Предисловие.
Доброго времени суток, уважаемые читатели.
Я закончил первую часть своей первой "взрослой"(не в плане зрелой, а скорее в плане отличия её от тех вещей, что я делал в юности) повести. Закончил, в том смысле, что дописал. Работа над ней ещё не закончена, она откровенно сыровата, но сейчас такой период в жизни, когда у меня нет сил победить обстоятельства(в числе коих безусловно и моя лень), и планомерно заняться ею.
Именно поэтому написание второй части отложено. На какой срок - одной взорвавшейся Бетельгейзе ведомо.
1.
А вы когда-нибудь задумывались, как хорошо жить? Как прелестно чувствовать всё это? Как приятно вдыхать запахи, видеть образы и слышать звуки? Да что там, люди – это совокупность всего этого – от моей Октябрины вкусно пахнет, её глаза наполняют меня и заставляют оказаться где-то на другом конце Вселенной. А её голос уносит меня во времена древних кельтских племён и их песнопений.
Вдыхай воздух, пока он чист по утру, ищи капельки росы, чтобы ощутить их прохладу, и слушай, как поют жаворонки за домом, на поле. А потом ты будешь пить прозрачную воду из ручья или купаться в реке.
Река прямая-прямая напротив моего дома, как по заказу. А дальше извилистая, изгибы принимают форму то буквы U, то S. Но это не суть. Она холодная в это время. И когда выходишь из неё, ты смотришь на себя – всего покрывшегося гусиной кожей, и твоё, простите за подробность, мужское достоинство сжимается и становится почти как у ребёнка, ты бежишь к дому, чтобы скорее поставить чайник, и съесть что-нибудь. На столе лежит вчерашняя самодельная лепёшка с сыром и ветчиной, доедаю её. Такая холодная, но приятная, нежная. Нисколько не засохшая. Я кидаю тарелку в раковину, в горле остаётся неприятное ощущение от вышедшего вместе со слюной желудочного сока, это мелочь, но я замечаю это сейчас. Запиваю водой, и всё снова хорошо.
В комнате орёт музыка, и я поднимаюсь, чтобы сменить трек. Она вечно играет теперь. В моей библиотеке тысячи пластинок, пожалуй, за последние полтора месяца я ещё ни разу не слышал повторов, хотя может ночью они и были, но я ведь спал… Музыкальный автомат играл без перебоя.
Это всё не важно. Прибегает пёс, и я глажу его густую шерсть, она чистая, он видимо тоже искупался, где-то час назад. Как ты, друг? Будешь есть? – спрашиваю. Конечно, будет, это же собака, они всегда хотят набить свой рот чем-нибудь, даже если желудок уже полон. Это большой ньюфаундленд, я зову его Друг, на самом деле у него есть имя, но так как здесь мы с ним одни, то и надобности называть его как-то по-особенному нет. Он же мой единственный друг в этом доме, в конце концов.
Знаешь, ты тоже полюбишь их, если я расскажу, что их вокалист покончил с жизнью, повесившись на кухне. Это поступок, мне кажется. Я о Joy Division. Ян Кёртис, мне очень нравится, как он пел, он периодически приходит ко мне во сне, и мы вместе пропускаем по бокалу-другому британского пива или чего покрепче, хотя во сне я, разумеется, не чувствую, что крепче, а что нет. Он рассказывает, что зрители стали нынче совсем не те, и им больше не важно, что чувствует музыкант, им важнее, чтобы он их эпатировал, чтобы он заставлял их пьяные тела биться друг о друга, или их головы задурманиваться… Он такой красивый, взгляд как у марсианина, отрешённый. И рубашку он всегда заправляет в брюки, а я нет. Я считаю, что как только ты начал заправлять рубашку в брюки – ты стал «мужиком». А я хочу быть парнем до конца жизни. Чтобы на меня заглядывались семнадцатилетние девчонки в узких джинсах и шапочках, и с подведёнными чёрной тушью глазами. И чтобы я был недоступным для них, чтобы они делались лучше и лучше, чтобы читали больше книг, слушали всё более и более интересную музыку. Чтобы живот у меня не был большим, и чтобы я не стригся «под канадку» или «полубокс», и чтобы не было у меня машины, и чтобы я её не мыл, и чтобы я не курил сигареты и не пил водку. И чтобы я читал книги. Хотя дело не в этом.
Я раньше слышал постоянный шум в голове, и чтобы он исчез, я стал слушать музыку. Громко. И такую, которая заставляет меня чувствовать. В принципе не важно, какие эмоции испытываешь при этом. Либо подъём, либо спад, либо горечь, либо радость. Всё это заставляет биться сердце. Особое музыкальное топливо во мне. С тех пор, как я купил свой первый плеер, музыка звучит у меня в голове. Это лучше, чем тишина. Я по-животному боюсь её. Как тёмные призраки, при наступлении тишины влетают мне в голову мысли о смысле бытия. И их очень трудно извлечь наружу. Попытайся-ка, если ты вынимаешь одну, тут же залетает другая, и так продолжается бесконечно. Так можно умереть от бессонницы. Поэтому я нажимаю на PLAY.
Я сижу на краешке кровати наверху, и изредка покашливаю. Друг смотрит на меня, возможно даже улыбается, я же не знаю, как собаки улыбаются. Иногда, кажется, когда он открывает пасть и высовывает язык, учащенно дышит – это похоже на улыбку. Но ведь это не так. А сейчас вот пасть закрыта, но всё равно, это похоже на то, что ему хорошо. Я обрадовался, потрепал его по холке и голове, и у него затряслись уши. Он зажмурился от удовольствия.
Сегодня нужно дорисовать ту картину, много краски ушло на неё. Большой холст, и в основном лиловые и оранжевые, ещё кремовые оттенки. Беру кисть, пара взмахов, и вот уже я не замечаю, как двигаются мои руки, как появляются новые и новые мазки, как цвета смешиваются. Будто я не управляю этим процессом, а смотрю со стороны. Как будто смотрю сквозь пелену. Этот незамысловатый вирус, как вирус бешенства, заставлял руки двигаться, смешивать цвета, брать кисти, размазывать по холсту мягкие краски. Это приближалось. Я не знал, что будет дальше, но какое-то подсознательное чувство толкало меня вперёд, и хотя результат был неизвестен, оно знало, чего хочет. Хочет, чтобы эта картина была завершена. Меня это подбадривало. Я хотел ещё и ещё этого полумеханического творчества. И поэтому раз за разом я приходил в эту комнату, часто с самого утра. И рисовал. Кажется, на холсте было уже слоёв двадцать краски. Но это было неважно, потому что сейчас моё чувство было настроено на процесс.
