Отвоёванная Россия, часть третья

Часть третья

ВСЯ  ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ  ЖИЗНЬ
Воспоминания  cтарой женщины
У бабушки только дедушка не внук

Детство моё было и горькое, и радостное:  где получше, чем у других, где похуже, да много хуже. Но и у других жизнь разная: одни богатые, но и работают много, другие победнее, но и работают поменьше, третьи живут совсем бедно, но у них и заботы никакой. Детям их-то, бывало, и завидуешь: гуляют целыми днями, а день солнечный, летний – и все они моего возраста.
У зажиточных и работник есть, и на уборку хлеба жнецов нанимают за сноп  в день, и все же мои сверстники не работают, как я – с 5-6 лет нянчусь с сестренкой и братишкой, родители в поле, а мне наказ:  смотри за детьми,  смотри, чтобы  свиньи в огород  не попали,  чтобы,  когда пойдет стадо с пастбища, загнала теленка в загородку,  а то молоко у коровы высосет.
Первое худо – худой разум.  Это потом понимаешь:  работать не заставят, так и есть не посадят. Когда мы с братишкой и сестренкой пьем молоко, а на нас  с завистью смотрят, кто столько гуляет, думаешь: как хорошо, что у нас есть корова, хозяйство! А если к празднику  за прилежание родители купят спидничку-юбочку, тут уж радости нет конца.
В семь лет – я уже помощница матери, старший тремя годами брат – помощник отцу. К этому времени прибавляется  еще сестренка, с нею надо водиться, а на твоих плечах еще огород и корова.
А тут германская война, 1914 год,  отца забирают в солдаты, старшим в семье остается десятилетний брат.

Мы украинцы из Черниговской губернии, живем в Приморском крае, в Черниговском уезде, в деревне Дмитровке.
Отец воевал недолго, был ранен в ногу, из госпиталя его отпустили домой.
В деревне у нас родни много: дедушка с бабушкой, дядя, тетя, двоюродный брат – то иногда дров нам привезут, то сена. Вернулся отец – брата отдали в школу, а потом и меня. Я закончила четыре младших класса. Училась хорошо и с охотой, но на четырех классах учеба и закончилась: надо было учить,  идущих за мной.
По возвращении  из госпиталя  отец работал в сборне, теперь называется сельсовет, работал-служил писарем-секретарем. И вот он приходит однажды, ставит в красном углу скамейку,  поднимается на нее и  срывает  портрет царя,  бросает в печку.
– Боже мой, что ты делаешь! – обомлела мама.
Отец сказал, что  революция,  что царь свергнут.
Вот и выходит правда:  царь да нищий  без товарищей. Мать скрестила на груди руки:
– Что же теперь будет? Германец нас задушит…
С той поры началось: мальчишки перестали сидеть на уроках закона Божия, убегали, оставались одни девчонки,  дома отец смеялся, а мать плакала и уговаривала моего старшего брата  слушать батюшку и уроков не покидать.  Пугала нас всякими господними карами,  а мы разъединились:  мальчики  держали сторону отца, девочки – сторону  матери, молились, как она, перед едой и после, благодарили Бога,  что насытил нас.
Мать у меня сердечница, часто болела,  месяцами лежала в постели, доктора-фельдшера в селе нет,  а из района они к нам не ездили. Отец сам возил ее туда,  но от лечения  толку было мало – порошки  дадут, и на том все леченье.
Без врачебной помощи умирали  у нас взрослые и дети, никто не спрашивал справки  врача,  когда хоронили.  Но обязательно  всех жителей  крестили и отпевали. Дедушка очень любил моего  старшего брата и, хотя к учению тот относился не очень хорошо, настоял, чтобы его учили, сам отвез в район и устроил в 5-й класс, а школа была шестилетка, после которой стал учить брата в техническом училище, в общем, взял его на свое содержание, так как и сам дедушка, и дядя, брат отца, жили богато, имели мельницу.
Дедушка про девочек говорил: «Зачем их учить? Это чужа худоба». Что значило:  мол, выйдут замуж,  уйдут в чужую сторону, зачем  на них  деньги тратить?  А сыновья  приводят в дом работниц,  и на сыновей  дают землю. 
В летнее время пастух выгонял стадо  в 4 часа  утра. К этому часу нужно было подоить корову. В других семьях  здоровые мамы, есть бабушки, а я такая разнесчастная. Сестра  подо мной везучая –  ее учат, ей все равно, когда гонят стадо…


А время тревожное, в селе то партизаны, то семеновцы, то белые,  то красные. Придут белые – секут мужчин, добиваются, где партизаны.  А партизаны  тут как тут,  в засаде, нападают на белых  то из лесочка, то из садочка.  Перестрелки  почти каждый день, убитые  с обеих сторон, живем под страхом.
Был такой страшный случай. Умер у соседа сын – мальчишка. Собрались люди хоронить,  а тут верховые  казаки прискакали, окружили  их и ну хлестать плетками –  что за сбор?  Мать ребенка в ноги, целует стремя, плачет,  просит разрешения  похоронить сыночка.  А казаку что?  Сказывай,  где партизаны, а то засеку. Люди кто куда разбежались, казаки забрали хозяина от гроба,  повели по селу:  в каком, дескать, доме партизаны таятся?  А партизаны залпом  из засады как ударят!  Один слетел с коня,  а под другим конь упал. Остальные  назад в галоп.  Сосед побежал домой.
Убитых  разоружили,  похоронили,  как собак,  в одной яме. На второй день понесли родители  покойника  в церковь отпевать,  но поп не успел  довершить службы –  налетели  красные:  стрельба. Крики.  Поп выдворил  всех из храма и закрыл  за ними двери.
Из деревни ушли – убежали все. Только  утром родители  унесли из церкви гроб на кладбище  и сами похоронили своего ребенка.  По церковным законам такого делать нельзя – грех.
В июне 1918 года папу моего избрали от сельского общества на какой-то съезд во  Владивосток.  По совету и настоянию  своей сестры он взял меня  с собой  посмотреть город и проведать  моих двоюродных братьев и сестер:  там жили  два брата матери…
Приехали мы во Владивосток,  отец в тот же день ушел туда,  где у них должен быть съезд.  Двоюродная сестра повела меня в город,  говорила: «Вот здесь сейчас твой папа». Здание большое, у входа два льва.  Я даже притронуться к ним боялась.  На второй или третий день  мы опять  пошли в город.  Вдруг задрожала земля под ногами, загудели  заводские гудки –  в порт входили иностранные корабли.  Вдруг исчезли  трамваи и  автомобили,  на магазинах закрылись железные  шторы-ставни, и началась стрельба. Страшная.  Мы прижались к стене какого-то здания, и обе плачем, ревем.  Тут подбегает  к нам старик, кричит: «Уходите с улицы! Видите – война!» И показал, куда нам  бежать, чтоб не попасть под пули. Но мы  не туда, а перебежками, бегом-бегом домой.  Добежали, а отец  стоит уже с вещами, торопит меня: «Скорей, скорей!» Мы пошли на Первую речку, точнее, побежали, чтобы успеть на поезд.  Успели.  Здесь перестрелки не было. Только зашли,  и поезд тронулся.  Мы заняли свои места,  но доехали до Второй речки и остановились. Долго стояли, люди выходят из вагонов, такие же,  как папа, делегаты, собираются в кучки, о чем-то судят-рядят, а тут объявляют, что поезд дальне не пойдет – большевики  отступили и разобрали железнодорожный путь впереди.
В городе гремела стрельба. Из наших  краев оказалось шесть человек.  Решили домой идти лесами пешком.  Но отцу  надо было вернуть меня назад к своим городским родственникам. Попутчики остались его ждать. Он привел меня, отдал тетке все свои  деньги.
– Не плачь, – утешал, – скоро все уладится,  большевики выгонят интервентов, и я приеду за тобой.               
Это скоро для меня оказалось тремя месяцами – бесконечной жизнью.                Тут я узнала,  что есть тюрьма.  Она стояла сосем невдалеке – на той же улице, где жил дядя. Каждый день  туда вели арестованных.  Слушала,  как поют заключенные, особенно на четвертом этаже, слушала и плакала: вдруг там мой папа?  В городе появились американцы, англичане,  чехословаки. Их суда стояли на рейде, а как какой загудит – земля дрожит. Когда по городу везли руководителя  большевиков Суханова,  с некоторых балконов ему бросали цветы,  а еще по улице ехал на белом коне, сам во всем белом царский генерал Ланговой.  Ему тоже цветы бросали, но меньше. После того, как красноармейцы ушли из города, отступили  в леса, стали хоронить их убитых. У кого из них оказывались родственники,  тех хоронили на кладбище. Когда стали  опускать гробы, кто-то поднял красное знамя, а кто-то запел: «Вы жертвою пали…» Тут раздались выстрелы,  и все бросились  врассыпную.  Я тоже бежала куда глаза глядят со своими двоюродными братьями и сестрами.  Благо, мои владивостокские  родственники жили рядом с кладбищем. А вот  тетя пришла  только ночью. Она принимала участие в похоронах. К ней  иногда приходил матрос какой-то,  они закрывались в комнате и долго о чем-то говорили. Однажды мы с сестрой увидели,  что он передал ей какой-то сверточек, она положила его под подушку. Мы улучили  минутку и заглянули туда:  нет ли там чего вкусненького. Но там были знамя и листовки.
После этого случая убитых хоронили  возле тюрьмы в одной  большой яме.  Привозили их китайцы на телегах, опрокидывали в яму,  а тех, кто подавал  признаки жизни, добивали, чтобы не зарывать живыми.  Приводило нас сюда наше детское любопытство,  а потом ночью не спалось.  Я молча плакала, где мой папа? А тетя с дядей меня ругали: зачем бегаешь, где не следует.  А я бегала.  И не только бегала, но и ездила.
Напротив дядиной землянухи стоял двухэтажный дом. В нем жило много семей. К одной  из них ездил  на автомашине чех в военных чинах. В той семье были мальчик с девочкой  такого же возраста, как мы с двоюродным братом. Вообще, в том дворе было много детей.  Мы все стали просить дяденьку-чеха, чтобы  он покатал нас. И однажды вечером  он согласился.  Побросал  нас в машину и поехал. Я испугалась:  как же – он чех, наш враг (так говорили мои дядя и тетя). Но когда Маня, девочка из семьи, в которую он ездил, села рядом с ним, успокоилась.  Он повез нас с нашей Читинской улицы по Китайской до Светланской и обратно. Вот уж когда я была счастлива! Хотелось лететь домой и рассказать всем,  что я не только видела машину,  но и каталась на ней.

Мои двоюродные  братья и сестры  повели меня посмотреть, как китайцы обучают маленьких детей-акробатов. Говорят, «под куполом цирка», а это был балаган,  изнутри весь  перепутанный  веревками, по которым вверх и вниз  карабкались маленькие дети, совсем маленькие,  много меньше нас.  Китайцы кричали на них, а они громко  плакали. Я только взглянула наверх – и в слезы,  стало жалко этих детей.  Бегом пустилась домой и больше  там не бывала.
Вот сегодня  прочла в «Советской России»  письмо А. А. Фадеева к А. Ф. Колесниковой с воспоминаниями о жизни во Владивостоке и встретила название улицы,  на которой они в одном  дворе жили, – Комаровская, и вспомнила эту улицу.  Мы ездили  на катере к тете, которая  жила на мысе Чуркина. У нее муж погиб на войне, она осталась одна с тремя детьми и жила хозяйством: корова, куры и огород. Она накормила нас досыта,  нагрузила всем, чтоб домой увезли. Вернулись, а на пристани столько народу было, что я потеряла своих. Отбилась от ребят и пошла  бегать по городу  да плакать. Кто спросит, чего девочка плачешь – я еще сильнее в рев и убегать. Выбежала на какую-то улицу. Дома стоят крылечками к тротуарам, и двери открыты,  а внутри столы, накрытые белым. В одном таком доме, смотрю, сидит за столом  наш знакомый чех, а перед ним ходит почти раздетая японка.  Я испугалась  и стала кричать в голос. Какая-то женщина схватила меня за руку  и спрашивает: «Ты куда бежишь?» Я вырвалась, плачу, но все-таки отвечаю: «Домой». – «А где твой дом?» – «На Читинской». – «А номер какой?» Отвечаю: «Не знаю». Я на самом  деле не знала, что существуют  на домах номера. У нас в деревне их не было, как не было и названий улиц – назывались по фамилиям: каких на улице больше, такими и называются.
Женщина держит меня за руку, не отпускает, но ведет на Читинскую.
Тут я увидела  кладбище, на котором хоронили убитых большевиков, вырвала руку, закричала: «Теперь я знаю, где дом».
Прибежала зареванная, даже говорить не могла.  А дома одна тетя, такая же зареванная, – все остальные в поисках:  не только братья-сестры, но вообще все родственники во Владивостоке. Я рассказала, где была и что видела. Тетя перекрестилась и сказала: «Это хорошо, это твое счастье, что такая добрая старуха тебя увела с той улицы».
– Вы знаете, она бегала по Комаровской, – сказала тетя,  когда все собрались, и все  стали смеяться.
– Куплю я вам завтра билеты в «Иллюзион», – почему-то расщедрился дядя. – Пойдете еще кое-что посмотрите.
И это чудо я посмотрела впервые в жизни. Конечно,  понравилось. Потом до двадцать восьмого года не видела,  а в двадцать восьмом  привезли к нам в село в первый раз кино «Бабы рязанские».  И показывали в школе, в самом большом классе.  Я уже имела двоих детей, и второй год нас называли красноармейской семьей.  Зашла ко мне жена моего брата, тоже красноармейка: пойдем, дескать, в школу, какое-то кино привезли, посмотрим. По правде говоря, я уже забыла,  что видела иллюзион,  а он теперь «кино» назывался. Попросила соседскую девочку посмотреть за моими мальчиками, и мы отправились в школу. Уселись за первые парты. А тут по экрану пошел паровоз и совсем как будто на нас. Я хоть только встрепенулась, а соседки мои стали кричать: «Спасите!  Ратуйте!».
Кричала треть класса, другая треть вообще убежала.
Мое гощение во Владивостоке закончилось тем, что приехала мама, забрала меня, и вновь началось мое деревенское житье-бытье.
Отец  тогда благополучно добрался до дома. Жизнь в нашем селе была, как тогда говорили, ничья: японцы стояли в уездном центре,  к нам приезжали изредка.

До июня 1919 японцы не решались стоять гарнизонами в селах, а может,  необходимости такой не было, но к июню столько развелось грабителей-мародеров в наших краях – и все под видом партизан-большевиков, и все насилия да убийства. В уезде  вырезали семью священника – его самого зарезали, жену, шестерых детей, да еще старшая дочь погостить к ним приехала с двумя детьми, да еще сторожа в сторожке.  Говорят, искали золото, деньги… Священник нашей церкви преподавал в школе закон Божий,  матушка тоже учительствовала, у них был сын, который где-то служил, иногда  приезжал к родителям  при оружии и в эполетах, как тогда говорили. После случая в уезде они сразу уехали из села, бросили церковь.  На их место приехал другой поп –  с матушкой и семью детьми – голытьба голытьбой. В июне 1919-го к ним тоже наведались большевики-партизаны.  А у них, кроме детей,  нечего взять. Так они при детях  и жене убили священника, забрали последние тряпки и исчезли. Утром взрослые  поповские дети убежали в уезд с жалобой на невозможность жизни в таких условиях. Вот тогда и появились, обосновались в нашем селе японцы. Заняли под штаб школу, началась жизнь под японцами.
Всем взрослым мужчинам, начиная с 16 лет, выдали нанай – дощечку величиной с ладонь, на ней фамилия, имя, отчество владельца, он должен  был всегда иметь ее при себе, а в доме этот документ полагалось держать на полочке над дверью: по их приказу они были сделаны в каждом доме, у всех – одинаково.
С 8 утра до 8 вечера можно было свободно ходить по селу, работать в поле.  После 8 вечера все должны быть дома, а если это время застало в поле, то оставайся там с ночевкой. Ни ходить, ни ездить по селу после означенного часа нельзя – забирают в штаб, до утра  запирают в лежачий деревянный ящик, а утром через переводчика разбираются: кто, зачем,  куда, не бурсука ли (так они большевиков называли по-своему). Если человек оказывался невиновным, кормили рисовой кашей и отпускали, виновных, прежде чем отпустить, били палками.
Если кого-нибудь  им надо остановить на улице, командуют: «Русь, той!» Только и знали:  русь, той, бурсука.
Такие смешные вояки: ходят по селу, низенькие,  с винтовками наизготовку – штык вперед, в телегах и санях сидят так же,  руки заняты,  струю из носа вытереть не могут – плывет через губы. У нас их называли макаки.
Мой дядя – брат матери – и его друг, сосед напротив, были в партизанах. Большой огород  соседей задами уходил к лесу и кладбищу. Вот они и проходили через них в дом соседей, а как стемнеет – шли через дорогу к нам. Это случалось нечасто, но случалось. Сидим мы как-то с ними за столом, ужинаем, веселый разговор о том о сем, нам, кто помладше, говорят: кушать и спать, старший Костя, ему 15, сидит на равных  со всеми, подмигивает мелюзге. Не успели мы поужинать, мать взглянула в окно,  а там идут к нам японцы:  наши партизаны мигом в окно,  только их и видели. Японцы вошли: давай писаки – так они ту деревянную дощечку называли. Им показали, они поулыбались, покивали головой и ушли.  А мама с папой всю ночь переживали – не попались бы  им в руки ребята. Но все обошлось.
Японцы протянули из уезда в село телефон (у нас его сроду не было). Провода, где лес, тянули по деревьям, где леса нет –  тянули по колышкам высотой метр-полтора, а в селе – по заборам. Наши сельские партизаны-заговорщики, а среди них мой Костя первый, резали их, находили за селом безопасное место и резали. Но это летом, зимой Костя учился в уезде, а без него ребята трусили.


Костя с другом решили уехать в Советскую Россию,  как тогда говорили. Это Дальний Восток под японцами, а за Байкалом –  Россия, где ни царской, ни семеновской, ни колчаковской власти нет – все это только здесь. Вот и решили бежать туда.
У Кости всегда водились деньги – дедушка  с дядьями давали, он купил два нагана – себе и другу, свой отдал мне на хранение.  Когда собрался в Россию, пригрозил, чтобы я его держала в сохранности. Родители об его решении уехать ничего не знали.  Это было зимой 1920 или 1921 года.
Утром я запрягла лошадей, отвезла его на станцию –  это в 10 верстах от нас. Костя будто бы после каникул был, дядя ему даже на ремонт барометр отдал: все же в техническом училище учится. Мы подъехали к станции, друг его уже был там. И как раз подошел поезд: Костя взял сумку с продуктами, полетел к вагону, а барометр оставил в санях.
– Костя! – кричу я ему. – Ты оставил…
Он все понял и без крика моего:
– Скажи, что забыл. – И они укатили.
Я вернулась домой, распрягла лошадь, а барометр занесла в сени,  спрятала среди всякого хлама. А на следующий день – масленица, кругом гулянки, стар и мал катаются с катушек, кто во что горазд. Но в нашем селе не санки в уважении, а замороженные коровьи лепешки с веревочкой, чтобы тягать.
Отца нет,  больная мать на печке. Я управилась, а тут приходит подруга, любовь Кости, и говорит:
– Ты сказала родителям, куда твой братец  направился?
– Не сказала, –  отвечаю.
Тогда она к печке:
– Ирина Владимировна! Костя уехал в Советскую Россию, в армию, а оттуда придет добивать японцев!
А сама плачет. И я плачу. Мать спустилась с печки.
– Ты откуда знаешь?! Говори.
Подружка и выложила все:
– Да уехали они, уехали, а куда, сами знаете.
Мама бежит в сборню к отцу. Он не верит.  Мама – казачка, лошадей запрягает, чтобы ехать в Никольск-Уссурийский, наш город ближний.
Отец набросился на меня:
– Ты все знала, почему молчала?
А сам через дорогу к дому напротив, к родителям друга Кости.  Там все спокойно.
– Где сын?
– Уехал на работу устраиваться в Никольск-Уссурийск.
Отец рассказал,  в какой Уссурийск он уехал. Все они решили отправиться на лошадях в Спасск,  мама поездом туда же, я увезла ее на вокзал.  И остались ждать встречный.
– Если увидишь ребят, не пускай, скажи, что в Спасске их ждут отцы, пусть слазят, – наказала мама.
Так и вышло. Пришел встречный, они, субчики, выглядывают из окна, как зайчики. Я им кричу:
– Сходите!
А они руками машут, мол, до свиданья!
Вернулись отцы, мать вернулась, а их нет – лишь через неделю явились. Голодные и холодные.  Вот и скажешь:  разумником поп крестил,  да не тем он слывет. Дед  у нас строгий,  всегда покрикивал, когда заходил:  то это не так,  то другое.  Мы думали, что дед прибьет Костю, а он только и сказал: «Вернулся, слава Богу!» Но на этом учеба братнина кончилась. Я с 19-го года ездила с отцом в лес, пилила деревья на дрова, распиливала их, грузила на сани.  Теперь все это вместе с нами стал делать и старший брат, хотя мне с ним не легче, а горше стало: он больше покрикивал: давай, давай. Лихой работник был. А тут такой случай. Зимой молока нет, крынки пустые.  В одной из них я прятала братнин наган, замотав его в тряпку, и держала в коридоре на полочке.  Соседями в нашей стороне улицы были старик со старухой. Какие-то приезжие – муж и жена – сняли у них хату, взяли себе работницу и открыли прием молока у крестьян.  Работница пропускает его через сепаратор, обрат отдает хозяйке, а сливки взвешивает и тут же платит за них.  Потом сливки взбивают в масло, везут продавать в уезд.  Но так продолжалось недолго: грабители-то никуда не девались. В одну ближайшую ночь их ограбили: забрали  богатые шубы, деньги. Хозяин обратился за помощью к японцам. Те стали делать повальный обыск, искали не только в домах, но и в дворовых постройках. Перевернули  каждый навильник сена или соломы – ни у кого ничего не нашли.  Но когда копались у нас в доме и во дворе,  я вся тряслась от страха:  что будет, если найдут наган? Но все обошлось. Я тайком вынула его из крынки, протерла керосином, обернула бумагой и  тряпкой и заткнула в соломенную крышу.
А брат о нем даже не вспоминал.



