Славянка

СЛАВЯНКА

         За полярным кругом у морей Северного Ледовитого океана лежит Кольский полуостров. Посреди этой суровой земли окружённые пологими сопками, бесчисленными озерами, болотами и лесами, хмуро сутулятся Хибинские горы.
         За десять лет до начала Великой Отечественной войны в Хибинах начали добывать апатит. Люди, в большинстве своем раскулаченные, дырявили тоннелями каменные тела гор, в сырых холодных штольнях вгрызались в скалы. Вынутое нутро гор на обогатительной фабрике перерабатывали в удобрение для полей.
         Тогда же, в 1931 году, с началом работы на рудниках и строительством обогатительной фабрики, был заложен город Хибиногорск.
         В 1932 году неподалеку от города у подножия Хибин образовался небольшой совхоз. Рабочие этого бедного хозяйства жили в двух бревенчатых домах, в каждом из которых был длинный коридор и маленькие комнаты. Они сажали капусту, картофель, выращивали свиней. Кроме свинарника был коровник на три десятка коров, конюшня и кузница. Ни трактора, ни других машин в хозяйстве не имелось.
         Шел апрель 1943 года. В комнате одного из домов с двумя маленькими внучками ютилась Мария Карповна – пятидесятилетняя рабочая совхоза. Её мужа Семёна в начале войны забрали на лесозаготовки, которые были здесь же, на Кольском полуострове. Последний месяц вестей от него не было, и Мария в думах о муже не находила себе места. Она знала, что в леспромхозе голод и что были случаи, когда рабочие умирали от истощения и болезней.
          Война уже принесла ей горе. Зимой сорок первого получила Мария похоронку. Под Москвой убили её сына Митю. Она за несколько дней поседела и, как только предоставлялась такая возможность, отправлялась в город - в церковь.

         Две её дочери окончили курсы медсестёр. От них приходили письма с адресами госпиталей Карельского фронта. Старшая её дочь была замужем. Муж её – Ваня, воевал под Ленинградом. Получая желанные вести от детей, Мария плакала и молила Бога, чтобы всё обошлось, чтобы вернулись её дети живыми и здоровыми.
            
 *   *   *
         Багрово солнце коснулось земли, стало погружаться за горизонт. Сначала край земли был ровным, и ничего на нем не было. Потом  на теле  усталого дышащего жаром светила зачернели  колосья пшеницы. Колосья эти были большими – на треть высоты раскаленного шара. Чёткие, с острыми гранями, они, казалось,  были выкованными из металла.
          Вдруг стебли колосьев дрогнули и из земли выросли два острых изогнутых крючка - это были огромные острые когти. Их продолжением книзу, к земле, были жёсткие, поросшие волосками, из нескольких фрагментов ноги. Мария уже знала: это огромный чёрный паук выползает из норы. Между передней когтистой парой ног паука появилась голова. На ней было четыре пары глаз. Два глаза были гораздо больше других. Холодные, как стеклянные,   эти два больших глаза,  не мигая, смотрели на Марию. Из челюсти паука торчали острые крючья - устрашающе паук шевелил ими. Показалась еще одна пара когтистых конечностей.  Ногами паук оперся на колосья пшеницы, вытащил на поверхность свое грузное чёрное брюхо. В нижней части брюха увидела Мария белесые бородавки с дырочками в центре. Из этих дырочек выделялась жидкость и, застывая, превращалась в паутину. Мария видела пауков, ловящих мух на кружеве паутины, сметала их веником в углах хаты, но никогда близко не разглядывала их, не знала, как устроены эти мерзкие для нее существа.
          Опираясь на колоски, подминая их своим грузным телом, паук двинулся к ней. Он приближался всё ближе, но, словно обездвиженная паучьим ядом, двигаться Мария была не в состоянии. И вдруг непередаваемый ужас сковал Марию. На месте головы паука оказалась голова её мужа Семёна! Семён улыбался ей, радовался чему-то. На мгновенье состояние его счастья передалось Марии. Но только на мгновенье. Муж-паук был уже совсем близко, и, когда казалось,  что сердце её остановится не в силах биться от этого кошмара, Мария проснулась. Она сделала вдох и, облегчив грудь,  наконец-то осознала, что это был только сон. Тело её покрылось испариной, пошевелиться она не могла.
             Ушибленная сном душа Марии терзала её весь день. Она знала, что паук снится к известию, и известие это должно было быть от Семёна. Однако толкование этого сна стало для неё не совсем простым делом. В какой день недели приснится сон, можно ли его рассказывать другим до полудня или, напротив, надо -  держать его в себе, чтобы он не сбылся? Что значит увидеть во сне заходящее солнце?..  Вопросы эти не давали Марии  покоя. При первой же возможности она решила выбраться в город к давней знакомой, умеющей толковать сны. Но сделать этого не успела.   
*   *   *
         На следующую ночь после кошмарного сна разбудил Марию тревожный стук в дверь её комнаты.
         В коридоре соседка Глаша (она занимала крайнюю комнату) с кем-то приглушённо разговаривала; второй голос принадлежал мужчине. Видимо, Глаша и впустила пришельца в дом.
         С колотящимся сердцем Мария торопливо надела платье, негромко, чтобы не разбудить внучек, сказала в сторону двери «сейчас открою», зажгла керосиновую лампу и, не спрашивая, кто за дверью, сбросила с петли нервно лязгнувший крючок.
         Тёмный проём двери обдал её морозом, запахом махорки и сена.
         На пороге стоял невысокий широкоплечий мужчина в брезентовом плаще, надетом поверх фуфайки, в валенках и шапке-ушанке. За поясом у него был кнут. Брови, усы и лохматая борода гостя серебрились капельками торопившегося растаять снега. Пришелец стоял крепко, но, словно под невидимым грузом устало были опущены его плечи.
          Волнующаяся тень Марии закрывала свет лампы. Отступив чуть в сторону она позволила старательному свету лампы помочь ей разглядеть гостя.
          Мужчина стащил с головы шапку, провёл рукой со лба к подбородку и, открывшись лицом, стряхнув с ладони холодное серебро капель, произнёс:
          -  Это ж я, Карповна, Петро!
          - Петро!! – ахнула Мария, наконец-то узнав гостя, и, опомнившись, засуетилась, приглашая его поскорее войти в комнату.
         Сердце её заколотилось, под ложечкой сделалось больно, будто стянул кто её внутренности в тугой стонущий узел. Она ждала, что скажет этот свалившийся как снег на голову гость.
         Петро, как и Мария с Семёном, был родом из украинского села Славянки. Знала его Мария  с детства. Купающийся  в вишнёвом саду дом из самодельного кирпича, в котором жил Петро, был через улицу от подворья родителей Марии. На Марию, когда она была ещё в девках, Петро заглядывался и, если бы не Семён, сосватал бы её. Но на всё воля Божья. Петро с семьёй, как и многие славянские, был раскулачен и выслан в заполярье. В начале войны его, как и Семёна, забрали валить лес.
         Сутулясь, гост несмело переступил порог, вынул из-за пояса кнут, поставил его у двери; не раздеваясь,  присел на стоявший у печки, сколоченный Семёном  ещё до войны, крепкий низенький табурет, сложил тяжёлые руки на коленях.
          Петро постарел. Его крупная голова стала почти лысой, от прежнего крепкого мужика сейчас  осталось совсем немного.
          - Живой Семён, Петро?.. – замерла Мария.
          - Живой… - не сразу ответил гость.
           Но по тому, как гость  произнёс это слово, как тяжело вздохнул и замолчал, Мария поняла, что с Семёном что-то неладно; однако от известия, что муж её жив у Марии отлегло от сердца. Она перевела дыхание, спохватившись, стала оправдываться:
          - Ой, что ж это я, Петро… С дороги ж ты…
          Мария помогла гостю снять плащ, фуфайку, усадила за стол. Потом, проверив, хорошо ли занавешены окна, (линия фронта была недалеко, иногда бомбили, и нужно было соблюдать светомаскировку), поставила на стол кружку молока и тарелочку с кусочком хлеба.
          - Дитям оставь, - кивнул Петро в сторону широкой кровати, где под пёстрым одеялом сладко сопели девочки.
         Но Мария настояла на своём. Она сказала, что держит коз, что молока ей с внучками хватает и  что ей будет совестно, если Петро откажется.
        Он неохотно уступил. Но прежде чем есть, отодвинул подальше от себя кружку с молоком и хлеб, словно они мешал ему, и, повернувшись к Марии,  сидевшей на краешке кровати, где спали внучки, негромко, с хрипотцой в голосе, произнёс:
          - Паганэ дило, Маню, дуже паганэ… 
          И неспешно, словно у него было мало слов и он берёг их, Петро стал рассказывать, что на лесозаготовках голод, уже были три смерти, на их же участке несколько человек, а с ними и Семён, слегли от истощения. «Начальник лютует… Харчи никудышные… Норму давай…» - рассказывал Петро. Вчера он, а вместе с ним ещё трое рабочих, приехали в город за харчами, инструментом и одеждой. Возьмут с собой фельдшера. Обратно отправляются сегодня утром.
         - От такэ дило, Маню…- угрюмым вздохом увенчал Петро свой невесёлый рассказ.
        Мария слушала его, не перебивая и ни о чём не спрашивая, и только к концу недоброго повествования в её повлажневших глазах ярче засветилось, словно подпиталось горем, отражение фитилька лампы.
          Некоторое время они молчали.
          Но вот Мария встала, подошла к столу, подвинула кружку и хлеб ближе к гостю, сказала тихо, но твёрдо:
         - Ешь, Петро, ешь!
         Он стал виновато есть, а она, прижав руки к груди, заходила по комнате.
          Петро допил молоко, аккуратно ссыпал крошки с тарелочки в жёсткую ладонь, запрокинул голову и в образовавшуюся среди щетины на лице тёмную прореху бережно отправил остатки трапезы.
          - С вами я поеду! – решительно сказала Мария.
          Петро не удивился её решению, только спросил:
          - А як же робота, диты?..
          Мария ответила, что за детьми присмотрит Глаша. Она будет доить коз, кормиться сама и кормить детей, а с работы директор её отпустит.
          Шестидесятилетнего директора совхоза, плотного, низкорослого, с крупной головой,  с узенькими глазками на морщинистом, как у переспевшей тыквы лице, руководить совхозом назначили  в первый год войны. В небольшом городке трудно утаить что-либо. Все знали, что не без участия этого человека ещё до войны несколько сотрудников с его прежней работы были увезены среди ночи и бесследно исчезли. Поэтому директора в совхозе все боялись, и никто без крайней на то необходимости  старался не иметь с ним дела.
          Внешне же начальник этот ничем не напоминал злодея; напротив, на людях он всегда выглядел улыбчивым добряком и на первый взгляд производил впечатление человека простого и незлобивого.