Я очень уставал от рисования. Вымыв руки, я спустился вниз, и прилёг на соломенную тахту. Сам не заметил, как уснул. Снилось мне, что я бегу по бескрайнему полю, и вижу впереди что-то огромное, серое и судя по всему грязное. Я приближаюсь всё ближе, и замечаю, что это поезд. Гигантский, таких, наверное, никогда никто не строил. Я захожу в кабину. В ней пусто. Лишь посередине стоит маленький телевизор, старый, ещё с кинескопом. И я вижу, что в телевизоре какая-то женщина занимается любовью с каким-то мужчиной. Но делают они это, как мне кажется, настолько необычно, что я не могу заставить себя оторваться от экранчика. А тем временем пол подо мной трясётся, и я ощущаю, что поезд начинает движение. Я всё ещё смотрю в экран, как будто меня всё происходящее мало заботит. А поезд тем временем набирает ход, и всё быстрее мчится куда-то. И тут я отрываюсь на секунду от экрана, и вижу, что в окнах всё мелькает. Я подхожу поближе, и вижу, что поезд куда-то мчится. Но вскоре я осознаю, что мчится он не куда-то, а едет по огромному железнодорожному кольцу, огибающему огромный… телевизор. И на экране этого телевизора я вижу всё тех же людей, занимающихся любовью. Я ещё долгое время, не знаю сколько, смотрю на экран. И понимаю внутри себя, что ничего необычного в этом нет, что они просто любовники, и поза вполне обычная, и лица у них обычные, и всё вокруг как у всех. Я хочу спрыгнуть с поезда, но он идёт слишком быстро, я боюсь разбиться. И тут на меня сверху капает дождь, и ещё больше, и только на лицо, всё лицо уже мокрое.
И тут я просыпаюсь. Друг лижет мне лицо и радостно смотрит на меня. Думаю, пора тебя покормить, старик – улыбаюсь я в ответ.
Мне снова хочется выйти на улицу, даже больше – уйти от дома на значительное расстояние. Я это и собираюсь сделать. Надеваю куртку, собираю бутерброды, беру бутылку минералки из холодильника. Друг радостно скачет, предвкушая прогулку. Но я отрицательно киваю – тебе нельзя, а то ещё заблудишься. Закрываю его в доме, а сам, надев наушники, отправляюсь в путь.
Вскоре наушники я снимаю, всё-таки глупо идти гулять на природу и слушать музыку там. Я перехожу реку по мосту, и иду резко направо. Там, примерно в километре впереди виднеется начинающийся лес. Я весело шагаю, благо на ногах удобные кеды, и я принципе иду налегке, ничего не мешает, не болтается, не бьёт по ногам. Тропинка, вытоптанная мной, не успевает зарасти уже долгое время. Я вижу, как в реке плещутся серебряные рыбки. Рыбачить пока не хочется, да я и шёл не за этим. Пахнет травой, и ещё отчего-то имбирём, может из-за того, что я съел одно имбирное печенье перед уходом.
Я чувствую, как приятный ветер ласкает моё лицо. Я на некоторое время закрываю глаза, и иду так вперёд, не боясь споткнуться и упасть. Не знаю, через сколько, всё же открываю глаза, и оказывается, что я уже почти уткнулся в лес. Завораживающие звуки, крики птиц, треск и шелест, жужжание насекомых. Я смело переступаю невидимую черту между полем и лесным массивом. Или лес сам заглатывает меня внутрь.
Иду по траве, вижу под ногами редкие лесные цветы и ягоды. Отовсюду из пней торчат всевозможные поганки. Вскоре нахожу и первые съедобные грибы. Аккуратно срезаю их, от каждой грибницы по несколько, но не все. Отдаю дань природе.
Моё путешествие по лесу было достаточно долгим. Как только стало темнеть, я достал GPS и обнаружил, что не так далеко отдалился от дома, как считал. Всего три километра и двести тринадцать метров. Прочертив невидимую линию, с полиэтиленовым мешком грибов в сумке и навигатором в кармане (с которым периодически сверяюсь, чтобы не сбиться сильно, хотя на самом-то деле не особо сбиваюсь и без него) я иду в сторону дома.
Открываю дверь и вижу, что Друг спит прямо перед входом. Он послушный и мирный – никогда не испортит мебель и ненабедакурит в доме. Я раздеваюсь до трусов, грязную одежду бросаю в корзину для белья, сам иду в душ, и там моюсь и мастурбирую. Вытираюсь и прихожу к выводу, что нисколько не устал. Может, в этом виноват воздух, который в лесу будто пропитан силой природы, а может потому, что я не так утруждал себя, чтобы чувствовать что-то подобное...
Достаю ноутбук и спутниковый модем. Открываю почту – два письма. Одно от Октябрины – пишет, что скоро приедет и привезёт продукты, и останется у меня на недельку. Я отвечаю.
Приезжай. Буду ждать. Напиши во сколько будешь, чтобы я был дома. Целую. Уже соскучился по твоему смеху.
Второе письмо от неизвестного. Открываю.
Здравствуй. Это пишет тебе твой друг. Ты, наверное, уже забыл меня. Написать я смог только сегодня. Только освободился. Понял, насколько я был не прав. Все мы были не правы. Мне очень нужно с тобой поговорить. Ответь мне, пожалуйста, где ты и как с тобой связаться. Я знаю, как тебе помочь.
P.S. Я сейчас платежеспособен, и поэтому я прилечу и приеду куда угодно.
Я даже и думать не хотел, кто это мог быть. Очередные никому не нужные рассылки, ищущие дураков. Или просто розыгрыш. Да, точно, неудачный розыгрыш. Никто не знает этот адрес, кроме меня и Октябрины.
Закрыл ноутбук и пошёл на кухню. Меня ждал мой ужин, чтение перед сном, и собственно сам сон. Завтра будет новый день – повторяй это каждый раз, когда тебе плохо. Сейчас мне было хорошо, но я всё равно сказал себе это.
2.
Ему было очень плохо. Каждый день это осознание, что всё не имеет смысла, мучило его, повергало в отчаяние. Абсолютно всё. Любовь, искусство, дети, природа, звёзды, всё вокруг. Это просто одно большое пустующее пятно. И как тяжко думать, что ты ещё жив, а не распался на атомы, не способные рассуждать и представлять, а главное понимать бессмысленность всего сущего.
Он сидел в небольшой холодной комнатке. Теперь оставалось только ждать. Вокруг были разбросаны книги, журналы из прошлого. Вы когда-нибудь читали журналы десятилетней, двадцатилетней давности? Это очень захватывает. Ты как будто ощущаешь то прошедшее время, окунаешься в него. Некая машина времени. Ты видишь и чувствуешь то, что когда-то волновало тебя, а ныне кануло в лету.