Вырастили-выходили мы бычка до трех лет и продали  зимой  для тягла  другому хозяину, у него свой такой же был – покупал потому, что  рабочие волы ходили в паре.  Японские деньги кто называл  рублями,  кто долларами. Бычка мы продали за девяносто долларов. Они железные – на одной стороне голова какого-то японца, на другой – какой-то герб. Отец  отставил карман пиджака,  а покупатель  бросал  их туда. Мы стояли  рядом и ротозейничали, считали:  один, два, три… девяносто. Но покупатель  запросил один доллар обратно – такой порядок.
Мама потом возмущалась – такими деньгами разбрасываемся! Отец засобирался в город купить что-нибудь: нас пятеро, всем обуться-одеться надо.  Я отвезла его на станцию, домой вернулась затемно, распрягла лошадь, поужинала и спать.
А ночью стук в дверь.  Мать к окну: на крыльце стоят трое.  Разбудила меня – я ведь старшая: отец в городе, брат на учебе. Мы видим –  стоят трое и стучат.
– Кто? – спрашивает мать.
– Открывай! – командуют.
Ну что нам делать – все равно  будут ломиться.  У меня в руках пузырек с керосином – моргунец, при нем мы вязали и пряли,  лампы семилинейные –  это для праздников.
– Лампу зажечь? – спрашивает мать.
– Не надо! – говорят. Входят и сразу: – Где хозяин?
– В городе, – отвечает мать. – Уехал за покупками.
Мы поняли, зачем они пришли. Но они стали всюду шариться, в первую очередь в мамином сундуке.  Убедились, что ни отца, ни денег нет,  и спрашивают:
– А где у него оружие? Наган?
– У него была централка, – отвечает мать, – но он давно  ее продал.
Они опять стали все перебирать в доме,  искать за иконами –  их у нас было много.
– Где отец прячет оружие? – спросил меня один из грабителей и замахнулся плеткой.
– В заднице.
Я отскочила в сторону, моргунец погас, и удар пришелся по двери.
– Не бей дитыну! – закричала мама.
И попыталась зажечь лампу.  Ей не дали этого сделать и ушли, сказав:
– Не зажигай света и не выходи, если хочешь жить.
Мама дала мне подзатыльник за мою храбрость.
Вот так и не пропал  задарма  наш бык.
На следующий день приехал отец и привез нам всем подарки – обновы.
Потом,  когда уже установилась советская власть, в районе раскрыли бандитскую группу, которая все это время действовала под маркой партизан. Сколько людей они погубили – попов, корейцев, тех, кто сопротивлялся им! Суд шел в районе. Я получала за мужа пособие на детей в военкомате и заглянула на этот суд – он проходил в саду, был показательным. И я узнала того, кто хотел когда-то забрать 89 долларов, –  и так испугалась! Как будто он мог опять замахнуться  на меня плеткой.
Но главное не в этом, а в том, что он уже стал мужем моей тетки – двоюродной сестры отца:  она бросила троих детей, мужа и ушла к нему. Мы ничего не знали о новом ее избраннике.
Вот уж летела домой рассказать, кто муж у тети Моти.  Им дали срок от 8 до 15 лет заключения. Нашему новому свойственнику – 15.
Тетя Мотя в семью не вернулась, а уехала к родителям. Мой отец сколько уговаривал ее: вернись да вернись к Никите, он все простит, вернись к детям, они по тебе плачут. А она одно:
– Не пойду я к Никите, никогда его не любила, пусть батька  идет и живет с ним, зачем меня за него  отдал силой?
Папа говорит:
– Так и будешь 15 лет ждать?
– Так и буду.
Вскоре она родила девочку. «Моя отрада», – говорила.
Зэк ее вернулся не через 15, а через 8 лет. Стал работать парикмахером.  Проработал три года и напрочь отбрил кому-то голову.  Его опять за решетку, теперь оказалось, что навсегда.
Не родится вор, а умирает. Тетя Мотя  похоронила отца,  мать, распродала имущество и уехала жить к дочери.
– Вот и прошел век, –  говорила, – но не жалею,  что ушла от Никиты,  хоть чуть-чуть пожила, но с любимым…
А Никита женился, взял в жены подругу Моти, ее муж, составитель поездов, попал под колеса, погиб… Жили они хорошо,  еще одного сына прижили, всех детей воспитали, выучили.  Кстати,  дети ни разу не приезжали ни к деду-бабе, ни к матери.
Только  один раз Никита  обратился к Моте за помощью: старшая дочь выходила замуж за летчика, какой муж – военный? Приезжай, отговори.
Она приехала, все расспросила и сказала:
– Моя жизнь пропала потому, что батька  отдал за нелюбимого, пусть такого не будет с дочерью, – и благословила ее. И дочь была счастлива.


Как рождено, так и хожено. Брат вернулся домой,  взял на себя всю папину работу, а я как занималась своей,  так и заниматься  осталась.
Это случилось тогда, когда японцы еще не стояли в нашем селе, их гарнизон был в Черниговке, на мукомольне, у самых железнодорожных  путей – вагоны туда заходили. Они лишь изредка  появлялись у нас ловить бурсука.
Партизаны всегда знали, когда японцы едут к нам – устраивали засады,  но не в селе, а в лесу. Иногда делали налеты на мукомольню.
Для своих нужд партизаны брали лошадей у крестьян: кто отдавал добром,  поохотятся по всем окрестностям и вернут, а кто отдавал с руганью-бранью – возвращали не всем,  не возвращали и тем, у кого три-четыре лошади. У нас – три: две рабочие коняшки да выездной мерин – быстрый  и статный Герой.
Воскресенье. Обед. Всей семьею сидим за столом. Вдруг залаяла собака. Костя выглянул в окно и сказал отцу:
– Максим Горький.
По лесам да горам у нас партизан и грабителей много – среди них и отряд Максима Горького, настоящее имя главаря, наверное, мало кто знал.
Ночами он иногда бывал у нас, о чем-то разговаривал с отцом и уходил. А тут среди  бела дня да еще с сопровождающим.
Зашел – со всеми за руку:
– Здравствуйте!
Младшая сестренка Лида почему-то заплакала.
Пригласили за стол.
– Спасибо, – сказал Максим Горький, но отказался  и обратился к отцу: – Вот, Николай Андреевич, и до тебя я дошел. Захромал у меня конь, оставим тебе – выходишь. А Героя я заберу.
Отец сам зануздал ему нашего любимца, сам подвел, взял его хромого коняку и, не оглядываясь, пошел в конюшню. Горький вскочил на Героя и дал ходу.  Мы все, детвора, заплакали.
Коняшка безвыходно стоял в конюшне целую неделю, мы косили траву, привозили ему в ясли, а потом взяли в поле с собою пасти, он щипал траву, мы пололи пшеницу, вечером возвращались домой.
Накосили травы на ночь своим лошадкам, запрягли кобылу. Коняшку Максима Горького, когда ехали сюда, привязали к оглобле. В обратный путь Косте вздумалось почему-то сделать иначе:  мол, садись на телегу спиной вперед и держи коня за уздечку.
– Я лучше верхом поеду, – отвечаю.
Но Костя упрямый, все хочет, чтоб  по его было.
– Делай, что говорят, – сердится. На соседнем поле стоит его любовь, с детских лет дружат,  она собирается стать его женой,  уже верховодит им.  Оно, конечно, всякая невеста для своего жениха родится, но зачем она меня недолюбливает, а Костя перед ней выступает, командует мной?  И кто она такая? На три года старше, а коров не доит, утром в четыре часа в стадо не выгоняет, верхом ездить не умеет.  У нее мать здоровая, три брата женатых, три снохи да еще младший брат…  Вот и живет за счет их. А чуть чего соседи станут меня нахваливать – заносится:  вот дождусь, придет мое время, ваша Танька будет ходить у меня по одной половице…  Скажи гоп, когда перескочишь. Села я на задок телеги, высоко на траве, ноги свесила. Кобыла дернула, а мой коняка стоит как вкопанный,  я падаю лицом в землю, конь вырывает повод и дает маху в лес –  только пыль поднялась. Подбегает  ко мне родной братенек – и со всего размаху по уху,  даже кровь  пошла, кричит:
– Съела нашего Героя,  кто нам теперь его отдаст.
Я  в панику и бежать от него.
– Куда?! – кричит Костя. – Иди садись, а то догоню  и еще поддам!
Приехали домой. Коняки нет, ухо болит, на Костю жаловаться некому,  он для родителей – все.  Через месяц Героя нам все-таки вернули, хромого, клячу клячей, но мы его выходили.
Японцы  простояли в нашем селе с июня 1919-го до 20 марта 1922 года.


Запрет  появляться на улицах после 8 вечера был невыносим для молодежи, особенно зимой.  Вот и собиралась она по воскресеньям да праздникам гулять по хатам по очереди, то у девушек, это чаще, то у парней.
И вот гуляют у нас. Близится 8 часов. К молодежи выходит отец – родители всегда предупреждали в таких случаях: мол, время пришло, все по домам, не то японских палок попробуете.
– Заканчивайте, ребята, – говорит отец.
Все ушли, и с ними Костя – вроде проводить возлюбленную, а сам подговорил всех пойти группой по улице, чтобы напугать макак. И напугали.
Японцы как раз обход делали, заметили их и давай стрелять. Все побежали назад, к нам во двор. Костя в дом, остальные огородами кто куда.
На улице остался убитый – наш парень сосед.
Утром его увезли в район и там продержали неделю,  потом разрешили  родителям забрать – замороженного – его. Сделали фотографию: стоит отец с шапкой в руках возле саней, на которых лежит его убитый сын, а на фотографии написано: «Бурсука».
Эта фотография была развешена по всему селу.
В октябре 1922 года заметались по всей округе белые, стали собирать и куда-то увозить имущество. Засобирались и японцы. Два-три дня мы слышали  отдаленные артиллерийские выстрелы, а потом услыхали и ружейные близкие. Все это в стороне, где железная дорога. Никто  в поле не выезжает, все ждут, что будет. Поля-то в той стороне, где стреляют. Сидим по погребам, чтобы белые не заметили, не прибили ненароком – носятся из конца в конец с пиками наперевес.
Моему младшему брату Мише уже 12 лет, пастушком ходит за стадом.
Сидели-сидели мы в погребах и надумали выгнать скотину на другой край  выпаса, где стрельбы не было. Миша с остальными пастушками ушел со стадом, а стрельба  усилилась, снаряды стали падать рядом с домами и во дворах. Народ будто растаял – ни души на улицах.
Мама забеспокоилась: как там Миша один на выгонах? – хоть их там шесть человек, и говорит мне:
– Поди разыщи его и кустами домой возвращайтесь.
Я отправилась. Но сначала зашла к соседям – их Ваня был со стадом, может,  кто присоединится ко мне. Стучу в дверь погреба, выходит Ванина мама, выслушивает меня и машет обеими руками:
– Бог с тобой, куда! Если убьют,  то одного, зачем еще рисковать кем-то? И ты домой возвращайся.
Я вернулась. А мама в крик:
– Иди ищи его немедленно! Что он там один будет?!
Вышла из села, иду лесом-кустами, несу в руках котомку с мамиными гороховыми постряпушками да бутылкой молока. Вышла к убранному полю, к стерне – ни души кругом и коров не видно. Вокруг поля  дубки,  возле одного я остановилась:  куда идти? И вдруг из ближайших кустов:
– Таня!
Бросаются ко мне наши пастушки, облепляют меня. Конечно, я для них старшая –  мне 15. Спасительница.
А стрельба уже сюда перекинулась.  И дорога забита военными: скачут во все стороны, устанавливают пушки и начинают бить. Но мы далеко от дороги и считаем, что в безопасности. А солнышко уже село, и нас беспокоит, где мы будем ночевать. И тут ко мне приходит помощь – мать одного из пастушонков.
– Нельзя, нельзя здесь находиться, – зачастила она, собирая всех нас руками в одну кучу и толкая впереди себя. Через заимки повела к спалку – к шалашу, похожему на копну сена, но крытому соломой. Мы все в спалке поместились, прижались друг к другу, сидим. Прибежали две собаки – наша и этой женщины.  Тут же примостились. Значит, в селе совсем плохо, если собаки оставили его. Вдруг собаки начинают ворчать, и мы услышали далекий крик. Обнимаем, гладим собак, чтоб не лаяли.
А крики уже со всех сторон: «Гони, гони!» – понимаем, что дороги уже всем не хватает, бегут прямо по полю – от нас и соседнего села. Ругань, мат-перемат. Как только наш  спалок не растоптали. Слава Богу, пронесло.
Всю ночь  в нашем селе шел бой,  до нас доносилось «Ура!» и выстрелы. К утру все стихло.
– Идемте домой, – сказала наша спасительница.
Мы вышли из своего прибежища, прошли всего ничего,  и тут из кустов: «Стой!» – и выходят четыре человека, вооруженные, а одеты кто вот что: шинель, пиджак, полушубок, куртка. Мы испугались.
– Кто вы и откуда? –  спрашивают.
Мы рассказали, и они обрадовали нас: в селе белых нет. А потом поинтересовались:
– Нет ли чего у вас поесть?
Я только тут вспомнила про свои лепешки. И столько во мне радости стало,  что смогу угостить их.
– Слава Богу, двое вернулись! – обрадовался папа, встретив нас в огороде. –  А одного еще нет. – Это о Косте.
Двор и дом были полны красноармейцев, точнее, приамурских  партизан: кто-то варит картошку в мундире, нарезанную тыкву. Одеты кто во что, кто спит сидя, кто лежа, и всюду – даже в сарае – спят. К ночи они пошли в наступление на Черниговку. Следом появились регулярные войска – эти уже были одеты по форме. Правда, тоже не все.  Что нас удивило, так это верблюды. До этого мы их ни разу не видели.  Красноармейцы  на них  перевозили детей – по два меж горбами колыхались. Откуда и чьи дети? Брат тоже благополучно вернулся через неделю. Но коня было не узнать – худющий, с разбитыми ногами.

В конце марта 1923 года нам разрешили со справкой от сельсовета на лошадях ездить в Китай за мануфактурой – по 5 аршин на человека, не больше. Первая партия поехала, купила что кому надо.  Тогда и наши решили поехать. Отец и при советской власти опять работал в сельсовете. Проводили нас с братом: ему справка на нашу семью, мне – на семью дяди, брата отца.  В общем, получилось шесть человек на двух подводах. Мы – на Герое, а у тех в телегу запряжено две лошади. Уже совсем таяло, под снегом была вода.
Проехали две деревни, а там река Лифа, неширока, неглубока, но катера по ней ходили, где деревни – там мосты через нее. Отступая, белые повзрывали  все мосты. Для проезда в уже замершую реку были положены бревна – получился такой замороженный мост.
Переехали Лифу, еще через четыре деревни проехали и заночевали в большом селе Хороль. Рано утром  выехали из него, потому что к обеду надо было быть на границе, а тут едут обратные люди, говорят:  запретили проезд в Китай, кругом войска стоят. Что ж, остановились. Только Костя взял с собой напарника –  и туда, убедиться. Убедились – нельзя. Несолоно хлебавши  повернули назад. Мужички, конечно, в первую попавшую харчевню-кабачок заглянули: торопиться некуда, дескать.
Я осталась с телегами. Ждала-ждала, не вытерпела, зашла к ним:
– Да будет вам, – говорю, – до ночи до Лифы не доедем.
– Нашла чем пугать! – отвечают.
Я к брату.  А Костенька мой лыка не вяжет и тоже храбрый, без царя в голове:
– Без сопливых обойдемся.
Дураки да нищие не родом ведутся, а как Бог даст.
Время уж совсем к вечеру шло, когда они вышли, веселые,  и давай лошадей гнать, но проехали всего две деревни, как совсем темно стало, да к тому же нам сказали, что прежней дорогой ехать бесполезно – на Лифе лед поднял бревна. Мои мужички постояли, почесали затылки, решили ехать через другую деревню – Халкидон, там есть мост.
Мост действительно стоял, да подступов к нему не было: насыпь еще в сентябре, видать, размыло, а темнота – глаз коли, не видно ни зги. А тут наша пьянь:
– Давай по льду!
– По какому льду! – кричу им. – Река шумит, наверное, ледоход.
А братец мой, как всегда,  первый:
– Да пошла ты! – становится на телегу и направляет к реке Героя.  Я хватаю за вожжи:
– Нельзя, там ледоход!
Но Костенька понукает коня, спускается по берегу. У самой воды Герой ржет, встает на дыбы и не идет дальше.
– Подожги сено! – кричит Костя. –  Ничего не видно.
Стали скручивать жгуты,  жечь и увидели: на Лифе льдины ломают одна другую. Потащили телегу назад, а Костя стал сдавать назад Героя, умник.
Что делать? Надо как-то попадать на мост,  люди-то попадут, а как туда поднять лошадей и телеги?  Распрягайте, хлопцы, коней,  только спать не лягайте. Стали на руках поднимать на мост:  один стоит там, тянет за повод, а другие сзади понукивают да приподнимают.  Так и затолкали все на мост, подняли:  запрягли и поехали – вторая сторона моста была пригодной для съезда. На ночлег запросились в большой дом. Было 4 часа утра. Нас пустили, хозяин сказал: «Дивчина зовсим змерзла!» – и завел меня в дом. Пока наши управлялись с подводами, я села возле печки, возле ухватов и кочерги, и сразу уснула.
А проснулась – светло, и уже все поднялись:  и хозяин, и ночлежники. Я лежу на лавке, подо мной что-то постелено.
– Ну напугала ты нас, девонька. Думали, померла. И тормошили тебя, и водой брызгали, а ты ни звука.  Перенесли сюда, а ты как мертвая  и не шевельнулась, – говорила хозяйка.
Я смотрела на нее, мне было  тепло и спокойно.


Сколько было драк в селе – улица на улицу, столько пакостничества: то бахчу вытопчут, то улей меду унесут, а где и гусей, задержавшихся на речке,  отловят.
А все Костины ровесники.
Наворуют, наломают, наловят – и продадут кому-нибудь, находились такие покупатели! А ребята на эти деньги – девушкам подарки да сами к водочке причащаются. И везде первый Костя, верховод.
Пригласили его в кумовья – крестить ребенка. Отправился он на крещение, там изрядно набрался и стал приставать к куме:
– Та не кума, что под кумом не была.
Но муж с братьями  показали ему кузькину мать.
Наутро пришел к нам дедушка, постучал палкой  в пол:
– Где твой бузуй? – закричал на папу.
– Что случилось? – удивился папа.
– Что случилось! Ничего не знаешь,  ничего  не видишь? Твой разбойник уже к чужим бабам лезет.  Посмотри,  живой ли лежит, избитый-то?!
Мы к Косте. Он – в постели,  натянул одеяло на голову.
– Вставай, сынок, завтракать, – сказал папа.
Костя отвернулся к стене. А когда все ушли, попросил у младшей сестры зеркало. Смотрелся в него и приговаривал: «Вы еще поплатитесь за это!» Так и этак вертел перед зеркалом разбитым лицом.
В селе ни суда, ни милиции усмирять наших драчунов.
На какой-то свадьбе Костя отомстил своим обидчикам, напал на них со своим дружками. Потом крестины –  и опять драка.  И везде Костя, Костя. Как-то утром приходит дедушка, стучит палкой об пол:
– Когда ты будешь  женить своего Янку? – спрашивает у папы.
Янко – это был у нас такой житель,  бедный, хатка соломой крыта, все хозяйство – жена да сын, а надел – сто десятин хорошей столыпинской земли по реформе 1911 года. 100 десятин на фамилию давали. У моего дедушки пять братьев, у братьев сыновья и у сыновей сыновья, а все одна фамилия. (На дочерей земли не давали). Вот и вышло на моего папу 12 десятин – это и пахотная земля, и выгон, и покос,  и дубки для  раскорчевки. А Янко – один. И у него 100 десятин на одного – отруб. Тех, кто владел отрубами, ни на действительную службу  не брали, ни на войну: они хлеборобы, кормильцы государства, от тех, у кого мало земли, и пользы мало – пусть отечество и царя защищают.  У меня отец воевал и брат его тоже. А Янко сидел дома, сдавал землю в аренду корейцам и нашим малоземельным, а сам торговал водкой – снимал в богатом доме комнату со входом с улицы, привозил из района водку и торговал. В комнате стол и селедка, тут пили и закусывали, сам продавец тут же пил, закусывал и спал. До того доторговался, что жена с сыном ходят просят кусок хлеба. Установилась советская власть, кабак закрыли, пошел Янко плотничать, что заработает – пропьет. Жена заболела и умерла, а сын пристроился  в сельсовете сторожем,  сводил кое-как концы с концами. А самого Янко, это его фамилия, имя – Сидор, в посевную  нашли несчастного на своей земле в яме с разбитой головой. Тут же и кол лежал. Кто и что – так  и не установили.  Хмель не плачет, что пьяницу бьют. Вот на что намекал дед, называя Костю Янко.
– Колы ты будешь женить своего Янко? – спрашивал он отца в 1924 году. –  Надоело слушать от людей о его проделках. Хватит ему бурлачить.
Бурлачить – у нас значит долго ходить неженатым, а Косте девятнадцать с половиной лет.
– Ну что же, жените, – сказал он.
И вот однажды вечером собрались у нас брат отца и брат матери.  Она завернула в полотенце булку хлеба, передала им.
– Куда пойдем? – спросил брат отца.
– До Яценки, – ответил брат матери.
Он знал, что Костя с детских лет дружит с Марией Яценко,  какие бы праздничные ни давали ему дедушка, бабушка, дядья – он все их растрачивал на подарки для нее. Эти Яценки  – шесть братьев, у каждого свои отруба. Вообще, в селе много этой фамилии, так что даже две Марии Яценки есть.
– Ну что ж, до Яценки так до Ефима Степановича.
Мы замерли в ожидании ответа.
– До Ефима Степановича так до Ефима Степановича. Мне все равно, – ответил брат матери.
Они вышли из дому,  мы стали подглядывать: куда пойдут за воротами. Костина девушка жила  от нас через четыре двора, но дядья пошли в другую сторону. Я выбежала следом к подружкам:
– Ребята, девчата! Наши свататься пошли к Яценкам!
Костина любовь была тут же – схватилась за голову, побежала домой, подняла крик. Мои подружки бросились ее уговаривать, я не побежала,  но простила ей то, что она собиралась мной командовать.
Ее родители послали одну из снох уговорить Ефима Степановича не отдавать дочь за Костю: и вор он, и грабитель, и драчун. Не помогло.
Костина первая любовь вышла замуж за первого встречного, родила трех дочерей,  вырастила и разошлась с мужем, потому что не любила его. Она и сейчас жива, хоть ей уже под 90. Брат с женой жил вроде бы хорошо, дочь они нажили. Но когда уезжал в армию служить, кому-то шепнул, что к ней не вернется. Так и вышло.