          У Марии отношения с директором сложились особые. Она нравилась ему, и он не скрывал от неё этого. Оказавшись с ней один на один, он, круглея своим приторным  лицом, добрел. «Может, что надо, Маша?.. Не стесняйся, проси… Ты же знаешь, я для тебя всё сделаю…» - услужливо предлагал он. Но, что для Марии было хорошо, так это то, что он не домогался её, не требовал от неё взаимности. Он разумно решил для себя, что между ними ничего не будет, и  именно поэтому и не пытался скрывать своих чувств к ней. Известно: ангел и дьявол нередко уживаются в одном человеке; делать добро для Марии его нагрешившей душе, видимо, было потребностью. Он не направлял Марию в бригады, где были особенно трудные работы, переселил её с внучками в комнату с тёплой некапризной печкой, готов был услужить ей ещё.
         Мария же была не только совершенно равнодушна к своему обожателю, более того – он был неприятен ей. Однако деваться ей было некуда. Опасаясь ненароком обнаружить своё неприязненное отношение, в разговоре с ним Мария отшучивалась, иногда даже льстила ему, - она предпочитала не наживать себе врага, имевшего полную власть над ней и её девочками, в такое опасное время.
         Сейчас, решив отправиться к мужу, она была уверена, что директор не откажет ей: отпустить её было полностью в его власти.
          Директор жил в городе, - ей ужасно не хотелось ехать туда, поднимать его среди ночи с постели, но другого выхода у неё не было.
          Обсудив всё с Петром, они решили, что на лесоразработки она поедет сегодня утром с их обозом, обратно вернётся одна. Пешком – километров тридцать по бездорожью - дойдёт до большака, а оставшиеся пятьдесят километров до совхоза доберётся на попутных санях или машине.
          Мария сходила к Глаше, ещё раз потревожила её – попросила присмотреть за девочками, если по какой-либо причине она задержится в городе и к утру не вернётся в совхоз.
          Двадцатипятилетнюю Глашу Мария любила, доверяла ей, и во всём полагалась на неё. Сирота, откуда-то с Кубани, Глаша была совестливой и работящей. С детства один глаз у неё косил и, быть может, поэтому выросла она немногословной и застенчивой. Глаша была хорошо сложена, и женщины в совхозе, когда разговор заходил о ней, сетовали: «И куда мужики смотрят! Чего им ещё надо…»
         Петро и Мария собрались. Глаша старалась не смотреть на незнакомого ей человека; и выражение её лица с отведённым взглядом казалось смущённым и виноватым.
         Глаша проводила их, закрыла за ними дверь.
         По накатанной дороге сани бежали быстро. Два раза Петра и Марию остановили, проверили у них документы. Но не прошло и получаса после начала их путешествия, как они въехали в тёмный холодный город.
         У дома, где жил директор, Мария с Петром условились, что утром она будет ждать их обоз у развилки, где дорога в совхоз отходит от большака в лес.
         Петро уехал. Семья его жила здесь, в городе, и его возвращения с
нетерпением ждали дома.

*   *   *
         
         Мария не обманулась в своих ожиданиях. Проявив великодушие, директор отпустил её на три дня.
         В совхоз Мария успела  вернуться к сроку. Женщины в доме уже поднялись, собирались на работу. Внучки ещё спали.
         Мария стала собираться в дорогу.
         В сарае она напоила коз, дала им берёзовых веников. Надоив молока, принесла в дом, процедила, разлила по бутылкам. Отправилась в сарай снова. Там, в укромном месте, хранила она четыре банки американской тушёнки, - Мария меняла в городе молоко на тушёнку. Она взяла все четыре банки, насыпала ведро картошки. Вместе с продуктами из сарая принесла она топор и длинный, как кинжал, нож с медными колечками на рукоятке. Этим самодельным ножом до войны Семён резал свиней.
         Одну банку тушёнки она оставила внучкам и Глаше. Из большой жестяной банки отсыпала Мария ржаных сухарей. Эти сухари хранились у неё уже больше года. Из того хлеба, что давали сейчас по карточкам, сушить сухари было невозможно. Хлеб этот с гнилым картофелем, горохом и ещё Бог знает с чем был липкий, мокрый и тяжёлый; не успев высохнуть, он покрывался плесенью и портился.
           В холщовые мешочки она насыпала перловой крупы и ржаной муки. В коробочке, на платяном шкафу, берегла она сахарин и карамельки. С этими сладостями Мария с внучками пили чай, заваренный из сушёной моркови.  Взяла она и этих сладостей. Завернув топор и нож в тряпочки, стала укладывать всё своё богатство в мешок из плотной ткани. Мешок оказался тяжёлым, - чтобы его можно было нести за плечами, Мария сунула в углы по картофелине, и, сделав на лямках петли, накинула их на клубни в углах мешка. Собрав мешок, стала одеваться сама.
        Середина марта на севере – ещё зима, только днём ярче начинает светить солнце, белеет снег, и от того будто темнее становятся неказистые  неприхотливые деревца.
         Последние несколько дней были по-весеннему радостными  прозрачными, но по уже нажитому в заполярье опыту Мария знала, что не сегодня-завтра могут вернуться холода, поэтому одевалась тепло.
         Она надела ватные брюки, подшитые валенки с самодельными, клееными из автомобильной камеры, калошами, две кофты, фуфайку, подпоясалась широким солдатским ремнём. На голову повязала светлый батистовый платок, в котором стояла на службе в церкви, поверх – шерстяной платок.
          Они сходили с Глашей в сарай. Мария объяснила, сколько нужно давать козам веников, сена, когда поить коз.
          Вернувшись в дом, Мария показала Глаше, где и какие продукты она оставляет ей и внучкам.
          Глаша слушала её, успокаивала:
         - Не беспокойся, тётя Маша… Иди с Богом… Проживём мы с девчатками…
         Прежде чем уйти, Мария разбудила девочек.
         Внучки спросонья таращили глаза и никак не могли понять, куда и зачем бабушка надолго уходит от них. А когда услышали, что она собирается к дедушке в лес лечить его, закапризничали и стали просить её, чтобы она взяла их с собой.
         Пока дело не дошло до слёз, Мария нестрого прикрикнула на них. Притихшие, обиженные, покорными как у зверьков глазёнками, они смотрели на неё, слушали, что она говорит им.
         Она же, как и каждое утро, когда оставляла внучек одних, повторила им, как нужно вести себя, что можно делать и чего нельзя, предупредила их, что вернётся не скоро и что теперь им во всём нужно слушаться тётю Глашу.
          Глаша стояла у кровати, гладила девочек по головкам, улыбалась и приговаривала:
          - Не беспокойся, тётя Маша. Они у тебя хорошие… Они у тебя слухняные девчатка…
          На все сборы ушло больше часа. Пора было отправляться  к развилке. Прежде, чем выйти из дома, Мария присела на табурет. Все помолчали. Поднявшись, она стала лицом к иконе и, трижды перекрестившись, сказала:
         - Помогите мне, Господи, Матерь Божья. Простите меня, грешницу. В добрый час…
         Мария выросла среди людей, веривших в Бога. Вера, пришедшая из глубины веков к её родителям, к односельчанам, была для всех них незыблемой и не нуждалась ни  в осмыслении, ни в раздумьях над ней. Они знали, что Бог есть, как есть земля, солнце, звёзды, поле, хлеб… как есть они сами. Они рождались, крестились, женились и умирали под тот или иной религиозный праздник. Их жизнь была немыслима без Пасхи, Рождества или Троицы… Вера жила в них, они жили верой.
          Смолоду Мария не задумывалась о том, почему она верит. Она считала себя верующей потому что была крещёной, потому что верили все, кто окружал её. Но в последние годы её жизни, особенно после гибели её Мити, мысли о Боге ложились в её душу, как семена утешения в удобренную горем почву. Мария видела: всё, что происходит в её жизни не зависит от её воли. Все прожитые годы после революции были ожиданием другой, лучшей жизни. Она ждала, когда закончится гражданская война; ждала, когда минует коллективизация, и они всей своей семьёй, наконец вернутся домой; теперь ей ничего не остаётся, как терпеливо нести свой крест в это жестокое сатанинское время.
         А весна и лето её жизни уже прошли. И всё чаще стала Мария думать о том, что теперь ей остается ждать только старости, а с нею и смерти. И не находя другого объяснения своей участи, она приходила к выводу, что такая у неё судьба. Судьбой же для неё был Бог. На всё воля Божья, говорила она себе, и этим она и утешала себя, и объясняла себе всё.
         Глаша и девочки вышли провожать её на крыльцо. Внучки были в суконных ботинках на босу ногу и  в не по росту длинных ношеных пальто. Пальто эти были на пароходе северным морским путём доставлены из Англии. Мария получила их в городе – выдавали для детей, родители которых были на фронте.
        Внучки стали махать ей ручонками.
        «Приходи, ба, мы ждём тебя, ба…» - лопотали они.
        Глаша, сложив руки на животе, молчала.
        - Приду, деточки, приду… - отвечала им Мария. – Идите в хату, а то простудитесь…
        Мария пошла, обернулась, помахала им рукой. Она оборачивалась и махала им до тех пор, пока они не ушли в дом.            
        У развилки  Мария ждала обоз недолго. Рассвело, и вскоре  она заметила, как вдали по пологой белой спине горного склона чёрными букашками сползают четверо саней.

         Обоз подъехал. Все сани были с поклажей. Груз был укрыт брезентом и обвязан верёвками. На передке в каждых санях лежало сено для лошадей.
         Первым ехал Петро. На вторых санях, рядом с возчиком, сидел фельдшер Козлов – грузный пожилой мужчина с крупными чертами лица. Большой нос фельдшера краснел между круглыми стёклами очков, тёмно-серые глаза за линзами были неприятно большими, как у коня. Лицо его было некрасивым и грубым. На фронт Козлова не взяли из-за сильной близорукости. В маленьком городе его знали все.
         На третьих санях был один ездок. На последних, кроме возчика, ехал человек с винтовкой. Он сидел к Марии спиной и не обернулся в её сторону.
          - Сидай, Карповна, - пригласил Петро, кивком показывая ей на место с охапкой сена, приготовленное для неё в задней части саней.
         Мария поздоровалась со всеми. Люди ответили ей. Она сняла мешок с плеч, устроилась на санях. Обоз тронулся.
          Ехали молча. Скрипели полозья, храпели лошади; сопки, поросшие кустарником только у основания, как огромные лысые головы, лениво отступали назад.
          Скоро доехали до места, где от главной дороги, теряясь в сопках, тянулся санный след, помеченный катышками конского навоза.
         Петро, чуть придержав лошадь, привстал, повернулся назад.
         - В «Большевик», чи прямо? – крикнул он товарищам.
         - Прямо давай, - ответили ему.
         Обоз двинулся дальше.