Лица на фотографиях, тут же всплывающие образы – а, как он ненавидел его, бездарность, перелистывает страницу, о да это же Курт Кобэйн! Здесь о нём много написано, и куча фотографий. Он очень любил его. По-настоящему так. Курт бросал вызов всему тому дерьму, что происходило вокруг. Он бы сделал так же. Вернее, попытался бы. Потому что чистого таланта всё же ему никогда ни на что не хватало.
Он вспоминал своё детство. Как, будучи ребенком, он попросил, чтобы его окрестили. Сам, подошёл к маме, пьющей за столиком чай и читающей книгу без картинок, и так и сказал – Мам, а пойдём завтра в церковь, и мне дадут крестик. Он просто видел, что у отца крестик есть, а значит, крестик говорит о чём-то хорошем. И вообще, ему нравилось то, что он будет носить на шее какой-то знак, вроде знака отличия, и к тому же ещё серебряный. Через несколько лет он сорвёт с шеи этот знак, и будет плакать от осознания того, что потерял кого-то, ну или от того, что этот кто-то на самом деле не слышит его и никогда не поможет, а значит и нет его вовсе, а значит и незачем носить это дурацкое изображение обнажённого мужчины распятого на кресте…
Сейчас он сам был похож на того мужчину – длинные волосы, борода, усы… Но это нисколько не удручало его. Даже напротив, порой веселило – эдакий узник замка Иф.
Вдруг дверь открылась, и вошёл человек, который сел рядом и спросил – Ну что, как ты себя чувствуешь, родной?. Хорошо, донеслось в ответ. - Ну и ладно. Посижу тут с тобой. Расскажи, о чём ты думаешь? – Я? – Ну не я же, - улыбнулся вошедший. – Да я тут это… Вспоминаю, видишь. Сижу. – И как вспоминается? Удачно? – Ну, какие-то детали всплывают… Из детства. Про крещение. – Это ты уже рассказывал. А про то, что произошло с тобой? Почему ты заболел? – Нет, вообще ничего… Пусто. Я знаю, что болен. Но раньше был болен сильнее. – Да, да, я помню. – Ну ладно, коль не вспомнил – посиди тут, ты ведь не против, вот тебе поесть принёс, там всё тёпленькое, покушай. – Вошедший вёл себя как какая-то старая тётушка, ухаживающая за больным племянником, ей-богу.
Человек приподнялся с пола, вышел из комнаты, и закрыл дверь. А он так и продолжал сидеть и смотреть в журнал. Бородатый, хилый, во взгляде было что-то детское, или даже звериное. Дети похожи на зверей, в том смысле, что в них от природы ещё больше, чем от человеческого общества, и поэтому диковатые ещё, диковатые значит естественные, но с каждым годом это звериное начало куда-то уходит…
Решил подытожить всё, что помнил. Детство. Итак, что было с рождения и до трёх лет, он не мог помнить чисто физически, хотя какие-то отрывки всплывали – вот его достают из деревянной кроватки, спускают на пол, и ведут в большую комнату, где посередине стоит большой стол. Он ползает под этим столом с погремушкой в руках, и думает о чём-то своём. За ним наблюдают, но только для того чтобы он, глупый ещё, не навредил себе, не упал, не ударился, не застрял где-нибудь. И он не застревает, как будто невидимые руки поддерживают и предохраняют от всего опасного. Родители порой могу превращаться в сущих параноиков, боясь каждого угла, выступа, твёрдой поверхности, но ему повезло – они у него были параноиками в меру, и никогда не переусердствовали с его безопасностью. Так что он чувствовал себя относительно свободным.
Потом яркое воспоминание – его учат ездить на двухколёсном велосипеде, следят, чтобы не падал, поддерживают за руль, направляют. А он и не падает, едет себе, только периодически делает неверные движения и скатывается в сторону. Но его подправляют и дальше всё идет лучше и лучше. Вскоре за руль уже никто не держит, и он ездит сам, папа только смотрит со стороны и улыбается своей широкой белозубой улыбкой. Через некоторое время довольный малыш останавливается возле отца, и тот, гладя его по коротеньким волосам, говорит – Ну вот ты и научился ездить, молодец. Пошли обедать… Оба довольные и счастливые идут к дому, малыш катит рядом с собой сверкающий новый велосипед.
Потом вспоминает - обижается на маму, за то, что она не хочет остаться с ним поиграть, говорит – Сына, мне нужно почитать-отдохнуть. Ты построй мне пока что-нибудь из конструктора… Он смотрел в пустоту, и пытался вспомнить лицо матери, как она выглядела. Небольшого роста, пышные волосы, а вот какие у неё были глаза, нос, губы, щёки – как будто стёрлось из памяти. Очень удручающе…
Те глупцы, думающие, что дети всегда капризничают без причины, ошибаются. Им всегда нужно что-то конкретное. Прежде всего – внимание. Это потом они взрослеют, и когда мамаши хотят их приласкать, сконфуженно говорят в ответ – ну Мам, ну отстань ты с этим. И мама в душе огорчается – недавно только сам подбегал обниматься, целовал и засыпал на руках, а теперь сидит, с озабоченным видом и не просит ласки… Обидно ведь… А так хочется обняться, ведь это твоя кровинушка, твоё солнце, ты же сама его родила и выносила, и кормила и поила, и сказки на ночь рассказывала… Видимо что-то внезапно теряется. И всё это детям становится не нужно…
А, что было потом? А потом он рос. Рос, становился старше. Пошёл в школу, в первый класс. Уроков было мало. Он любил собирать из конструктора разные неведомые модели техники, самолётов, катеров, любил рисовать – людей, животных и деревья. В общем, обычный ребёнок. Творчески развит. Именно поэтому родители отдали его ещё и в художественную школу.
Он рисовал всё так мило и небрежно, но при этом от картин как будто исходило некое сияние, и люди хотели смотреть на них, подмечать детали. И ещё и ещё, и смотреть и смотреть. О боже, он нарисовал Иисуса Христа, с… бутылкой пива в руке, и сигаретой во рту! Учитель его, человек крайне религиозный, не мог стерпеть этого, и ладно бы малышу признаться, что никакой это не Иисус, а просто мужчина, но нет, мальчик так и сказал – Это Иисус. Родителям было сказано, не приводить ребёнка, пока не прочтут ему библию и не «поводят в церковь несколько месяцев». Отец был в бешенстве, побил ребёнка ремнём, и начал водить в церковь, а мальчику к этому моменту уже стукнуло семь, и он понял для себя кое-что. Понял он, что Иисус не такой уж и добрый.