Нам был запрещен переход границы с Китаем, а китайцы ее переходили свободно, приносили «контробан», так они говорили, – спирт в цинковых бачках, плоских, до полуметра высоты, 10 сантиметров в ширину и в длину сантиметров 25. Приносили спирт, белую ткань на белье и кумач. Продавали все это нам за деньги и на мак меняли. У нас всегда мака ведра два стояло.
И вот заходит «ходя» (так мы называли китайцев), а у него, кроме всего прочего, еще и ситец. Мы его выменяли на мак. Мама довольна, и мы рады –  будут новые платья. Но тут зашел дедушка со своей палкой – ковезкой. Он был строг, но не ко всем, вот папу и маму он, например, упрекал постоянно: то не так,  другое не этак. Боже избавь им приобрести что-либо без его согласия.
– На пиджаки надо было тратиться, не на платья! –  застучал он об пол.
– Мои девочки сами вырастили мак – им и платья, – заступается мама. Но он не желает ничего знать и слышать. Как всегда.
Узнает, например, что меня сватали, но я отказала, приходит к нам и стучит своей ковезкой:
– Почему?!
– Мне всего 16! – отвечаю. –  Еще не выросла.
– Вот будешь перестаркой,  кто на тебя посмотрит?! – грозит он.
У нас  тогда и Костя еще не был женат, я говорю о том дедушке, а он:
– Костя-то в подоле не принесет.
Я смеюсь, а мама недовольно  отворачивается.
А сваты  идут и идут. Пришли даже соседи дедушки. Я  им поворот от ворот, не стала разговаривать. А суббота, вечер, на бревнах сидят девчата, поют. Летом бревна – это наш клуб, которых  тогда в деревнях и в помине не было.
Сидел  и тот парень, за которого сватали, дедушкин сосед. На следующий день – воскресенье, в церкви богослужение идет, все пораньше управляются по хозяйству, чтобы пойти в церковь.  Я стою у зеркала, повязываю платок, вижу – заходит дед, но я не подаю вида, что его заметила.
– Ты почему отказала Чечелю? –  спрашивает он.
– Потому что он дурак, – отвечаю.
Дед на меня с палкой:
– Если мы будем чембовать (то есть пренебрегать) такими людьми, сами никогда в люди не выйдем.
– Дураки да нищие не родом ведутся, а как Бог даст! – отвечаю.
А он меня палкой.  Я убежала на сеновал,  там целый день проревела и проспала. Утром с уговорами пришла бабушка, но тут же против встал папа:
– До перестарки ей далеко, успеется.  Еще не один Чечель будет, – отец был навеселе. – Кабы всякому по нраву невесту, так и царства небесного не надо.
Бабушка замахала на него руками. Отец в хорошем настроении всегда винился передо мною:
– Мало тебя учили, надо было не Надю посылать в пятый класс, а тебя.  Наде не в коня корм.
Учиться не отец меня не пускал, а мама. Я была очень похожа на бабушку, которую мама недолюбливала, вместе с ней и меня.
– Нет, нет, – говорила, – какая учеба? Мне нужна помощница.
Маме хотелось выглядеть справедливой передо мной, мы с сестрой даже жребий бросали. Мама взяла две тоненькие палочки –  одна короче, другая длиннее –  спрятала за спиной. «В какой руке?» Я указала, мне выпала длинная – значит, мне учиться. Но мама не согласна.  Берет нитку, разрывает пополам,  на одной половинке  навязывает два узелка. На втором – три, прячет за спиной. Опять: «В какой руке?» Я показываю, и опять –  мне учиться, потому что три узелка указала. Но мама опять не согласилась. В школу пошла Надя.  Да как пошла!  Осенью надо ехать в район, пришли за нею, а она спряталась в огороде в коноплю, так и не нашли школьницу…
– Ладно, – говорил папа в хорошем настроении, – учиться мы тебе не дали,  батрачишь на нас, не разгибая спины, но будешь замуж выходить – не обидим, подарим корову.
Это у всех так заведено: родители на свадьбу дочери дарят корову, сыну – коня.
Отец был щедрым:  кроме коровы, обещал  подарить мне еще и Мушку. А Мушка – подросток-стригунок  от нашей кобылы.
Но когда Костю женили,  Мушку продали ему на свадьбу. Мне подарили одну корову. Правда, она и без того была моей.  Как-то родители уехали в район на базар, а к нам прибежали пастухи с известием, что телится наша корова.  Я на коня, взятого у дедушки, и в лес, на пастбище. А корова дикая, первотелок, не подпускает меня к теленку, еле-еле управилась. Родители вернулись –  я им показываю наше пополнение, теленочка, телочку.
– Это будет твоя, – сказал папа. Но когда дошло до дела, стали отдавать не ее, а теленочка от нее. Я расплакалась и все высказала.
– Обещали корову и Мушку, даете только теленка. Я у вас Золушка, мне ничего не надо!
Отдали мне и корову мою, и теленочка.

Теперь там все заболочено –  ни реки,  ни рыбы.
У деда с дядькой стояла на той реке мельница. А вокруг колчаки,  белые да семеновцы. Дед с дядькой ловят рыбу, а к ним подлетают то  те, то другие: «Говори, где партизаны?» – и секут нагайками. И один раз, и другой,
– А ну, дед,  поди сюда! – говорят в третий.
Дедушка уже знает, зачем зовут, делает вид, что ничего не слышит. Тогда  один соскакивает с коня и к нему:
– Ты что, глухой?
Дедушка приставляет ладонь к уху: «Говори громче».  А кто-то с коня кричит соскочившему:
– Научи его слышать!
Тот берет дедушкину руку, приставляет к ладони кинжал:
– Говори, где партизаны,  назови их фамилии, иначе проткну ладонь.
– Я старый, глухой, – говорит дед, – живу в той хате, второй от речки, –  и показывает на какую-то развалюху. – Никуда не хожу, ничего не знаю.
Тот, соскочивший, ударяет по рукояти кинжала – брызжет кровь. Рука проткнута  не насквозь, но лето, жара, да пока  собирал удочки – рана засорилась, рука долго болела, гноилась, однако дед и в больнице не сказал,  отчего у него такая рана, боялся.
Дед партизан всегда называл наши, японцев – чужеземцы, а всех остальных – колчаковцы. Когда в 22-м году к нам пришли советские войска,  он крестился: «Слава Богу,  наши пришли».  А в 1929 году, когда стали раскулачивать его сына, нашего дядюшку, сноха ему и говорит:
– Это, слава Богу, наши оставляют нас без штанов.
На что дед ответил:
– Ну что ж, наверное, так надо, – молча забрал свою старуху, нашу бабушку, увел на квартиру к двум своим одиноким старикам-друзьям…
До этих лет в селе случались драки, и драки страшные, а тут пошли убийства.
В то лето убили председателя сельсовета, он был не наш, сельский, а присланный из района,  первый коммунист в нашем селе.
Он ехал на телеге в район, и где-то его подстерегли.
Пошли аресты, закон был такой: за голову одного коммуниста – двадцать голов населения.
Арестовали двадцать одного, с перевыполнением, увезли в районную тюрьму. Туда попали и дедушка наш, и мой свекор. Через месяц  арестовали еще пятерых – это были те, кто имел полные отруба – по 100 десятин, а первых 21 человека – отпустили. Видимо, следствие что-то раскопало, потому что те пятеро сгинули бесследно, как ни разыскивали их родственники – ни за какую ниточку не ухватились. Зато они нашли убийцу. Только он, наверное, был подставной, это молодой человек из нашего села, сын  крестьянина: отец, брат, еще брат с семьей работают в поле, а он почему-то стал ходить по селу – в дождевике, с обрезом через плечо, потом скрывался в дальних хуторах или в лесу, там его настигла милиция и убила. Нам все непонятно было в этой истории. Родителей и братьев его никто не трогал, выяснилось, что отказались от него еще до убийства, потому что он был шалопай, работать не любил. Из семьи его гнали,  устроился на железную дорогу –  там тоже не работалось, шлялся без дела повсюду. На него не стали обращать внимания. А когда арестовали пятерых 100-десятинников, он вдруг стал появляться с обрезом. Мы подумали так, что его купили 100-десятинники, чтобы отвести от себя подозрения. Но у них ничего не получилось, и он просчитался. Но это мнение народа.


До этого, в 1924 году, у нас тоже был убит председатель сельсовета. (В то время папа еще работал секретарем). Еще не было ни кулаков, ни подкулачников, ни колхозов-совхозов. От него перед этим жена с двухлетним ребенком ушла к родителям. Любовь у них была со школьной скамьи, но женились и жили плохо. Да какая уж любовь, видать, просто по-деревенски встречались в субботние да воскресные вечера. Его, кстати, увозили в район учиться на продавца. Там было два больших магазина частных, хозяева неведомо где жили,  управляться с делами продавцов  брали грамотных  и умелых. Вот он под их рукой и работал-учился. Земли у его отца было 6 десятин,  так как братьев было шесть человек, а  у каждого сыновья, в общем, досталось кому 6, кому 3 десятины, арендовали у 100-десятинников.  Потом его призвали в солдаты, это еще при царе, – пять лет ждала его будущая жена,  все подружки ее повыходили замуж, она все ждала, хотя уже считала себя вдовой,  повязывала косынку по-монашески и ходила петь в церковь. Он вернулся в 22-м году с партизанами, его как партизана и избрали председателем, а родители заставили его жениться на девушке, которая так долго ждала. Он отнекивался, избегал встреч с нею,  но вся родня  настаивала на женитьбе. Наконец он согласился, но предупредил, что если заставят венчаться,  он из-под венца уйдет от нее.
Мы побежали в церковь смотреть,  как он будет убегать из-под венца.  У него не хватило силы воли, смотрел себе под ноги, но не уходил.  После женитьбы стал замкнутый, хмурый. Она жаловалась родителям, что домой приходит поздно, спать ложится отдельно.  Насильно мил не будешь. Родила она сына, жила с ним то у родителей мужа,  то у своих, все думала, что он придет за нею, а он и в своей пустой хате ночевал редко.
И тут случилось  это. Поздно вечером  пришел он к своей матери, сел за стол, она ему стакан молока подала, он только поднес его ко рту, как раздался выстрел,  прямо в голову.  Мать даже  вскрикнуть успела, как его уже нет. Милиция, прокурор, как следует. Арестовали брата жены – дескать, мстил за сестру. А у него свидетели:  в ту ночь его в селе не было, он стоял в ночном на заимке. День работал в поле, а на ночь оставался на заимке пасти коней, гуртовались вместе три-четыре человека, у которых межи сходятся,  заваривали иван-чай,  разговаривали, потом один остается караулить – посевы стоят зеленые, как бы кони их не потравили,  а остальные ложатся спать, через час смена. Эти соседи по заимке и отстояли его, писали поручительства. Его отпустили, а виновного не нашли.
На похоронах я стояла у гроба и все видела. Плакали все. Жена его стояла в сторонке с ребенком и тоже ревела.  Отец убитого – свекор – сказал ей:
– Поднеси ребенка,  пусть познаменуется.
Это значит  простится, по-нашему. Она подошла к гробу, наклонилась и прижала ребенка к его лицу, а сама потеряла равновесие,  упала на гроб, ее подняли, усадили, а свекор произнес:
– Поздно теперь плакать. Надо было раньше одуматься обоим.
А мне так хотелось сказать, кто виноват, но не смогла. Убитый наш председатель-партизан любил чужую жену. Она была дочерью непорядочной женщины, которая держала кабак, сама была вечно пьяна, до нитки обирала своих выпивох, а муж ее воровал. Доченька их грамоте не училась, зато с ранних лет ее любили и мужики, и парни.  Конечно, кто на такой женится? Вот она и вышла за вора, все-таки 26 лет уже было ей. Куда деваться?  А председатель  возьми да и влюбись в нее. Муженек приревновал и пальнул в него из ружья. Они потом уехали из села в город  и там расстались. Жена председателя тоже уехала в город, сошлась там с каким-то бывшим чиновником. У него двое детей, работы никакой не дают как эксплуататорскому классу, а в крестьянстве он работать не может  и ничего не понимает.  Она ушла от него, и судьба ее столкнула с новым вдовцом, у которого уже было пятеро  детей. Через год  родили еще одного и стало у них семеро.  Такая у нее получилась страшная жизнь: столько зла, слез.  Потом она и умерла вскорости.
В 1978 году в Евпатории на скамейку ко мне подсела женщина, как две капли воды схожая с той женщиной:  и лицо,  и формы тела, и даже руки с короткими и толстыми пальцами.
– Вы родом из Приморья? –  спросила я ее.
– Вы, наверное, знали мою маму, – ответила она, – потому что мне все говорят, что я очень на нее похожа.
– Знала, – ответила я.
И мы разговорились. Она тоже помучилась в жизни, пока 17-ти лет  не вышла замуж за военного. Он теперь полковник,  она здесь с ним в санатории.

Моя замужняя, семейная жизнь была горька и безрадостна.
Свекровь меня не приняла.
Они приехали из Порт-Артура – свекра выслали  оттуда за какие-то слова против царя, выслали под надзор полиции.
Семья  у них безалаберная, кому что вздумается, тот  то и  делает, отец в дела не вмешивался, Филипп Павлович, а руки у него золотые – именитый кузнец.
В январе 1925 года в районе проходил какой-то молодежный съезд. От нашего села на него избрали четырех девушек и четырех парней. Из парней  туда поехал  только Илья Коротенко – комсомолец, один-единственный на село, учитель и друг Кости: это с ним он пытался пробраться в Советскую Россию, которая началась на два года раньше Дальнего Востока.
ДВР, ДВР,
Синяя заплатка.
При тебе, ДВР,
Жить буржуям сладко,–
пели они вместе с Костей. «Синяя заплатка» потому, что солдаты армии Дальневосточной Республики носили на рукаве нашивку с восходящим солнцем на синем фоне.
Костин друг – Илья Коротенко – свою учебу довел до конца, закончил реальное училище, а Костя  свое техническое не закончил, что-то в нем потерялось после неудачной попытки пробраться в Россию.
Костю тоже избрали на съезд, но он уже был женат, а если женат, то уже не молодежь – он не поехал, потому не поехали и другие избранные парни, только наш комсомолец туда отправился. Из женщин-девушек поехала только я.  И впервые в жизни даже сидела там в президиуме.
Илья Коротенко  был моим  ухажером, к которому я постоянно оставалась равнодушна, не хотела сидеть с ним рядом в кино, старалась избегать его проводов домой, и в президиуме сидела отдельно от него.
К милому и семь верст  не околица.  Но у меня такого не было. Он упрекал меня за мое замужество. «Я говорил тебе, куда ты собираешься, посмотришь, какая будет жизнь!» Я бодрилась, вскидывала голову и даже уговорила его жениться на Ольге, сестре моего мужа. Жениться-то он женился, а все приставал: «Как живешь?» И не приставал, а корил.
В 1926 году мы с мужем ушли из дома отца: там никакого внимания к нам. У нас уже первенец, а к нему никто не подходит, будто он чужой или незаконнорожденный.  Говорю мужу: а что если бы у меня было так, как у твоих сестер – не успеют свадьбу  сыграть, а уже и родня. Но он отмалчивался.
На первом году семейной жизни была во всякой работе – в мужской  и женской, на втором – сын связал меня по рукам и ногам. Все дела по хозяйству на мне, а он кричит в люльке, по дому бегают мужнина сестра 12 лет,  братья 10 и 8 лет, прошу, посмотрите за Вовиком, покачайте – не тут-то было.
На подаренные в день свадьбы деньги покупала им пряники с конфетами, благо, частная лавка под боком,  сбегаю, куплю, они пока едят, качают,  нянчатся, кончилось угощенье – убежали. А у меня работы непочатый край – по дому и по хозяйству. И в поле ездила с люлькой – там подвешу ее на сук и за дело, а сынишка кричит, на нем комары, мухи, пауты-оводы. Домой возвращаемся затемно:  в доме ни капли воды, коровы не доены и все другое. Опять сына в люльку – лежи, кричи.
У свекра четыре зятя. Бабушка моя говорит мне: он строит для кого-то заимку с огородом и покосом, просись туда, чтобы вас отделили. Я к мужу, а он молчит.
Потом оказалось, что отец купил ему за 300 рублей хатку на земляном полу, с русской печкой, которую мой Петруша, ни с кем по-прежнему не разговаривая, переложил,  отдав за работу печнику свой пиджак. Может,  с отцом-матерью у него и были какие-то разговоры, со мной – нет.
А тут в конце октября или в начале ноября поднимается раным-рано и говорит мне: собирайся, переезжаем. Я собрала свои шмутки, сложила в сундук, завернула в одеяльце сына, и мы поехали. Привез меня к этой хате, сгрузил, а сам уехал. Ему в день свадьбы отец подарил коня, вот он и работал на нем:  возил дрова, сено всем родственникам.
Хатка холодная, нетопленная. Затопила печку, стало теплее, но потекло по стенам, с потолка закапало, набросила на люльку какую-то тряпку,  чтобы на ребенка не попадало. Размок пол.
Я побежала к соседям за помощью. Соседка оказалась доброй, отзывчивой, дала известки и щетку, не только дала, но и стала помогать белить, мы белим, а стены текут. Принесла соседка железную печку, затопили мы ее, чтобы просушить жилище… Но оно два месяца сохло. На пол набросали дощечек, ходили как по тротуарам.
Хочу есть, а есть нечего. Есть картошка, но сварить не в чем.
Добра моя соседка сходила к маме, рассказала ей все, как есть, та появилась у меня вечером, принесла булку хлеба, сала и молока. Тут мы ожили с сыном,  да еще муженек привез чугунок, две тарелки, две ложки. Наварили картошки –  и все у нас, как у людей.
Через неделю свекровь принесла в подарок лампу 7-линейку, ведро и дежу – деревянное корытце для выпечки хлеба, муж приобрел мешок муки.
Кстати, и я забрала у родителей свою дареную корову, со времени дарения прошло полтора года – корова моя оказалась с теленочком. Ну прямо чувствовала, как земля под ногами становится твердой.
У соседей рождается дочь, мы почти роднимся с ними:  приглашают стать кумой, муженька – кумом. И все это на первой неделе.  Они – много старше нас, называют нас кум и кума, а мы их по имени-отчеству.
– Кум, – говорит сосед моему мужу, – поедем заготавливать лес:  тебе – на дом, мне – на амбар.
Петенька  помолчал, а потом сказал: поедем.
Мы, женщины, заготавливали на неделю  продукты своим мужикам, они – корм своим лошадям. Уехали – живут в фанзе, валят строевой лес, вывозят на чистое место, где потом его можно будет грузить на сани.
Так они проработали в лесу два месяца, но через неделю обязательно приезжали домой на сутки – за кормом  для лошадей и себя.
Лес успели вывезти до распутицы, началась она, а нам не страшно – лес вывезен, поставили козлы, продольной пилой напилили брусьев и тесу, сложили все в порядке, накрыли тесом и поняли – на дом всего этого не хватит. А сосед-кум амбар построил: у него было две лошади, на его долю пришлось всего больше – и хватило.
Мы с мужем летом сеяли-пахали,  он спарился с дядей своим, у которого тоже была одна лошадь.
У меня уже огород, уже курочек развела, да родители поросеночка еще дали, а кума яйца индюшек – у меня все разводилось, плодилось, множилось.
Уже год, как мы живем сами по себе.
Мне двадцать лет, мужу – двадцать два.
Совсем не страшно уже,  что хата страшная, что на земляном полу. Кто-то очень правильно сказал: поставь хату с Лободы, да в чужую не вводи.
Двадцать второго сентября у меня родился второй сын, а двадцатого октября я проводила мужа на службу в морфлот, на четыре года.
Ну да что горевать!
Сама езжу в лес за дровами, а также родители  привозят и свекор.
Моя тетка привезла мне старое корыто – ванну по-потеперешнему, – старую табуретку, старый тазик: целое царство у меня и я царица. Есть где искупать ребенка,  есть где посадить прихожего.
Настало лето 1928 года.
Дядя мужа вспахал мне огород, я его засадила всем, чем могла, даже лен посеяла и мак для получения опия, что тогда  уже было запрещено властями – в 1923 году. Но, думала, пощадят меня за бедноту, что муж на службе, что одна с двумя детьми.
Поспел мак, занялась его сбором. Кто-то донес в район.
Приехал сам начальник милиции, забежал в огород и давай рубить саблей головки мака:
– Я тебя штрафую! – Кричал он. – Нельзя собирать опий, ты же знаешь!
– Откуда мне знать, – отвечаю. – А на что мне жить с двумя-то детьми?
– Ты на детей получаешь пособие! – Кричит он, размахивая саблей.
– Ничего не получаю! – Говорю.
– Сегодня же все выясню. Но ты убери  весь мак.
Ушел.
Ушел. А я то утром раненько, то вечером поздненько собираю мак потихоньку, а как кончила-убрала –  засеяла все гречихой, вернее, не я, а кум принес семена и засеял.
Милиционер сдержал слово, через недельку-другую пожаловал  ко мне в гости, а с ним наш председатель сельсовета и председатель  райисполкома – предрика – по своим делам попал к нам ко времени.
Пришли, посмотрели.  Предрика сказал:
– Через недельку – другую зайдите к нам, рассмотрим ваш вопрос о пособии.
«Через недельку-другую» у них, видимо,  присказка такая была. А вопрос о пособии вовсе не им  было  решать – на то был закон.
В общем, через неделю я стала богачка: получила за три своих месяца красноармейки 35 рублей 25 копеек – по 11,75 в месяц. Такие деньги! Есть на сахар, спички, керосин, манку, а молоко свое.
Даже кумовья занимают у меня то 10, то 5 рублей, чтобы дожить до субботы, а в субботу едут на базар в район, торгуют, покупают необходимое: семья у них огромная, моя крестница у них была пятым ребенком, а потом еще двое было  и только седьмой – мальчик, они мне и говорят, счастливая, мол, ты кума, у тебе двое – и оба мальчики.
Летом я оставляла своих сыновей на попечение старшей дочери моих кумовей, ездила помогать свекору на сенокосе, чтобы и мне сено было, и родителям своим помогала, а они мне – тоже: где сена привезут, где дров.