         Оттого, что было больно смотреть на искрящийся снег, от храпа лошадей, скрипа саней, от всех этих убаюкивающих звуков Мария закрыла глаза. Но, несмотря на проведённую бессонную ночь, заснуть не могла. Она была в плену тревожных дум о Семёне, о прожитой жизни.
          В её памяти оживало далёкое прошлое, и сейчас ей даже не верилось, что всё то, о чём она вспоминала, было когда-то с ней, а не с кем-то другим: таким праздничным было утро её жизни, и таким ненастным выдался день, и уже наступает вечер.
          «Большевик». Слово это, что сейчас прокричал товарищам Петро, она услышала много лет назад…
          Память увела её в далекий тринадцатый год. В том году Семёна, как и многих других мужчин в Славянке, призвали в армию.
          Сентябрьским утром на сельской площади гудело собрание. Новобранцев провожали на фронт. Высокий, хромой и худой староста села, герой Японской войны, поблёскивая на впалой груди Георгиевскими крестами, сиплым, севшим от самосада и горилки голосом, долго призывал новобранцев постоять за царя, побить германца.
         На фронт призванные отправлялись из Екатеринослава. Провожать их двинулась добрая половина села.
          К полудню брички, бидарки, тачанки, переполошив собак, распугав кур на селе, нескончаемым потоком выкатились в степь. Ржание лошадей, топот копыт, пыль, возбужденные голоса, крики, слёзы, смех – всё смешалось, покатилось по благодатной украинской степи.
         Мария, Семён и две свояченицы ехали на тачанке одними из первых. Молчаливые, хмурые батьки остались позади. Лошади на подворье родителей Семёна были одними из лучших в селе, а      тачанка – чёрная, лакированная, расписанная красными цветами, на «воздушных» рессорах была не хуже, чем у пана Штекмана из соседнего хутора. Не подозревали тогда они наивные и молодые, что сытые, сильные кони несут их навстречу другой жизни, и что жизнь эта будет для них, как черная ночь после ясного дня.
             В Екатеринославе на привокзальной площади, где выстроили новобранцев, и услышала Мария впервые слово «большевик».
         Как только смолк военный оркестр и раздались гортанные крики команд, черноволосый парень в белой косоворотке, лицом похожий на жида Ефима, державшего в Славянке скобяную лавку, влез на вагон и громко, стараясь перекричать заволновавшуюся толпу, стал выкрикивать странные, непонятные Марии слова: «…революция…большевики…капитал…»
         Славянские, смотрели на него с недоумением, любопытством и страхом.
          На вагоне парень оставался недолго. Его тут же стащили городовые. Но он продолжал сопротивляться и выкрикивать всё те же непонятные слова. Смутьяна несколько раз ударили. Из носа у него потекла кровь, белая его косоворотка расцвела красными пятнами.
         Мария поинтересовалась, кто он и что он хотел сказать людям, но никто из славянских ничего вразумительного не ответил ей. Позже в селе староста объяснил всем, что это был один из германских шпионов, пытавшихся сорвать мобилизацию. Все поверили старосте. Они жили тогда словно в другом мире.
          От воспоминаний Мария очнулась внезапно. Раздался крик человека, сидевшего на последних санях.
         - Самолёты!! Немец!! – неожиданно громко закричал он.
         Мария вздрогнула, открыла глаза. Петро, услышав крик, хлестнул лошадь и, промчавшись по дороге ещё метров двадцать, круто свернул на обочину.
         Осадив лошадь, спрыгивая с саней, закричал:
         - Тикай, Карповна!! За камни, Маню, за камни ховайся!!
         Последние сани остались на месте, вторые и третьи, чуть проехав, рванули в разные стороны. Старались хоть немного разъехаться, чтобы не быть удобной мишенью для немецких лётчиков.
        Словно размётанные хищником, все семеро путешественников бросились от обоза врассыпную и, пробежав кто сколько успел, упали, укрываясь за камнями.
          Тот час же, невысоко, чуть в стороне от дороги, надсадно ревя моторами, пролетели два аспидного окраса самолёта. Мария отчётливо видела головы врагов, сидевших в кабинах. Всех немцев и этих, чьи головы она сейчас увидела в самолётах, она представляла себе на одно лицо – нескладными, горбоносыми, с бесцветными навыкате глазами. Такого пленного немца она видела в городе, и ей казалось, что все они такие – безликие и безобразные.
         Все поднялись, но к саням идти не поторопились – боялись, как бы лётчики, увидев обоз, не сделали круг и не вернулись. К счастью всё обошлось.
          Оправившись от тревоги, двинулись дальше. До полудня ехали уже без приключений. Когда пришло время обеда, у деревянного моста через небольшую замёрзшую речку, устроили привал.
        Сварили картошки с рыбой. После обеда  Мария угостила всех карамельками, и мужики, звучно отхлёбывая из дышащих паром больших алюминиевых кружек, сопя, с наслаждением пили морковный чай.
          После чая возчики и фельдшер закурили, Мария вымыла котёл и ложки. Отдыхали два часа.
          Вечером, когда уже стемнело, добрались до места, где нужно было поворачивать на лесоразработки. Здесь, у дороги, стоял небольшой заброшенный барак с двумя сарайчиками. До войны в этих постройках размещались геологи. Барак сохранился хорошо, в некоторых комнатах в рамах уцелели все стёкла. В одной из комнат и расположились. Мужики растопили печь, Мария приготовила ужин.
         На ужин поели варёной картошки и, напившись чаю, накурившись, улеглись спать на принесённом из саней сене. Возчики, передавая друг другу винтовку, поочерёдно дежурили на улице.
         Утром собирались угрюмые, молчаливые. Съев по нескольку картофелин, оставленных с вечера, попив чаю, покурив, запрягли лошадей, двинулись дальше.
         Наезженной дороги к лесоразработкам не было, но искать её не пришлось. За то время, что они были в городе, небо поскупилось на снег: ещё проглядывался намятый накануне их же санями след.

*   *   *

          К полудню добрались
 до места. Сначала Мария услышала стук топоров, потом сквозь редкую стену леса просочился оранжевый свет костра. Это была первая встретившаяся на их пути делянка. Обрубая сучья, двое рабочих, согнувшись, как усталые механизмы, поднимали и опускали топоры, тюкая ими по сваленной сосне.
         Увидев обоз, рабочие прекратили работу, распрямившись, двинулись в их сторону.
         Показались ещё костры. Как только сани подъезжали к очередной делянке, пение пил, стук топоров смолкали. Понурые тёмные фигуры вытягивались из леса к обозу, и  уже скоро за последними санями гуськом тянулось более двух десятков человек.
         Въехали в посёлок.
         На пространстве бывшей вырубки было сложено несколько  бараков. Располагались они на удивление беспорядочно, - будто пьяные или, помрачившись от болезни сознанием, разбрелись когда-то в холод, да так и примёрзли к своим местам.
         Петро направил лошадь в центр посёлка к, выделявшемуся среди этих неказистых строений, бараку с высоким крыльцом и красным флагом над крышей.
         Миновали конюшню, мастерскую. Когда ехали мимо кухни, услышала Мария тошнотворный запах ворвани – тюленьего жира. На этом жире готовили  еду для рабочих.
         У дома с высоким крыльцом остановились. Людей собиралось всё больше. В чёрных фуфайках, в шапках-ушанках, подпоясанные ремнями,  со щетинистыми  обветренными лицами, все оставались неразговорчивыми и хмурыми. Ни радости, ни оживления никто не высказывал. Подходили, негромко спрашивали новости, огрубевшими пальцами скручивали козьи ножки.
         Из дома на крыльцо вышел средних лет мужчина в хромовых сапогах, расстёгнутом полушубке и без шапки. Он был высокий, худой с впалыми щеками и бритый.
         И без того негромкий разговор стих. Человек в полушубке спустился с крыльца, скрипя сапогами, прошёл мимо расступившихся лесорубов к первым саням.
         Мария догадалась, что это и есть тот самый лютый начальник, о котором ей в совхозе рассказывал Петро. Она отошла от саней в сторону. Что её удивило, так это то, что начальник этот уж очень был похож на их старосту в Славянке – такого же высокого, худого и сердитого. Осипшим голосом староста вечно ругал кого-то и напоминал рассерженного гуся.
         У Марии вдруг  мелькнула мысль спросить этого начальника, не родня ли он их старосты, но она тут же спохватилась, укорив себя за абсурдность собственных мыслей.
          Поговорив с Петром о том, как съездили и что привезли, начальник дал возчикам команду развозить груз и разгружать сани. Рабочие стали расходиться.
          Подошёл Петро, показал Марии на один из бараков.
          - Там Семён, Маню… Ступай… - сказал он негромко.
          Подхватив мешок с продуктами, Мария заторопилась к указанному строению.
          Барак, сложенный из сосновых брёвен, длинный, узкий, с прямоугольными глазами окошечек, был похож на конюшню.
          У входа в барак, переждав пока отступит слабость в ногах и чуть реже станет колотиться сердце, решившись, Мария потянула на себя тяжёлую сбитую из не струганных досок дверь.
         Вошла в дом, впустив клуб морозного пара. Внутри было душно и жарко, как в бане. Воздух, настоянный на испарениях сохнувшей одежды, был тяжёлым и терпким. Глаза Марии постепенно привыкли к полумраку, и она смогла разглядеть, что же было в бараке.
         Недалеко от двери дышала жаром раскалённая железная печка. Металлическая труба из неё  толстой чёрной змеёй выползала через узкую прорезь окошка наружу. Вокруг печки на жердях сохли фуфайки, брюки, портянки, рукавицы… У двери в углу стоял громадный  ящик доверху наполненный дровами. За печкой, по левую руку от Марии, врос в пол длинный стол с лавками по обеим сторонам На столе – медный чайник, алюминиевые кружки, горка посуды. По правую руку от неё напротив стола рядком тянулось более десятка нар. На некоторых из них лежали люди.
        Мария поставила мешок с продуктами на пол, спустила с головы на плечи шерстяной платок и несмело, словно опасаясь натолкнуться на невидимую преграду и ушибиться, двинулась туда, где лежали люди.
        Их было четверо. Первым ближе  к двери лежал рябой мужичок. Он лежал неподвижно и смотрел в потолок. Мужичок даже не взглянул в её сторону, и, если бы не дрогнула его рыжая, торчащая кверху бородёнка, можно было подумать, что он умер. На следующих нарах Мария увидела Семёна. Мария не то, чтобы узнала его, она скорее догадалась, что это он. Боясь ошибиться, она обратила взгляд дальше, на другие нары, где тоже были люди. Там на двух других нарах лежали мужчины, даже близко не похожие на её мужа. Мария поняла, что не ошиблась.
         Осторожно, боязливо она приблизилась к Семёну, присела к нему на нары и с недоумением и страхом стала смотреть на лежащего перед ней мужа.
