А. Юртаеву
I
Машину, конечно, оставил, потому как — ночной клуб, будет мартини, будет О.М., с которой может повториться petting, да и вообще — Андрей уставал за рулем в последнее время, а этот круг ада с чугунной головою ТАСС — бульварное кольцо — это же кошмар, а вечером тем более.
Взял такси.
Он всегда заказывал в одной скромной фирмочке, где относительно пристойные иномарки и уж без шашечек, конечно, — и пластиковая vip-карта жирно серебрилась в руках, как намазанная тенями О.М., опять — О.М.
Мчались по серой насморочной Москве. Жилые сталинки проспектов — как печатные пряники, да только копоть в каждую морщинку, в каждое “излишество” въелась, и все стоит нарочито чумазое, как беспризорники двадцатых в советском кино. Квартиры миллионные. Как беспризорники. Все странно сочетается в жизни.
— Нет-нет, здесь направо.
“Кретин”.
Андрею было тридцать два, и ему было хорошо. Креативный директор радиостанции. Успешный мужик. Сам себе хозяин. Высокий доход, как производные — дорогая еда, дорогое питье, эякуляции с дорогими женщинами, и все зашибись. Ему, мальчику из занюханных Люберец, все удалось. И можно было, руки раскинув — с “я король мира!”, нестись перед такси, как свадебная кукла на капоте.
— Вот, вот сюда! Спасибо.
“Кретин”.
А виртуозы Москвы — парковщики — уже показывали им свое бродячее цирковое искусство.
...О.М. пришла с мужем.
Такой нечестности Андрей не ожидал, но постарался не подать виду, вяло прихватывая руки мужской половине компании. Все они были не то что друзья. Но в безвоздушном пространстве надо же было с кем-то дружить.
Клуб скорее молодежный, здесь бесились на танцполе девочки, а больше бесились их белые маечки, в ультрафиолетовых лампах не белые, а сумасшедшие, горящие, неизвестно какие — били по глазам и по мозгам, как наложенные на юных хозяек, как аппликация, как бред. Эти лампы. Будто кварцевание. И вампирски чорные губы.
Себе Андрей взял водки.
Трепались, смеялись. Пошли на танцпол. Вчерашняя молодежь не хотела признать, что она вчерашняя. У школьниц был школьный же прикол (помимо химии) — ультражелтый фломастер-маркер, которым рисовали на теле, на лицах, и это светилось еще агрессивней, чем белые маечки. Со смехом забрали у школьниц. Разрисовывали друг друга. По-человечески неровные узоры. Яркие линии — словно отдельные от лиц, ну максимум сминались вместе, и жутко было колбаситься с индейскими масками вместо людей.
О.М. он подловил, когда она пошла в туалет. А ее жалкий муж, кажется, зажигал уже с собакой Баскервилей — разукрашенной маркером школьницей.
— Почему ты так сделала?
— Андрей, я устала.
Ультрафиолетовые лампы — как космические макароны. Кстати, говорят, что в туалетах специально синий свет, чтоб не кололись, в вену не попасть. Но, может, их маркером прорисовать заранее?..
Кажется, он пытался подмять ее в спиртовом поцелуе, скорбно-зажатую, и шлепнуть ее ладонь себе на ширинку, на плотный такой компресс, с жарким шепотом, что здесь никто не увиди...
Отшвырнула. Да как.
— Мне надоело, ты понял?! Я хочу, чтобы все было... серьезно! По-настоящему!
Пошлость в ответ — удалось не сказать.
Он даже немножко обиделся. По-настоящему. А он?.. Полмесяца жаркого телефона, когда отлипаешь от трубки банной щекой. Когда все плавится от слов. Сначала, значит, ломалась-металась, не хотела обманывать мужа. А теперь — “серьезно”! “По-настоящему”! Зашибись...
— А тебя муж, прости, не по-настоящему?..
Ох, не надо было это говорить.
...А потом стало совсем неинтересно. Трезвость и отупение накрыли как пыльным мешком. Алкоголь выдуло, впитало в сырую толстовку, и никакими набегами на барную стойку не удавалось вернуть его в организм. Было нереально да не прыгать уже, а хоть как-то вообще естественно и танцевально двинуться.
