. — Не ест ничего, буркнул Фёдор и ушёл. Мишка слышал, как шептались медсёстры. Та, что делала укол, говорила.
—У него все тело в синяках от ремня, что будем делать?
—Пусть сами разбираются, —  также шепотом ответила другая. Никаких действий не последовало. Спустя неделю головокружение прошло, и Мишка смог ходить без посторонней помощи. Каждый день его навещал Сашка. Братья долго сидели в больничном саду, молчали. Разговаривать Мишке не хотелось — он смотрел в пустоту и отвечал односложно. Сашка не понимал, что происходит с братом, но знал одно: в больницу Мишка попал не случайно.
— Потерпи, братишка... Мы вырастем — и тогда он не сможет нас тронуть. Мы будем вместе. Понял?
В больнице всё было спокойно: уколы, таблетки, сон. Три недели отдыха. Потом — снова домой. Но улучшений не было. Это затишье было лишь временным. Мишка не мог понять, почему всё это случилось именно с ним. Что он сделал, чтобы заслужить такую жизнь?


             Желание пойти на рыбалку появилось у семилетнего Борьки после того, как он несколько раз видел, как старшие братья возвращаются с уловом. Но Мишка с собой его не брал — мачеха строго запретила:
— Если с моим сыном что-нибудь случится, я тебя своими руками задушу! В очередной раз, когда Мишка с Сашкой собрались к реке, Борька тайком увязался за ними.
— Нет, ты ещё маленький. Подрастёшь — тогда возьмём. А пока оставайся дома, — сказал Мишка. Борька расплакался и побежал следом. Мишка вернул его во двор и шлёпнул по заду — не сильно, но достаточно, чтобы тот замолчал. Мачеха, раскатывая тесто на кухне, увидела это в окно.
— Ах ты скотина! Моего ребёнка бьёшь?! — взвизгнула она и выскочила во двор со скалкой. Удары сыпались хаотично — по спине, по рукам, по плечам. Сначала Мишка пытался защищаться, но потом вырвал скалку и со всей силы ударил мачеху по лбу. Та отшатнулась, её глаза забегали, и раздался пронзительный визг. Мишка испугался. Он жалел, что пришлось ударить, но понимал: теперь лучше исчезнуть. Не оглядываясь, бросился из дома и спрятался на лугу, в густых зарослях облепихи. К вечеру домой вернулся Фёдор. Мачеха лежала на кровати с перевязанной головой и громко охала.
— Что случилось? — настороженно спросил он.
— Это твой зверёныш... Сначала Борьку побил, потом и меня едва не убил, — простонала она.
— В больницу ходила? — нахмурился Фёдор.
— А что я им скажу? Что твой сын хотел меня убить? — прошептала она. — Пусть уж лучше дома умру.
— Где он сейчас? — спросил отец.
— У речки. Соседка видела, как Сашка носил ему еду. Пойдём, покажу.
                Вечер был прохладным, ветер дул от воды, заставляя Мишку дрожать —  от холода и от страха. Когда  вдали появились фигуры родителей, его тревога немного утихла: мачеха шла уверенно, значит, не так сильно пострадала.
— Эй, ты! Выходи! — рявкнул отец, голосом, лишённым всякой жалости. Мишка не двинулся с места, словно вцепившись в землю, что бы удержать себя.
— Не выйду, — выдавил он сквозь сжатые зубы.
— Говорю, выходи! — Фёдор не выдержал, пригнулся, пролез через кусты и вытащил сына за ногу.
— Она первая… Она била меня скалкой…
— Домой придём — я тебя изуродую! — прошипел отец, сжимая кулаки. Фёдор шёл позади, в  руке прут — угроза, что казалась неотвратимой. Мишка чувствовал, как страх и стыд заполняют каждую клетку тела. Стыд — что он идёт по улице, словно зверь на поводке, на глазах у соседей, которые либо прячутся за занавесками, либо отворачиваются, делая вид, что ничего не происходит. «Почему никто не спасёт меня?» — думал Мишка, ощущая, как отчаяние сгущается внутри.