         Семён увидел её, когда она ещё подходила к нему, узнал её, но ни словом, ни движением не высказал своих чувств. Он смотрел на неё, но в его взгляде не было ни радости, ни одобрения того, что она здесь. Выражение его лица было как у тихо помешанного. Так смотрел иногда, живший подаянием, славянский дурачок Гришка.
         Марии сделалось жутко от этого отрешённого, ничего не выражающего взгляда. Едва сдерживая себя, чтобы не расплакаться, она взяла его худую руку, ласково сказала:
         - Семён, это я, Маша… Я пришла к тебе…
         Она говорила, но слёзы помимо её воли крупными каплями бежали по её лицу, по обозначившимся от горькой улыбки ямочкам на щеках.
         С того времени, когда Петро сказал ей, что Семён лежит и не может подняться от голода, Мария представляла себе мужа похудевшим, бледным, слабым, с запавшими глазами - каким угодно, но только не таким, каким увидела его сейчас.
         Сухие вылинявшие волосы, потускневшие, лишённые блеска жизни, провалившиеся в тёмные впадины глаза. Но больше всего её ужаснул нос Семёна – торчащая, как у покойника, обтянутая сухой, как пергамент, кожей кость.
         Она коснулась его ломких волос, приподняла полушубок, которым он был укрыт, дрожащей рукой провела по костлявой груди.
          - Ты слышишь меня, Семён?.. – спросила она, как спрашивают больного ребёнка.
          - Слышу, Маша, - глухо, будто издали, ответил он и попросил:
          - Холодно, Маша, укрой…
          Она обрадовалась, что Семён узнал её и понимает, что она говорит ему, и, ободренная этим, справившись с собой, перестав плакать, сбивчиво, торопливо стала рассказывать ему о своей жизни.
          Мария поведала мужу, что внучки подросли, здоровы, что от дочек с фронта совсем недавно пришли письма, что у них всё хорошо. Обе служат в госпиталях и пишут, чтобы о них не беспокоились, - так как у них не только не стреляют, но даже не было ни одной бомбёжки. Месяц назад пришло письмо от Вани. Он воюет под Ленинградом и уже стал капитаном. Рассказала Мария, что в городе жутко голодно. Из города к ним в совхоз приходили люди – они собирали конский навоз, чтобы потом, высушив не переваренный лошадьми овёс, испечь из него хлеб.
        Перейдя на шёпот, она с гордостью сообщила Семёну, что они с внучками живут, слава Богу, не так уж и плохо и совсем не голодают. Козьего молока им хватает, и она даже меняет его в городе на продукты. Ему она привезла три банки американской тушёнки…
         Мария всё говорила, говорила, но Семён лежал всё также неподвижно и всё также безучастно смотрел на неё.
          Выговорившись, Мария стала ждать, что он скажет ей что-то одобряющее, хорошее, но Семён молчал.
          Ей хотелось, чтобы он похвалил её, чтобы порадовался вместе с ней тому, о чём она рассказала ему. Но Семён не хвалил её, - он оставался всё таким же отрешённым.
         Мария понимала, что он истощён, болен, что она не вправе расстраиваться, обижаться на него за его молчание, но, несмотря на всё это, ей вдруг стало невыносимо горько, больно от того, что Семён не похвалил её, что он такой беспомощный и жалкий, что нет на свете больше их  Мити, что вся  жизнь – не жизнь, а бесконечное мучение…
          Последнее время с ней уже случалось так: стоило ей чуть расстроиться, и совсем небольшая обида, как снежный ком стремительно разрасталась в лавину отчаяния и горя. И сейчас всё плохое разом подступило к ней, смешалось в её душе, и она, не в силах справиться с собой, закрыв лицо руками, уронив голову на грудь, стала безутешно плакать.
         Плакала негромко, стыдясь себя и лежащих рядом заморённых этой проклятой жизнью мужчин.
         Выплакавшись, она успокоилась, вытерла слёзы концами батистового платка. Её стало легче.
         Семён лежал всё такой же неподвижный и молчаливый.
         Мария поднялась с нар, сняла с плеч тёплый платок, фуфайку, одну кофту – всё это повесила на большой ржавый гвоздь, вбитый в стену в головах нар Семёна.
          Прежде чем подойти  к двери, взять там мешок с продуктами, Мария, боясь, что Семён испугается, что она уходит от него, несколько раз, как ребёнку, повторила ему, что сейчас же вернётся, - только возьмёт у порога продукты.
         Она принесла мешок, достала из него бутылку с молоком, налила молока в кружку, подогрела на печке. Потом, приподняв невесомое тело мужа, приставила  к его губам кружку.
         - Попей молочка, попей… хоть глоточек сделай… - стала уговаривать она.
         Семён, сделав два глотка, задрожал всем  телом на её руке, с трудом произнёс:
         - Солёное молоко…
         Мария попробовала молоко. Оно не было солёным.
         Мария знала, что у истощённых от голода людей изменяется вкус, и настаивать, чтобы он пил ещё не стала. Она понимала, что больным от голода нельзя давать есть и пить много.
         Другие лесорубы, лежавшие на нарах, повернув головы, смотрели  в их сторону. Ни просьбы, ни мольбы не было в их взгляде. Все они уже давно не испытывали чувства голода, но понимали, что может быть от этой кружки молока, что была у неё в руке, зависит их жизнь.
          Мария обошла их всех, дала каждому по несколько глотков.
          Рябой мужичок, сообразив, что его тоже будут поить, с огромным усилием сам приподнялся в постели. Он упирался локтями в нары, силился всем телом. От такого невероятного напряжения лицо его исказилось, но он продолжал оставаться в таком же положении. Сделав несколько глотков, мужичок поперхнулся, бесконечно закашлялся. Лицо его с вытаращенными глазами, сделалось синим, испуганным и виноватым.
          Открылась дверь. В клубах пара показались трое мужчин. Вошли начальники, фельдшер Козлов и Петро.
          Начальник и Петро остались стоять у дверей, Козлов, привыкнув к полумраку, прошёл к нарам с людьми, остановился напротив Семёна. Он снял очки, протёр линзы платком и, насадив их на свой большой нос, стоял долго, переводя взгляд с одного лесоруба на другого. Оглядев их всех, пошёл  к выходу. Там, обращаясь к начальнику, сказал:
         - Не слабые они… Больные. Кормить их надо… не вашей… - и он выругался.
          Начальник ничего не ответил, только зло сплюнул здесь же на пол.
          Козлов и начальник ушли. Петро остался. Он подошёл к Марии с Семёном.
          - Теперь здужае, здужае теперь… - стал успокаивать он Марию.
          Она только тяжело вздохнула.
          Мария оставила в бараке банку тушёнки, бутылку молока, несколько картофелин, с полстакана крупы, немного сухарей, - остальные продукты отдала Петру, попросив его, чтобы он поберёг всё это богатство в надёжном месте.
         Петро сказал ей, что он договорился, и  ночевать Мария будет с кухаркой и ещё тремя женщинами в бараке, что рядом с кухней. Взяв мешок с продуктами, успокоив её, что всё будет в полной сохранности, он ушёл.
         Скоро вернулся Козлов. Он сделал больным по какому-то уколу, показал Марии, как обрабатывать пролежни и отправился принимать ходячих больных.
          Остаток дня Мария ухаживала за своими подопечными, хлопотала по хозяйству. Она сходила в прачечную, принесла оттуда чистое бельё, потом перемыла посуду, вымыла в бараке пол и окна. Стало светлее и чище.
          Вечером, когда вернулись с работы лесорубы, ушла  ночевать в барак к женщинам.
         Утром на следующий день Мария снова была в бараке. Напоив мужчин молоком, принялась чинить им одежду. А когда часа через два, чтобы дать отдохнуть одеревеневшей от одной позы спине, вышла из барака, она увидела, что пришла весна. Мария сощурилась от обилия света. Небо было голубым и высоким. Лес вокруг посёлка потемнел, сделался сочным, будто его облили водой. Снег покрылся рыхлой коркой, стал острым и ноздреватым. От сосновых брёвен барака запахло смолой.
         В бараке, сделав несколько глотков молока, Семён попросил ещё. Чуть позже он съел две ложки толчёной картошки, сдобренной свиным жиром из тушёнки.
          Он оставался таким же истощённым и беспомощным, но Мария не могла не заметить, что уже проглянулся перелом в лучшую сторону. Изменился его взгляд. Взгляд этот уже не пугал, а радовал Марию. Глаза его, как бы спрашивали её, восхищались ею: "Да ты ли это, Маша?! Как хорошо, что ты здесь, Маша!..."
           К ней пришла радость.
           Но время летело. Прошёл и этот второй день и ещё ночь. Наступило утро третьего дня, - Марии нужно было возвращаться домой.
           Собравшись в дорогу, боясь расстроить Семёна, расплакаться у его нар, прощалась с ним Мария недолго. С невероятным трудом, сдерживая слёзы, она справилась со сдавливающим горло комком и предательски изменившимся голосом пообещала, что, как только у неё появится возможность, она снова придёт к нему.
          - Приезжай, не смогу я без тебя, Маша… - с болью во взгляде тихо сказал Семён.
          Слёзы потекли у Марии по щекам, но она улыбнулась и, не оборачиваясь, пошла от его нар. У двери задержалась, ещё раз взглянула в его сторону. Семён покорно смотрел ей вслед.
         Закрыв за собой тяжёлую дверь, Мария вытерла слёзы, поправила за плечами теперь уже лёгкий мешок и, перекрестившись, пошла к саням, где её ждал Петро.
          За крайней делянкой Петро остановил лошадь.
          - Ну, Маню, - сказал он виновато. – Дали не можно… Робота…
          Он объяснил ей, что идти нужно прямо на север. Если пойти по следу обоза, напомнил он, то до большой дороги километров тридцать, если напрямик – то путь будет километров на пять короче.
         Он ещё раз успокоил её, сказал, что теперь, когда у Семёна есть продукты, когда в посёлке фельдшер, всё, даст Бог, обойдётся.
          Они попрощались. Мария осталась одна.

*   *   *

          Первые километры Мария шла по намятому обозом следу. Мешка за плечами она почти не чувствовала. Кроме топора, ножа и котелка, там были несколько картофелин, четыре сухаря, соль, пара карамелек и горстка сушёной моркови для чая.
          Мария брела по хмурому лесу за десятки километров от жилья, от людей, и не испытывала ни тревоги, ни страха. Скрипел под ногами снег, скрипели сосны над головой, до иногда принимались каркать вороны.
         Первое время идти было легко, - тяжело было от дум о прошлой жизни. Навязавшись в попутчики мысли эти уже изрядно утомили Марию, но избавиться от преследовавших её воспоминаний, она  не могла.