А когда вышли, то вестибюль отрезвил больше всего — очень земным, обычным электричеством. Перебрали не с бухлом, а с этим дебильным фломастером, который мигом потерял всю магию, а стал просто желто-зеленым, как гайморит, унылым, прозрачным. Желтушные рожи. Больные. Как отеки. Как сорок лет. Разъезжаться скорей.
О.М. излишне заботливо вела пьяного мужа к машине и — даже не оглянулась.
В скромную фирмочку — тупо — не удалось дозвониться, и Андрей, байронический, позволил швейцару усадить себя чуть не в попутку.
Lada шла низко, в салоне было несвеже, болталась масса безделушек. “Куда я сел”, водила косит глазом.
Проехали какой-то поворот. Нет. По тормозам.
— Заскочим на заправку? — водила, умоляюще.
— Что?.. Отвезите меня... Я же назвал адрес...
— Да тут же очередь все время, а щас, вон, ночь, пусто! Я ж на газу! Заправляться-то редко, но, блин, хрен найдешь пустую...
— На газу?.. Это, кажется, опасно... Почему вы не преду... Пассажиров не предупр...
— Нет, ну если вы так торопитесь, — и злобно хрюкнула передача.
— Нет! Я никуда не тороплюсь! Да какая разница! В самом деле! — объявил, именно объявил вдатый Андрей. И, когда машина встала на пустой, как Луна, и лунной заправочной станции (а водила ушел платить), наш герой вышел, берясь за дверную стойку, и стоял, пораженный неподвижностью ночного мира — надо же, почти центр Москвы, проспект за углом, а здесь... так...
И правда — некуда спешить.
И самолет ныл в небе, как в стакане.
II
Утром встал — не огурчик, конечно, но ничего. Сок апельсиновый, глотку продравший, душ с тем же, что и всегда, электронная почта — расправился короткими ударами, и надо ехать в Люберцы. Ну ладно, солнце, хорошо.
В Люберцах — родители. Крепкие садовые пенсионеры. Раза два в месяц Андрей возил им денег, чаще не нуждались — и в нем, кажется, тоже. Но сейчас просьба о деньгах была “вне графика”, и Андрей, конечно, понимал, в чем (в ком) тут дело, и бесился — да не жалко, но... Предстояла неприятная беседа. Кроссовки жестко зашнуровал, жестко же сжимая рот, как поэтесса Ахмадулина. Ключи, да. Спускаясь в лифте, — стандартную эсэмэску О.М.: доброе утро, смайлик, все дела...
А ситуация такая. В уральском городке Асбест (название какое... безвоздушное?) жила у матери родня, двоюродные какие-то братья-сестры, да видел в детстве, да неважно. Выросло у них чудо природы по имени Маша, чуду исполнилось семнадцать, и его (ее) отправили в Москву учиться. С попутным обозом известняка. Это шутка, конечно, но поступить куда-то, чуть не в МГУ, не отряхнувшись от асбеста, было чушью еще похлеще. А ему родители ведь, помнится, еще звонили осторожненько — не разместишь ли Машу у себя? К университету ближе... Ха. Как будто помогло бы. Да она и в их люберецкой хрущевке разместилась прекрасно.
А дальше и правда — дурь. Не поступила. Обратно не едет: сентябрь, но какие-то еще экзамены остались где-то на заочку, короче, мифы народов мира. Сидит в Люберцах на тахте и на шее. За-бе-ре-ме-не-ла. Мать тоже не могла враз выговорить, задыхалась, в комсомольских традициях. Что, где, как теперь — непонятно. Но домой ведь, главное, не едет. И эти тоже, интеллигенты, нюни распустили. “Ведь на улицу не выгонишь”. Перед Асбестом по телефону выгораживают (там — ни сном, ни духом), кормят-поят... Какой-то глупый водевиль. Андрей псовел, ревел машиной, и листья стаями бросались под колеса.
Господи, как тупо. Москва. Прописка. Зубами и когтями. Да была бы совесть — пошла бы клофелинщицей иль проституткой, пожалела стариков.
Им от него сейчас не деньги нужны. Им по ушам настучать. Чтоб очнулись. Что еще должен сделать любой нормальный сын?..