С получением пособия за мужа стала я видным человеком – избрали меня в сельсовет в числе 43 других, потом членом исполкома в числе пяти человек – и там и здесь я одна женщина.
Но в следующую весну я все равно посеяла мак, на опий. Да так его замаскировала,  что ниоткуда никто не увидел, и опять сняла и землю опять засеяла гречкой – кум увозил ее на крупорушку в район, и мы с сыновьями ели гречневую кашу, а теперь воспоминаниями о том сыты.
Одеть детей – немного надо было, пока малые – рубашонка да штанишки, а зиму сидят дома: на воздух выносила их в одеяле, а иногда и кумовские девочки с саночками подбегали, кричали: давайте мы покатаем ваших мальчиков. Я ставлю на санки корыто, сажу своих отпрысков в него и сама их катаю.
Время от времени меня приглашают для работы в сельсовете.
В семье мужа я прожила полтора года, в нем места мне не находилось: то в летней кухне болтается люлька моего сына, то в холодное время – он в доме, но на полу.
Той корове, которую подарил мне отец на свадьбу, тоже не было места. А родился у меня второй, переехали мы в свою хату, забрала я свою корову, а у нее уже была телочка, и бычок потом появился, я его месячным продала китайцам, потому что первая телочка сама отелилась – она худущая, еле на ногах стоит, молока у нее нет, вши заели ее и  теленка.
И тут председатель сельсовета ко мне  с замечанием: на тебя жалуются, две коровы  имеешь и пособие получаешь. Я отвечаю: посмотри, какая это корова. Он пришел, посмотрел, покачал головой, но говорит:  на каждый роток не накинешь платок.  Твоей корове цена 50 рублей вместе с теленком в базарный день, а пенсии ты можешь лишиться – продай ее.
Тут едут мои родители  на ярмарку в район – она два раза в году бывала, – прошу взять с собой и меня.
Мне, конечно, не отказали.
Привязала я корову к телеге, теленочка к хвосту коровы и мы поехали.
На базаре я запросила за них 50 рублей – как говорил председатель, люди смотрят и уходят, не рядясь. Сижу на телеге, жду.
Покупатели нашлись все же.
– Сколько?
– Пятьдесят.
– По рукам.
Дают пятьдесят и тут же, как полагается:
– Выбрось из-под полы рупь на счастье.
Бросаю. За сорок девять рублей ушли у меня корова с теленком.
А дома появился свекор:
– Что, продала корову?  Юбку себе купишь, а коровы нема. – И замахнулся на меня тростью.
Я испугалась и заплакала. Тут подошел брат свекора:
– Мне не дадут пособия, если у меня будет две коровы. – Говорю ему.  – Он принял мою сторону.
Но свекор все выговаривал:
– Не хозяйка ты.  Надо во двор, а ты со двора.
К тем сорока девяти рублям я прикопила кое-какие деньги и купила себе швейную машину.
А тут отелилась корова, я опять с теленочком.
Началась заготовка хлеба, и стали всех облагать налогом – кому сколько вывезти на заготпункт. Кто первый сдавал положенное, того облагали повторно. У кого хорошая земля, у кого ее больше – для того и налог был выше,  но все как-то было выполнимо. Это в 28 году стали выделять кулаков: у кого есть мельница, барабаны-молотилки, паровики-локомотивы. У них забирали весь хлеб, все мельницы, всю технику – начали раскулачивать и организовывать колхозы. Кулаков и подкулачников решили убрать, чтобы они не мешали заниматься этим делом.
Сопротивлялись все, но больше 100-десятинники – говорили, мы и без объединения всех прокормим: и себя, и государство. Но пропаганды было много,  а зимой приехали командированные из России, они за колхозы взялись основательно.
Даже меня заставляли в сельсовете вступать, мол, отказываться нельзя, ты член сельсовета, тем более, исполкома.
– Нет, – отвечала, – вступать не буду: у меня нет лошади, а без лошади какой от меня толк.
(Как только мужа призвали в армию, свёкор забрал подаренную ему лошадь, и больше у нас лошадей не было).
– Да, – соглашались  со мной. – Какой ты работник, если   еще и двое детей на руках.
А вот свёкру вручили предписание на высылку в Читу. И еще одного  из района туда же.
Только не помню, дали им денег на дорогу, или они туда на свои отправились.
Моего отца арестовывают, отправляют в район, оттуда – в тюрьму.  Как врага народа.
Их семьи живут в своих домах, никто не беспокоит их, хотя из амбаров вывезено до последнего зернышка, лошади уведены в коммуну.
100-десятинники организовали свою команду:  мол, у нас все свое – и земля, и лошади, и инвентарь с техникой. Дескать, сами себе будем хозяева, сами будем распоряжаться. Но не так это просто:  стала проникать в команду к ним беднота – ни кола ни двора,  один куст калины  и тот не цветет.  Пошли туда, подавали заявления и те, у кого есть земля, но нет лошади, или есть лошадь, но нет земли, и те, у кого ни того, ни другого и сами живут по квартирам. Это не понравилось первым, что, мол, у нас все есть, а эти на всем готовом будут на наших лошадях ездить, наш хлеб есть – мы не согласные.
Тут же организуется комбед – комитет бедноты, и хозяев раскулачивают,  забирают землю, скот, технику.

Шла такая несчастливая жизнь.
Нашего первого комсомольца Илью Коротенко арестовали в 1937 году. Но через три-четыре месяца  выпустили с условием покинуть дальневосточный край.
Он уехал в Сибирь, там учительствовал. Его жена, сестра моего мужа, с ним не поехала и вскоре вышла замуж за демобилизованного солдата. Уехала с ним в Саратовскую область, а двоих детей от Ильи оставила у своей сестры.
Коротенко  приезжал к ним ненадолго, взял с собой сына Володю и вернулся в Сибирь, опять женился, родил еще одного сына, в сорок первом ушел на фронт, а в сорок втором был убит. В сорок четвертом призвали его сына Володю, он был тяжело ранен, вышел из госпиталя без одной ноги, вернулся к нам на Дальний Восток, там, у тетки, жила его сестра Майя. А их мать, то есть моя золовка, из Саратовской области переехала в Севастополь, муж ее служил в милиции и не просто служил, а даже стал ее начальником. Но тут на рейде Севастополя гибнет линкор «Новороссийск»… Даже милицию обвинили в его гибели.
Как потом я узнала, это случилось 29 октября 1955 года в 1 час 30 минут ночи.  Под днищем корабля  один за другим  прогремело несколько мощных взрывов. В 4 часа линкор опрокинулся и унес на дно сотни человеческих жизней.
«Новороссийск» – итальянский боевой корабль «Джулио Чезаре», то есть «Юлий Цезарь», после  войны достался СССР, в феврале 1949 года прибыл в Севастополь, был переименован в «Новороссийск». Следствие искало виновных  всюду, находило и называло их,  но наказаны были непричастные: свойственника моего уволили из милиции, в Севастополе им стало невозможно жить, они переехали в Евпаторию, перебивались с куля в рогожу. Он устроился  шофером, сумел получить хорошую квартиру. Во дворе стояли  старые овчарни, так они их почистили, прибрали – и пошел  доход с отдыхающих  без путевок.
Когда Володя вернулся из госпиталя, разыскал свою сестру Майю, решили они тогда разыскать и мать, нашли ее адрес – и свалились, как снег на голову: мама-то их скрыла перед  молодым мужем, он на восемь лет был ее моложе, что у нее есть дети.
В это время отдыхала у них одинокая женщина с сыном из Ленинграда, преподаватель-товаровед. Так она сказала, если Володя  женится на ней, она и Майю возьмет с собой в Ленинград, обоих выучит на товароведов –  так все и получилось.
Майя вышла замуж, родился сын, но муж оказался эпилептиком, и она рассталась с ним, одна растила сына, жила только для него, только им.  И к ней пришла радость, сын долго, упорно учился – и получился  хороший художник.
А Володя со своей учительницей прожил недолго, дал ей развод –  она было много старше его. Сошелся с молодой. Нажил ребенка и опять развелся, уехал в Караганду, в третий раз женился, стал директором большого универмага и здесь его подстерегла внезапная смерть – инфаркт.


Когда наших отцов увезли в район, мне сказали,  что от исполкома  меня отрешают, а в сельсовете, мол, пока оставайся.  Через какое-то время председатель говорит, не нашего  села он, приезжий –  присланный:
– Дочери кулаков-вредителей среди нас не место, она может все выносить отсюда и  передавать своим кулакам-подкулачникам.
Я встала, не стала ждать их решения.
– Нашел пан кожух, не возрадовался, потерял,  не расстроился, – сказала до свидания  и ушла.
Кстати, до этого я вступила в колхоз, и мне предложили организовать в селе детский садик. На пустом месте.
– Где помещение брать, где столы – табуретки, посуду и всякое  другое? – спросила у председателя. – Всю домашнюю утварь?
– Ты знаешь, кого  раскулачили, всё у них возьмёшь.
– Нет, нет, – сказала я, – лучше в поле пойду работать, чем  таким делом  заниматься  стану.
Детей не так уж, чтобы  у каждого семеро по лавкам, да и оставить их есть с кем: то бабушки-дедушки, то старшие дети.  Я работала в поле, а своих детей оставляла то у своей матери, то у кумовьев.  Правда,  они были очень недовольны,  что я пошла  в колхоз, они потом уехали в Уссурийск, половина села туда уехала от колхоза.
Прошло два месяца, как увезли наших отцов, мы живем, занимаемся  хозяйством, благо, нам по корове  оставили,  а о них  ничего не знаем.
Но тут возвращается свекор. Рассказывает,  приехали они в Читу,  пошли искать, куда им обращаться, а у них на руках только бумажка, что высланы  в Читу и все. Потыкались-потыкались и вернулись на вокзал, но тут нашелся сведущий человек, направил в горисполком. Пошли – а оба неграмотные, еще мотались по кабинетам,  пока им не сказали:  вас тут никто не ждал, поезжайте туда, откуда приехали.
– Так у нас денег нет на обратный путь.
– Это не наша забота, – отвечают.
Пошли мужики  на железную дорогу  разгружать вагоны с углем и лесом,  денег на обратный путь зарабатывать, поработали от души, заработанных денег на все с лихвой хватило.  Приехали домой и живут среди  порушенных  хозяйств, никто к ним ни с чем не  обращается.
С моим отцом  получилось  чуть иначе.
В Чите он написал в краевое управление:  за что и почему, мол, меня арестовали, а не судят. Из управления пришло: «Освободить!» и отец вернулся к семье – к нему тоже вроде никакого интереса.
Но за это время, пока их  дома не было,  уже из сельсовета сообщили в армию, что отцы у наших мужей и старших братьев –  кулаки.
А брат мой уже лейтенант, служит в авиационном училище, а муж на флоте. И  вдруг он  появляется, а в военкомате не знают, почему он раньше времени окончил службу, поехал  в район,  там у начальства глаза на лоб полезли: как так, семья значится  бедняцкая, пособие получает, а он кулацкий сын и без военного билета уволен?
Приезжает  ко мне на следующий день комиссия,  обследовала мою хату  с моим хозяйством,  соседей  пригласила.
– Да, – подтвердили соседи, – они живут тут с двадцать шестого года, и это у них все, что вы здесь видите.
– Приезжайте завтра в военкомат, – сказали мужу.
Он приехал, а там уже готово:  билет выписан и статья указана, по какой уволен: как имеющий двух малолетних детей.
Ну, в селе моего Петра Филипповича стали приглашать в колхоз, он в сельсовете смолчал, а мне сказал: уедем отсюда.
А Костю, моего  брата, расстреляли в Чите.
Отец бросил все, что осталось порушенного, махнул рукой и уехал в город, и  мы продали хату за триста рублей, корову тоже за триста, продали все, что я собрала в огороде, оставили себе только телочку и ухали следом за отцом.
Остановились у моей сестры, ее муж и двоюродный брат моего Петруши работали на  железной дороге, помогали и ему туда устроиться, но жить было негде. В то время уже начали облагать большим налогом тех, у кого есть многоквартирные дома, которые они сдают за хорошую цену. Домовладельцы стали их продавать  побыстрее, чтобы их не отняли, не продали с торгов. Купили мы с двоюродным братом мужа на две семьи две комнатки с кухней за две тысячи рублей. А комнаты заселенные и жильцы их  оставлять не думают. Благо, у одного из них, напротив, в просторном доме жила теща, так начальство совестило-совестило его и усовестило освободить нашу квартиру, и  поселились мы в ней две семьи,  нас четверо да их пятеро в одной комнатке, две кровати, два стола, но большая  часть семей – на полу. И так три года.
Муж без отрыва от производства выучился с кочегара на машиниста, а я работала в кассе кассиром. За городом мы обнаружили участки земли, когда-то возделанные и засеваемые хлебом и разной разностью,  а теперь брошенные, обработали их, посадили там картошку, посеяли кукурузу, фасоль – все поддержка какая-никакая с огорода. Детей устроила в садик, а через  три года и вторая квартира освободилась – как говорится, вздохнули свободно,  зажили, купили кое-что из мебели.  Да еще весной этого же года нам на кассу дали три тысячи рублей для приобретения  коллективной коровы или огорода. Я вступила в этот коллектив. Старший кассир, пожилой человек, член партии, был избран  нашим кассиром – в его ведение поступили эти деньги. Купили мы три мешка картошки на посадку,  вспахали землю и  якобы  на это ушли все денежки.  Ездили на свой огород по очереди  в выходные дни и после работы – было даже специальное разрешение дано на проезд бесплатный по железной дороге до участка, так что мы быстро  все рассадили.  Нас было семь человек. Подошла  моя очередь. Поехала я туда с женой нашего старшего инспектора.
Увидели этот огород – и сердце у нас оборвалось:  земля вспахана еще в прошлом году, на ней царствовал  пырей,  его корни переплелись, что не воткнешь  лопату, а наши горе-огородники картошку побросали как попало. Мы с моей напарницей  перекопали свои участки, вытрясли корни – две копны их наложили, как сена, картошку уж посадили назавтра.
Когда поехали полоть,  то там, где сажали  до нас, пырей стоит в человеческий рост, и никаких признаков картошки. А наша –  кустистая,  зеленая и земелька черная,  чистая.


В тот день  я задержалась на работе дотемна.
Прихожу домой, сыночки мои сидят  за столом и спят.  По расчетам, муж,  должен был вернуться  из поездки  в 3 часа дня, а его нет.
Перенесла детей в постельку и скорее варить картошку: сейчас Петруша вернется, и я  его накормлю свеженькой – только что выкопали, свезли в сарай кассиру,  ну и с собой чуть прихватили.
Кипит, варится  мой ужин, и заходит муж, я будто не вижу, продолжаю  готовить, а он не один, а с НКВД.
Конвоир  берет меня за локоть:
– Пригласите постороннего  человека. – Я оглянулась. – Боже мой! – чуть не умерла от страха.
Пригласила постороннего свидетеля, и НКВД  стал делать обыск.
Кроме бумажек, ничего не брал, а бумажки складывал на стол.
Потом стал их перебирать, раскладывать на две кучки, закончил одну –  отодвинул, вторую на другой ряд положил и тоже отодвинул,  стал перелистывать  и трясти  книжки. Потом написал,  что при обыске ничего подозрительного не обнаружено.  Понятой расписался и ушел. А я смотрю на все и ничего не понимаю.
– Можете поужинать! – сказал НКВД.
Я поняла, что Петра заберут.
Поставила его ужин,  он пригласил  уполномоченного,  тот отказался,  а у моего спазмы пищевода, сидит давится:  налила ему чаю, пригубил раз-другой, поднялся.
– Проститься с детьми можно? – спросил.
– Можно.
Дети спали, ничего не видели,  не слышали. Я разревелась.
– Не плачьте, он скоро вернется, – успокаивал меня НКВД.
– Скажите,  за что вы его забираете, что он сделал, я же должна знать! – причитала я.
– Там разберутся и все ему скажут.
– Туда вы ворота широко раскрываете, а обратно узко, – начала я.
Но они простились и ушли.
Утром детям ничего не сказала, отвела их в садик, сама ушла на работу. Зареванная, рассказала своей операционной части – это где кассиры и контролеры, где деньги и займы, – бухгалтерия и заведующий в другом помещении, а у нас работала жена другого уполномоченного НКВД,  она пообещала, что скажет своему, чтобы он расспросил у того, за что моего мужа забрали, за кем  он числится. Я ее прошу узнать, можно ли приносить передачу мужу.
Наутро  она все мне поведала: за кем мой Петр Филиппович числится,  и что  тот человек хороший, что передачу можно носить хоть каждый день, а свиданья пока запрещены. И еще сказала,  что через два дня в пять часов я могу прийти к тому хорошему человеку.
И я пошла.
– Садитесь, не волнуйтесь. – Принял меня тот хороший человек.
Я села и первое дело: за что арестовали?
– По статье 58а.
– Это о чем?
Он засмеялся и сказал: арестован по доносу за агитацию.
– Не может быть. – Обомлела я. – Он не из тех людей,  чтоб агитировать.
Он раскрывает папку. Там дел много, не только моего муженька. Нашел, раскрыл:
– Смотрите,  сколько на него написано и сколько подписей внизу.
Бог мой, сколько их там было, подписей,  разными карандашами, чернилами, каракули большими буквами все. Он прикрыл их рукой,  я ни одной фамилии не прочила. И заплакала.
– Это просто ненависть людей друг к другу, – сказала.
– А как вы жили в деревне? Вас раскулачили?
Я показала ему мою бедняцкую справку из сельсовета и всего еще навспоминала и наговорила, спросила, куда надо писать  о такой несправедливости.
– Только в Хабаровск, – ответил он. – Там есть специальная тройка ГПУ. –  И свою справочку  приложите к заявленьицу.
Я поняла, что он отделывается от меня. А он продолжает:
– …и справку с его производства.
На работе моя сотрудница сказала, что тот человек все-таки хороший, и надо делать все так, как он сказал.
А тут паспортизация, чистка была не только партии,  но всего человечества.  Сдали мы документы всей сберкассой, ждем результата.  Он пришел – для меня плачевный: мне было отказано, так как муж в каталажке по 58-й статье.
Заведующий сберкассой дает мне хорошую  характеристику и советует вновь подать заявление о приеме меня на работу,  что я и делаю. Заявление принимают и обещают  со временем рассмотреть.
Сама беру  очередной отпуск,  беру младшего  сына и еду в Хабаровск, в ГПУ.  В городе мне есть у кого остановиться,  там жили  мои родители,  уехав из деревни,  они  работали на железной дороге.
О приезде я не сообщила, а поезд  пришел в три часа ночи. Снег, слякоть.
Хотела сына оставить на скамейке в зале, не разрешили,  гонят всех из вокзала.
Сынишка плачет:
– Пусть  придет дедушка и унесет меня  отсюда.
Была у нас корзина, где лежали  вещички сына и продукты, что остались от дороги, были деньги на обратный конец, я их в штанишки сыну зашила еще дома,  а в корзине оставила три рубля, в случае если нападут ночные разбойники, так меня обыщут,  а у сынишки   не найдут.
Пошли мы в ночь,  под ногами чавкает,  сынишка  плачет, ему всего три годика. У меня ноги промокли, зябнут.
Дошли до центральной улицы – ни души не встретили, а сошли  на плотинку, ведущую к мостику, как за нами увязался человек,  где попадалась  полоска света, было видно, что одет  он прекрасно: пальто, шапка, но сам маленького  роста,  не в теле. Мы идем едва-едва, сынишка плачет, а этот шкет  не опережает нас, не отстает.  И уже никакого света нет, и уже мост.  И тут вдруг гром, тарарам,  стреляют, кричат – видно, кого-то ловят. И я уже никуда:  раз стрельба, значит,  милиция рядом, меня не тронут,  наоборот, помогут.
И этот шкет как в воду канул.
Помешкала и скорей через мост, и вижу: впереди тот шкет и уже идет быстро. Я в первый попавшийся двор, калитку закрыла на щеколду, которую завязала носовым платком.
Ворота  и калитка высокие – не перелезет.
Собаки не лают, сына прошу:  не плачь. Простояли мы минут двадцать, дрожим, зуб на зуб не попадает от  страха.
Оставляю  сына во дворе, выхожу на улицу: если тот человек стоит – стану кричать. Хоть и закрыты ставни,  люди услышат.
Но на улице пусто.
Пошли  по-над речкой,  там базар под навесом – я это место знала, приезжала провожать брата в армию. И что же?  Ни одной лавочки, темень, снег, холод.  А под навесами спят люди, прямо на земле.  Кто они –  бродяги,  воры  или такие же, как мы?  Раз-другой кому-то наступила на ногу, в ответ –  матерщина. «Пусть, –  думаю, – матерятся, только бы  не вставали».
Родители жили на первом этаже двухэтажного дома.  Мама на стук приоткрыла шторку и сразу запричитала:
– Ой, что-то случилось, тато,  Танька в такую ночь  да еще с дитем.  – Открыла  и тут же в слезы.
А сыночек мой сказал деду:
– Почему ты не пришел и не взял меня на ручки?  А папа нас бросил,  не хочет жить с нами. –  Все, как я ему объясняла.
Переодели его у сухую  рубашку, и он сразу уснул на руках у дедушки.