— От этого можно ожидать чего угодно, — шептались соседи о Фёдоре. С некоторыми он враждовал: одному соседу свинью зарубил топором, за то, что она случайно забрела в огород и прошлась по грядкам.  Другому, ночью прорезал шины автомобиля. Возможно поэтому, соседи и к Мишки относились не очень хорошо, согласно поговорки ,, Яблоко от яблони  недалеко падает ,,
 А Мишка всё шёл — под тяжестью  молчаливого страха.
            Вернувшись домой, Фёдор повёл сына в летнюю кухню. Он взял старый шланг от стиральной машины, сложил его пополам и начал избивать. Мишка сопротивлялся — выросший и окрепший за последний год — но сила отца превосходила.
— Убейте меня... Только побыстрее, — отчаянно закричал он. — Устал так жить...
— Ага! Хочешь сдохнуть? Не выйдет! — с яростью выкрикнул Фёдор.
— Сначала перевоспитаю! С каждым ударом крики Мишки становились всё громче, но Фёдор не сдавался:
— Не ори, сволочь! Проси прощения! Пока не замолчишь — не перестану! Постепенно крики сменились стоном. Мишка задыхался, не в силах выкрикнуть ни слова. В какой-то момент он упал. Тело судорожно дёргалось, словно сжималось под невыносимой болью. Грудь сдавило тисками — дыхание прервалось. Он открыл рот, но воздух так и не поступил. Затем сознание помутнело и погрузилось во тьму. Когда он очнулся, всё тело дрожало. Каждое движение причиняло резкую боль. Он не мог ни встать, ни даже пошевелиться. Лёжа на холодном полу, он пытался собрать мысли и вспомнить, что происходило с ним последние годы. Попытка уйти в детдом провалилась. В школе над ним смеялись, а некоторые соседи называли его ненормальным. Казалось, весь мир был настроен против него.

            На следующее утро Мишка молча оделся и вышел из дома. Он двигался медленно — каждое движение казалось лишним, но нужно было хоть что-то делать. Он шел без цели, пытаясь уйти — от боли, от страха, от взглядов людей, которые казались ему проницательнее любых слов, словно читали его мысли и знали, что творится у него внутри. Ноги несли его сами, через влажную траву луга, вдоль реки — туда, где когда-то всё казалось проще. Теперь там царила тишина, тяжёлая и густая, словно свинец. Дорога вела дальше, мимо глубоких колёсных следов, оставшихся в сухой, твёрдой земле со вчерашнего дня. К полудню он оказался на старом месте, где когда-то ловил рыбу. Случайность ли это — или что-то привело его сюда? Он опустился на колени и жадно пил родниковую воду, словно надеясь, что она смоет с него боль и страх — всё то, что жгло его изнутри. Затем он лёг в высокую траву. Вокруг царила тишина, будто сам мир затаил дыхание. Лишь лёгкий шелест листьев и редкий щебет птиц напоминали, что жизнь продолжается.
               Он поднял глаза к небу. Там, в безбрежной лазури, медленно плыли облака — теряющиеся в прозрачной дали. Ему хотелось раствориться в них, исчезнуть в мягкой тишине, где никто не тронет. Где нет боли. Где есть только покой. Домой Мишка не вернулся.
            Наутро Фёдор с Сашкой отправились на поиски.
Серый выл и пытался выпрыгнуть через ограду — его тоже взяли с собой. Сашка знал все рыбацкие места, и вскоре они нашли Мишку у слияния двух рек — Коксу и Каратала, примерно в десяти километрах от села. Мишка сидел у костра и жарил на ветке пескаря, пойманного на мелководье. Услышав лай позади, он обернулся — Серый бежал к нему, виляя хвостом. Пёс крутился рядом, скулил, словно радовался и жаловался одновременно. За ними подошли отец и брат. Мишка вскочил и отступил к каменистому краю берега. Фёдор не отводил от него взгляда, ища подходящий прут. В голове мальчишки рвались мысли — остаться или уйти навсегда? – Прыгнуть в реку; где за считанные секунды быстрый поток унесёт его и избавит от всего ужаса, который казался  вечностью.