А еще больше бесило, что это чудо природы — Маша из Асбеста — не была похожа на ту, что с зубами и когтями “с периферии”. Насмотрелся на таких на радио, да. А похожа на простую русскую дуру, в сером халатике, тени своей боится. Одуванчик полевой. А на экзамене, поди, рот побоялась раскрыть. Зато потом — не побоялась. Подонки люберецкие обманули, ага. Святая простота. Мля.
В бешенстве жал акселератор, посигналил какому-то уроду в “восьмерке” и вдруг почувствовал, как крут. Сам, носом почувствовал. Флюиды бешенства, силы и прочие убойные для баб флюиды. Вот щас бы подобрать кого, а. Ведь ни одна не устоит. И даже перестроился в крайний ряд. Никого. Шьет глазами.
Позвонил О.М. Не берет трубку. Дура — тоже.
Въезжал в Люберцы...
Андрей не так часто бывал здесь, чтобы не бросалось в глаза: вот здесь дверь новая, здесь надпись и здесь, — это пешком на пятый этаж. И хотя в самой квартире все осталось прежним, с звенящей ветхостью серванта, будто забальзамированное мамиными духами — едва, нотка только, — он все равно не чувствовал, что вырос в этих стенах.
Мать встретила с каким-то странным испугом и угодливо.
Почему-то сразу стало ясно, что дурочки из Асбеста дома нет — услали, чтобы не попалась на глаза, — и навалилась усталость, веки придавило, смертельно расхотелось скандалить...
— Здравствуй, — сказала мать и как-то вроде дернулась, не то обнять, не то подставиться под поцелуй, не то, все не то. Отец молча протянул руку — весь какой-то уставший, застиранный, слезящийся от света, затяжной бронхит был летом и давал знать. Елочную игрушку обкладывают страшной ветхой ватой, и отец барахтается-кашляет в темноте, труха забивает бронхи. Посыпалась труха: отец рванул дверь лоджии, пошел курить, а мать наверняка подумала, что скоро опять заклеивать и скоро опять зима. Это Андрей перехватил ее тоскливый взгляд: когда выкладывал деньги на стол, она смотрела не на этот увлекательный процесс, а на отцовы плечи за слепеньким стеклом.
— Тебе погреть суп?
Они пошли на кухню, и мама, тихонько чмокнув дверью холодильника — в том году новый привез, в полторы мамы, — сказала вполголоса, явно про отца:
— Расстраивается.
— Из-за чего?
— А ты будто не знаешь.
Сварливая нотка, ага. Нахлебница достала. Ну так он предупреждал.
— Хочешь, я сам возьму ей билет до Челябинска? Не помню только ее фамилию.
— Чью? — оторопела мать.
Та-ак...
— Вот, — мама достала откуда-то кухонно покоробленную газету с кричащею кляксою актрисы. — Скажи, — не видел еще...
— Ты думаешь, я покупаю эту желтизну? А вы-то с каких пор?..
— Светлана Иосифовна занесла, из шестой квартиры. Да ты вот почитай, почитай.
Статья про Браиловского, владельца их радиостанции. Пидор, да. Ну и что.
Уголок замялся. Вернул.
— Ты почему молчишь? Это что — правда? Ну, что твой друг — этот... Несовершеннолетние мальчики...
Стукнула дверь лоджии.
— Да, правда. Ну а что такого?
— Как — что! — взвилась мать шепотом, а когда отец зашумел в уборной, запричитала в голос: — Андрюша, с кем ты связался! С какими людьми! Мы с отцом не знаем, что и думать! Тебе тридцать два года! Другие в твоем возрасте...
— Мама, мне давно надоело все это слушать.
— Отца бы пожалел! — скобкой рот, — плакать собралась.
Смолчать. Главное, смолчать.
Потом был супик, забытая кружка с утенком, потускневшим от пыли веков, а скорее — от заварки, хлопало с лоджии, куда отец опять ходил курить, и запели пружины дивана, на который в итоге лег. Андрей допивал компот из сухофруктов. Карандашная вода. Забыто в комплекте с утенком.
— Сынок, ты большой человек в Москве... — непросто начала мать и тут же обожглась взглядом о газету.
Ждал продолжения, кивнув, размякший сгусток кураги — проглотил.
— Ты можешь как-то устроить... Машу... в московскую консультацию? — мама выдохнула, как нырнула. И счас же заторопилась: — В женскую! Здесь ее не берут на учет! Регистрации ж нет! А у нее третий месяц, опасно... Ой, я так переживаю...