Отец рассказал, на какой улице тот дом.
Много  прошла коридоров, во многие окошечки заглянула, но нашла, что надо. Приняли мое заявление, документы.
– Рассмотрим и сообщим на место, – сказали.
Побыла у родителей два-три дня,  оставила им сына и поехала в Уссурийск.
Мужа моего уже перевели в тюрьму. Оказывается, тогда не одного его взяли,  а сотни людей: только из нашего железнодорожного ГПУ через два-три дня этапы угоняли в  тюрьму.
Пошла я с передачей,  приняли. На второй день – тоже. Прошу о свидании, обещают. Но  когда?
Пришло время  рассмотрения моего заявления на паспорт.
Отказ.  И записка с печатью:  освободить Дальний Восток в 24 часа.
Освободить освобожу, но куда мне без паспорта?
Пришла домой, растопила печку, готовлю ужин: сыночек  придет из садика.
Но сначала  пришел милиционер, зачитал приказ: в течение часа освободить квартиру, а до 24 ночи – город. И  начал выбрасывать  вещи:  что в окно выбросит,  что во двор.
Я бросилась  за соседкой – она помогла вынести кровать,  комод, шкаф, все остальное сложили поверх этого имущества.
Тут из садика возвращается мой первенец, Володя.
– Что это? – удивился он.
– Переезжаем, – отвечаю.
Милиционер опечатал  двери нашей квартиры и ушел.
Оставила сына при вещах,  пошла к нашему земляку-односельчанину, он работал на лошади, договорились с ним: завтра он заезжает и увозит мои вещи на толкучку.
Володю отправила ночевать к моей сестре, а сама ночь прокоротала  на своих вещах.  О том, что мне в полночь надо оставить город, никто  из властей не напоминал.
Не напоминал  о себе  и двоюродный брат моего Петеньки,  с которым  мы вместе владели этим домом, который жил за стенкой.  Не подошел, не помог ни словом ни делом.  Такое было время – родные братья, сестры отрекались  друг от друга, даже  дети от родителей, родители от детей.  Петенька  мой в свое время тоже отрекся от отца в местной газете, хотя уже было сталинское постановление, что дети не отвечают за родителей.
Утром  подъехал земляк,  сложил на телегу наш скарб, для себя оставил  новенький кухонный стол – и больше ничего не взял за работу,  отвез на базар. Я продала все.
Ночевала у сестры  моей свекрови. Она сказала:
– Я ничего не боюсь,  даже можешь  остаться жить у меня.
Но надо уволиться с работы.
Заведующий сберкассой поступил справедливо, вернее,  по-человечески: написал в справке – по собственному желанию.
А в профсоюзе  написали: в связи с неполучением паспорта. (Наш профсоюз – госбанк, райфо и сберкассы).
Вот такими мы оказались.
Я порвала свой профсоюзный билет.
Но за наш коллективный огород и картошку с меня  вычли 280 рублей – два моих месячных оклада, а картошки с того поля даже не попробовала: так побывала в кооперативе. Кто-то растряс те три тысячи, а я им заплатила за это.
Это мое второе кооперативное дело.
Первое – вступление в колхоз: проработала год, первый убранный хлеб распределили  по мешку (не помню, сколько  он весил)  на работавшего,  независимо от того, сколько у кого трудодней.  Два работника –  два мешка, три работника – три… Я одна  работница –  один мешок и получила,  увезла его на мельницу.  Там оказалась последней в  очереди,  но размолоть  размолола,  только вывезти не смогла – поздно.  А кума в деревне не было – работал на своей заимке, он в колхоз не вступал,  приехал поздно.  Я его тем не менее попросила пособить.  Он сказал, что завтра раненько.  Утром  вышел запрягать лошадь: увидел, что бегут  люди, что пожар,  что горела мельница.
Ее спасти не смогли.
Мне никто ничем не помог.
А вот лес,  который еще в 26-27 году муж  готовил на дом,  забрали  на ремонт школы, потому что все, кто вступал в колхоз, сдавали– объединяли всех лошадей,  а у меня  лошади  не было – отец мужа  ее у меня забрал и продал – лес стал моим паем при вступлении в колхоз.
Отдавая его,  не очень печалилась.  Когда  продавали  с молотка хозяйства раскулаченных,  я вступила в торг за хорошего  леса амбар,  крытый цинком,  метя его на дом. Цена поднималась –  70 рублей,  75, 80, и я сдалась. Продали его за 125 рублей.
Месяца  через три  ко мне пришел  человек, купивший  амбар, и говорит:
– Знаю, тебе  он нужен.  Покупай у меня за 75.
И я купила: за это время  продала китайцу свой опиум  за 150 рублей, приложить к ним  25 рублей ничего не стоило.  Купила без всякого документа, но при людях  отдала деньги. Когда муж вернулся из армии и уехал в город, а там задумал  на двоих  с двоюродным братом купить дом, то деньги у нас были – вложенные в этот амбар.
Из колхоза  мне даже справку не дали,  что я там работала.
…Добрые люди  посоветовали  мне ехать в те районы,  где еще не было  паспортизации, подальше от центра.  И я поехала, и на мое счастье –  объявление:  требуется  рабочая сила, вернее, идет набор  рабочей силы. Я туда, а там уже очередь,  но говорят,  что берут только беспартийных: дают справку, что устроитесь на работу, по ней получаете паспорт в паспортном столе.
Подала заявление, получила справку – и в паспортный стол,  а там мира еще больше, опять стою в очереди.  Работают 5-6 столов, и все принимают документы,  работают до часу ночи,  и благо,  что хоть в тепле. Стояли и сидели на полу, и спали.
Наконец,  дошла.
Спрашивают: семья.
– Двое детей, – отвечаю.
– А муж?
– Развелись.  У него другая семья.
Ночь  досидела на вокзале. Сын у сестры в городе, документы будут готовы через 3-4 дня, а еще кто знает: какими они будут.
Наутро подала заявление в ЗАГС о разводе. Там спросили, где муж  работает – назвала прежнее место его работы: на железнодорожном транспорте.
Справку  о разводе мне выдали в тот же день, перед этим спросили:  какую фамилию возьмете,  но предупредили,  что дети останутся  на фамилии отца. Я сказала:  останусь на той же.
Так я обзавелась одним оградительным  документом.
Тут же встретилась со своими земляками, рассказала, что ищу работу, они пригласили к себе. Живут в бараках, комнатки 3х4 метра,  здесь  и плита, и кухня и все остальное.
Через четыре  дня получаю паспорт.
– Где муж, почему сюда приехали? – Опять задают  вопрос.
– С мужем разошлись, приехала к родителям,  – отвечаю.
Мне выдают одногодичный паспорт, но это уже жизнь.
В очереди  на приемном пункте узнаю,  что берут  больше мужчин и одиноких женщин.
Осторожно выхожу из очереди, иду в сберкассу, интересуюсь. А там  как раз нужен кассир!
Меня принимают. Без жилья,  но я знаю,  что перебьюсь.
Отпускают за сыном.

Стоим с сестрой  перед окошечком тюрьмы,  спрашиваем:
– Он еще здесь или уже увезли в Магадан?
Оказывается, он уже расконвоирован, осужден на три года и работает во дворе тюрьмы. Их таких трое, они  будут вот-вот переведены на строительство сахарного завода, который планируется построить за городом.  Их берут туда как механиков.
Я остановилась у сестры, на второй день сюда отпустили моего бедолагу мужа.
Он проводил меня на поезд. Я расплакалась – горько начинать жизнь  в четвертый раз. Четвертую жизнь.
Первая – из родной  семьи в семью мужа, вторая – в свою хату с пустыми руками, третья – переезд в город, а сейчас – четвертая.
Забрала сына и уехала.
Квартиры не нашла, потому что в поселке  строился военный аэродром,  военными забито все, а казармы только-только начинают строиться.
Приду с работы, сын зареван, с распухшими глазами.  У хозяев трое своих, двое – постарше, вот они весь день и скубут его, обижают.
Пожаловалась родителям, их  ответ известен:
– Ищи квартиру.
Стала брать его на работу.  Хозяйка не разрешала готовить пищу на их плите,  я сдала хлебные карточки в столовую, там у нас  теперь завтрак, обед и ужин. Только ночевать приходим. Но искать квартиру было сказано всерьез.
Наш заведующий жил при сберкассе –  в комнатке  при кладовой.
И тут ему дают квартиру. Я заняла его логово – дожить до весны, а почему до весны – сама не знаю. Просто потому, что так сама для себя раньше определила. В заявлении так и сказала – до 1 апреля, то есть  чтобы к этому числу передать  должность. На мое место оказалось много желающих,  я радуюсь, но на мое увольнение нет пока добро от ОГПУ, я уже не радуюсь,  а страшусь. Но разрешение пришло,  передаю дела и деньги молодой женщине с грудным ребенком. Муж ее тут же находится в кассе:  она считает деньги, он нянчит ребенка, раскричится – она берет его на руки,  муж считает деньги. До этого он подавал документы на это место, но ему ОГПУ отказало.
К началу мая я оказалась там, откуда меня выгнали, дома.
Оказалось, что свою квартиру я могу продать, ее нам вернули,  а жить в городе мне  запрещено.
На майские дни к нам отпускали моего бедолагу.
Узнала, что и отец вернулся из Хабаровска,  работает недалеко от города, на военном объекте,  снимает комнату в крестьянской семье. Ну что же, если нельзя жить в городе, поеду к нему,  и муж  мой толкует об этом же.
Приехали. Отец уговорил меня пойти работать в столовую –  и кормиться там будете, и паек хороший: работающим дают хлеба по восемьсот граммов, детям – шестьсот, мяса на работающего –  три кг, детям – 1; молоко сгущенное по 2 банки на человека, тушенка – по столько же.
Нам такой паек и не снился!  Я соблазнилась – пошла. А жить-то  негде.
Рядом с хибаркой,  в которой отец снимал комнатку, высились два дома-красавца раскулаченных, в них жило военное начальство. А во дворе стояли два сарая,  в одном жила семья с двумя детьми, второй – пустой. Отец пошел в сельсовет,  взял разрешение на использование этого сарая под жилье.
Он так захламлен, что страшно  смотреть.  Десяток ведер воды вылили на пол, чтобы можно было его отскоблить лопатой.  Подчистили, оклеили стены газетами, поставили топчаны, и началась новая жизнь.
Работа в столовой адская, по четыре человека дежурим с шести утра до шести утра,  повар – военный,  рядовой красноармеец, мы,  женщины, ему в помощь, он только подсказывает, что делать, все на наших женских плечах, присесть нет времени. Наша  столовая для бойцов,  столы, скамейки – все такое грубое, из-под топора.  Три раза приходят  они за день в столовую,  наш повар  стоит в окошке, разливает им первое, накладывает второе, а мы подаем  ему посуду – это сто мисок тех и других.  Прием пищи закончился –  моем котлы,  посуду, бочки, чашки, а потом столы, скамейки, полы, подбеливаем  стены на кухне и снова чистка картошки, открывание консервных банок – это на очередные сто персон.  И так изо дня в день.
Ну хоть дрова солдаты пилили и кололи, мы только носили  их на кухню.
И бойцы, и командиры ухаживали  за девушками, приставали, меня как-то стеснялись.
– Не верьте их словам,  клятвам! – наставляла я девушек. – Будете оставлены да еще с приданым в подоле.
– Правду говорит Таня! – поддержал меня повар,  молодой, но умный.  Всех называл по именам.
Домой прихожу к восьми  и сразу  падаю в постель.  Сплю до  трёх-четырех часов, а там стирка и огород, а иногда  сразу в огород  без отдыха,  тогда уж у вечеру ноги совсем не носят, а к шести утра опять на работу.
Теперь сутки работают, трое отдыхают. Кто нам поверит. Да, только мы  прибрали в сарае,  приехал двоюродный  брат моего Петра Филипповича – отсидел два года, вернулся в квартиру ту,  что когда-то одновременно с нами покупал, а ему паспорта не дают и не прописывают, хотя там живет его семья: жена и дети.
Мой отец устроил его плотником, тут он и паспорт получил. Так вот, если кто из  командиров  начинал  подбираться, я ему:  спасибо, у меня муж есть.
Однажды  получила я свои продукты, иду, ко мне пристраивается капитан:
– Разрешите помочь! – А я кричу в окно плотницкой: – Даниил пойдем домой!
И он подошел,  и подошел отец – он здесь заведовал  кадрами,  никто не знал, что он мой отец.
– Скажите фамилию этого плотника, – попросил отца капитан.
Отец назвал. Мой ухажер отдал честь и удалился.
Даниил был хороший  плотник,  работящий,  безотказный, как-то сразу  оказался на доске почета.
Одинокие командиры  питались тоже в нашей столовой, только им готовили особо.
Прохожу я как-то мимо  их столов, поднимается  тот капитан и говорит при всех:
– Кого ты взяла в мужья!  А знаешь,  кого могла бы. Вон наш политрук по тебе страдает.
– Поздно вы все родились, опоздали, – засмеялась я. И подумала:  «Вот ты зачем подкатывал».
Проработала  два месяца и отказалась от хорошего пайка, уволилась.  Зашла в городе в сберкассу – там нужен  кассир-заведующий кладовой,  иду на эту работу,  но говорю:
– Мне нужна квартира.
– Пожалуйста, – отвечают. «Господи,  как хорошо иногда бывает на свете». – Можете занимать хоть сегодня, – говорят.
У сберкассы  в собственности дом на три квартиры. В одной живет инспектор с женой и дочкой, во второй – женское общежитие, в третьей – пожилая женщина, но она переходит в общежитие.
Оформилась,  перевезла кое-что из вещей своих отовсюду, потому что дети и отец с матерью остались жить в овчарнике, я пустила к себе одну из наших сотрудниц.
Детей  и родителей  навещала  каждую неделю.  Там вокруг  нашего овчарника мы посадили огород.  Как туго станет с продуктами, мы и катим с моей новой подружкой сюда – наломаем кукурузы, нарвем огурцов, наберем фасоли, накопаем картошки. И живем припеваючи  три-четыре дня.
В выходные дни приходила сюда, обстирывала всех, своих мальчиков в первую очередь,  мыла полы, купала детишек, хотя они не вылазили из речки. Это им  строго запрещалось делать, но они росли неслухами.
Прежде  смерти не умирай.
Случился у меня целый месяц сумасшедшей работы:  очень много принимала ценностей,  в основном  облигации займов всех годов выпуска –  это дело наркомфин, но и марочное  дело шло – клиентский  портфель: принимала  на хранение  облигации, переписывала купюры  и их достоинства, номера и серии… Уже в третьей  сберкассе работаю,  а все вокруг кажется новым, и сама работа – тоже. Теперешняя сберкасса – районная, а весь район охвачен  подпиской на заем через нас. На этом деле у нас два бухгалтера, один  из них главный. Как главный он забирал под свою руку все, даже  то, что было не положено. Я все видела, но пока меня это не касалось, молчала.
Переехали мы к первому сентября на новую квартиру.  Старшего сына я еще в июле записала в школу, но привела его туда только четвертого, идя на работу:  она у меня  начиналась в девять часов, и в школе  занятия тоже начинались в девять. Прихожу  домой с работы, сын сидит над букварем. Спрашиваю его:
– Ну, как, понравилось?
– Да, – отвечает. – Знаешь, когда нас повели в класс,  я один был, а не плакал,  другие были с родителями, а плакали,  не хотели  оставаться в классе….
Прошел месяц или около того, прибегает он ко мне на работу, благо, школа  была рядом, подает бумажку.  Читаю и обомлеваю:  приглашаюсь на родительское собрание к шести часам вечера, да, я родительница, надо же бывать в школе, знать,  как твое  дитя учится, как там себя ведет.
Еле дождалась  конца рабочего дня, прибежала в школу,  почти последняя, все места в классе  заняты родителями. Стесняясь, пошла села за последнюю парту.
Вошла учительница. Представилась, назвала имя-отчество.  И тут же:
– А родители Вовы Белим есть?
И сказать-то всего одно слово, но я еле-еле выговорила его:
– Есть.
«Мой сын, наверное,  самый плохой в классе,  а я только-только об этом узнаю», – думаю.
– Ваш сын – зеркало класса, – говорит учительница. – Очень хороший мальчик, внимательный,  помогает  товарищам,  скромный…
Я стою, глаза всех повернуты на меня,  ноги мои подсекаются.
– Да вы садитесь, – говорит учительница.
По дороге домой я пообещала сыну сходить с ним в кино.
Но обещание  выполнила не скоро,  так как сдавала экзамены на вечерний факультет. Окончив четыре класса, я не знала ни дробей, ни простых,  ни десятичных, ни географии,  много чего не знала.
И вот каждый  вечер с семи до одиннадцати-двенадцати часов вечера ходила по виадуку над железной дорогой  от своего дома в другую часть города,  за виадуком – еще километра  три.  Но если прямо через рельсы-пути, то это рядом.  Вот я и лазила через вагоны, а чаще – под вагонами.
Путь широк, не под одним вагоном пролезешь – под десятком.  И страшно, но зато близко.
Девушку, что жила с нами, я уговорила тоже поступить на рабфак. Она загорелась, задергала руками, затанцевала вокруг себя: «Айя-иай!» Что-то, наверное, ей представилось впереди. Но экзамена она не сдала, хоть за нею-то были те же четыре класса.
– Попроси какую-нибудь учительницу за плату подготовить тебя к экзамену.
– Нет-нет, Танечка, я не смогу.
А на рабфак-то потом принимали всю зиму всех желающих:  уговаривали,  доказывали:
– Сможешь учиться,  не сможешь,  но хоть что-то поймешь, что-то узнаешь.
И все же первого сентября  у нас числилось сорок семь человек, а весной на экзаменах оказалось  восемнадцать.  А ведь на подготовку давалось две недели с освобождением от всех работ  и нагрузок,  вся группа занималась вместе. Я с ними так свободно  заниматься не могла: у меня – заем, деньги,  документы, аккредитивы… Да сколько всего в каждой работе… Главбух заявляет:
– Танечка, зима ли, лето ли,  ночь ли, день –  он у вас не нормирован  рабочий день.
У нас на хранении находились таблицы  всех займов, мы обязаны были проверять их и сообщать  владельцам облигаций,  на которые  выпал выигрыш,  чтобы пришли получить его. На это  полагалось  иметь отдельного человека, но главбух со старбухом  тут мудрили, а заведующий  сберкассой был двадцатипятитысячник, посланный нам по партийной линии на укрепление  из России, совсем не разбирался в нашем деле и больше пребывал в райкоме или райисполкоме, так что  его наши бухи обводили вокруг пальца, а он им верил. Я же всю зиму сидела за облигациями, меня даже  на занятия в рабфак не отпускали.
– Твое дело, займы, Танечка,  работай, работай, работай.
Я пожаловалась директору рабфака – он позвонил  нашему заву, но его на месте не было,  ответил  главбух:
– У нее ненормированный день…
Тогда директор  не то в райисполком, не то в горком со своим постановлением, что обучающиеся на рабфаке работают только в дневную смену, в вечернее время их  работой не загружать. Вызвали к начальству нашего зама, а он только глазами  хлопает:  ничего не  знает об этом.  Пришел ко мне, спрашивает,  что да как.  Я все рассказала, и о постановлении в том числе,  ему, незнающему. Он издал приказ не задерживать меня на работе после шести часов вечера.  Это не понравилось главбуху, в отместку он все хотел подловить меня  на чем-нибудь, но я –  не копай ямы ближнему,  сам в нее попадешь.  Так оно позднее и случилось.
Вечер  мне освободили,  однако работы не уменьшили:  все надо было сделать до шести вечера.  Но все же я экзамен сдала, и даже чуть премию не получила:  все предметы пять да четыре, а вот география меня подвела, я ее не любила,  да, по правде сказать,  и не понимала,  учитель  мне вкатил двойку.  Так что премия  прошла мимо меня.  Из нас восемнадцати окончивших было три женщины, одна – жена военного,  тумба тумбой,  и еще одна девушка, о которой я  расскажу попозже. На дворе лето,  отдых,  а мы все в учебе,  каждый день, кроме субботы и воскресенья. И никаких каникул,  ибо полагалось учиться четыре года, и диплом  нам давали о среднем образовании.
А работа  суматошная и спешная: все займы у меня в кладовой,  в сейфах,  рыночный, как его тогда называли,  заем тоже у меня, его облигации свободно продавались и покупались,  перед тиражом их стоимость увеличивалась на какие-то копейки,  а после тиража шла рубль за рубль.  То был выпуск 1932 года, да он и сейчас есть, это заем 1982 года. Он принадлежал депо наркомфина,  то есть государству. Перед тиражом нераспроданные  облигации мы пересчитывали, опечатывали в кладовой особой печатью, имеющейся у главбуха, но хранилась она у меня.  Тиражи выигрышей  проводились шесть раз в год. С получением таблиц  у нас создавалась комиссия,  в которую я входила обязательно, входили оба буха и  кто-нибудь  из других сотрудников,  чаще всего кто-нибудь из учениц.  Их у нас всегда было много, потому что вокруг открывались большие строительства, там нужны были счетные работники – выдавать  и принимать деньги у рабочих.  Два-три месяца  девочки учатся, сидят рядом с нами и нашим контролером, смотрят,  как оформляются документы,  а потом мы  проверяем их,  и если самостоятельно уже умеют  провести все операции, то аттестуем, и они отправляются на самостоятельную работу.
Так вот бухи  берут кого-нибудь из учениц, запираются в кабинете зава, когда  его нет, и  берут у меня опечатанный заем,  проверяют.  Девочка  просидит с ними, как баран у новых ворот,  посмотрит, как они сверяют номера облигаций с номерами в опубликованном  тираже, подписывают акт, и девочке  дают подписать.  Потом возвращают мне все облигации, а выигравшие просят оприходовать. Выигрыши  у них все получались по десять рублей, а я-то знала, что это не так.
Розыгрыши были каждые два месяца.  И вот в один  день бухи долго ждали, когда уйдет зав, уже и рабочий день приближается к концу, а он все сидит в своем кабинете, наконец, прибежал ко мне главбух: «Давай заем,  надо проверить», и девочку пригласил. Ушли, закрылись. А у меня дело горит, скорее бы все закончить да домой – хотя бы перекусить  (благо, мама с детьми моими была постоянно)  и на рабфак, конечно же,  под вагонами. Закрыла все и убежала: кругом не успеваю.
Идет урок. И вдруг в дверях появляется сторож, называет мою фамилию: дескать, тебя к телефону. У меня сердце оборвалось, испугалась до онемения: что, где, ай-яй, ой-ой-ой! Бегу в преподавательскую, беру трубку, а там главбух:
– Где твой заем  тридцать второго года? Вот я тебе пропишу ижицу,  схлопочешь строгий выговор!
– Да он у вас! – говорю я,  а самою начинает трясти  от злости: сами затянули время, а меня еще и виновной считают. – А насчет ижицы еще посмотрим, кто кому еще пропишет! – и повесила трубку.
Раным-рано утром бегу на работу, а он уже тут. Подошел, положил на стол заем, как будто  ничего не было, сказал:
– Акт и выигравшие  облигации принесет Георгий Семенович. (Это старший бухгалтер, старбух).
Старбух действительно все отдал,  но вид у него был как у пойманного за руку. И было  с чего ему так выглядеть. Он водил  дружбу с главбухом железнодорожной кассы,  там шли такие же подсчеты  в присутствии учениц.
В магазине как-то подошла  ко мне молодая женщина и спросила:
– Почему это ваш старший бухгалтер выигрыши получает в нашей сберкассе? –   Она оказалась кассиром.
Я промолчала, не зная, как быть.
– А еще каждый год в январе он сдает процентные талоны, – продолжала она.
В то время были облигации беспроцентные  выигрышные и процентные.  Процентные – это те, что шли по подписке на заем трудящегося, у него эти проценты  отчислялись каждый месяц с зарплаты. По разным причинам, а главная – сталинщина, люди не получали эти талоны, они оставались у нас на юридическом хранении:  найдется хозяин – его направят к нам, каждый год с января  он будет получать свои проценты,  обрезая талоны, которые  имелись на облигациях. Наш старбух  требовал у меня  облигации, обрезал  талоны и оприходывал  их в железнодорожной кассе. А тот старбух – тоже получал у нас.
Но я не сказала  той женщине об этих махинациях.
И себе сейчас  не сказала о той девушке – имени и теперь  не назову, –  которую подбивала поступить на рабфак. Лажу,  хожу, кормлю,  а рядом река. На реке – паром, а на нем – моя девушка: продает билеты, талончики на перевоз.
– У тебя  что, нет перспективной работы? – удивилась я. – Иди к нам в сберкассу.
– Прямо сейчас? – спросила она. А глаза раскосые,  черные-черные, красивые.
– Да нет, сначала ученицей, – сказала я.
Она согласилась, пришла к нам и очень скоро усвоила нехитрую  нашу науку.
Правда,  сама оказалась хитрою.
Сидела, смотрела, вникала в работу контролера, потом контролер сидела, смотрела, как новая ученица работает.  А работала  она хорошо.
Но вот через  какое-то время контролер подходит ко мне:
– Татьяна Николаевна,  а у нас не хватает одного аккредитива на тысячу рублей.
Я с этой вестью к главбуху – и вместе к новой сотруднице:
– Аня, ты, наверное, испортила  его и бросила в печку? – спрашивает главбух.
– Или изорвала и бросила в мусорную корзину? – говорю я.
– Скажи честно, что случилось,  тебе ничего не будет! – опять говорит главбух.
– Нет, нет, нет! – Анечка в слезы и сопли на кулак мотает. –  Я ничего не знаю, я не виновата ни в чем…
Пока ничего не ясно,  аккредитив списываем.  Контрольные листы  были книжечкой по двадцать пять страниц. Я проверила:  сколько аккредитивов выдано, столько и контрольных листков. И поняла свое упущение – не догадалась посмотреть  последний лист в книжечке. Контролер мне и говорит:
– Нет последнего листа, он и по номерам не пошел.
Мы опять к Ане:
– Скажи откровенно, тебе ничего не будет.
– Ни в чем я не виновата, – одно твердила она.
Главбух дает немедленно радиосхему, сообщает  номера аккредитива и контрольного листа, но мы все уверены, что Аня  испортила документ,  но боится  признаться. Она принята на работу по моей рекомендации,  она очень толкова,  исполнительна, только  очень замкнутая девушка.