Как-то ночью он услышал на кухне разговор матери с отцом. Папа плакал, мальчик никогда не видел, чтобы он так делал. Он говорил: - Милая, я умру. Я умру, мне осталось жить год-два, может больше, но не намного... Мама тоже плакала. И говорила, прижавшись к нему – Нет, ты будешь жить ещё долго. Мы будем так жить, как никогда не жили. Всё будет хорошо. Люди и десять, и двадцать лет с опухолями живут. Останавливают её. А потом операцию сделают тебе...
Мальчик выбежал на кухню с блестящими от слёз глазами – Пап… А ты ведь не умрёшь, это вы пошутили? Отец посмотрел на него так, как никогда не смотрел – с презрением – Иди спать, оболтус. Завтра пойдем в храм, прощения просить у Господа.
Шли месяцы, отец начал пить, религия перестала быть для него утешением, и ребёнка в церковь он тоже перестал водить. Тогда мальчик и совершил первый серьёзный и самостоятельный поступок в своей жизни – он сорвал, именно сорвал, а не снял с шеи изображение распятия. Крестик спрятал в коробку, а потом выбросил. Не так ли, этот бог всемогущ, но почему же, если отец верит в него больше всех на свете, этот самый ублюдочный бог не может спасти его, просто спасти? Да потому что даже если он есть, то он самый большой на свете эгоист. А скорее всего… его и нет вовсе.
Далее – период в жизни, который он плохо помнил – вернее помнил, но это всё сливалось в один день – встать с утра, пойти в школу, вернуться из школы, сделать уроки и лечь спать. А отец пил, но вёл себя культурно – мать никогда не бил и даже не кричал на неё. Чаще всего запирался в комнате, и что-то делал, а вот что – так и осталось загадкой.
Мама проводила вечера в компании с книгами и изредка смотрела поздно вечером по телевизору какие-то фильмы. Насколько точно может показаться ребёнку, но, во всяком случае, ему так казалось тогда, она была очень умной. Умнее папы, это точно. И умнее всех учителей в школе. Но сыну она уделяла времени мало – конечно периодически мило беседовала с ним, обнимала, проверяла дневник и иногда как-нибудь помогала с уроками, но в основном вечер все трое проводили в разных комнатах. Ужин – единственное, что было для всех троих совместным занятием. После ужина сын шёл в свою комнату делать уроки (задавали их ему очень много), мама – в гостиную читать, а отец – в спальню делать что-то. И потом, совсем поздно ночью мама клала книгу на полку, выключала свет и шла в комнату к отцу, где, по всей видимости, ложилась спать. И дом накрывала пустота, нарушавшаяся разве что тиканьем часов.
Он и сам не заметил, как уснул…
3.
Я проснулся, от того, что Друг лизал меня за ухом. Странно, обычно он не позволяет себе таких дерзостей – залезть на кровать, а тем более будить меня. Согнал его с постели, прошёл в соседнюю комнату, сделал музыку громче.
Открыл холодильник – еды оставалось мало, но на неделю хватит. Я достал два яйца, полоску ветчины, бросил в блендер, закрыл крышку и нажал на пуск. Всё содержимое чаши вскоре превратилось в однородную массу. К этому времени на сковородке уже приятно потрескивало масло. Через пару минут омлет был готов.
Мне не особо хотелось есть, но было вкусно и приятно. Друг тоже оказался не обделён – уплетал свои консервы, разогретые на газу прямо в банке, а затем вываленные в миску.
Я смотрел в окно, где лёгкий туман отступал под давлением солнечного света. Он плыл, как будто за окном раскинулось море, но растворился прежде, чем я захотел выйти и погрузиться в него, чтобы ощутить его прикосновения. Туман здесь не редкость, но сегодня он был особенно густой.
Я поднялся на второй этаж, достал с полки книгу и принялся за чтение. От книги пахло свежей краской, я купил её достаточно давно, но ни разу ещё не открывал, поэтому этот приятный аромат ещё не успел рассеяться. Я с наслаждением поднёс раскрытые страницы к носу и жадно вдохнул. Это было сказочно. Одно из моих любимых ощущений.
Я читаю, и полностью погружаюсь в мир образов и красок. Забываю обо всём. Мне становится очень приятно, я как будто поднимаюсь в воздух и переношусь в другой мир.
В книге написано о том, как один молодой человек пошёл со своей подругой в парк есть небольшую сладкую дыню. И что они при этом чувствовали. Кругом было зелено и тихо. Людей не было. Они просто аккуратно отрезывали по кусочку, и жевали, смотря на озеро. Периодически целуясь. Меня это очень умиляло, так как автор описывал всё в деталях – её губы, точно такие же, как губы моей Октябрины, глаза – такие хитрые и светящиеся изнутри теплом. Красный берет, длинные чёрные волосы. - Ты тоже очень любишь дыни, вслух - думал я. А как же было бы хорошо, чтобы нам также пойти в парк и есть дыню, а потом обняться, и никого вокруг.
Ну, ничего. Осталось ждать совсем чуть-чуть, и ты приедешь. Я открыл ноутбук – проверить почту. Новое письмо всего одно. И… я снова увидел неизвестный мне адрес.
Привет. Я сам нашёл тебя, так что ни о чём не волнуйся, скоро я приеду. В дикую глухомань ты залез, приятель. Ну да ладно, это не проблема. Я уже еду. В ближайшие дни буду. Адьо, и до встречи!
Я был ошарашен. Кто это мог быть?
Предпочту не думать об этом. Итак, в ближайшее время стоит ждать гостей…
Я чувствовал себя вполне сносно. Решил приготовить жареное мясо, для этого нужно было поставить мангал. Включил музыку посильнее, открыл настежь окна на втором этаже, и вышел на улицу. Друг весело побежал за мной.
Достал из сарая мангал, поставил, там же нашёл немного дров, бумагу и металлическую решётку. В кармане джинсов лежала зажигалка, и вскоре всё добытое превратилось в потрескивающее-приятное зрелище.
Мясо, которое я предварительно выложил на стол, уже было заправлено специями. Я вынес доску с ним на улицу, прихватив с собой ещё лопатку и вилку. Разложил мясо и уселся на скамейку. Со стороны мангала ветер доносил приятные ароматы, и Друг начал облизываться в предвкушении.
Я сидел на скамейке, и вдруг заметил, что в поле виднеется человеческая фигура. Она была довольно далеко, но всё же меня это насторожило – здесь нет поселений на 100 километров вокруг, поэтому врятли кто-то отважится уйти пешком в такую даль… Октябрина обычно брала на прокат в соседнем посёлке транспорт – либо вездеход, либо катер, чтобы сплавляться по реке. Ей доверяли, да и залог она оставляла большой. А тут… Это явно не она.