— Как ты думаешь, мама, — начал он чересчур спокойно. Споко-ойно. — В Челябинской области хорошие врачи?
— Где? — оторопела мать.
— А Асбест где? В Свердловской?.. Я думаю, там о-очень хорошие врачи, — он продолжал, и все медово.
— Ты хочешь, чтобы Маша уехала, да? — глухо и трагично вопросила мать. Браво. МХАТ Дорониной.
— М-м, а ты уже не хочешь?
Спектакли кончились: мать заплакала. Андрей молчал. Прошла минута.
— Она же нам... не чужой человек. И тебе, кстати, тоже.
— Ага. Я подсчитал. Троюродная сестра — правильно?..
— Господи, да в кого ты такой! — крикнула мать. — Девочка такая добрая! Я не знаю... хорошая! Да, она попала в беду. Тьфу, да какая беда, что я каркаю. В доме будет маленький, это же хорошо, Божья благодать...
Андрей рассматривал мать потрясенно, как будто впервые увидел. В кастрюльке вились гривы кипятка. В комнате заскрипели пружины под отцом.
— Вы сошли с ума. Хватит. Все. Я не могу больше слушать, — медленно поставил кружку, оделся в прихожей — как в вакууме и вышел.
III
Надо было успокоиться. Андрей шагнул из подъезда в сохнущий сентябрь, пикнул машиной (сигнализацией), потом — подумав — пикнул снова и побрел по двору. В развевающемся плаще, весь такой, как Джеймс Бонд.
Господи, что делается, а. Родители от рук отбились.
Да, где мобильник? И срочно позвонить О.М.!
Непринятые вызовы. Ну конечно. Все — от Браиловского.
— Где тебя носит? — начал шеф с примечательными интонациями. Волынка вечная, одна и та же: нужно то, нужно се, а что выходной у него, у Андрея, так это было бесполезно, да и просьбы, казалось бы, пустяшные: тому позвонить, сюда — на сайт — залезть... И они “пустяшно” били в отдых многими дробинками.
— Да. Да. Я через час буду в городе, я перезвоню, — Андрей пытался оборвать поток “цэ-у”. Поначалу, когда только стали вместе работать, пьяный Браиловский раза два лез к нему целоваться, с красным ртом. Конечно — безуспешно. А назавтра улыбался и смотрел без всякого. Сначала Андрей думал — Браиловский не помнит. Потом понял — Браиловскому насрать.
И вообще Андрей с годами поумнел.
Вот сейчас он слишком понимал родителей, точнее, нет, — он слишком гладко (и гадко?), по-писаному смог бы разжевать стороннему, что происходит и почему, и от этого было противнее. Одиноко им. Ага. Чем не “Снегурочка”. Слепили себе... из асбеста... Ну а сынок, конечно, сволочь. Книжный негодяй. Он, кстати, предлагал же им перебраться в Москву. Не к себе, конечно, но двушку поблизости хотел им снять...
Отцы и дети. Излюбленно в ток-шоу. Что, если дать и тем, и другим микрофоны, посадить в разных студиях, и пускай поливают друг друга, задыхаются, записи свести и в эфир. А неплохая мысль. Психологов до кучи... Надо предложить Браиловскому. Не зря же деньги платят.
О.М. не брала трубку...
Тут только он огляделся вокруг, заметил — с удивлением, — что шагает по тем самым дворам, по каким бегал в детстве и в которые не ступал уж лет десять. Да, конечно, где он бывал в Люберцах в эти-то годы, если на машине да к подъезду, и даже супермаркету местному не доверял. А здесь, поди ж ты, ничего не изменилось. То была окраина даже для Люберец, с патриархальными газонами, хрущевками, которые, если верить ржавой жести на стенах, все еще боролись. За звание. Дома. Высокой культуры быта...
И даже бараки умирали в борьбе.
На детской площадке, сколько Андрей себя помнил, буйствовал барбарис, меленькая кислятина, которую если только изредка пожевать. И примитивный скелет ракеты — железные прутья, карикатура рыбная — сейчас смотрелся осмысленней, именно ведь реликт, останки эпохи, давно исчезнувшей в никуда.