         … Революция. Гражданская война. Четвёртый год от Семёна  ни слуху, ни духу. Стиралось лицо в памяти, голос забывался. По селу тачанки, стрельба, пожары…И он дьявол! Статный, красивый, чисто выбритый. Рубаха белая, помочи, каких она на славянских мужиках сроду не видела… Пил не самогон, как его товарищи, вишнёвый компот любил. Она поливала, он умывался. Руки ухоженные, красивые. И ночь. .Глаза ласковые. Голос бесовский: "Ну, что же ты… Иди же ко мне, иди, не бойся, хорошая моя… Никто не узнает, никто, ну…" Не устояла. И стыдно, и страшно… И грех! Грех!..
            Коллективизация. На Троицу пришли, увели всю скотину на колхозный двор. На следующий день толпа. Четверо с винтовками. Одуревшая от безнаказанности беднота. Бабы: потные, наглые, широкие зады от множества натянутых юбок. Мужики: глаза пьяные, лица красные, и выворачивающий наизнанку запах магарыча за версту. Хлопанье дверей, толкотня, крики, пестрота нарядов из сундуков. И дом: молчаливые стыдящиеся наготы комнаты; только запах нафталина бродит, - не смогли его унести… Телячьи вагоны. Холодный сентябрь. Они с узлами вдоль железнодорожного полотна. Вокруг лес, камни, сыро, мрачно, только вдали белеющие от первого снега вершины Хибин. Мужики потупились, молчаливые, угрюмые. Бабы всхлипывают, причитают. Дети притихшие с выражением, как у взрослых, вины на лицах…
           Перед войной её дочери, на выданье… красавицы. Молодые лейтенанты. "Казбек", шоколад, танцы под патефон… И её Митя, её мальчик. Смышлёный, в школе хвалили. Говорили, учёным будет…
         Отвлёк Марию от дум крик вороны. Она стала низко кружиться и, словно предвещая беду, надсадно, без устали каркать.
         Лес начал редеть, и скоро большие сосны совсем перестали встречаться на её пути. Здесь, обрываясь, тайга переходила в лесотундру.
         Перед Марией открылось небольшое озерко, за ним сопка с пятнами серых камней на пологой спине, поросшая у основания редким кустарником и тёмным ельником.
           Дорога, по которой шла Мария, уходила  вправо. Она поняла:  с этого места и начинается тот самый пятикилометровый крюк, о котором говорил ей Петро.
        Мария огляделась, задумалась. Погода портилась. Весна отступила. Похолодало. Усиливался ветер. Отдельные облака, ещё вчера такие лёгкие и аккуратные, сливались в тяжёлые тучи.
        В лесу Мария не замечала ветра, здесь же ей стало холодно. Она застегнула фуфайку на верхние пуговицы.
        Мария забеспокоилась, что пойдёт снег. Он быстро занесёт след обоза, и, если она пойдёт по этому следу, то только удлинит себе путь и, чего доброго, запутает себя. Ещё она подумала о том, что если она выберет прямой путь, то идти её осталось совсем немного – километров пятнадцать, и к вечеру она обязательно выйдет к большой дороге.
         И Мария выбрала прямой путь. Она решила дойти до сопки, что была за озерком, и, отдохнув, перекусив там, двинуться дальше.
         Идти напрямик она не рискнула. Снег по краям озера потемнел, подтаял, оно напоминало огромный глаз с бельмом посередине.
         Она обошла озерко, оказалась у подножья южного склона сопки. Весна уже успела похозяйничать здесь. На склоне бурыми шлепками проступали первые проталины -  со мхом, с прошлогодними ледяными бусинками брусники на голых прутиках кустиков.
         Мария сорвала несколько ягод, попробовала их. Ягоды лопались, таяли во рту и были безвкусными. Некоторые ягоды, успев оттаять от тепла рук, лопались, пачкая пальцы красными, как кровь, пятнами сока. По громадному телу освободившегося от снега камня, под прозрачной корочкой льда, то ускоряя, то замедляя бег, как головастики, скатывались чёрные капельки воды. Снег на склоне был пористый, как подтаявший сахар.
         Бурые стволики карликовых берёзок были чуть толще пальца, и Мария потеряла много времени, пока настрогала кору для костра. Потом она срубила пару ёлочек. Лапник, чтобы отдохнуть на нём, сложила рядом с расчищенной площадкой для будущего костра.
         Кора загорелась охотно, стружки ёжились, скручивались червячками, на них выступали капельки влаги, но горели дружно. Костёр с усиливающимся треском разгорался. Ветер подхватывал и уносил белый, как молоко, ароматный дым.
         Когда накопилось немного углей, Мария зарыла в них три картофелины и, закрепив над костром котелок со снегом, стала ждать, когда  закипит вода для чая.
         Перекусив, отдохнув, она двинулась дальше. Поднявшись на сопку, у подножия которой отдыхала, огляделась. Погода устрашающе быстро портилась. Плотная серая пелена уже заволокла всё небо, и мрачный полог этот опускался всё ниже. Мария смогла разглядеть только склоны сопки, на которой стояла, за ними – кустарник и ельник, окружавшие сопку, - дальше всё вокруг растворялось в сером мареве. Где находилось солнце, определить не было никакой возможности.
         Спустившись с сопки, Мария оглянулась назад, на свой след, стала точно к нему спиной и, насколько далеко могла видеть, выбрала впереди ориентир – огромный тёмный валун.
         " Если пойдёт снег, то так я смогу идти  прямо на север, а если и ошибусь, то не намного", - рассудила она.
          Но то, чего Мария боялась, случилось. Не прошло и полчаса, как ветер вдруг изменил направление, - он уже дул ей не в лицо, а в спину; огромными хлопьями повалил тяжёлый мокрый снег, и уже в пяти шагах ничего не было видно.
         По уже нажитому на севере опыту Мария знала, что чем сильнее снегопад, тем меньше времени он будет продолжаться. Она надеялась, что метель скоро закончится. Чтобы удобнее было идти, она срубила ёлочку, сделала себе палку.
          Мария решила пройти ещё совсем немного, до следующей сопки. Она дошла до неё и убедилась, что идёт правильно. Она поднималась по южному склону; проталины и камни здесь ещё не успели укрыться под снегом, как на северной стороне, где старый снег был глубже, мощнее, и ни проталин, ни такого количества вытаявших камней не было.
            Идти ей стало гораздо труднее. Виной тому был и  ветер, который то и дело менял направление и, уже поторопившийся лечь плотным слоем, вязкий тяжелый  снег.
          Мария устала раньше, чем ожидала. Она почувствовала, как нарастает слабость в ногах, а рука, державшая палку, предательски дрожала.
          И только сейчас она подумала, что последние три дня почти ничего не ела и провела три беспокойные ночи. Впервые за всё время путешествия, в глубине её души шевельнулось робкое сомнение – хватит ли у неё сил к сроку выйти на большак.
          Прислушавшись к этому, ещё совсем слабому голосу проснувшегося в ней беспокойства, она удивилась тому, как это раньше такая простая мысль не приходила ей в голову. То, что она дойдёт, было для неё само собой разумеющимся и не вызывало никакого сомнения. Однако, эти появившиеся тревожные мысли не испугали её. Мария объяснила себе, что забеспокоилась она от усталости, и стоит ей немного передохнуть, как она сможет продолжить путь.
         "Как только дойду до следующей сопки, отдохну", - решила она.
         Мария дошла до сопки и здесь с тревогой обнаружила, что поднимается по её северному склону. Она нашла в себе силы и обошла сопку вокруг. Сомнения исчезли: она шла назад – в южную сторону! Это открытие и испугало и озадачило её. Она попыталась сориентироваться, но разум никак не хотел соглашаться с тем, что правильно будет идти – теперь уже в обратном направлении. Прикрывая лицо руками от горстей снега, бросаемого в неё ветром, Мария поворачивалась то в одну, то в другую сторону, пытаясь разобраться, где же правильное направление, но запуталась окончательно: она поняла, что сбилась с пути.
          Устало опустилась она на присыпанный снегом камень; и тут же во всём её теле появилась такая немощь, будто кто-то окатил её мёртвой водой. Прошло минут десять. Она отдохнула. Смятение и слабость, отступили.
          Мария стал прикидывать, на каком же расстоянии от большой дороги она может находиться сейчас. Километров пятнадцать она прошла по лесу. После привала, пока не повалил снег, ещё километров пять-шесть она шла в нужном направлении. Сколько же она одолела после того, как началась метель? Километров пять, не больше. Даже если она шла все эти пять километров обратно, а она не думала, что это так, то всё равно – до большой дороги ей осталось не так уж и далеко.
          Рассудив так, она успокоилась.
          Её больше стало тревожить другое. Истекал третий день, отпущенный ей директором. Как взглянется ему на то, что она опоздает на день. Об этом было лучше не думать.
         Мария пожалела, что у неё нет часов, и она не знает сколько сейчас времени. По её предположению – часа через три-четыре наступят сумерки. Что же ей делать?! Сил у неё осталось мало, в какую сторону идти – она не знает, вокруг всё метёт и метёт. И Мария пришла к выводу, что в её положении самым правильным решением будет заночевать здесь, на сопке. За ночь она отдохнёт, наберется   сил, до утра снегопад прекратится, очистится небо, и она без труда - пройдёт эти оставшиеся ей пять или, в худшем случае - десять километров до дороги.
          Мария поднялась с камня, опершись на палку, подождала, пока отступит темнота в глазах, пошла подыскивать место для ночлега.
         Снег уже валил не такими крупными хлопьями, но стало холоднее.
          Скоро Мария сделала выбор. У подножия сопки два огромных камня-великана, когда-то столкнувшись друг с другом, образовали небольшую расщелину. Перед расщелиной была небольшая площадка, на ней удобно было развести костёр. Здесь же неподалёку росли ёлочки.
           Мария вынула из мешка топор и нож, принялась заготавливать дрова и кору для костра. Дров нужно было много – на всю бесконечную ночь.
         Работала она неторопливо – экономила силы. Срубив ёлочку, тащила её к другому деревцу; там, опершись на стволик с редкими колючими лапами, отдыхала.  Наносив к месту ночлега ёлочек, обрубив ветви на лапник, принялась нарезать кору.
         Стало темнеть. Она разожгла костёр, устало повалилась на пахучую еловую постель. Есть Марии не хотелось, её даже немного поташнивало. Но она понимала, что нужно будет обязательно поесть, чтобы восстановить силы.
          Мария решила сначала немного отдохнуть, согреться, а уже потом испечь картофелины и вскипятить воду для чая.
          Передохнув, она почувствовала себя лучше и приготовила себе ужин. Сначала попила чаю, потом съела половину тех продуктов, что у неё были, - два сухаря и три картофелины. Ей стало теплее.