Я зашёл в дом, приглушил музыку, взял из шкафа бинокль, и на всякий случай сунул в карман шестизарядный револьвер. Затем вышел во двор, перевернул мясо и сел на скамейку. Друг тоже почуял постороннее присутствие, но сидел спокойно, понимая, что я не одобрю его инициативу, пока сам во всём не разберусь.
Фигура приближалась. Мне казалось, что он смотрит прямо мне в глаза, через поле, через реку. Это было довольно забавно, если учесть, что он меня наверняка не видел вообще. Если будет идти с той же скоростью – узнает о моём присутствии у дома в лучшем случае через 3 минуты.
Я ожидал. Вполне вероятно, что он идёт вообще не ко мне, а к реке – наполнить флягу, или достать из рюкзака надувную лодку и сплавиться вниз по течению. Хотя если он увидит, что я сижу на улице, и что-то готовлю, он с большой вероятностью будет не против познакомится и осведомится о моих делах. Большой угрозы он для меня в таком положении представлять не будет – Друг расположится сбоку и незнакомец просто ничего не успеет сделать. А если он всё же что-то предпримет – на этот случай в кармане лежит револьвер, которым я не упущу случая воспользоваться…
Я смотрел в бинокль. Фигура приобретала чёткие очертания – это был с большой достоверностью мужчина лет 20-30, одетый в чёрное и с небольшим рюкзаком за спиной. Лица его я различить не мог. Короткие волосы.
Я вспомнил о мясе и ещё раз его перевернул - с одной стороны оно полностью поджарилось. Человек подходил к реке.
Он секунду стоял на берегу – будто раздумывая, а затем неожиданно кинулся в воду. Я подобной прыти не ожидал – и невольно дёрнулся. Но затем успокоился, снял решётку с мясом с огня, и выложил его на деревянную доску. Рядом стояла уже заготовленная бутылка с вином.
Человек вылез на берег, Друг, было, бросился к нему с лаем, но я остановил его – Фу! Человек был полностью мокрым, и учащённо дышал. - Эта река сегодня не такая уже и дружелюбная, не находишь? – бросил он мне. – Как и твоя собака.
Это всё звучало для меня довольно дерзко, но тем не менее я улыбнулся - Присаживайся, раз уж мы сразу на ты. Ты как раз к обеду… Баранину ешь? – Ем всё. Даже человечину, если предложишь. Только друзей не ем, так что не бойся, - он улыбнулся. Его лицо казалось знакомым, так, как знакомо лицо ведущего программы на телевидении.
Моя настороженность улетучивалась, пока мы ели. Я считаю, что общий стол объединяет людей. – Так куда ты направляешься? – спросил я, пережёвывая хлеб. – Я уже достиг цели. Ты разве не получал моих сообщений?
Я был ошарашен, но вида не показал. Вот значит, кто мне писал. Но кто же он? Почему он называл меня другом? Я ведь его даже не знаю.
- Гадаешь, наверное, зачем я приехал, да и кто я вообще? Забыл меня, знаю. Нам с тобой предстоит ещё многое вспомнить, братишка. – Незнакомец говорил таким тоном, как будто я – его маленький сынишка. Меня это немного взбесило. Я бросил – Говори, что тебе нужно. Я не знаю тебя, у тебя есть с собой паспорт? – Сам не ожидал от себя подобной прыти. – На, держи. Но это не имеет значения. Ты ведь и сам вспомнишь меня, а в паспорте то, как называют меня остальные. Я друг, – улыбался он. – Рад за тебя, а теперь убирайся – с этими словами я выхватил из кармана револьвер и взведя курок направил его между глаз незнакомцу. – Остынь. Давай я тебе всё расскажу… Сам-то ведь никогда не вспомнишь…
4.
Было холодно. Он это чувствовал всей поверхностью кожи. Каждый волосок встал. Это простой озноб, или здесь дует? Если так, то можно и подхватить что-нибудь. Нет, всё же озноб. Нужно попросить приходящего принести одеяло.
Нужно вспоминать. Итак, что было после выпускного? Куда он пошёл? Ведь по идее, нужно было идти в ВУЗ. Он нахмурил лоб, как будто старался проникнуть в затерянные ячейки памяти. И, видимо у него это получилось.
Отец был болен, но как казалось, рак не сильно сломил его здоровье, скорее психику, эти неизвестные ночные занятия у себя в комнате. Что он делал там? Может быть, сын это когда-нибудь и знал, но теперь забыл. Ко всему прочему, это держалось в секрете.
Итак, он не знал, куда ему пойти учиться. На дворе был июнь, и времени думать у него не было совсем. По иронии судьбы им была выбрана школа экономики. Для сдачи экзаменов написал несколько работ, буквально за пару недель. И, что самое удивительное, после просмотра этих работ комиссией, его приняли.
Он поступил на первый курс, и был доволен собой, мать с отцом – также. Он очень волновался, что отец не примет его выбор, но тот улыбнулся, и пожал руку, когда узнал, что сын поступил на экономиста.
Лето прошло в одиночестве. Ходил гулять один. Читал дома один. Рисовал – один. Слушал музыку – один. Вечное одиночество начинало грызть. Виделся с родителями только на кухне.
В одиноких прогулках он находил себя. В дешёвом кассетном плеере играло что-то космически-неопределённое. И он шёл, шел, куда глаза глядят. Сворачивал по велению сердца. Эти дороги заставляли ни о чём не думать. Каждый раз, снова и снова, одна и та же кассета. Нельзя сказать, что это было тратой времени впустую, потому как именно в этих прогулках было что-то очень важное, но неуловимое.
Ещё он плохо засыпал. Потому, что был под гнётом тяжёлых, как чугун, мыслей. Но, тем не менее, его всё устраивало, кроме одиночества. Было страшно одиноко. У родителей просить сочувствия и ласки было как-то глупо, по крайней мере, ему так казалось.
Он проживал эти дни, много думал. Но вот наступило первое сентября, и он пошёл в ВУЗ, где ему вручили студенческий билет и зачётную книжку. Разглядел однокурсников – все были милые и симпатичные, он мечтал, что всё изменится, и с ними он проведёт лучшие пять лет в своей жизни.
Возможно, так бы и произошло, если бы не одно «но» - именно в это время начал сдавать отец. Его положили в больницу.
Они с матерью каждый день ходили к нему, приносили фрукты. Но отец ничего не ел. Рак побеждал его, и ничего нельзя было поделать. Врачи предложили операцию. Отец отказался, потому что нужны были деньги, а после операции он в любом случае долго не протянет.