Андрею было странно. Он шел, как в декорации, виденной из зала тысячу раз. Эти места, трансформаторная будка та, они, конечно, жили где-то в закутках памяти — в других масштабах, запомненные под другим углом, и было дивно теперь, и не мог он вспомнить — когда он, пацаном, здесь был?.. Пацаны, кстати, распивали что-то за трансформатором и маячили распаренными рожами.
— Молодой человек!..
А он не сразу и заметил эту тетку с сумками и в не по сезону дутой куртке, обошел, как столб, хотя какой там столб.
— Молодой человек, помогите, сделайте что-нибудь!!!
Тетенька в полном, как видно, отчаянии указывала на балкон четвертого, нет, третьего этажа, где по перилам шатался малюсенький и невесомый почти котенок — рыжий и орал во все свое туловище, душераздирающе. Координация еще та, и он не падал так же парадоксально, как не падал герой, кажется, Чарли Чаплина в какой-то древней скачущей ленте.
— А... Что я сделаю... Надо это, надо сбегать к ним в квартиру! — Андрей вдруг заразился паникой, которая шла от аборигенши, как радиация.
— Да куда бежать, да не успеешь, он же упадет, господи, как можно... Они там что — глухие?! Ой!..
В Андрее тоже все оборвалось, когда котенок соскользнул-таки, но извернулся, повис передними на деревянных перилах, запищав уже так, как не мог пищать по законам физики, тельце не позволяло... Под теткино “господи, господи” Андрей метнулся на газон, котенок полетел быстрей, чем мог лететь, Андрей прыгнул влево, не сообразил...
Ярчайшие царапины, малиновые, от взрослых кошек так не бывает, не заживали потом неделю (и будили в Браиловском зверя), но это потом, а сейчас — Андрей поймал котенка.
Он ничего не понял, когда в его руках, точнее, поймал он скорей даже как-то на грудь, затрепетало легчайшее, писк просто уже не смолкал, и он как-то содрогнулся, ощутив под пальцами крохотную и, главное, мягкую совсем и беззащитную бочечку ребер.
Обезумевший от страха малыш бился, лез куда-то, чертил по рукам.
Тетка подбежала, свистя бронхами, оставляя глубочайшие следы в чуть побитой листом земле.
— Ой!.. Живой!.. Слава богу... Э! Хозяева! Хозя-аева!
На зычный крик выглянуло несколько испитых рож, может быть, они считали себя хозяевами жизни, но на третьем этаже никого, и продолжал невинно трепетать обильный тюль.
— Спят они, что ли... Придурки! Как вот можно было... А ты молодец! Слушай, вот ты... молодец!
Андрей только хлопал глазами и все не мог толком въехать в происходящее.
— Пошли. Позвоним в дверь. Пошли. Ой, а сумки-то...
Он покорно поплелся за теткой, держал и гладил котенка, который немножко притих, а может, обессилел. Труба, огибавшая дом, переломала на себе всю краску и страшная была, как звероящер.
— А ты местный? Что-то я тебя здесь не видела...
— Из четвертого, — сказал автоматом и с удивлением отметил, что в этом пресловутом четвертом доме не живет уж... сколько лет?
— Тебя как звать? Я Ольга Михайловна. Ну ты, парень, герой...
Была она, наверное, училкой, а вела — математику, потому как номер квартиры высчитала мгновенно. Однако на звонки никто не открывал.
— М-да, — “боевая подруга” задумалась. — Давай-ка так. Мы сейчас несем этого французика ко мне, я вот живу, в девятнадцатом... А ты придешь сюда попозже и скажешь им мой адрес. Или сразу с кошкой. Если хочешь.
“Почему французика?” — удивился Андрей и удивился вслух:
— Почему я?
— Ну как же! Это же ты его спас! Пусть они знают! Нет, ну если не хочешь...
— Нет, почему, — задумался Андрей. — Хочу.
Ольга Михайловна оказалась разговорчива, а сам виновник торжества, когда дошли, так пригрелся в руках, что, кажется, и не хотел слезать...
Вышел Андрей на улицу, — захохотал.
Это ж надо.
Хотел рассказать О.М., но — не брала трубку.
IV
А пожалуй что, и некуда спешить. Пригревало крепенькое сентябрьское солнце, нега разливалась, листва побила автомобиль, и в воздухе было что-то... неуловимое, как водка в океане.