          "До утра отдохну, утром съем всё, что у меня осталось и пройду эти несколько километров, - успокоила она себя. - А с работой? Даст Бог, всё обойдётся".
          Съежившись на лапнике, придвинувшись как можно ближе к костру, Мария дремала. Когда костёр ослабевал, и ей становилось холодно, она, очнувшись от дремоты, подбросив в огонь дров, поворачивалась к костру другим боком.
          Снег прекратил идти, когда стало уже совсем темно, но мороз усилился. Изредка Мария поглядывала на небо: не очищается ли оно и не видно ли звёзд, но небо не очищалось и звёзд не было.
          Так прошло ещё три или четыре часа.


*   *   *
           Необъяснимо создан человек. Неведом он сам  себе в этом мире.
           Мария вздрогнула, открыла глаза:- кто-то окликнул её, она отчётливо слышала чей-то голос.  Но было тихо, и быть никого не могло.
          Взгляд её на мгновенье задержавшись на багровых головешках костра в пуповине чёрной воронки растаявшего снега, тут же обратился дальше – в непроницаемую темень. Там, во мраке, увидела она несколько пар зелёных звёздочек, горевших на бархатном ковре ночи. Два крайних огонька вдруг ожили, поплыли к другим таким же изумрудным светлячкам.
         Мария не удивилась и не испугалась. Она ещё не успела понять, что значит это, увиденное ею, и только в душе её зачалось хрупкое беспокойство. Скоро ей удалось разглядеть и объяснить себе, что же означают эти блуждающие огоньки.
         Совсем близко от неё были волки. Их было четыре.
         Мария не смогла бы ответить себе, почему душа её не содрогнулась от страха. Наверное, она не испугалась того, с чем никогда не сталкивалась прежде. Никогда не видела Мария, как разрывают эти звери животных или человека, не слышала леденящий слух хруст костей и жил в мощных жерновах их челюстей, не видела на месте пиршества, позывающих на рвоту, обглоданных, обсосанных, лишённых тепла жизни останков жертв.
Для неё деревенской, выросшей в окружении собак, коров, лошадей, других животных, здесь, на сопке, эта встреча с волками не явилась жуткой открытием. Для неё это были большие злые собаки.
         Собак же Мария не боялась. Когда ей было лет семь,  с чистой  детской душой, не знавшей отметин жизни, забрела она  далеко от своего двора на чужую улицу. У одной из хат, с облупившейся побелкой – от того будто в коросте, с почерневшей от дождя и времени крышей под соломой, с зарослями бузины вместо ограды, захлёбываясь от злобного лая, бросилась на Марию огромная чёрная собака.
         Закрыв лицо руками, без чувств упала девочка в траву. Собака не тронула её, но после этого случая Мария перестала разговаривать.
         Избавлять от испуга её водили на другой конец села к бабке Костенчихе – высушенной временем, скрюченной старушонке.
         В зените раскаленного  июньского дня в полутёмной хатке с завешенными рушниками оконцами, где от доливки пахло кизяком, а от печки ароматным хлебом, Костенчиха ставила на голову Марии обжигающий холодом горшок с водой из криницы, выливала туда растопленный воск и, размешивая колдовскую жидкость, постукивая деревянной ложкой по глиняным стенкам горшка, что-то долго и неразборчиво шепелявила беззубым ртом.
         Как бы то ни было, но, когда она выудила из воды застывший кусок воска, формой своей он напоминал  маленькую собачку.
         Скоро беда отступила - Мария заговорила. Сначала произносила отдельные слова, а когда ей пришла пора идти в церковно-приходскую школу, разговаривала уже ничуть не хуже своих сверстниц.
         Собак Мария с того времени перестала бояться совсем; более того, чем свирепее с виду встречалась ей собака, тем сильнее будила она в душе Марии торжествующее чувство собственного превосходства над клыкастой тварью. И псы будто чувствовали в ней эту, раскованную ещё когда-то старушкой Костенчихой силу и  они пасовали перед ней.
          И сейчас, увидев незваных гостей, Мария не ощутила того панического парализующего страха, который испытывала бы другая женщина, окажись  на её месте.
          Ещё не отдавая себе отчёта, с какой целью она это делает, Мария стала подбрасывать в костёр дрова. И скоро, отвоёванная светом, часть ночного пространства забелела вокруг её ночлега.
         Волки, оказавшись в светлом кругу, неохотно, будто кто-то подталкивал их, бестолково попятились. Отступив в темноту, звери снова  расселись.
         Мария схватила головешку и швырнула её в них. Она ещё замахивалась, а волки уже бросились врассыпную.
         Брошенный ею факел, высветив в ночи багровый след, тупо ударился о торчащий из-под снега валун, взорвался снопом искр и погас.
          Но не прошло и нескольких минут, как звери вернулись. Они осторожно приблизились к брошенной ею головешке, обнюхав всё вокруг, заняли прежние места. Было ясно, что они не уйдут отсюда, что пришли они сюда не из любопытства.
           Мария стала думать, что же ей делать.
           Швырять головешки – занятие бессмысленное: волки быстро привыкнут к этому, да и дров у неё и без того едва ли хватит до утра. Идти рубить дрова?! Волки только и ждут, чтобы она отошла от костра. Если ей всё-таки удастся продержаться до рассвета и двинуться к дороге, они пойдут следом за ней, и будут ждать, когда она выбьется из сил. А у неё не только мало сил, но сейчас она даже не знает, в каком направлении ей нужно идти.
          Костёр ослаб. Светлый круг сузился до нескольких шагов. Волки тут же двинулись вперёд. Освоившись, потоптавшись на вновь занятой территории, смелея с каждой минутой, они неотвратимо продвигались всё ближе.
          Мария снова добавила веток в костёр, и снова темень расступилась, но волки уже не попятились – голод был сильнее страха.
          Застыв, они сидели на одинаковом, словно отмеренном  кем-то, расстоянии друг о друга. Их морды с поднятыми, похожими на рога острыми ушами, с красными бликами костра в злых глазах, сделались похожими… на козлиные, на дьявольские!!
          "О, Боже!! – изумилась Мария. – Грехи! Грехи мои пришли ко мне!"
          А ночь только начиналась, и всё должно было решиться до того, как наступит утро.
          Тундровые волки голодали. Эта третья военная зима оказалась самой суровой в их разбойной жизни. Первый год войны был пиром для них. Оставленные почти без присмотра бесчисленные оленьи стада на полу вольном выпасе оказывались лёгкой добычей стаи. В этих стадах было много больных и ослабленных животных. И стае, а в ней тогда было более десятка волков, не составляло никакого труда, организовавшись, отбить и загрызть больного оленя или беззащитного оленёнка. Но за две прошедшие военные зимы количество оленей сократилось во много раз – слабых животных, да и не только их, забивали на мясо, здоровых забирали для перевозок на Карельский фронт. С удесятерённой ответственностью, вооружённые винтовками оленеводы с собаками охраняли и без того уже малочисленные стада.
          В марте, повинуясь зову природы, стая распалась. Вожак – матёрый пятилеток и волчица ушли продолжать род. Сейчас он, его подруга и два трёхлетка из бывшей стаи, выйдя одновременно к добыче, объединились вновь.
          Но вот, словно по чьему-то приказу, волки оживились вновь.
          Вожак был беспокойнее и озабоченнее своих собратьев. Он уже поверил, что никакой опасности от живого существа, прижатого ими к скале, исходить не может, но всё же оставался настороже. Он заходил то с одной, то с другой стороны костра, водил головой, подолгу нюхал воздух, пытаясь предугадать, что же всё-таки может предпринять этот  забредший сюда, одинокий человек.
          Волчица и два переярка, во всём полагаясь на опыт вожака, не суетились, набирались сил.
          Звери продвинулись уже совсем близко, и Мария успела разглядеть  своих вероломных гостей.
          Ближе всех к ней приблизился вожак стаи – самый крупный зверь. Это был мощный светло-серебристый волк. Глаза его  на массивной голове поблёскивали злом. Вокруг глаз, будто освещённая холодной злостью, шерсть была светлой, лоб тёмным. Со лба тёмная полоса переходила на загривок. Мария видела, что волк был истощен. По сравнению с широкой грудью, где было много шерсти, и большой крепкой головой особенно худыми казались и втянутый живот и костлявый зад матёрого. Однако зверь отнюдь не был слабым.  Это был тугой узел стянутых воедино жил и мышц.
         Вожак уже подобрался совсем близко к ней. Застыв на месте, не мигая, он пристально смотрел на Марию. И чем дольше он смотрел на неё, тем свирепее становился его взгляд.
         За вожаком подтянулись и другие звери. Первой приблизилась волчица. Высоконогая, узкогрудая, будто бесконечно уставшая, она низко держала голову, волочила хвост. На Мария волчица поглядывала раскосыми глазами.
         Следом за ней также низко качая тяжёлыми лобастыми головами, будто кто-то прижимал их к белому насту, подобрались и оба переярка.
         Стараясь не делать резких движений, Мария сложила все дрова, что оставались у неё, в костёр. Она уже знала, что и как ей нужно делать. За то время, пока пламя будет сильным, она успеет приготовиться к схватке.
         Вокруг костра стало светло, как ещё не было. Волки снова неохотно попятились. Матёрый оскалился; глаза его ужасающе блеснули, нос сморщился гармошкой, в пасти обнажились огромные острые клыки.
         В груди Марии больно кольнуло. Только сейчас ей открылось, что эти сильные кровожадные звери пришли сюда, чтобы убить её или погибнуть самим. Этот жестокий выбор сделал за них голод.
         Но страха, парализующего волю, не было. Где-то там, в глубине её души, крепостью стояла уверенность в победе - сомнения и страх разбивались о её неприступные стены.
          Прежде, чем приступить к осуществлению задуманного дела, Мария стала молиться Богу. Сняв с головы шерстяной платок, опустила его на плечи и, устремив взор в серую мглу, крестясь, зашептала:
          - Отче наш, Иже еси на небесех! да святится имя Твое, да придет царствие Твое; да будет воля Твоя, яко на небеси, и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должникам нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого. Аминь.
         Сначала она произносила слова молитвы шёпотом, потом всё громче и громче.
          Прочтя "Отче наш", она вновь обратилась к Богу:
          - Господи, прости меня, грешницу, за дела и мысли мои. Господи, не оставь меня, дай мне силы одолеть их, вернуться к деткам моим. Всегда буду помнить я, Господи, милость Твою и всегда буду молиться Тебе, Господи…
          Повторив несколько раз свою просьбу к Богу, Мария почувствовала, что ей стало легче, спокойнее, будто заручилась она обещанием оттуда, с неведомой дали, сохранить её в предстоящей схватке. Она поверила: Бог не оставит её. Решимость биться выросла, укрепилась в ней.