У нас новостройки: аэропорт, молзавод и другие объекты.  Наехало много вербованных  строителей.  Кассовым работником на молзавод  отправили Аню –  как лучшую ученицу. Там работы немного: сберкасса второго разряда,  один штатный сотрудник; принять деньги, выдать сберкнижку и выписать лицевой счет. Аня умела работать, людей убедить сумела,  что по той же сберкнижке деньги можно получить не только у нее, но и в городе –  и повалили к ней деньги,  она вышла в передовые,  а заработки у строителей были хорошие,  но жили они в общежитиях – вот и несли деньги на сохранение  в сберкассу: во время зарплаты Аня приносила  к нам по пятьдесят-шестьдесят тысяч.
В тот год за наше обучение взялся Осоавиахим, всем нам пришлось  купить себе противогазы, нас обучали пользоваться  ими в выходные  дни, а иногда и в вечернее время, заставляли ходить на работу в противогазах и  с работы уходить тоже в них. Закончились занятия –  мы и думать  забыли о противогазах.  А в ноябре  вдруг заревела сирена, как в дни обучения,  мы и одуматься не успели,  как в бухгалтерию заскочил  человек в противогазе с кадильней в руках,  из нее валил сизый дым,  клиенты наши сразу  оказались на улице, за ними убежал  и кадильщик  в райисполком – он был рядом с нашим зданием, а мы все до единого черным ходом во двор, там стоял дом,  в котором жил заведующий  райфо, мы все к нему и ввалились,  и тут я вспомнила, что в кабинете у меня стоит на стуле Анин чемодан с сорока тремя тысячами рублей, страшно стало, хоть я еще и не приняла деньги, только документы проверила, да и у самой сейф раскрыт, а там около  десяти тысяч, да и все остальное не зарыто.  Схватила  висевший на стене противогаз – и в кассу. Бог меня пощадил –  все стоит раскрыто –  и чемодан с деньгами, и сейфы.  Первым делом  закрыла двери уличные и черного входа,  потом принялась наводить порядок в бухгалтерии, а глаза ест,  в горле першит.  Сторож жил в этом же здании, я сказала ему, чтобы  он следил за кассой,  а сама побежала в дом к своим сослуживцам.  Оказалось, что наш  зав и оба  буха уже ушли домой,  оставив все как есть на работе.
Мы вернулись  в здание,  в нем стоит сизый слезоточивый дым,  работать нельзя, позвонили в Осоавиахим, что делать, дескать.
– Мы обучили вас всем правилам поведения при применении химических  веществ. При появлении сигнала о химическом нападении вам надо было закрыть все двери, окна и форточки, а вы ждали, чтоб вас подкурили,  помочь ничем не можем, – ответили нам.
Мы и на другой день не работали,  и во второй-то начали  только после обеда: зима, окна-форточки не открывали,  открывали только двери,  мы ходили вокруг да около – караулили,  чтобы чего не случилось.  Но еще раз Бог меня пощадил.  А в одной организации, Гужтранспорте, это про гужевой – лошадиный транспорт речь, тогда автомашины были редкостью, если и появились у нас одна-две, так это из воинской части. Там такая же вещь получилась, как у нас, но кассу во время  переполоха успели очистить, в ней было восемь тысяч – унесли все до копейки, а несчастного  кассира осудили на восемь лет тюрьмы.  Господи, случись что, сколько бы мне дали.  Я и сейчас благодарна Богу, что вразумил меня быстро вернуться в кассу. Я тогда приняла  деньги у Ани – все было точь-в-точь по документам,  она была аккуратная,  только неразговорчивая, застенчивая, я ее сравнивала с тихим летом. Она жила с родителями, кроме нее, были еще два взрослых брата, дом их стоял рядом с рабфаком.
Как-то один из моих соучеников сказал, что у Ани  часто гуляет молодежь,  песни, пляски до самого утра.
– Наверное, свадьба у вас вчера была, – спросила я у Ани.
– Да нет,  брат день рождения отмечал, – ответила она.
Все просто объяснилось.
Как-то она сказала мне на работе, что ее отец едет в Омск и Новосибирск: купить кое-что из обуви и швейную машину. Я к ней с просьбой:  может, он и моим мальчикам купит кое-что из обуви?  На другой день  она мне сказала, что отец не против. Я дала ей пятьдесят рублей, но ее отец ничего не купил, не было ничего детского в этих городах.
И вот конец тридцать четвертого года. У меня – ревизия, и ревизия  месячная,  если не больше. В  комиссии три человека:  председатель комиссии –  инспектор  райфо,  второй член – представитель госбанка, третий – работник горисполкома. По положению я обязана была находиться при них все время, но главбух не освободил меня от работы с клиентами.
Начали  с кладовой, выносим все на столы, а это займы разных лет на сумму более миллиона. Те трое ведут проверку, я работаю с клиентами. Проверенное уносят в   кладовую, в особо предназначенное для этого место, уносят  при мне.  И так каждый день. Ключи  от сейфа и кладовой у них, а сургучная печать и рабочий сейф – у меня. И опять беда с рабфаком: заставляют работать вечерами, мол, за эту работу  будет дополнительная оплата. Я к директору рабфака,  он – в горисполком.  И опять все наладилось.  Я уходила в шесть вечера,  все опечатав. Но по воскресеньям  приходилось работать,  сколько они скажут.
Прошел месяц такой работы: результат –  недостает двадцати тысяч.
– Да что это такое, – обомлела я. – Откуда? Я не согласна. Проверяйте еще раз.
– Еще раз? – удивилась комиссия. – Еще целый месяц?
– Хоть два, – говорю. – У меня дети, мне деваться некуда.
– Только за твой счет. Ты нашу работу оплатишь, но тебя все равно посадят.
Тут у меня  сердце даже не дрогнуло. Я все делала по совести,  кладовую книгу вела ежедневно – ни на день не запустила,  ни копейки не взяла из кассы.  Что могло быть?!
– Делайте во второй раз, – настаиваю.
Конечно, делают. Но во второй раз все получается быстрее, уже каждый пакет не проверяют, сверяют  только суммы, но идут они – и уже пятый день на исходе,  и уже злятся на меня:
– Специально затягиваешь, но нас не обманешь, стой в стороне, не подходи к ценностям.
Делаю, как велят,  но сердце уже спокойно.
Закончили, результат тот же – недостает двадцати тысяч…
– Это подло, издеваться над нами! – закричал председатель комиссии. Пишут акт, я не подписываю, только смеюсь,  а чему смеяться – сама не знаю.
– Ишь, хохотушка,  знает, что  разворовала,  и насмехается над нами.
И тут старший бухгалтер  становится на мою защиту:
– Не обзывайте ее, она еще не на скамье подсудимых.
А рабочий день окончен, все уходят, я остаюсь одна, все вокруг опечатано, хотели и печать у меня забрать, но я сказала,  что пока не передам дела, печать будет у меня.
Пришла домой, легла на кровать.
– Ты что, не пойдешь на рабфак?
Я заплакала:
– Да, мама, не пойду: у меня недостача двадцать тысяч, если они не найдутся, я брошусь  в прорубь. Ни перед Богом, ни перед людьми, ни перед собой я не виновата.
Мама перекрестилась и с дрожью в голосе спросила:
– Так как же, доченька,  это случилось?
Я молча отвернулась к стене, ужинать не стала. Мама детям ничего  не говорит,  а они  и рады, что я дома.
Пришел отец:
– Что Таня заболела? – спросил он.
– Да, – ответила мама.  Но когда мои мальчики уснули,  она все рассказала отцу, он подошел ко мне, увидел, что я не сплю,  стал ворчать на меня:
– Как ты это могла  допустить, зачем взяла такую ответственность на себя, – много  чего наговорил.
Я всю ночь  не сомкнула глаз, меня колотило,  трясло всю ночь, все передумала: а где, а что я упустила?  И тут пришла мысль: ведь я давала девочкам,  нашим работницам, ключи от кладовой,  они ставили  туда два ящика своей картотеки, а утром так же – нате ключи, забирайте свою картотеку. Ну неужели они это сделали?  За ночь  перегорело, стало все безразлично: река рядом,  прорубь большая.  Утром встал и ушел отец,  собрался и ушел в школу сын – я никому ни слова.  Собралась и пошла сама,  а в сенях стоит мама, фартуком вытирает глаза, берет меня за плечо:
– Таня, подумай о детях…
Пришла. В кассе – никого. И сторож уходит,  как только кто-нибудь  из сотрудников приходит. И появляется старбух,  присаживается рядом и говорит:
– Как ты полагаешь, что могло быть?
– Давайте прокрыжим наши своды на первое января тридцать пятого года и кладовую книгу.
– А ее у меня нет, опечатана в рабочем сейфе.
– Тогда с описью  комиссии, второй экземпляр ее у вас.
Он называет у себя в ведомости-своде, я – у себя. И вдруг!  Хранение райпотребсоюза – 24250 рублей, а у них – 42504! Опять у меня оборвалось сердце: это сделали девочки, хранение лежит первым на первой полке. «Боже, Боже!» Ровненькую суммочку прикарманили. А вокруг уже собрались сотрудники, нависают над столом,  а одна из контролеров обхватила меня сзади за плечи и говорит:
– Успокойся, все будет хорошо. Сегодня ночью моя мама ворожила на луну и что тебе  будет интерес. 
Правду надо сказать, все мне сочувствовали, переживали за меня.  Мой бухгалтер  звонит в райфо, просит прийти председателя комиссии с ведомостями и ключами. Пришел.  Полудень у него была фамилия. Бухгалтер  показывает ему нашу сверку.
– Значит, надо проверить, – сказал председатель.  Просмотрел  печати,  открыл кладовую: – Ты не заходи, – сказал мне, – а укажи, где это хранение. Я указала с порога.  Он взял, что надо, и  опять закрыл на замки. А у меня так легко на душе стало. Раскрыл он этот пакет, даже буху не дал подойти близко. Вынул деньги, просчитал раз, другой начал, а мой бух говорит:
– Да по объему видно, что там не четыре семьсот  пятьдесят, а много больше.
Но тот просчитал в третий раз, бросил ключи на стол,  вынул акт проверки, разорвал:
– Перепишем ведомости, подпишем все трое и принесем вам.
Все сели на свои места, и начался рабочий день.
А сердце-то материнское рвется-бьется, не может: смотрю, мама заходит в сберкассу, а она и  знать не знала, где место моей работы, спрашивала у людей, где сберкасса, входит и за руку ведет моего младшенького, подходит к моему окошку и говорит:
– Тебе письмо пришло, может, что срочное, а мы не прочтем.
Подает конверт, а я вижу, что письмо-то старое, и поняла,  зачем она пришла.  Вышла,  проводила их, рассказала, что все в порядке.
Мама перекрестилась:
– Не в силе Бог, а в правде. Завали ее золотом, затопчи в грязь –  все наружу выйдет.
День за днем,  неделя за неделей, месяц за месяцем, а у нас все нормально.  Правда, только до третьего мая 1935-го года, когда нагрянули  областные ревизоры:  глубокая документальная ревизия.
Только тут к месту сказать:  вам просим милости от Бога, а себе  от вас.  И до третьего мая не все гладко шло у нас. Учениц в сберкассу мы набирали всегда,  все время. И главбух вдруг подумал,  коль скоро я вечерами не работаю, да и никто не работает, а облигаций  у народа  на хранение набираем много, за что получаем денежку, но и проверять эти облигации на выигрыш обязаны за это, но и сообщать  клиентам об их выигрыше, если он случится, и о получении денег, а мы своим штатом это делать не успевали и не делали, главбух и надумал взять еще троих девушек, чтобы поручить им это дело. Как задумал,  так и сделал: отвел им место за печкой,  а мне приказал выдавать эти хранения для проверки,  я ежедневно выношу им пять-десять пакетов с облигациями, а займы разные,  разных годов выпуска и тиражи разные.  Девочек  же никто ничему не научил, не объяснил, как и что. Вот и сидят они день-другой,  третий – проверяют,  я выношу и уношу им пакеты, а что с ним случилось, с пакетами, за это время,  не проверяю – у меня нет времени, но все же знаю, что в таблицах есть выигрыши,  а девочки о них не сообщают. Но вот пришли, дают карточки – на такой-то номер выпал выигрыш двадцать пять рублей.  А наши бухи до этого уже проверили, в их комиссии была и девочка,  принесшая мне карточку.  Это был государственный Золотой заем.  Я сказала главбуху, что пакеты с облигациями займов я выношу девочкам, а что уношу  от них, не знаю, может быть, кота в мешке, чем я гарантирована,  что там ничего не напорчено? Главбух об этом сказал старбуху – тот сказал, что действительно  мы поступаем неправильно, взял и уволил всех учениц. А в чем  они были виноваты:  им никто не показал  даже, как оформляется сберкнижка. Я тем временем по представленной мне карточке написала клиенту  извещение об его выигрыше, клиент оказался  из войсковой части.  Он приехал  третьего мая, предъявил мне мою писанину, я в его хранение, а облигации указанной-то нет.  Я – к старбуху, он – к главбуху.
– Выплати, Татьяна, – сказал тот. – Выигрыш сто рублей, это облигация у них была двадцатирублевая. Итого – сто двадцать пять. –  И выписывает  ордер.
Я выплатила, прочитала остальное – все, как надо, положила на место.
– Раз недосмотрела,  восстановишь своими, – сказал главбух.
День закончился.  Все разошлись, ордер я оставила в кассе, как наличные деньги.
Наутро прихожу на работу, а меня уже ждут два ревизора. И начали с меня – остаток кассы, вчерашний дневник и кладовая книга. Я все это им предъявила, а еще – ордер на 125 рублей.
– Дайте нам адрес,  кто получал, мы все выясним.
Я дала  им адрес и даже карточку ту, что девочки  написали. На второй день  приезжает капитан – четыре кубика на воротнике,  подтверждает, что деньги получил. Ну, слава Богу, думаю, обошлось. А вечером ревизор:  покажите  хранение, дескать, как могло оказаться, что в пакете  не было выигравшей облигации?! Я ему рассказала об условиях нашей работы, о порядках у нас – и ревизорская проверка у нас затянулась на полгода: проверили работу  бухгалтерии за много лет.  Меня оставили в покое, но у всех взяли подписку  о невыезде.
Помимо Ани,  у нас в кассе были еще четыре таких девицы да воинские начфины пятого класса – все они отчитывались у меня деньгами и облигациями.  Я была с ними строга и ответственна, многие из них дулись на меня, а некоторые даже затевали интриги.  Как-то влетает ко мне начальник милиции и кричит:
– Кто-нибудь недавно получал у вас деньги по аккредитиву? – и смотрит на меня с угрозой.
– Получал, – отвечаю и смотрю ему прямо в глаза, мне нечего бояться. Он когда-то норовил поухаживать за мной, да не в ту дверь  попал.
– Сколько?
– Тысячу. Выдала двумя пачками пятерок по сто штук.
– Где он, этот человек? Еще получал?
– У нас есть касса на железнодорожном вокзале, он там получил еще тысячу, просил еще одну дать, да кассир позвонила мне,  можно ли еще дать, я, конечно, запретила это делать: по закону мы в один день больше тысячи выдавать не имели права; надо больше – закажи хоть десять, хоть двадцать тысяч с утра на следующий день. Этот парень и у меня просил выдать ему побольше денег, сестренкой называл.
– Ага! Он к тебе с большими аккредитивами, с сестренкой,  это тебе нравится,  ты и выдала ему.
– Откуда вы это взяли? Он  подходил три раза, и  три раза ему было  отказано.
– Если он  подходил три раза, был настойчив,  значит, подолгу задерживался у окошка кассы, ты могла бы его узнать?
– Конечно. Он одет был в желтую куртку,  на голове серая полковничья  шапка.
Начальник милиции  приказал  вызвать  сюда Катю, кассира из кассы на железной дороге,  которая тому человеку тоже выплатила тысячу рублей.  Катя прибежала  испуганная, милиционер тут же ее допросил,  задал те же вопросы,  что мне задавал, она так же, как я, отвечала.
– Идите в милицию, – сказал  он нам, –  узнаем, на каком  основании вы выдавали ему деньги.
Я выдавала  их подотчет старшему контролеру. Но почему-то  у меня екнуло сердце, подумалось: «А вдруг я не вернусь?»
Зашли в его кабинет, в нем окна были во двор.  Начальник  открыл сейф, показал пачки  денег:
– Которые ты ему давала?
– Вот эти мои,  он просил дать купюрами покрупнее,  но у меня их не было. Здесь и дата на бандероли, и моя роспись.
– Давайте его сюда! – кому-то крикнул  он через окно.
Мы видим, ведут нашего знакомого. Вдруг шум, крики, начальник выскакивает  из кабинета, мы сидим ни живы ни мертвы минут десять – пятнадцать.  И тут дверь открывается, наш знакомец  утирается кровью, а начальник будто оправдывается перед  нами:
– Уже на базаре поймали…
Базар рядом, он оттолкнул  милиционера и туда, чтобы  затеряться среди народа.  Те, что завели его,  стоят, держат под руки, начальник что-то  сказал им,  посадили его, потом сидячего  подняли и со всей силой ударили об пол,  один и другой раз – он только вскрикнул: «ой». Мы с Катей соскочили  и убежали,  не смогли смотреть на это.  Потом нас еще раз позвали  в милицию, расписаться, а через месяц пригласили на суд.  Здесь мы узнали, что паспорт и аккредитивы были им у кого-то украдены,  деньги получал  по паспорту, тогда  они были без фотографий, а разница у него в возрасте с хозяином была меньше двух лет, фамилии были далеко разные, на что обратил внимание начальник милиции,  а мы не обратили. Дали ему десять лет, после приговора он вскочил и бодро крикнул:
– Отсижу два года – и даешь Европу.
Меня все считают разведенной,  говорят, какой же муж был безголовый, что мог тебя бросить.
– Не он меня бросил, – отвечала я, – это я на другого  позарилась.
И мальчики мои ничего не знают:  бросил их папа, вот и все.
У нас глубокая  ревизия, на работе задерживались до позднего вечера.  А тут прошел такой ливень, ручьи по улицам бегут, а он то перестанет на несколько минут, то опять за свое примется, нам домой надо, но ливню-то не прикажешь. И вдруг появляется мой старшенький, уроки у него  закончились,  идет ко мне,  несет дождевик. И мы с ним отправились домой.
– Мама, –  говорит мне сын, –  приехал тот, кто был наш папа.
Я его за руку и бегом по лужам. Знала,  что он должен освободиться в июне, а сейчас конец мая.
Конечно, встреча, радость: папа вернулся, дети висят  у него на шее,  а у меня-то, ну, разумеется, родное что-то,  но такое далекое – будто муж  и не он будто,  такое нехорошее, отстраненное чувство.
– Поедем в Анапу,  мать, –  сказал он. – Договорился с другом  по отсидке,  он уже  туда уехал, я здесь,  чтобы забрать вас.
– Конечно, конечно, Петруша, – говорю. –  Но у меня  подписка о невыезде.  Ты поживи с нами, сколько можешь, и догоняй своего товарища. Мы приедем следом,  ты там к встрече приготовишься.
Так и решили. Думали, месяц-другой продлится  это дело, муженек мой уехал,  а у нас закрутилось такое!
Наша Анечка  оказалась  совсем уж очень умной – из-за нее два  раза пришлось ездить в область к  военному прокурору, вот вам и робкая-то  и тихая-то девочка. Что она удумала? Помимо карточки вкладчиков, завела свою картотеку, а в них или ничего  не вписывает, или вписывает какие-то крохи.  Никаких  приходных ордеров не выписывала.  И вот предъявляет человеку  книжку, ордер  выписывает на хорошую сумму, контролер взяла  книжку – там вроде все в порядке,  а на лицевом счету таких денежек  в помине не водилось, поискала –  и приходных  ордеров нет.  Она к ревизорам – ревизия все еще у нас  идет.
– Выдать все, сколько просит.  Остаток,  что в книжке,  введите  мне  и лицевой счет мне.
Вечером Анечка пришла, отчиталась, ничего не зная,  а утром ревизор с лицевыми счетами к ней и давай сверять ее с картотекой. Да и рабочим-вкладчикам было объявлено,  чтобы в любое время со сберкнижками зашли сюда и ровно месяц жили там, раскручивая Анечкины дела. Наша тихоня день с ревизорами в  кассе, ночь – в милиции. Оказалось, разворовала  она пятьдесят три тысячи  трудовых  рубликов.  Совсем немного! Вот почему  каждый вечер  в ее доме были дни рождения  у ее братьев.
 