Отец чах, а сын ходил на занятия, и потом в больницу. Однажды отец сказал – Когда я умру, ты можешь открыть комнату и посмотреть, что я сделал. Но только после моей смерти. Мама знает, где ключ.
Им оставалось лишь ждать. Мама была сама не своя. Она находилась в отчуждении с тех пор, как отца положили в больницу. Даже не читала больше.
Однажды ночью он проснулся от шума – кто-то копошился в прихожей. Он вскочил с кровати, схватил с пола гантель и медленно направился к шумящему. Он выбежал, и увидел, как мама ищет что-то на антресолях. – Мам, ты чего? – спросил он. – Иди спать сынок. Я поеду к папе. Завтра к тебе бабушка придёт. – Ну, давай я с тобой пойду! – Нет, я одна.
Она достала связку ключей. От чего они, сын понятия не имел, но по виду – от автомобиля.- Это что? – спросил он удивлённо. – Это надо так. Прости. Бабушка с утра придёт - тут он увидел, как в глазах у матери блеснули слёзы. – Ты куда? Я не пущу тебя? – Иди спать! Ключ от комнаты будет на столе, - в ту секунду он не обратил внимания на эту вскользь брошенную фразу.
Она захлопнула дверь. Он остался внутри, и открыть без ключей не мог. Побежал к балкону. Мама подошла к гаражу, стоявшему во дворе, открыла двери, и через некоторое время оттуда выкатилась старая Волга. Мама помахала ему, стоящему на балконе.
Он не решился прыгнуть с пятого этажа. И заплакал. Не мог до самого утра проплакаться. Волги он больше не видел.
Тогда он решился сделать то, о чём много думал. И вернулся к месту, где распрощался с матерью – на маленьком столике лежал ключ от двери в комнату отца.
5.
- Что в этом мире может быть прекрасного? Ты должен понимать – что всё, что придумали люди, что они создали, всё от ренессанса до пост-модерна, от Баха до Чайковского, от древних пирамид и до Эйфелевой башни, всё меркнет перед тем, насколько человеческое существо грязное и больное, насколько оно уродливо.
Ты должен понять, что первый секс – грязный, быстрый, болезненный и растворяющий всё идеалы о любви. Он всё разрушит. Ты напьёшься. Тебя вырвет, в конце концов. От тебя будет вонять как от свиньи. Ты будешь собой гордится! Ты наконец-то стал взрослым. Ты выкуришь противную сигарету, и будешь взрослым человеком. Ты будешь думать, что если ты всунул свой член во влагалище подруге после дискотеки в школе – ты уже мужчина. Лучше бы ты мастурбировал дальше, парень.
Я не спорю, это твои инстинкты. Выживать, размножаться и убивать. Чтобы выживать тебе нужно жрать то дерьмо, которое ты найдёшь. Не важно, что это будет – соевое крахмальное блюдо под названием гамбургер со вкусом говядины, или вываренные останки какого-нибудь жвачного млекопитающего, или мясо жареной собаки, которое тебе любезно завернёт своими не мытыми за целый день руками в чёрствую лепёшку больной гепатитом приезжий повар. Чтобы размножаться, ты должен найти самку, самки эти клюют на то, как ты умеешь говорить, и насколько рабочие у тебя органы размножения. Чтобы убивать, тебе нужно всего лишь думать о выживании и размножении слишком яростно.
Я смотрел на него, и мне казалось, что я погружаюсь в тёмное болото. Он говорил о том, насколько люди ужасны, и насколько этот мир уродлив часами. И я слушал его, как заворожённый, не мог ни прогнать, ни ударить, ни уйти от этих его монологов.
- Вот смотри. Назови мне то, ради чего стоить жить, - говорил он. Я парировал – Любовь. Он задался в противном смехе. – Итак, любовь, дружище. Твои железы вырабатывают гормоны. Железы женщин также вырабатывают гормоны. Ваши гормоны – это химические соединения, управляющие вашим мозгом. Мозг – это набор нейронов. Они реагируют на внешние условия, в том числе и на женские гормоны. Когда твои мозг чувствует женские гормоны – он начинает вырабатывать мужские. И эти мужские гормоны тянут тебя к женщине. И её гормоны тянут её к мужчинам, но не обязательно к тебе. Но так, как ты рядом и её мозг принял решение выделить гормоны из желёз именно при виде тебя, уж так случилось, то её тянет именно к тебе. Что дальше? Дальше твой мозг приказывает тебе – засади ей свою трубочку для спермы и излей свой генофонд в неё, чтобы я выжил и воплотился в другом теле. А мозг девушки говорит – а достоин ли его мозг того, чтобы быть размноженным через мой ксерокс? Или нет? А вдруг мне одной придётся растить его копию, а он пойдёт в другую копировальную контору? Чтобы побыстрее сделать очередную свою копию? Ну, уж нет, пусть я буду его единственным ксероксом, и он будет ухаживать за моим телом, а я буду жить в своё удовольствие. Грубовато? Попробую ещё одну метафору. Сколько тебе нужно оргазмов в день? Ну не больше десяти. А сколько женщина может дать оргазмов мужчине? Ну, допустим штук сто. Если всё будет аккуратно. Женщину невозможно насытить, она может бесконечно заниматься сексом, у неё бесконечный запас, а мы с тобой слабаки – наша трубочка может выплеснуть материал только несколько раз, и всё – пока не накопим нового мы – недееспособны. Ты думаешь, зачем некоторые женщины ходят в казармы – да не хватает им одного мужика, хоть ты тресни… Есть дамы, я подчёркиваю, дамы которые довольствуются одним, потому что он умный, красивый и обеспечивает их жизнь. Но они всё равно могут и даже, наверное, хотят секса ещё и ещё. Суть в том, что женщина придумана природой, чтобы рожать и трахаться, а мужчина – лишь для того, чтобы ввести семя, и выйти из игры.
- Ты не прав, и мне не хочется с тобой это обсуждать. Я люблю, и любим, и мне наплевать на твои нигилистические и желчные речи. Я люблю людей, всех до единого. Да, мы ещё животные. Но дело в том, что любовь – это то, что делает нас людьми, а не слепыми кротами. Любовь в глобальном смысле, любовь чистая, пусть у некоторых гомосексуальная, извращённая, любовь к идеям, к богу, но всё равно это любовь, это положительное чувство. Пойду спать, а ты… Делай что хочешь. Я не знаю, как ты до сих пор с такими взглядами ещё не повесился, - я допил вино и направился в спальню. Я знал, что не засну, но продолжать сегодня этот неприятный и никуда не ведущий разговор мне не хотелось.