         И Мария всё стала делать спокойно, уверенно. Шерстяной платок, несколько раз обвязала вокруг шеи. Из мешка выдернула верёвку и обвязала шею поверх платка. Она опасалась, что волки, если свалят её на снег, вцепятся ей в горло. Затем Мария как можно туже затянула фуфайку ремнём. За ремень сунула нож с двумя медными колечками на рукоятке, проверила, хорошо ли он там держится, и как быстро и свободно в нужный момент она сможет выхватить его оттуда. Она боялась обронить нож, поэтому ещё и ещё раз продумала и представила себе, как крепко будет держать нож, как будет действовать им.
         План её был таков: когда сгорят дрова, а это будет уже скоро, она выйдет вперёд – навстречу стае, затем резко подастся назад – к расщелине в скале. Волки, как и собаки, бросятся следом - они привыкли догонять добычу. Там, в расщелине, она будет защищена сзади и с боков. Звери смогут нападать на неё только спереди. Первого волка, который кинется на неё, она ударит топором по широкому лбу, один раз и наверняка, остальных заколет ножом.
         Мария ещё и ещё раз продумала все свои действия. От мыслей о предстоящей схватке, от того, как ясно она представляла себе, что будет делать, как всё будет происходить, у неё заколотилось сердце и стали нервно подрагивать руки.
         Вожак подошёл совсем близко. Он уже был шагах в десяти от неё.
         Мария поняла: её время пришло.
         Она перекрестилась, сжала в руке топор, оглянулась на расщелину, чтобы не ошибиться – отступить точно к ней, сделала ещё шаг вперёд.
         Матёрый, широко расставив передние лапы, напрягся, пригнув голову, свирепо смотрел на неё. Он не бросался вперёд, - видимо, он чувствовал решимость и силу, кипевшие в ней.
         Остальные волки, подтянувшись, оскалившись, образовали перед ней полукруг.
          Мгновенья шли, но ничего не происходило. Человек и звери стояли друг против друга: Мария - в напряжении всех своих душевных сил, волки - преисполненные звериной лютости и жажды крови; между ними была смерть.
          Мария почувствовала: ещё минута, другая, и горевшие в ней решимость и вера в себя, оставят её; тогда она уже точно не справится с ними. Нужно было начинать.
          - Господи, помоги!! – громко выдохнула она и сделала ещё шаг вперёд. По тому, как сжался матёрый, как дрогнули его передние лапы, Мария поняла: сейчас он бросится на неё. Она резко подалась назад, к расщелине в скале.
          Мария не ошиблась. Зверь сорвался с места, сделал короткий прыжок, изогнулся дугой, и, распрямившись как могучая стальная пружина, оторвался от земли, метнулся к ней.
          В тот момент, когда он был в воздухе, Мария сделала ещё шаг назад. Матёрый не рассчитал. Он хотел вцепиться выше того места, в которое удалось вонзить ему свои зубы. В прыжке волк мотнул головой, и Мария не смогла распорядиться топором сильно и точно. Удар пришёлся не на середину лба, а на левую половину морды зверя. Не встретив должного сопротивления, топор скользнул по мягкой серебристой шерсти, не причинив волку ощутимого вреда.
         Мария была готова к тому, что волк навалится на неё, но  что волк окажется настолько сильным, не ожидала. Зверь ударил её передними лапами в грудь, и она, отброшенная назад силой его удара, ушиблась  спиной и головой о скалу, - к счастью, не сильно.
          Клыками волк впился ниже сердца. Прокусив фуфайку, он вгрызся в её тело, но боли Мария не чувствовала.
          Зверь упирался передними лапами ей в грудь; расслабив, поджав задние лапы, повис на ней, мотал головой, пытался свалить её на землю. Огромная лобастая морда зверя с горящими бешенством глазами была совсем рядом, - волк тяжело храпел, обдавая её слюной и горячим вонючим паром.
         Чудом удержалась Мария на ногах, не упала лицом вперёд на волка. Ноги её стонали от напряжения, но ей удалось выпрямиться, прижаться к скале.
          Почти одновременно с матёрым на неё бросились и остальные звери. Волчица вцепилась в бедро, но вонзила зубы неглубоко и, вырвав клок ваты из брюк, отскочила и замотала головой, спеша освободиться от набившейся в пасть ткани. Оба переярка, мешая друг другу, хватали её за живот и правое бедро. Переярки рвали на ней одежду, наносили ей раны, но вцепиться намертво, как это сделал вожак, так и не могли. Им оставалось совсем немного места для нападения, - левую половину её тела прикрывал висевший на ней матёрый, сзади и с боков её защищали скалы.
         Мария разжала правую руку, выпустила топор и с трудом (ей мешал висевший на ней волк) выхватила из-за пояса нож. Она ударила матёрого дважды в грудь под левую лапу. Ей, не раз видевшей, как режут поросят, овец, коз, нетрудно было ударить его в самое уязвимое место – сердце.
          Волк обмяк, потяжелел, но челюсти так и не разжал. Левой рукой Мария пыталась сбросить с себя матёрого, правой  била по нападавшим на неё переяркам. Била ожесточённо, методично, раз за разом, не выбирая места ударов, вгоняя по самую рукоять длинное лезвие клинка в тугие тела зверей. Боли от нанесённых волками ран она не чувствовала.
         Наконец, один из переярков закорчился у её ног и, пачкая вокруг себя белый наст чёрной кровью, попытался отползти от неё. Он судорожно дёргался, брызгал кровавой пеной, упирался передними лапами в снег, но подняться и отползти от неё ему так и не удавалось.
         Другой переярок, обезумевший от борьбы и запаха крови, с чудовищным воем бросался на неё, получая всё новые и новые удары.
Но вот или от последнего смертельного удара или от того,  что ему пришло время свалиться от прежних ран, он, отскочив от Марии, вместо того, чтобы броситься очередной раз на неё, кинулся куда-то в сторону, вытянулся  в агонии и тут же затих.
         Волчица больше не нападала. После первой неудавшейся попытки она металась перед Марией с налитыми кровью глазами, скалила зубы, бешено выла.
         В пылу борьбы Мария ни на миг не потеряла самообладания, - мысли её были ясными, действия - расчётливыми и точными.
          Отбившись от переярков, она стала освобождаться от всё ещё висевшего на ней трупа матёрого. Мария ножом разжала челюсти. Обмякший волк мешком рухнул к её ногам.
         Первый смертельно раненый переярок ещё не затих; распластавшись на снегу, он судорожно вытягивал лапы, будто кто-то дёргал его за них, но делал это с каждым разом всё реже и слабее.
         Волчица, вцепившись зубами в труп погибшего переярка, оттаскивала его от места бойни, чтобы в стороне разорвать его и насытиться им.
          Всё длилось не более трёх-четырёх минут.
          Мария опустилась на снег, прислонилась к скале; запрокинув голову, отрешённо, не мигая, смотрела в непроницаемую чёрно-белую пелену. Нож она всё ещё сжимала в руке.
         
*   *   *
          Снова пошёл снег, но уже мелкий, колючий, бесконечный. Белая крупа, сыпавшаяся с неба, миллионами иголочек колола Марии лицо, но она ничего не чувствовала.
          Было тихо. Только шуршали снежинки, ударяясь о её одежду, да иногда тишину нарушал хруст и треск: где-то, совсем близко, насыщалась волчица, поедая труп поверженного переярка.
          Костёр и лапник были размётаны. От разбросанных углей сиротливо вился едва заметный дымок. Трупы зверей, головешки, пятна чёрной крови на снегу – всё покрывалось белым саваном.
          Долго лишённая сил думать и делать что-либо, как окаменевшая, не чувствуя холода, оставалась Мария у скалы. Наконец оцепенение отступило. Она почувствовала, что ей холодно, а правое её бедро стало горячим, будто кто-то приложил к нему грелку. Она догадалась, что бедро горячее от крови из раны.
          Прежде, чем перевязать себя, ей нужно было снять с шеи платок, обвязанный верёвкой: он мешал ей. С трудом разжала она закоченевшую руку, сжимавшую нож. И рука, и нож были липкими и грязными от волчьей крови и шерсти.
         Мария долго согревала дыханием пахнущие кровью и псиной руки, потом, когда пальцы стали послушными, она снегом вымыла руки и почистила нож.
         Сделав это, она сунула руки под фуфайку, где ещё сохранялось тепло, и некоторое время согревала там закоченевшие негнущиеся пальцы.
          Когда руки согрелись, Мария, чтобы не терять силы и время, перерезала ножом верёвку на шее, и, размотав платок, повязала его на голову. Потом расстегнула ремень, все пуговицы на фуфайке, выдернула подол ситцевой рубахи, надрезала рубаху, оторвала её нижнюю часть. Из подола сделала несколько полос, чтобы перевязать раны.
           Рваных, кровоточащих ран было четыре - на правом бедре. Множество других ран на груди и животе были укушенными; на них чёрными кровоизлияниями оставались следы от звериных зубов. Брюки на бедре уже успели промокнуть от крови, покрылись сверху ледяной коркой.
          Мария вытерла кровь на ранах снегом, отхватила величиной с ладонь кусок от верха ватных брюк, наложила этот самодельный перевязочный пакет на раны на бедре.
          Справившись с этим трудным делом, застегнулась. Сил было мало. Ей стало холодно.
          Что ей было делать? У неё не было ни сил, ни дров, а впереди – ещё добрая половина ночи.
          Мария поднялась. Какая сила двигала ею? Она не была мученицей и ничего героического не совершала. Эта жуткая ночь стала ещё одной горькой каплей в её жизни, и она приняла и её, как уже давно пила содержимое своей горькой чаши.
         Щадя израненную ногу, с трудом сгребла Мария ещё дымящиеся головешки на место, где был костёр. Она понимала, что если сейчас не разожжёт костёр, пока ещё не полностью прогоревшие головешки тёплые и дымятся, то потом, когда они остынут, чтобы добыть огонь, понадобится  много времени и сил.
         Каждый шаг причинял ей неимоверную боль, будто кто-то привязал к нанесённым звериными зубами ранам пудовый камень. И камень этот при каждом шаге повисал и тянул за живые стонущие раны.
          Достав из мешка тряпочки, в которые она заворачивала топор и нож, Мария стала разжигать костёр.
          Сложенные вместе головешки давали друг другу тепло и, как только вспыхнули тряпочки, загорелись и они.
          Воскресшее пламя было неуверенным, робким, - нужны были дрова.
          Она взяла топор, заковыляла к ближним ёлочкам. До них было метров двадцать. Она преодолела это расстояние, срубила две ёлочки. Засунула топор за пояс, потащила деревца к месту ночлега.
          Волчица уже насытилась. Её нигде не было видно.
          Мария, насколько ей позволяли силы, спешила – костёр мог погаснуть. Она обрубила нижние толстые лапы, нарубила чурок. Приняв охапку дров, костёр откликнулся благодарным треском. Повалил густой едкий дым, и скоро показались желанные язычки пламени.