— За что вы меня ненавидите? — выкрикнул он, голос дрожал, словно вот-вот сорвётся в крик или погрузится в безмолвие.
— За что вы бьёте? Разве не понимаете — я тоже хочу жить!
В голосе звучал вызов. Он хотел сказать больше, но отец не слушал. Нашёл ветку и обломал с неё листья. Сводные братья стояли рядом. Сашка уговаривал брата вместе дать отпор отцу, но взгляд Мишки был растерянным — на побелевшем лице невольно задёргивались мышцы от одной лишь мысли о предстоящем истязании. Отец приближался, сжимая в руке прут. Путь ему преградил Серый — шерсть на холке и спине поднялась дыбом, передние зубы обнажились, и он угрожающе зарычал. Фёдор остановился.
— Пошёл отсюда! — крикнул он. Но пёс не сдвинулся с места, стоял неподвижно, несмотря на суровый голос взрослого человека, который тоже был его хозяином. В этот момент собачье чутьё оказалось сильнее любого человеческого разума — животный инстинкт прорвался сквозь страх и угрозы.
— Что, и собаку против меня настроил?! — прошипел Фёдор, и в его голосе зазвенела жестокость.
— Сегодня застрелю! Глаза его сверкнули яростью.
 Мишка ощутил, как что-то внутри рвётся на части, словно удар по самому сердцу. Убить Серого? Ни за что. Это было выше его сил, выше всех страданий, что он вынес... Всё, что держало его, оборвалось в этот миг. Он бросил последний взгляд на Сашку, на пса — и шагнул в холодную воду. Серый издал пронзительный вой и, не раздумывая, прыгнул вслед за ним.
           Вода сомкнулась над их головами. На несколько секунд всё стихло. Мальчишка не сопротивлялся течению — ему казалось, будто река обнимает его, как когда-то мама. Всё тело ныло от боли, но в этой прохладе царил покой. Страха не было — лишь странная лёгкость. Что-то тянуло вниз, но где-то внутри теплится огонёк — не то надежды, не то прощания. Серый, барахтаясь и издавая отчаянный лай, кружил рядом. Он хватал Мишку зубами за рубашку, пытался подтянуть к берегу. Несколько раз скользил по поверхности, нырял, снова выныривал. Его глаза были полны ужаса и преданности.
С берега доносились крики — кто-то звал по имени, кто-то кричал: «Держись!» Всё смешалось: плеск воды, голос брата, лай пса, небо над головой. Оно было таким же, как в тот день, когда он впервые задумался: «А зачем я живу?»
              На зелёной поляне, среди кустарника, догорал костёр. Лежала прямая ветка — на ней недавно жарили пескаря. Рядом стоял скромный шалаш из веток ивы. Внутри — несколько пойманных рыбёшек, нож, спички и металлическая банка из-под леденцов. В ней бережно хранилась склеенная фотография матери. У самого берега на влажном песке остались следы — человеческие и собачьи, которые внезапно обрывались у воды …
             Позже кто-то сказал, что подростка видели на трассе — в грязной, рваной рубашке, с  собакой у ног. Он просил подвезти, но в глазах его горел страх, словно он не знал, куда идти. Другие говорили, что его тело нашли ниже по течению реки. Но никто не знал точно…  Сашке казалось, что брат жив. Где-то, в другом городе, в детском доме, среди чужих, но более добрых людей. Иногда по ночам Сашка просыпался от голоса в темноте: — Саш, я здесь... — Но вокруг была только тишина.

        Прошли годы. Там, где сливаются две реки, всё ещё царит молчание — глубокое, немое, словно само время боится потревожить этот покой. Лишь ветер нежно колышет траву, а облака лениво плывут над гладью воды. Кажется, будто кто-то всё ещё сидит на камнях, греет ладони у  костра, пытаясь удержать в памяти то, что уже невозможно вернуть. Рядом — верный пёс, глаза которого полны доверия и спокойствия. И, может быть, где-то далеко, за горизонтом боли и страха, Мишка действительно жив. Он растёт, становится сильнее, учится видеть свет там, где прежде была только тьма, и понимать, что жизнь может быть другой — настоящей, светлой, полной надежды.