Незнакомец так и не сказал мне своего имени, его образ казался до боли знакомым, но было ощущение, что его вырвали, украли из моей головы, и теперь я при всём желании не мог вспомнить о нём ничего.
Это немного угнетало меня, но, тем не менее, я решил довериться сердцу, и впустить его в дом. Тем более, что по большому счёту мне стало немного скучно. Я не испытывал страха, скорее интерес к нему.
Я засыпал, мои веки тяжелели, и я понимал, что со мной что-то не так. Что-то с моим прошлым. Я помнил всё не так, как было на самом деле. В этом необходимо было разобраться.
В моих глазах плыли ассоциации. Я начинал приходить к выводу, что вообще не представляю, какой сейчас год, месяц, и главное – кто я такой. Что я знал? Я знал только, что я здесь уже довольно давно, и поблизости нет поселений людей. Я знал, что ко мне приезжает моя любимая женщина – Октябрина. Это всё, что я знал о внешнем мире. В остальном же моё существование сейчас было ограничено несколькими квадратными километрами, причём я не знал ни сколько я здесь пробыл точно, ни сколько раз ко мне приезжала Октябрина, ни почему я здесь и так далее. Все эти вопросы в моей голове вызвал визит этого незнакомца.
И что мне теперь делать? Как докопаться до истины? Думаю, стоит дождаться Октябрины, а пока неспешно попытаться узнать у моего гостя, что он знает, да и вообще – кто он такой, а главное – кто я такой.
Утро выдалось прекрасным. Гость обосновался на диване внизу, и когда я спустился, он уже по-свойски орудовал на кухне. А что? Пусть готовит, подумал я. Он заметил меня – О, ты уже встал! Соня.
Я сел за стол, погладил друга, который жадно уплетал корм. - Хочешь я расскажу тебе одну историю? – Гость улыбнулся, не отрываясь от процесса помешивания содержимого сковородки. – Валяй. – Жил на свете один человек, который был женат на прекрасной женщине. Они любили друг друга, как в сказке. Человек этот был очень умным, и вообще я про таких говорю «идеальный». Они ждали ребёнка, и всё шло к тому, что они будут жить долго и счастливо. Но однажды вечером он возвращался с работы на машине. Ехал по трассе, шёл дождь, и дорога была скользкой. Как ты догадываешься, произошла катастрофа, и всё закончилось печально. Последнее, что он видел – белый свет фар приближающегося на полном ходу грузовика. И тут он просыпается, и понимает, что жив. Только вот со зрением что-то не то, да и тело чувствует он как-то странно. Он начинает оглядываться, и понимает, что находится в детской кроватке. В колыбельке. И тут он видит, что над ним склоняется его жена. Она говорит с ним таким нежным и ласковым голосом. Он тоже хочет сказать ей что-то. Но изо рта вырываются лишь протяжные невнятные междометья. И тогда его потрясает ужас – он видит над собой детскую погремушку с зеркальной поверхностью, а в отражении – младенца. Он стал младенцем.
Наконец Гость накладывает мне и себе омлет, и мы едим его молча.
6.
Вот сейчас. Этот момент. Вот он. Настал. Ты ждал его, откладывал. Всё, он наступил. Иди и делай!
Он всегда ждал чего-то. Он всегда думал – да что мне стоит сейчас подойти к этой девушке, и просто спросить – тебе нравятся импрессионисты? Да, - с испугу ответит она. И тогда он скажет – Пойдем, погуляем, а то я уже устал ходить в одиночестве. И она скажет – да, пошли, потому что уже час гуляет одна.
А на следующий день он обязательно пойдёт к этому человеку, который обещал ему выставку, и тот с радостью встретит его. И его картины будут продаваться. И у него появиться доход.
А потом она полюбит его. И они будут такими счастливыми.
Но нет. Он погружён в своё обычное занятие – он собирает бумажные кораблики, сидя в коридоре лечебницы…
Бумажные кораблики, каждый всё меньше и меньше. И он видит в каждом из них свои несовершённые поступки, свои маленькие мечты. И продолжает собирать их.
Он ощущает, как по больничным коридорам ходят санитары, сопровождающие буйнопомешанных в смирительных рубахах. Их лица говорят о многом – о том, как жестокость, древняя, первобытная, спящая во всех людях, вырывается наружу. Их мозг готов к неожиданностям – броситься в прыжке, оттолкнуть двухметрового санитара и прыгнуть в окно.
А в нём самом это также зиждется, но сжалось, как маленький, беспомощный зверёк, и забилось в угол. Может быть из-за этих препаратов, которые ему колят. Может из-за таблеток, которые дают по утрам и на ночь. А может он и был таким…
Но что ненормального в том, что человек сидит и делает бумажные кораблики с утра и до ночи? Что в это такого? Или существует предел, некоторое количество бумажных корабликов, после которого тебя помещают в лечебницу?
Плитка, эта ужасная плитка. Она повсюду. Как будто находишься в морге. Или в лаборатории. Понятное дело, её легче мыть и чистить… Но ведь она такая… раздражающая. Черные и белые квадраты. Как символ некой неизбежности судьбы, жизни. Ты шагаешь, и попадаешь то на чёрное, то на белое. Как-то раз он пробовал ступать только на белые.… Но его взяли под руки и вкололи успокоительное.
Кораблики. Весь журнальный столик был уставлен корабликами. Маленькие, среднего размера, и большие. Все выполнены аккуратно – он уже приноровился в этом деле. – Сколько ты уже их сделал? Миллион? Два – спрашивал рядом сидящий, тот, кого он считал приятелем. То был единственный, с кем он заговаривал.
Может и миллион. Он их не считал. Он просто делал их, и всё. И каждый был приравнен к поступку. Кораблики реализовывали его амбиции. Он был занят делом, пусть не важным, но делом. Он не слонялся по коридорам просто так. Не сидел, покачиваясь в такт звучащему из репродукторов Моцарту, как большинство пациентов. Он спокойно делал своё дело.
Тем временем приятель встал из кресла. Подошёл и стал пристально вглядываться в лицо сидящему. – Пойдём со мной, - вдруг сказал он.
И сидящий вдруг бросил своё дело, свои кораблики. И они вдвоём пошли куда-то, быстрым, но ровным шагом.
Они зашли в туалет. Там приятель огляделся по сторонам и достал маленький бумажный свёрток. В нём лежала ещё меньшая по размеру бумажка с рисунком. - Съешь это – приказал он конструктору корабликов. - Съесть? – Да, съешь. Проглоти.
И он послушался. Двое спокойно вышли из туалета, и его приятель уселся в кресло, а он продолжил сборку корабликов.