          Теперь Мария уже не боялась, что костёр скоро погаснет. У неё в запасе появилось время.
          Повязка на её бедре снова намокла от крови, но Мария решила, что перевяжет раны чуть позже. Сейчас, пока у неё есть силы, она должна сделать главное – приготовить чай и испечь последние картофелины. Мария решила съесть всё, что у неё оставалось, потому что знала, - если сейчас не съест всё это, то вряд ли продукты понадобятся ей позже.
         Она зарыла последние картофелины в угли, со скалы собрала снега для чая.
         Прошло около получаса. Картофелины испеклись, вода закипела. Медленно, смакуя, она съела картофелины, последний сухарь, попила чаю и только потом перевязала раны.
         У костра она решила оставаться до тех пор, пока не сгорят все дрова. Когда костёр погаснет – она пойдёт. В каком направлении она будет идти? Марие ничего не оставалось, как решить и эту задачу. Судя по количеству камней и присыпанным свежим снегом проталинам, она находилась на южном склоне сопки. Она поднимется на сопку, определит направление ветра, заметит, с какой стороны снежинки будут колоть ей лицо, и, полагаясь на эти признаки, пойдёт на север. Идти она будет столько, на сколько у неё хватит сил. Оставаться здесь не было никакого смысла.
         Время шло. Приближался рассвет. Темень, разлитая вокруг, утомилась, сделалась зыбкой, чувствовалось, что вот-вот сквозь неё брызнут первые проблески света.
          Мария сложила топор, нож и котелок в мешок, связала перерезанную недавно верёвку, и, сделав лямки, навесила мешок на плечи. Подобрав палку, прочтя молитву, двинулась в путь.
          Идти стало совсем тяжело. Местами снегу намело выше колен,и вытаскивать из сугробов израненную ногу ей приходилось с неимоверной болью.
          От всё усиливающейся слабости, постоянной боли и от того, что она потеряла много крови, в глазах у Марии темнело всё сильнее. Всё чаще она останавливалась и, опершись на палку, пережидала, пока отступит изнуряющее, позывающее на рвоту, головокружение.
         Но когда изматывающее состояние отступало, перед глазами появлялись мушки – жёлтые, зелёные, красные. Они смешивались перед её взором с мелькающими снежинками и не позволяли ей видеть, куда она идёт и что перед ней.
         Мария прошла не более получаса и поняла, что дальше идти не в состоянии. Ей сделалось совсем плохо. Тело словно налилось свинцовым студнем, голова кружилась, дрожали руки, подкашивались ноги.
          Она стянула с плеч мешок, бросила его у преградившего путь валуна, прислонилась спиной к камню, в изнеможении опустилась на снег.
         Мария поняла, что ей уже не выйти к дороге. Даже если она идёт в правильном направлении, ей всё равно не дойти: у неё уже нет сил преодолеть этот, может быть, совсем небольшой отрезок пути к жизни.
          В первые минуты, когда она опустилась на снег, ей не было больно от понимания того, что она не вернётся домой. Марии было настолько плохо, что смерть казалась ей близкой, неизбежной и она уже была готова принять её как избавление от мучений.
         Но замёрзнуть ей оказалось не простым делом. От того, что она перестала идти, в глазах у неё не темнело, и разноцветные мушки не мелькали перед ней. Её покинули силы, но способность думать, вспоминать вернулась к ней, и осознание своей беспомощности, вынужденное ожидание смерти стало мучительным, невыносимым для неё.
         Не в силах изменить что-либо, Марии ничего не оставалось делать, как снова и снова возвращаться в мыслях к тем, ради кого она жила не этой земле.
         Вспомнила она внучек, будто стояли сейчас они перед ней, её деточки, в длинных, с чужого плеча пальто, в суконных ботиках на босу ногу, - увидела их, машущих ей ручонками. "Приходи скорей, ба… Мы ждём тебя, ба…" – слышался ей их голос. Вспомнила она Семёна, лежащего на нарах, его взгляд, исполненный благодарной любовью за возвращённую ему жизнь. "Приходи ещё. Не смогу я без тебя, Маша…" – слышала она его голос. Вспомнила она дочек… Как же так! Они вернутся, а её нет! Зачем же горе вместо неё встретит их!.."
         Марии ещё не стало обманчиво тепло, как бывает с человеком перед тем, как ему замёрзнуть. Холод будоражил  в ней терзающие её мысли.
          И чем дольше она оставалась на снегу, тем сильнее росло в ней осознание невозможности, немыслимой жестокости того положения, в котором она оказалась. Вынужденное ожидание смерти стало мучительным, невыносимым для неё.
          "То, что я покорилась и жду смерти, нехорошо, - стала винить она себя. – Мне ведь гораздо легче смиренно умереть, чем, мучаясь, идти дальше. Оставаться здесь, думать о себе, а не о детях, о муже, которым нужна я – грех! Когда я сделаю всё, что в моих силах, пойду и упаду на последнем издыхании, - только тогда я буду чиста перед ними, перед собой, перед Богом. Идти! Нужно идти!.."
         Мария поднялась. Она почувствовала, что повязка опять промокла от крови, но у неё уже не появилась мысль перевязать раны.
         Мешок она не взяла. Зачем он ей? Она знала, что не дойдёт, - она идёт, чтобы до конца исполнить свой долг.
         Марии было всё равно, в каком направлении двигаться, и она, опираясь на палку, заковыляла под едва заметный уклон. Наступая на неровности, запинаясь о занесённые снегом камни, Мария теряла равновесие, падала.
         Несколько раз она поднялась. Повалившись очередной раз, попыталась подняться, но уже не смогла. Всему приходит конец. Она доползла до ближайшего валуна, оперлась спиной о его тело. Теперь Мария уже точно знала, что замёрзнет вот здесь, на этом месте.
          Властвовал рассвет. Вокруг было светло, тихо и чисто. Белая крупа всё сыпалась и сыпалась с неба, и скоро её ноги оказались под тёплым снежным покрывалом. Ей совсем не было холодно.
          "Вот так и замерзают", - поняла она.
          Слёзы крупными каплями потекли по её щекам. Она сидела неподвижно, долго. Потом закрыла глаза.
          И ей привиделось, что находится она на том месте, где вчера она вышла из леса. След обоза уходил вправо, а перед ней было то самое озерко, похожее на огромный глаз с бельмом посередине.
          С вершины сопки, что была за озерком, по направлению к ней спускался человек. Он чем-то напоминал Петра, и Мария решила, что это он идёт к ней.
          Человек шёл напрямик по подтаявшему льду, не боясь провалиться и утонуть. В руке у него был серебряный колокольчик. Изредка человек позванивал им.
           - К тебе я пришёл, - сказал он, подойдя.
          - Заблудилась я, Петро, замерзаю…
          - Не Петро я, Спаситель я, - услышала она.
          Мария стала всматриваться в пришельца и увидела, что на нём не  брезентовый плащ, а тканая золотая риза. Внизу, из-под ризы выглядывали подшитые валенки, но это опять же  ничуть не смутило её. "Холодно ведь, - зима", - объяснила она себе.
           Мария посмотрела в лицо стоявшего перед ней человека. Он уже был без шапки, и она, изумившись, убедилась в том, что перед ней действительно Он – Спаситель. Лицо его было точно таким, каким оно было на иконе, перед которой она ставила свечи в церкви.
         Он смотрел на неё с укором и любовью, как смотрит мудрый учитель на незадачливого ученика, как мать  на провинившееся любимое дитя, и непостижимой, нечеловеческой глубине Его взгляда было открыто всё самое сокровенное и тайное, что жило в её душе.
          Затрепетало сердце Марии. Она вдруг поняла, что Он прощает её за всё, что Он спасёт её! Всем своим существом она устремилась к Нему и уже знала, что её мысли, её душа – часть Его души, и эта сопричастность с Ним – любящим и всемогущим – вызвала в ней неистовую преданность, раболепие восторженное и бесконечное. Факел надежды вспыхнул в её сердце.
          - Я укажу тебе путь, - сказал Он.
          И они уже оказались на том месте, где Мария, обессилев, в последний раз упала и прислонилась к камню.
          В руке у Него была её палка, но и  это ничуть не удивило Марию. Палкой Он указал в сторону большого камня с огромной белоснежной шапкой. Когда Он поднял палку, опять зазвенел колокольчик, но колокольчика Мария нигде не видела.
          - Туда иди! – властно приказал Он. – Иди! Что же ты не  встаешь? – повторил Он.
          Мария открыла глаза. Ей ещё слышался этот повелевающий голос, но перед ней никого не было. И её словно подменили. Всё переродилось в её душе, огонь надежды горел в ней. От покорности и смирения не осталось и следа. Видение было в тысячу раз сильнее яви.
          Она посмотрела в ту сторону, куда показал привидевшийся ей Спаситель, и увидела там тот самый камень – с шапкой снега.
          Всем своим существом Мария почувствовала, поверила, что спасение её там, за этим камнем. Надежда подняла её со снега, повела к камню. Она доковыляла до него, сделала ещё несколько шагов и опять услышала звон колокольчика. Он звенел где-то совсем близко.
         И вдруг шагах в двадцати от неё из белой мглы выплыла запряжённая в сани лошадь. Поскрипывали сани, лениво позванивал колокольчик. Сани с двумя сгорбленными человеческими  фигурами проплывали перед ней.
          Как заворожённая, как лишённая разума, смотрела Мария на это чудо и не могла понять, явь это или это опять кажется ей.
          Сани как во сне появились перед ней и растаяли в белой пелене снегопада.
          Тут будто кто-то встряхнул её - она пришла в себя.
          - Лю-ди!! – закричала она, опомнившись.
          Но оттого, что она долго не говорила, оттого, что у неё не было сил и оттого, что она не приготовилась крикнуть громко, вместо крика из груди её вырвался какой-то неестественный странный звук, похожий больше на приглушённый свист или хрип. Так бывает, когда смертельно раненый человек в последние мгновенья жизни хочет выкрикнуть что-то, но вместо здорового крика из него вырывается едва слышимый отзвук былого голоса.
         Ужаснувшись, что в санях не услышали её, и уезжают от неё всё дальше, Мария хватила грудью сколько могла воздуха и на пределе всего живого, что ещё оставалось в ней, гортанно, истошно, содрогаясь от собственного крика, голосом, которого у неё никогда не было и не будет до смерти, завопила:
          - Сто-о-ойте!! Лю-ди!!..
          Последнее "люди" она уже не то прохрипела, не то прошептала. Ей не хватило сил на это последнее слово. Кричать ещё она была не в состоянии.
          Перед тем как упасть на снег, увидела она, как из белой пелены перед ней выросли две человеческие фигуры. Мужчины что-то удивлённо говорили друг другу.