Только закончили Анечку, то же самое обнаружилось у военного начфина,  этот уже со шпалами на воротнике, он был  наш агент,  отчитывался передо мной.  Приезжал к нам на маломальской двуколке,  запряженной клячей,  но зато зайдет,  со всеми за руку поздоровается,  угостит семечками, иногда  даже тыквенными, иногда угощал дынями и арбузами.  С нашим главбухом они были друзьями не-разлей-вода.  И вот  так же предъявляет военнослужащий ордер, сберкнижку, а на лицевом счету нет тех денег, что он просит выдать:  в книжке есть, на счету нет.  То же, что и у Анечки. Ну,  мы выдали ему требуемую сумму,  вписали остаток, а утром уехали в военные части,  они –  которая за пятьдесят километров от нас, которая за сто, а самая близкая –  двадцать пять.  Начфин  этой части сейчас  стоит у меня перед глазами: подтянутый, аккуратный и очень внимательный,  все отчеты  у него были в ажуре, чистые и  честные, один  из всех начфинов – немолодой,  фамилию его помню – Дубинкин.
Так вот не меньше месяца мы выводили его на чистую воду,  насчитали пятьдесят тысяч  рублей, к тому же он был  распорядителем кассы взаимопомощи –  там тоже  набралось за ним десять тысяч, итого – шестьдесят. Меня и еще кое-кого из наших вызывали в область к военном прокурору: там нашли какую-то связь нашего главбуха  с этим Дубинкиным. Конечно, можно было бы об этом кое-что сказать, но, боже мой, и не в таких делах без нас разбирались! Ревизоры поначалу подумывали, что у меня  лады с главбухом, водили наших девочек в ресторан, напропалую ухаживали, расспрашивая  при этом будто нечаянно: как там, дескать, у них. А как узнали,  что у меня нейтралитет и с главбухом и старбухом, давай  наводить справки,  что они, девочки, знают об этих бухгалтерах. Можно было бы сказать кое-что, хотя бы  как они займы проверяют,  но девочки  решили, что если что станет известно,  то пусть будет  не через них. Ходили разговоры вокруг да около, перебрали горы бумаг – и вышли-таки на тот несчастный  аккредитив  пропавший и контрольный лист. Обнаружили и меня  спросили: что да как.  А я забыла, потому что случай-то произошел в ноябре тридцать четвертого.
– Этот аккредитив оплачен  на станции Тайга. Тысячу рублей  по нему  получил отец нашей Анечки. – Ревизор  посмотрел на меня, усмехнувшись. – Я грешным делом думал, что это вы, Татьяна Николаевна, нашли  применение пропавшему аккредитиву, дав радиосхему  по отделениям.
– Это входит в обязанности главбуха, – спокойно ответила я.
Потихоньку мы начали выходить из ситуации, созданной нашей Анечкой: проверяли книжки вкладчиков и суммы  из этих книжек вносили на лицевые счета,  делалось это так, чтобы никто не догадался, что происходит:  к нам бы люди не приносили свои денежки, узнав, чем вызвано  это обращение к ним. План вкладов у нас большой, число вкладчиков – тоже, мы все боролись за увеличение их. Вербованные на строительство  мужики зарабатывали хорошо: мы, мужики вятские, люди хватские, – говорили.  Мы немало с ними работали, ходили на производство во время зарплаты.
– Храните деньги в сберегательной кассе, – уговаривали их. Приносили с собою сберкнижки, лицевые счета, печати.  И рабочие шли на уговоры. За счет  этого мы выполняли и перевыполняли план.
Мы обеспечивали  три вида вкладов: первый – текущий, то есть рабочий, по нему начислялось три процента; срочный – деньги пролежат не менее полугода,  по нему начислялось пять процентов; и третий – выигрышный, по нему проценты  не начислялись, но они участвовали в розыгрыше – шесть раз в году.  На тысячу номеров приходилось двадцать пять выигрышей по ним: двадцать – по двадцать пять процентов, четыре – по пятьдесят и один – сто. Розыгрыш  проходил у нас в сберкассе, создавалась комиссия из представителей  от разных учреждений – десять человек.  В урну-барабан вкладывали бумажные  трубочки, на которых писались  номера счетов, на трубочки надевали пистончики, чтобы они при перемешивании не раскрывались. По сторонам стоят два пионера:  один вращает барабан,  второй достает трубочки, называет номер счета.
Мне помнится случай. Был у нас рабочий с трехпроцентным  вкладом.
– У вас изрядная сумма, –  говорю, – почему бы вам не снять ее с процентного вклада и не положить на выигрышный.
–  Дураков нет, поженились, – ответил он.
Ко всяким  процентам и займам отношение было неважное. Из зарплат каждый месяц  высчитывали на какой-нибудь заем. Вот он и ответил  мне так:
– У меня облигациями ящик в столе забит.  Могу продать,  пусть у тебя выигрывают, у нас они  не играют.
– А у нас вы можете взять  процентный положить на выигрышный, а потом возвратить на тот же процентный или вообще снять все.
Я ему доказывала,  он возражал, приводил  примеры нелицеприятные, обзывал всех кулаками,  но потом что-то с ним случилось, дескать, была не была: взял полторы  тысячи и переложил на выигрышный.
И в первом же тираже выигрывает сто процентов!  Я так была рада этому, как будто моя сберкнижка выиграла. А ведь он тогда пригрозил  мне:
– Ну смотри, черная, обманешь – не прощу!
И тут он приходит делать очередной процентный вклад, подает контролеру книжку, я увидела его и засмеялась.
– Что, черная, думаешь опять  подбить меня. Дураков нет, поженились, – и сердито замолчал.
– Подайте контролеру выигрышную, – говорю.
Он нет, нет и матом.
– Ваша книжка выиграла сто процентов! –  успокаивала и втолмачивала ему  контролер.
В общем, он подал свою выигрышную  книжку, контролер  вписала ему новую сумму, он увидел, что вместо полутора тысяч стоит три, оторопел – и к моему окошку:
– И это все мои деньги, и я все могу сейчас взять?!
– Конечно.
– Беру все, – бросился он к контролеру. Она выписала ему. –  И те, что положил на процентный,  можно?
– Берите.
Получил, постоял, посмотрел вокруг – и опять ко мне:
– Это правда мои деньги? – я кивнула головой. Народу в кассе было человек десять. Мужчина зажал  деньги в руке, поднял над головой и заораторствовал: – Теперь я верю, что советская власть справедлива,  не обманывает  трудящегося человека.
Народ смотрел на него, как на недоумка.  А он опять ко мне:
– А могу  я опять положить их все на выигрышный  счет?
–  Конечно, конечно.
Он сделал все, как хотел,  и опять ко мне – подает двадцать пять рублей:
– Вот тебе, черная, спасибо. Разъяснила мне, темному.
– Возьмите свои денежки и впредь  так не поступайте! –  а он будто  и не слышит, повернулся – и бегом из кассы.
Его двадцать пять рублей я отдала контролеру, чтобы она вписала их в его счет.
– Я ото всей души это сделал, –  упрекал  он меня, придя следующий раз к нам, – а вы… Я бы конфет купил, да где их взять?
Вскорости  ему повезло еще раз, но уже  только на двадцать пять процентов, но и вклад  у него тогда уже был солидный…
А у нас  все дела ревизионные: нас дважды  с контролером вызывали в область, с нами больше разговаривал военный следователь: какие отношения были у финансового начальника из войсковой части с нашим главбухом, мы в один голос: ничего не знаем, начфин хороший человек, угощал нас семечками… Потом началась ревизия в железнодорожной кассе,  опять пришлось быть на допросах, отвечать на те же  вопросы: какие отношения вашего главбуха с нашим главбухом, на какие облигации получал он деньги…. Да знаю я все, и ничего не знаю: на дворе сентябрь, мне надо ехать к мужу. Отвечала:  все было давно, ничего не помню, у нас и кассы, и бухгалтерии отдельные. И это мне помогло  быстрее уехать, задолго до суда, на котором я  ничего нового не могла бы показать.
И вот двадцать пятого октября митинг вечером.  Зачитали  результаты  ревизии. Анечка была тут же,  но под охраной милиционера.  Меня хвалили.
– И вот если бы на месте Татьяны Николаевны оказалась эта Бруенкова (такая фамилия была у Анечки), каких бы бед она натворила! – сказал старший ревизор.
Мне, единственной во всей бухгалтерии, вынесли благодарность. Мне прямо краска в  лицо ударила – стыдно стало.
Мой муж спокойно поживает в южном городе, купается в ласковом море, снял недорогую  квартиру, ждет нас и между тем  пишет недобрые письма мне и моим родителям: почему Танька не едет, что от меня скрывает.  Дескать, похоже на то, что вообще ко мне не собирается, нашла отговорку: видите ли, у нее взяли подписку о невыезде. О том и сестрам своим писал, а письма не просто неумные – недостойные.
А у нас здесь действительно жизнь немного наладилась: отцу дали квартиру, мы немного пожили вместе, но надо ехать. Отец выписал маме бесплатный билет, туда вписал одного из моих сыновей, а на себя и другого сына я приобрела сама. И тут меня хорошо нагрели: я подсчитала, сколько мне нужно заплатить до Новороссийска, подала в железнодорожную кассу, мне выдали билеты, я их не проверила,  положила вместе с  паспортом в свою сумочку. И всего делов-то. Ан нет, век живи, век учись!
Уезжали ночью, снег – света белого не видно,  из провожающих отец, сотрудницы да несколько знакомых.
В Свердловске к нам подсели  какие-то ученые мужчины:  по-русски разговаривают чисто, хорошо, а между собой у них какой-то свой язык. И все с моими мальчиками возились, на какой-то станции купили им по книжке, старшему «Ученый агроном», наверное,  потому, что мама моя сказала, что он любит копаться в огороде, цветы высаживает и тут же о моем младшеньком поведала, мол, очень друзей любит и что их у него много,  так ему купили «Костя Щербатый». А его действительно звали Костей, и в то время он как раз и был щербатый. Тут и я на одной  из станций покупку сделала. Раньше на вокзале стояли столы, частная торговля шла,  торговали и вареным, и пареным, и жареным, молоком и сырами, много чем торговали. Я купила брикет сливочного масла, а когда стали пить чай, хотела взять масло на нож, а брикет и рассыпался:  сверху масло, а под ним – брюква-калега.  Красиво сделано, но чаю  с таким маслом не попьешь.
Наши соседи долго над нами смеялись.
– Видишь, какие дела, Константин Щербатый, ты ротозей, да и мама твоя вон как зевнула!
Какая-то очень крупная станция. Наши соседи выбегают, я за ними: купила всякой всячины съестной, зелени, яйца. Вернулась в вагон, следом запыхавшиеся соседи наши прибежали. Возбужденные, только тронулся поезд,  засели за трапезу, у них колбаса, ветчина, куры – все, что нами давным-давно забыто. Надо всем богатым столом возвышаются две большие бутылки,  невиданные, с красивыми наклейками-этикетками – дорогущие-предорогущие, сургучные печати по бокам,  не простые фабричные.
Красивые ученые мужчины развернули все это богатство, говорят нам:
–Угощаем! Давайте ваши чашки.
Мы с мамой отказались.
Один из них налил себе,  хорошо отхлебнул – и поперхнулся. Другой посмотрел на него с понимаем, отставил свой стакан, открыл вторую, бутылку, а первый налитое выплеснул в проход. Налили из второй по чуть-чуть, попробовали и отставили. Смеются:
– Вот теперь ты, Костя Щербатый, смейся над нами! Нас речной водой угостили.
Ко мне подошла проводница.  За ней контролер.
–Куда едете?
–До Новороссийска.
–А почему билет до Новосибирска?
У меня оборвалось сердце, ноги подкосились.
– Да как же, – я деньги до Новороссийска платила, мы вместе с мамой туда билеты покупали. – Взяла у мамы билет, показываю. – Мы же вместе едем.
– Ничего не знаю! – говорит ревизор. – Покупайте  билет от Новосибирска до Свердловска.
– Боже мой, – обомлела я, – а дальше-то как?
– А дальше, вот скоро будет длительная стоянка, купите билет до Новороссийска.
Шестого ноября мы приехали в Москву, детей определили в детскую комнату, а сами  поехали смотреть город. Я повела ее по местам,  где была  в тридцать первом.
...Да, да. Тридцать первый год... У дяди Васи, мужа моей сестры, характер шебуршной, сумасшедший: что перед ним – не видит,  что за ним – не оглядывается. У него железнодорожный билет на двоих – работник ж. д. К нему вписали меня. У него в Москве двоюродный брат, у дяди Васи есть его адрес.  Мы с поезда – в камеры хранения, он  оставил меня сдавать чемоданы, а сам побежал искать брата: думал, как в деревне все всех знают. Вернулся  разгоряченный,  громкий: я уже расспросил, где можно найти Марка, там Сухаревский рынок, там магазины, там трамвай такой-то, а какой, я уже не помню. Приехали на Сухаревку,  там ларек, мой спутник  кричит,  на нас обращают внимание, он ни на кого  не обращает, но, тем не менее, кое-что купила, он побольше, потому что и денег у него много – он машинист, я поменьше. Предложила,  прежде чем поедем искать Марка, давай покупки положим в чемоданы и сдадим их в камеру хранения.  Поехали,  сдали, а он меня опять на Сухаревку тащит и утащил – его не уговоришь. Он бегает по базару, кричит: Таня сюда, Таня туда, а народу не протолкнуться, я за ним не поспеваю. Успела купить себе платок зимний,  ботиночки своим мальчикам – денег осталось двадцать пять рублей, да сотня спрятана в чулке, в туфле, и  у него припрятано  сто двадцать пять рублей. Таня туда, Таня сюда,  кричит мой напарник, опять мечется по базару, вдруг я заметила, что за нами следят.
– Тише, Вася, – одергиваю его, – тише. Похоже, за нами следят.
– Да что с того, что следят, это Москва, чего нам тут бояться.
Он орет, а я вижу, что на нас-то действительно обращают внимание двое мужчин, а милиции вокруг никакой, отберут  у нас все покупки, ограбят.
– Пойдем отсюда, Васенька,  – прошу, а он задрал голову, зыркает туда-сюда глазами и носится по рынку. 
Те двое подходят к нам:
– Товарищи без шума пройдемте с нами.
Я испугалась.
Мой спутник побледнел: кое-как выговорил трясущимися губами:
– Никуда я не пойду, давайте сюда милицию.
Один из мужчин достает удостоверение, предъявил ему.
– Я этому не верю,  давайте сюда милицию! – повторил Вася.
– Уведем силой, – сказали они. И Вася смирился.
Мы пошли, шум рынка остался далеко позади, подошли к какому-то узенькому проходу, с двух сторон стены, неба не видно.  И мой шустрый мужичок закричал:
– Режьте меня здесь, дальше не пойду! Возьмите все,  и отпустите меня.
– Хорошо, оставайся, – сказала я ему, – а я пойду с одним из товарищей.
Прошли тупик, он оканчивался дверью.  Вошли в нее, а за нею  большое зало, полным-полно  народу-работников, мужчин и женщин, милиционеры в форме, множество столов,  следом за мною и Вася притащился.  Подводят нас к милиционеру.
– Ваши документы, кто вы, что вы.
Мы показали свои удостоверения и билеты.
– Вы что, часто ездите сюда?
– Нам железнодорожный билет бесплатно дается один раз в год, не будь  этого билета,  нам век бы Москвы не видать.
– Почему вы не зашли сразу к нам, не посоветовались, мы бы вам посоветовали, как быть, как вести себя,  где что купить в магазинах. А Сухаревка – это толкучка, здесь одни спекулянты и воры…
– Откуда нам было все это знать,  нам в поезде говорили, что на Сухаревке только живой воды нет, – вставила я.
–Так вот мы на первый раз вас немного оштрафуем, на другой раз не попадайтесь – осудим.
Взяли с нас пять рублей штрафа, с Васи – двадцать пять. А за что, я и по сей день не понимаю.  Выписали квитанции, отпустили, но проверили, что же мы купили, а покупок-то было у меня на шестьдесят рублей, у Васи на восемьдесят.
–Давай погуляем по Москве, – говорю ему, потому что как-то спокойнее на душе стало. –  Погуляем, посмотрим, не следят ли за нами.
–Только на вокзал! Никуда более, – кричит Вася.
Приехали. Он захотел тут же компостировать билеты обратно на четыре часа дня.
– Бог с тобой, – говорю. – Мы в шесть утра только приехали, одиннадцать суток тряслись  в дороге, а ты уже домой собрался!
–Только уезжать, Танечка. Только уезжать. Мы попали в руки какой-то шайки.
Еле-еле уговорила его остаться. Уложили все в чемоданы и опять сдали их в камеру хранения. И поехали искать квартиру брата Марка на Ленинградском шоссе. Нашли. Комната три на три метра на четвертом этаже, кровать, столик и все. Старушка-хозяйка  расплакалась:
–Жил он тут у меня, когда у него  никакого угла не было,  сейчас нашел где-то себе получше квартиру.
Но напоила нас чаем,  ночевать оставила,  меня положила к себе на кровать, а Вася лег тут же рядом на полу. Утром бабуся опять напоила нас чаем и повезла к месту работы Марка. Он сразу там нашелся:  приковылял на проходную. Он старый партизан, у него протез до колена, дрался с белыми на востоке, весь был изрублен, изранен,  но выжил. Теперь живет в Москве, работает на обувной фабрике.
Бабуся со слезами на глазах к нему:
– Видишь, твой брат приехал, а тебя найти не может.
–Хватит тебе! – сказал ей сердито Марк.
Мы рассказали ему о своих вчерашних приключениях, он так же сердито отругал брата, а меня он не знал,  потому ко мне почти не обращался,  лишь посмотрел  в мою сторону,  когда Василий сказал, кто я. Обозвал нас простофилями,  назвал адрес, куда мы должны обратиться, там нам вернут  деньги,  которые  у нас ни за что взяли.
–А вечером приезжайте ко мне, – он назвал новый свой адрес, – там, кроме меня, будет вон та женщина, – указал он на опрятную  работницу во дворе, – ее зовут Полина Павловна. Она мне вроде жены, – и засмеялся. – Познакомились мы с ней, приводит она меня к себе на квартиру,  раздеваемся, она улыбается во весь рот: «Был у меня  один протез,  теперь будет два». – Я хромаю на правую  ногу, она достает из-под кровати протез на левую. Это говорит, у меня от первого мужа остался. – Тут он что-то поскучнел и произнес: –В общем, живем. Приходите.
Поехали мы с Васей искать учреждение,  куда нас отправил Марк, на всякий случай денежки свои спрятали в туфли, оставили в карманах лишь по пятерке.  Ехали-ехали – и вот оно учреждение: все правильно и номер дома тот, и название учреждения, и комната № 8 в подвале. Я первая туда спустилась.
– Нашла, – говорю, – вот она номер восемь.
Спустился Васенька:  иди, говорит, первая, я потом войду.  И тут появляется вчерашний наш штрафовальщик,  заулыбался  и вошел в № 8. Василий меня за руку:
– Бежим, они нас тут посадят!
Бегом по лестнице вверх  и давай путать улицы, чтобы нас не нашли  преследователи. Скорей, скорей – и на вокзал в кассу. Он встал в одну очередь, я в другую.  На восток, на восток!  И на него мест хватило, он закомпостировал билет, а у нас в кассе билетов не оказалось. «Оставайся! – кричит Вася. – А я уезжаю». Я оглянулась на очередь: такую отстояла (она, конечно, во много раз  меньше наших!) и вот ни с чем оказалась.  И тут меня осенило.
– Васенька, у тебя билет-то на двоих.
Он оторопело  посмотрел на меня, потом хлопнул себя по лбу:
– Правильно! – однако, подумав, произнес: – Ну и что!?
В те годы, одного из членов семей тоже вписывали в бесплатный железнодорожный билет, моя сестра, жена-то его, тоже должна была поехать с нами, но свекровь не захотела остаться с их детьми.
– А то, что я сяду по твоему билету,  а потом свой в дороге закомпостирую.
– Ох, и умница ты, Танька! – только и нашелся он, что ответить.
И мы поехали несолоно хлебавши  из столицы на родной Дальний Восток. Нас в вагоне считают мужем и женой, проводник тоже, а у меня кошки скребут на сердце: удостоверение-то у меня на другую фамилию. Компостирую часа через три свой билет, а Васенька бегает по вокзалам, разыскивает себе вино, найдет, выпивает все сразу и ложится спать, а меня пассажиры стыдят:
–Что это ты за жена такая, не можешь его угомонить, отнять деньги, да как ты с ним живешь?!
–Он мне не муж, – наконец ответила я.
На следующий день в вагоне  появляется ревизор и прямиком ко мне:
–Ваш билет и ваше удостоверение.
Я предъявила.
–А почему садились по другому билету?
Я объяснила, как было. Он молча кивнул головой и вышел из вагона.
Меж пассажирами разговор:
–На вокзале в Иркутске прямо на вокзале госвинмагазин.
«Вот удача, – подумала я. – Куплю бутылочку, приеду к родителям не с пустыми руками». Дело в том, что, едучи в Москву, я оставила  своего младшенького у родителей. Вот и бутылочка кстати при встрече:  тогда вина нигде не было или было очень-очень  редко.
Взяла я все-таки эту бутылочку, Васенька  тоже взял. «Скажем своим, что московская». Не прошло  и дня, как он свою выпил,  а моя в чемодане закрыта и ключ у меня в кармане. Я в соседнем купе играю в карты, а Васенька знай себе спит-посапывает. Загляну раз – спит, загляну два – спит.
Наигралась, вернулась в свое купе.
–А твой-то чемодан, девонька, открыл ножом, взял бутылку и выпил.
– С чем мы к родителям-то заедем, – ругала я его, когда он проспался. Да ему хоть бы что: прости да прости.
На родительской станции он отказался выйти,  поехал дальше.
Телеграммы никакой домой я не давала. Появилась нежданной-негаданной. Дома все перепугались:  что случилось? Не верят, что из Москвы  приехала.
Рассказала  им обо всем. На том и ночевать улеглись.