Неожиданно он почувствовал себя плохо. Последний кораблик он смял в руке и начал катать из него шарик. Бумага становилась всё более мягкой, стираясь о кожу его пальцев. Он посмотрел на неё – она приобретала жёлтый цвет. Такого он никогда за ней не замечал.
Затем он аккуратно положил получившийся жёлтый комок на стол и пристально уставился на него. Комок лежал неподвижно, пока лёгкий ветерок из открытого окна не шатнул его, и тот слегка откатился. Дальше с шариком стали происходить немыслимые вещи – у него отросли бумажные ручки и бумажные ножки. Он приподнялся на поверхности стола и встал, совсем похожий на маленького человечка.
Конструктор корабликов смотрел на то, что начало происходить: - шарик подходил к каждому из изготовленных бумажных судёнышек, трогал их, а затем они комкались, и чуть позже превращались в точно таких же жёлтых существ…
Наконец на столе вряд выстроились около сотни шариков с ручками и ножками. Они смотрели на своего создателя, самого маленького из них, и тот махнул рукой. Все шарики в миг разбежались. Неизвестно, что подвигло конструктора на сей поступок, но, тем не менее, он бросился ловить их, причём всех одновременно.
Шарики выбегали у него из рук, он снова и снова хватал их. Вдруг два самых больших начали расти, пока не достигли потолка. Они схватили его и начали оттаскивать от своих маленьких собратьев. Он отчаянно рвался собрать малышей, мельтешащих тут и там, но силы были не равны.
Два шарика несли его по коридору, и, наконец, бросили на необычно огромную стирательную резинку. Он смотрел на них. Наконец один из бумажных шаров начал заострять свою левую руку, и та превратилась в иглу, причём конструктор отчётливо понимал, что это была очень острая игла.
Игла вонзилась ему прямо в руку, и он взвыл от боли. Затем всё вокруг покрыла непроглядная тьма. И он понял, что жёлтые шары ушли.
7.
На полу комнаты было холодно. Он начинал сильно мёрзнуть, но подняться и лечь на кровать не желал.
Он снова не хотел рассказывать ему о своих воспоминаниях. Лишь отнекивался. А тот вновь и вновь приходил и приносил еду и заботливо спрашивал, что же с ним произошло.
А действительно. Что произошло? Почему он здесь? Что случилось с ним? Почему он не женат, до сих пор не живёт в своей квартире, а сидит здесь? Это комната… Воспоминания, приходящий время от времени – это всё, что у него есть.
Он поднялся с пола. Комната была примерно 4 метра в ширину, и столько же в длину. Посередине стояла большая одноместная кровать. Напротив него была дверь – белая, без отверстия для ключа, но с ручкой.
Его детство… Его юность… он помнил всё, до того момента, как открыл дверь в комнату отца. Дальше – провал. Никаких мыслей, воспоминаний, образов, ассоциаций.
Судя по всему его теперешний возраст, составляет примерно 25-30 лет. Хотя он может быть и больше, равно как может быть и меньше. Он небрит. На полу журналы 93, 94, 95 годов выпуска. Но он знает, что они старые. Как минимум им десять лет. Следовательно, на дворе примерно 2003-2005 год.
Он сильно сдавил череп руками. Начал бить кулаками в темя. Это слишком угнетало его. Как будто кто-то прокрался в его память и стянул оттуда порядочный кусок…
Он вспоминал, как однажды ушёл из дома. Просто так, на пару дней. Вышел и пошёл. Родители не успели спохватиться.
Так вот, он вышел и шёл по улицам, случайно поворачивая, без оглядки. Разглядывал лица, слушал разговоры. Всё говорило ему о прелести, о самобытности каждого из людей.
Иногда люди кажутся уродливыми, но тогда он мысленно хотел их всех обнять. Это было необычно и ново для него.
Он никуда не заходил, ничего не покупал, ни на чём не ездил. Он чувствовал себя исследователем, первооткрывателем. Только подумать – над ним небо, и небо это общее для всех людей, ещё миллиарды человек смотрят на это небо, находятся в одном воздушном пространстве, в одном мешке, в одном аквариуме, в одном мире.
Время не двигалось, как будто застыло. А что, в сущности, вообще есть время? Ненужное оно, нет необходимости в этом метрономе. Ведь не было бы дня и ночи и никто бы не заметил, что прошёл месяц. А может и год. А может и вся жизнь. И никто бы не считал, сколько прошло.
Когда наблюдаешь за людьми, то через некоторое время видишь их судьбы, их проблемы, их заботы, даже их знания и умения. Вот эта женщина уже никогда не станет смотреть мужчинам в глаза – она замужем, и любит, и боится разлюбить. Она так красива, но сейчас вся её прелесть скрыта за образом, за маской жены. И она не сможет от неё избавиться. Она придёт и сварит суп, будет крутить мясо в мясорубке, будет мыть пол, будет стирать носки. Она любит его и боится разлюбить. А кто знает, может он писатель. Или напротив, литературный критик. И он, правда, очень хороший человек, и любит он её сильно. И никогда ей не изменял. И не изменит. Хорошо если так. А если по-другому?
А если судьба этой женщины резко изменится – она поднимет взгляд, но оступится, порвёт связку на ноге, и до больницы её доставит молодой симпатичный блондин, от которого пахнет ржаным хлебом, и она возьмёт у него мобильный телефон позвонить домой, и у него останется её номер, а потом она выпишется из больницы, и однажды, когда муж уедёт в другой город, она услышит его звонок.
И их история снова станет общей. А потом приедет муж, увидит их и покончит с собой. Так, как кончает с собой настоящий мужчина. Холод ствола револьвера, приставленный к виску и щелчок курка.
А ведь стоило ей не поднимать глаз на этого блондина, и она не оступилась бы.
А ещё на улице стоял мужчина, лет пятидесяти. И по нему было видно, что он ждал чего-то. Только вот чего? Он немного мялся. На нём была белая рубашка и бежевые брюки, а ещё ботинки с дырочками.
Внезапно к мужчине подошла молодая женщина, и они вместе направились в магазин. Заходить в магазин не входило в план прогулки и поэтому дальнейшую судьбу мужчины пришлось додумывать.
Он купит ей дорогое кольцо на половину зарплаты, они придут к нему в квартиру, там займутся сексом, буквально минут на десять. Он будет бояться, что жена и сын приедут рано утром, и поэтому выгонит её посреди ночи и посадит на такси. Она поедет домой, а на утро сдаст кольцо в ломбард, а на вырученные деньги купит героин.
Судьба каждого может быть совершенно неизвестной для остальных. А может быть, он оказался прав.