Перешел двор, сел на лавочку. Вспомнил вдруг, что эти отопительные баррикады, трубы в шмотье стекловатном, все это было здесь всегда, да все здесь было — жевание гудрона и папироса “Тройка” на пятерку глупых пацанов; он вспомнил этот двор; так странно. И хорошо.
А чуть позже он позвонит в дверь. Они, конечно, выведут девчушку лет пяти. Смешную. Глаза, как вишни. И он вручит ей спасенного котенка, и радость будет — до потолка.
До потолка.
Он докинул пивную бутылку, в которой кувыркалась половина, потому как больше не хотелось, только до уровня второго этажа, да, где-то так, после чего она глухо, толстостеклянно треснулась куда-то в клены.
Звонок от Браиловского, — не ответил, сбросил.
Час провел Андрей на скамейке, прогревался на солнце — такая была чудна€я слабость, что казалось, распадется сейчас на косточки. Боже, как давно он не отдыхал. Одно, другое. Боже, что за вечный бег.
Однако ж хозяева котенка так дома и не появились, ни воображаемая девочка с глазами-вишнями, никто, а только дерматиновая прохлада и тишь подъезда. Оставить записку с адресом этой... как ее? — Ольги Михайловны? Ну уж нет. Он обрадует их сам.
Собственно, и вариантов-то не оставалось, кроме как идти к родителям.
Мать изменилась в лице, когда открыла, а сзади, в совершеннейшем уже испуге, метнулась белая косынка — девочка из Асбеста.
— Привет. А я... к вам.
Панику он понимал, почему же. Девчонку к его приезду специально отсылали, а теперь внезапным возвращеньем он застал преступников врасплох... Но ничего кроме досады на себя. Досады — это мягко сказано: до чего дошел, родная мать пугается, как будто бы фашист ворвался на порог.
На столе, рядом с ошарашенным отцом, дымился спасительный суп.
— А можно мне с вами опять пообедать? Или уж теперь — что? Поужинать...
Впервые рассмотрел он девочку из асбеста. Да какая из нее акула, хосподи. Тихая, добрая дурочка. Дурочка, привет. Я братец. Почему-то в квартире Маша (так ее звали?..) ходила в белом платке, в какой-то даже тряпице с невинными нитями по краям, так плотно наложенной на череп, что вспоминались фильмы про войну и госпиталь. Не красится. Прыщики (редкие) — зеленкой помазаны. Девочка из асбеста почти не говорила, но так смотрела на Андрея — испуганно и благоговейно, — что большее, чего можно позволить себе — и про себя, так это грустная усмешка, так — чуть, едва мышцами рта.
Родители помалкивали, держались напряженно, не чуяли, дивные, что скандал уже рассосался в воздухе.
— Она голову помыла. А потом мне помогала на кухне. Ну вот и... завязалась, — торопливо прошептала мать, объясняла этот нелепый платок, да глупости, никто ведь и не спрашивал.
Отец долго смотрел на сына слезящимися выцветшими глазами, ходил курить, чавкая уплотнителем. Солнце на закате косо светило, ложилось сквозь волнение стекол на стену печатными досками...
Сели чинно, благородно, по-старому. Мать налила компот Андрею во все ту же кружку с утенком, постаревшим от чая.
— Сынок, как тебе суп?
— Очень вкусно. Этот бульон, вот прямо желтый, это нечто изумительное. Как ты его делаешь?
— Ну-у! Я всегда так делала, ты забыл? Настоящая хозяйка должна уметь, чтобы куриный бульон был желтым, можно даже чуть непрозрачным... Но, по-моему, сейчас лапшу стали делать, ну, которую продают в супермаркете как домашнюю, ее стали делать с каким-то желтым красителем...
— Да ну ты брось. Очень вкусно.
— Сейчас в этих супермаркетах все есть, да. Раньше-то резала, сушила, и вспомнить страшно. Ты помнишь, как у нас везде лапша сушилась?
— Да... На досках... Я таскал зачем-то.
— Сейчас все есть. Машенька, у вас в Асбесте были супермаркеты?.. Ну? Ну не молчи! Стесняется... Совсем как ребенок.
— Мам, передай, пожалуйста, солонку.
— Пожалуйста. А что — я недосолила?
— Ну что ты! Суп потрясающий. Спасибо...
— Нет, ты скажи: недосолила?!
— Ну что ты, мама!
— Андрюша, поухаживай за Машенькой.
— Да, конечно. Маша, хочешь солонку?..
— Прекрасная погода сегодня.
— Да, замечательная. Мама, я давно хотел тебя спросить, как твое самочувствие.
— Спасибо, Андрюша. Чувствую себя хорошо. И у папы нашего, кажется, со здоровьем все лучше и лучше.
— Это самое главное.
— Это самое главное.
— Все очень хорошо.
— Все очень хорошо.
Отец ушел на лоджию, тряско берясь за сигарету...
— Андрюша, темнеет, — в голосе мамы — смутное беспокойство, а еще она не понимала ничего. — Как ты доедешь?
Действительно, расслабленно-счастливый до пустого звона в башке, Андрей и забыл. Про все и вся. Почему молчит телефон? Браиловский, все-все-все...
— А можно, я останусь у вас ночевать? Чего... на ночь глядя...
— Конечно, конечно! — испугалась мать. — Только на твоем диванчике у нас... Машенька.
— Давайте обнимемся!
— Давайте обнимемся.
— Мы дружная семья!
— Мы дружная семья.
— Ой, слышишь, чайник закипел!
— Ой, слышишь, чайник...
Отец вынес раскладушку — и разломил ее с артритным визгом.
— Я отойду на полчаса. Здесь, рядом... — Андрей пошел топтать кроссовки в прихожую и понял, что забыл — где выключатель.
V
Фонари здесь были волшебными. Запрятавшись в еще не облысевшие дворовые деревья, они раскрашивали все пятнами, островами, полными желто-зеленого сока. Фонари-игрушки. Двор, как сказка. Хорошо.
Москва — это мертвый галоген-галогенище, губы чорные в таком свете, и из космоса, поди, такая огромная оранжевая опухоль (о, о, о!), а здесь по-другому. Простые и земные лампочки. Как до€ма, да. Лампы в дивных жестяных раструбах, тарелках, как назвать? — в садовых шляпах! — и тянутся провода, по-старинке закрученные в косичку. Так мило, только что не кукольно. Да в люберецких дворах и не менялось ничего, заповедник времен, когда дружинники и “управдом — друг человека”; времена ушли, а декорации остались.
Фонари не очень часто меж провалов, видимо, сирени, разросшейся здесь до полноценного дерева, а местами до абсолютно черного тела, — и Андрей шагал по дворам, то видимый, то невидимый, а шаги не выдавали, потому что кроссовки ложились мягко, он почти летел, и были полные легкие воздуха.
Какой вечер! Черт возьми!..
В семнадцать он даже боялся так вот разгуливать, а сейчас было плевать на люберецкую шпану, хотя она и гоготала где-то в темноте детской площадки — с козлиными спазмами, играла на гитаре, и кто-то катил по асфальту пустую бутылку. Странно — здесь так мало прохожих. (В Москве в десять вечера...) И странно — все эти внезапные узнавания: места, ракурсы, мелочи, да какой-нибудь косо, как поездом, высвеченный столб в жесткой связке с кустом и урной...
Хозяев так и не было. Сначала Андрей пробирался по оглушительно темному подъезду, долго дверь нашаривал. Ни звука. Но он не сдастся! Котенка сам принесет. Должна же быть в природе эта девочка с большими черными — как вишни — глазами, которая взметнется от счастья!..
Он вышел, посчитал, посмотрел на окна. Темные квадраты сливались с домом, тогда как в большинстве других творилась голубенькая да зелененькая кухонная жизнь.
— Слышь, братан, курить есть?
Андрей и не заметил, что кто-то рядом! Еще и с коляской. Сутулый, как зэк, и столь же бритый, мужик сидел на скамейке с пивной бутылкой, в которой йодисто повторялся фонарь, — и, видимо, проветривал ребенка.
— Извините, нет, я не курю... А вы, простите, местный? А вы не знаете, кто живет в квартире, черт, номер... Ну вон, на третьем этаже, видите?
— Слышь, пидорок, че-то голос у тебя знакомый. Ты, это, служил, ну, это, под Челябинском?
— Я?! Я, извините, вообще... — залепетал Андрей, но вспыхнула зажигалка, — его рассматривали.
— Слышь, а ты в этой школе учился?
— Да, — Андрей обрадовался. — А вы кто... Сейчас, погодите... Солнцев? Солнцев... Ваня?
— Ну.
— Ой, классно, слушай! А меня не узнаешь, что ли? Я же Андрей...
— Ну.
Лицо — все в красноватостях, неровностях, с мясистыми швами-губами — не выражало ничего. Исчезло. Зажигалка. Сломалась.
Матюгнувшись — трехэтажно, но почти беззлобно, — этот Ваня зашвырнул ее прямой наводкой в стену; хлоп.
— Я сейчас! — почти крикнул Андрей, которого захлестнула странная радость встречи. Как будто не этот жлоб пинал его когда-то. — Здесь же киоск за углом? Я сейчас себе возьму пива, а вам... а тебе зажигалку. И сигареты — какие?..
И вот сидят. Пьют. Сидят. Лампочка погасла. Сидят. Вон тетки пошли, шумно-с-песней-пьяновато. Сидят. Сидят.
— Ой, Ваня, я так рад тебя встретить, серьезно! Ты как живешь-то? Женился, да? Это дочка?
— Пацан.
— Потрясающе, слушай. Я тебе по-белому завидую... Утю-утю! Спит?.. Сколько ему?
— Пять месяцев. Или шесть. Пох.
— Полгодика! Слушай, ну ты же счастливый человек же, да! Жена, сын... Как там было, “три заповеди”: родить сына...
— Гы. Да она, ****ь, рожает, как свиноматка, *****!
— Так у тебя и еще дети есть?!
— А как же, ****ь, две дочки. Нарожала ****ей!
Андрей задохнулся от восторга.
— Иван, ты... ты настоящий человек. Ты... правильный, понимаешь?
— Не пидор, чо ли?
— Ну... и это тоже... Просто так вот и надо жить. Простыми человеческими радостями. Если полюбил, по-настоящему, всем сердцем, — женился! Родил детей! Никаких заморочек, вранья, гламура, болтовни... Ты кем работаешь, Иван?
— Так я щас охранник. “Три туза”, казино, ты поэл, да?
— Да? У вас тут есть казино?.. Неважно. Иван! Ты... ты настоящий человек, человек с большой буквы! Благословляю тебя! Благословляю!
— Так ты чо, священник, что ли? Во прикол.
— Ой, что ты! — Андрей откинулся с горьким онегинским смешком. — Священник, да... Мне тридцать два года!!! Что я сделал в жизни? Да ни черта не сделал. Мотаюсь, задрав хвост. Ни семьи, ни близкого человека. В моем возрасте надо уже задуматься... Радио! Что за дурь! Вот я работаю на радио, да? А что это такое? Слова! Раз — и нет. Все наши слова и дела сразу уходят в пустоту, растворяются в воздухе — в прямом ведь смысле!..
— Слышь. Ты реально на радио, чо ли?
— Ну да...
— Слышь, братан, а ты же реально можешь доставать медь?
— Что?
— Ну медь, ****ь, провода! Слышь, пошли договоримся...
Но Андрей уже не слышал. Задравши голову к небесам в исповедальном порыве, он увидел вдруг, что окно на третьем этаже — горит. Домашненько так светится. С розовым уютом штор.
— Вань, слушай, погоди! Я сейчас... мигом... Не уходи, ладно! Я сейчас...
Он поломился в трещущую и хлещущую тьму, как лось, не разбирая — где столбик, где что; вылетел с детской площадки, печатая мягко газон, и только потом вспомнил; котенок-то! Нельзя же без него... Как там — Ольга Михайловна? Адрес? Черт, да где же адрес?..
Подъезд у нее был приличный, с реликтовыми лампочками на каждом этаже, и банки вкручены вместо плафонов, с целыми заводями бликов по стенам. Андрей задыхался после бега, но сплюнуть тягуче себе не позволил.
Звонок! Электрически резкий!
Ольга Михайловна — в халате цвета супа, домашняя, — распахнула дверь, улыбалась. Из-за ее спины вышла, видимо, дочка, лет шесть, платьице, глаза черные, как вишни. Обнимает, целует и тискает котенка. Улыбка до ушей. Ее счастье, по-детски громадное, заполняло всю площадку и весь мир.
Андрей смотрел на них, они смотрели на Андрея.