Прошло четыре года, и я снова в Москве. Но уже с мамой и своими детьми.  И мама моя,  и дети  рты пораскрывали на то, что перед ними появилось,  никогда о таких чудесах даже не мечтали.
Повозила маму по местам, где мы до этого побывали с Васенькой.
Марк  так и жил с Полиной Павловной в уже обваливающемся частном домике на Соколе: кухонька, комнатка да еще что-то вроде пристройки через дверь.
Боже мой, сколько бед на народ свалилось после революции!
Представляю всех моих родственников сейчас в том времени и теряю нить повествования. Спустя двадцать лет, в 1957 году, мы уже с мужем были в Москве, заезжали к тому же Марку, их домик с Полиной Павловной совсем скособочился, чужим смотрелся в Москве. Полина Павловна смотрелась бодро, а Марк совсем был плох. Мы были в августе, а седьмого ноября он умер, как нам передали:  вошел в туалет – и у него инфаркт, да такой, что как упал, так и не встал больше. Потом еще через три года, в шестидесятом, я была в Москве со своей дочерью. Полина Павловна еще хорошо выглядела, мы посумерничали, она достала из шкафа два протеза:
– Вот похоронила двух красных партизан, за советскую власть рисковали жизнью, всю жизнь прыгали на одной ноге, а что они получили?  Мизерную пенсию.  Даже  своего уголочка  оба не имели.
– Зачем вы их храните, эти протезы? – спросила я неуместно.
– Как же, как же!  Это память о них обоих. Вроде как бы  поговорю иногда с ними. А иногда и покажу их тем, кто кое о чем забыл…
Страшно вспоминать, в каких условиях  жили те  завоеватели  советской власти.  Слава Богу, что теперь хоть  кто защищал родину в Великую Отечественную войну как-то получше стали жить, получше  к ним стали относиться.  А вообще, трудно жилось и в годы революции, и после. Крестьян облагали  хлебосдачей,  непосильными налогами,  раскулачивали. Колхозы. Люди работали, с поля день и ночь не уходили, а хлеба  им за это  ни крошки:  все сдавали на хлебозаготовки, только со своего огорода и жили.  Картошка  всех выручала. Вот и расползся народ по всему белому свету. А тут эта пятьдесят восьмая сталинская статья. Стали народ забирать  и неизвестно куда девать,  а за что  про что – неизвестно. И все – враги народа: то есть народ сам себе враг. Лучших  людей –  хлеборобов – под корень. А там уже пошло – кто кого. Кто кем-то недоволен,  придумывал на него что-нибудь  и доносил, забирали людей сплошь  и рядом, везли во все концы страны – и почти всех безвозвратно. Теперь только  у кого остались близкие родные,  хлопочут  о реабилитации.  Сколько их, замученных непосильным трудом, унижениями, издевательствами, пытками. Счастливы те, кого расстреляли сразу:  не мучались  десятилетиями по лагерям и тюрьмам.
Так и прошла вся жизнь под страхом.
Мы смотрели на Москву шестого ноября, купили  для моих мальчиков, что надо, взяли их из детской комнаты – покормили.  А тут объявление по радио:  в шесть часов состоится торжественное собрание, посвященное 18-й годовщине Октября, у кого транзитные билеты,  просьба  пройти на второй  этаж вокзала.
–Пойдем, Танька, послушаем, – пристает ко мне мама. – Не упрямься,  пойдем.
Сдали ребят снова в детскую  комнату и отправились на торжественное. Оно было, как всюду, скучное, но после был концерт, и он нам очень  понравился.  Сидели  в зале до пяти утра – спать-то, преклонить голову все равно негде. В шесть часов закомпостировали билеты, в семь утра поехали на юг. Но его приближение мы поняли только после Воронежа: теплынь на улицах, дети бегают босиком, поля зеленые, скотина пасется.
– Вот где жизнь – радость одна, – сказала мама, – не то, что у нас – уже горы снега, в хорошее место вы едете. Тепло, тихо, добро.
Мы вышли на Тоннельной,  соседи по купе посоветовали: от Новороссийска до Анапы только морем, а от Тоннельной хоть раз в сутки, но ходит автобус, не будет автобуса, можно на лошадях – до Анапы всего тридцать километров.
Сошли. Никаких автовокзалов в то время и в помине не было.
– Ой, какая благодать, – ахнула мама. – Ни тебе валенок, ни шуб не надо. Прекрасный край, – и побежала обследовать округу.
Вернулась с расстроенным видом:
–Ой, какая тут нищета! Вон, смотри, стоит женщина, продает картофельные  очистки, да просто кожуру, с горсточку лежит у нее на тряпочке.  И она ею торгует.
Вот и Анапа, и домик по адресу, такой же низенький и скособоченный, как у Марка в Москве. К нашей  телеге тут же бросаются  двадцать носильщиков-помощников – заработать переноской наших вещей.
Но из калитки  выходит наша верста коломенская папа:
– Отойдите, – кричит, – мы сами справимся.
Связал в узлы, нацеплял на себя весь багаж  и понес во двор. Мама идет за ним следом и шепчет мне:
– Ой, не сладко ему здесь живется.
«Несладко, несладко», – думаю и я, оглядывая наше  новое пристанище.  Кухня, комната, теплый коридор, где можно держать примус, воду.  Ни стола, ни стула, ни кровати, в общем, голая квартира. Да, оказывается, еще и не оплачена.  И у самого хозяина – ни копейки нет и нет работы.
Пришлось приобретать самое необходимое, отдавать его долги.  А мама опять за свое:
– Куда мы, доченька, попали.  Еще в дороге нам говорили, что в Анапе нет работы, будет  только летом, когда откроются  санатории, а сегодня только одиннадцатое ноября.
А муженек мой, похоже,  и не искал работы, во второй половине дома жила незамужняя женщина – он у нее и состоял на иждивении,  как потом нам рассказали. А санаториев-то было тогда всего четыре, из отдыхающих летом – только дикари, в основном – евреи.
Вот где выручили меня денежки,  которые я получила за проданную хату.  Прожила одна с детьми два года и не тронула их,  зная,  что крышу над головой  надо будет приобретать, никто нам ничего не даст, ведь в основном-то все жили в частных домах. Жила, укладываясь в одну зарплату. Да и покупать  тогда не шибко чего было: выкупала паек – и все.  Остальное на стол, что лопатой в огороде добудешь: картошка, фасоль,  кукуруза. Ничего этого на базаре не купишь, если где-то кто-то привез  на базар –  то к нему не  подступиться: мешок картошки 300-400 рублей стоил. Его не приобретешь.
В Анапе оказалось еще хуже: картошки вообще нет, зато лежат горы яблок, обложенные камышом,  перед ним сидит старичок,  торгует и спит тут же. Ну еще рыба. Мы успели застать виноград – малость поели. Однажды случился  переполох на базаре – колхоз какой-то привез машину капусты, в давке и драке отвоевали себе кочан.  Правда, хлеб и крупы были уже без карточек, было и сливочное масло, но его мы брали  по 50-100 граммов,  чтобы заправлять супы.
Мама засобиралась домой. Я проводила ее морем до Новороссийска. Уезжая, она расплакалась, расцеловала  моих мальчиков, а когда я ее посадила в поезд,  расплакалась и сама, разревелась.
Ночевала на вокзале.
Не спала – размышляла: что я за это время здесь сделала? Да почти ничего. Обставила квартирку какой ни на есть мебелишкой,  устроила детей в школу: одного в первый класс, другого – во второй. Вот и все мои дела. Главное –  не нашла работу. Да  где ее искать – Анапа вся как на ладони: морской порт, к которому большие корабли не подходят, к ним пассажиров увозят катерами, рыбкоопсоюз,  школа,  больница да три-четыре санатория. Вот и все.  Да к нам нынче эвакуированных после землетрясения армян прибыло больше, чем тогда здесь  жителей было. Обошла все эти учреждения, даже в школе была – просилась  уборщицей,  но все занято. В сберкассе сказали: мест пока нет,  но оставьте адрес,  потребуетесь, сообщим…
Вернулась из Новороссийска – мужа нет, отправился  на поиски работы. Накормила  детей, одела, отправила в школу, а сама вслед за своим, с той же целью…
В Анапе жил друг мужа Жора,  они вместе были в армии, вернее, строили сахарный завод, но мой строил по пятьдесят восьмой  статье, а Жора потому, что до этого работал в Анапе  председателем  райпотребсоюза и удовлетворял материальные  запросы молодой  жены, а в сторону старой даже глазком не косил.  Видимо, слишком глубоко запустил руку в государственный карман, коли так  далеко оказался.  Кроме пятьдесят восьмой статьи, в праздники за ворота завода выпускали всех, так Жора  со своим другом  помогали моему Петьке каким-то образом тоже выходить за ворота.  Вернулся в Анапу и позвал моего сюда. А самому-то жить негде было:  молодая жена давно уехала в неизвестном направлении, старая жила в Сочи. Он пришел к старому тестю,  взял адрес и вызвал её в Анапу, стали они жить у тестя, а тесть сам-то был женат на другой женщине,  потому что первая умерла. В тесноте,  да не в обиде жили,  а тут приезжает вызванный Жорой дружок – мой муженек, их всех сразу и выперли.  Вот друзья  и стали искать новое жилье. Жора нашел получше,  чем мой,  и работу нашел – в какой-то жестяной артели.  А наш папа до нашего приезда нигде не работал, и сейчас все впустую ходит по городу.
Только  все это передумала, приходит он. Говорит: взяли на водокачку механиком.
Жена Жоры  тоже нигде работы не могла найти.  У нее была материнская швейная машинка, мы принялись за домашнюю работу – обшивали свои семьи, где чего-нибудь нового сошьем, где перешьем из старого.  И вдруг приходит приглашение из сберкассы: принимают на должность старшего контролера. Слава Богу,  тут уже дело лучше пошло, да и муж перешел на катер  мотористом:  у него сто двадцать  рублей и у меня – двести. И купили  мы за один раз шесть килограммов картошки.  По два килограмма в руки давали в рыбаксоюзе, где работал наш папа, да в апреле я еще одно ведро купила неизвестно у кого – дюже секретно все происходило: дала сотруднице  пятьдесят рублей на два ведра, а потом наш сторож передал  мне одно ведро и сдачу двадцать рублей.  В общем,  прожили зиму и весну, не умерли.
А летом  приехали на отдых  дикарями моя мама  и мой брат,  можно сказать, силой забрали нас от такой благости-благодати.
Но моряк ни в какую  не хочет уезжать. Разделили вещи: я с ребятами уезжаю, он остается. Мать говорит, что в Омске  поселилась  одна четвертая наших земляков, там уже моя сестра Лида с мужем, двоюродный брат мужа. Зовут  и нас туда переехать: в Омске  все есть, все дешево,  особенно картошка.  Мои мальчики кричат:
–Поедем, поедем, мама. Картошка лучше, чем яблоки!
Уже все у нас упаковано, уложено. И морячок собрался вдруг уезжать с нами, решился уволиться с работы за день  перед отъездом.


Едем. В Москве пересадка.  И как раз открыли метро, такое счастье испытали, прокатившись несколько станций. Мальчики мои от восхищения сначала  потеряли дар речи, а потом вовсю восхищались, показывали пальчиками то на одну картину, то на другую,  как по льду, катились по мраморным  полам станций.
Приехали в Омск. Нас встречают мама с моим братом Михаилом, побыли с нами недельку и укатили на восток.
Наш отец устроился на работу на заводе, я опять оказалась в сберкассе, мои мальчики пошли в школу. А жизнь  опять свела нас с двоюродным братом моего мужа, Григорием, с тем, с которым  из нашей деревни выехали вместе и вместе в Никольск-Уссурийском  купили хату,  где прожили три года – восемь человек. Теперь у нас опять общее жилье,  дом, хоть домом его назвать нельзя – полуземлянка-развалюха.  Порт-Артур называется это наше место в Омске, к югу от железной дороги, рядом с Атамановским хутором.  Живем здесь полтора года. А у нас еще один сын появился, Геннадий. Я и на работу-то спешила устроиться побыстрее, чтобы не заметили, что мне скоро в декрет.
Объявили обмен облигаций всех, с первого, 1927-го года выпуска, на один № 1936 года, а с первого марта 1937-го их за 30% стоимости можно будет купить в любое время.  Вот для этой работы меня и оформили первого декабря 1936 года. Это были те займы,  подписку на которые осуществляли бухгалтерии предприятий  независимо от воли или желания тех, на кого эта подписка происходила: по выплате указанной суммы, якобы подписчику выдавались облигации. На них разыгрывались тиражи, известно – как. А тут народ узнает, что хоть тридцать процентов от отнятого у него можно будет вернуть, валом повалил в кассы, очереди образовывались километровые,  мы вынуждены были прямо на улицах создавать обменные пункты. (Их правда, тут же назвали обманные).
Попадались на глаза начальству эти очереди, оно распорядилось: обмен вести с восьми  утра до двадцатичетырех часов. Работающим в таком режиме  будет идти двойная  оплата.
Я работаю, а муженек  мой работу  бросил, потому что устроился в областную школу механиков-комбайнеров со стипендией семьдесят  рублей в месяц. Охо-хошеньки! У меня всего двести рублей, сверхурочные – после, это Бог весть когда….
Такие дела. У меня с утра весь подотчет, остальные – со сберкнижками  до шести вечера. А после этого часа ко мне подсаживаются заведующая и еще один кассир, у нее муж из НКВД,  в двадцать четыре приезжал за ней, а мы с заведующей с двадцати четырех  подбирали по купюрам, займам, бандероли по 100 штук, подписывали до  четырех-пяти утра, тут же за столом засыпали, а в восемь  уже открывались: на улице народу черным-черно,  только пар идет – мороз тридцать  семь-сорок градусов, в нашем зале все не могут поместиться. И так до  первого января 1937-го. Там уж стали работать с восьми до восьми, работать, то есть с людьми, а в двадцать четыре все заканчивали, можно было идти домой, но как? Такая даль,  время темное,  на улицах народ ненадежный – хоть худое пальтишко, а все равно снимут. Иногда набиралась смелости – приходила домой в час ночи и ругалась с мужем: почему не ходишь встречать! У него занятия рядом с домом, не то, что у меня. Он отзанимался   с девяти до трех – и дома,  а мне, пусть не так, как в рабфаковские времена, но все равно под путями,  по двум тоннелям надо проходить одной среди черной ночи. И ведь ни разу  не встретил, ни разу на работу не пришел. Я и сейчас говорю спасибо Марии, жене его брата Григория, что варила картошку моим детям, кормила их, давала капусту,  которую я засолила с осени.
С первого февраля работала уже до восьми вечера. Прибегала домой,  перестирывала ночью,  что успею,  что другое   сделаю, чуть преклоню голову – и к восьми утра опять на работу под теми же темными тоннелями.
С первого марта этого 1937 года начался прием облигаций за тридцать  процентов их стоимости. Что тут началось. Мне раньше не представлялось,  что так много народа живет вокруг – с утра до вечера, кажется, одна и та же очередь, бесконечная. Но сверхурочные нам определили не больше двух часов.
Эта моя работа – для меня одно удовольствие. Но тогда я сидела и чуть не хлюпала носом. В январе  вызвал меня заведующий и говорит:
– Нашему коллективу, а также райфо и госбанку дали по единице  на годичные  курсы  бухгалтеров, стипендия по сто десять рублей, зарплата сохраняется и сохраняется рабочее место.
Стою и думаю: как хорошо-то кому-то будет,  нас сто двадцать семь человек, и все молодежь. А он говорит:
– И мы решили направить вас. – Я едва устояла на ногах с горя, конечно,  это все хорошо, а мне через два месяца в декрет. А он опять: – Вы не член партии, но это  исправимо – мы дадим рекомендацию.
Я растерялась, спасибо, спасибо, я не могу, а он: 
– Я не тороплю. Посоветуйтесь с мужем. Кстати, где он у вас сейчас работает и кто он?  Какая у вас семья?
Все ему рассказала,  промолчала об одном, что жду дочь.
– Хорошо, поговорите с мужем и завтра дадите ответ. Я думаю,  он будет положительным. – Он поднял пачку бумаг над столом: – Вот сколько к нам заявлений  поступило,  все просятся на эти курсы.
Я опять спасибо, спасибо – и ушла.
Утром секретарь берет меня за рукав:
– Тебя ждет  заведующий.
– Передай ему, что я не буду учиться, не могу.
Первого апреля пошла в декретный отпуск, так никто не поверил, никто ничего не видел. Говорили, это, наверное, Татьянина первоапрельская шутка.
В мае у меня родился сын, а не дочь, как я ожидала. Старшие братья возились с ним, ухаживали, нянчились, но им в сентябре на учебу.  Я – в профсоюз: помогите с яслями, профсоюз честно выбегал все вокруг, а ему всюду отвечали: мы одиноких-то матерей обеспечить не можем. Вот и все. Первого августа я вышла на работу, а первого сентября распрощалась с нею. Лопнуло мое счастье,  кончилась моя работа.  В январе получила свои сверхурочные 860 рублей – не кот начхал! – и началась  новая полоса жизни.  Купили мы на  паях с дядей Гришей  корову за 1100 рублей,  и тут сразу легче стало:  свое молоко, и его вдоволь!  Сутки я кормлю коровушку и дою,  сутки жена дяди Гриши – Мария.  Я дою – она у меня молоко берет, она доит – я у нее беру.
А на родном моем Дальнем Востоке в середине октября  поехали мама с папой из Никольска-Уссурийского в отпуск на родину, в деревню  Дмитриевку, в гости к маминому брату. Родители в деревне были на хорошем счету. Приехали –  и отца тут же арестовали как врага народа, увезли неизвестно куда и насколько. Как мама ни билась, куда только не обращалась – никакого вразумительного ответа нигде не получила. Одного добилась – приказа в двадцать четыре  часа освободить Дальний Восток.
И на нас, на детей, еще одна беда: теперь мы – дети врага народа,  я боялась анкет по мужниной  причине, теперь надо бояться и по своей.  Напишешь правду – окажешься на Соловках или на Колыме, нужно было выкручиваться, чтобы выжить.
Мама и брат мой Михаил  приехали в Омск. Жить негде.  По квартирам  ходить не находишься: дорого и хлопотно,  да весь наш Омский Порт-Артур заселен  плотно. В апреле  тридцать восьмого  мы с братом и мамой покупаем домик  на две семьи,  домик раньше был  окраинной пивной, мы наделали  комнатенок для каждого, вроде обустроились, но уж такой он был низенький – потолки белили с пола.  Никаких  подставок не надо было.
Ушли мы от дяди Гриши, переехали через дорогу,  он за полтора года  нашего проживания ни копейки не взял с нас. Корову оставили им с Марией, но они за нее часть денег отдали, и мы, приплатив от своих,  купили для себя корову с молоком.  И опять живем. В это время муж закончил школу механиков и получил  направление на Крайний Север Омской области, тогда  Тюменской еще не было.  Был конец августа, он уехал один.
– Куда я вас возьму – зима, а что там,  как там, кто знает, а ведь Север, тут хоть  малюсенький, но свой угол.
Уехал. Оклад  ему дали пятьсот рублей, нам посылал сто – и на том спасибо. Хорошо распределено: на одного – четыреста, на четверых –  сто…
Просила маму: посиди с малышами, пока я на работе, – мама не согласилась.  И вот уж этот год был очень трудным, настрадались вдоволь, благо,  что насадила в поле картошки, убрала, перевезла и до новой ее хватило. За коровой ухаживала я одна,  и кормила ее, и поила, и доила. Мама не могла, была больна.  За деньги мамы и  брата покупала  корм для коровы – ездила сто километров на лошади за сеном с дядей Гришей, а лошадь  давал сосед,  половину сена я отдавала ему. На лошади я ездила и за топливом для печки –  по пояс в снегу ломала полынь,  стебли толстенные,  а она высоченная, наломаю полные сани, привезу  и на полтора  месяца хватает ее, потом опять – степь,  полынь, сани.  Так и перезимовали.  Прочитала в газете объявление: организуются курсы бухгалтеров для МТС (машинно-тракторных станций) с выездом для работы в сельской местности,  стипендия сто рублей, срок обучения – десять месяцев. Учиться при сельхозинституте.
Прошу маму: помоги с детьми. Нет. Да и понять ее можно – она сердечница. Июнь. Мои мальчики свободны от школы, дядя Гриша берет Володю – тринадцати лет, дядя Вася Костю – двенадцати – на работу: отвозить землю на телегах: мужчины заняты на земляных работах, моим малышам хоть какой-то заработок будет: нагрузят им землей телегу – грабарку, ребята отвезут ее куда надо, свалят и возвращаются.  За такую работу один получил парусиновые туфли, другой – рубаху.  Как они были рады!  Да и заняты были целое лето.
С Крайнего Севера к нам идут письма: приеду в июне, приеду в августе… Уже конец августа,  а его все нет. Пишу директору МТС:  что он там думает о семье,  или нам опять зимовать  здесь?
В нашем Порт-Артуре все больше и больше накапливалось дальневосточников, к ним стали приезжать в гости те,  кого оттуда не просили убраться, а не просили тех, кто был перед ОГПУ чист. Приехал  и к нашим дальним родственникам  по жене Игнат Степанович Избенко. Пришли они нас попроведовать.  Избенко сел во дворе на бревна между мной и мамой, положил мне на плечо руку, вскинул гордую голову:
– Зря вы на меня сердитесь. Да, я загнал вашего отца в лагерь. Но как же я мог, – он застучал по своей груди кулаком, – нося партбилет у сердца, скрывать врагов народа, не выдавать тех, кто против товарища Сталина!
Мама поднялась, ушла домой, залилась слезами. Я, как могла, держалась,  чтобы не заплакать, не плюнуть ему в глаза, не вцепиться ногтями.
Даже сказала:
– Ну что же поделаешь, раз так надо.
Он похвалил меня за внимание:
– Молодец. Я коммунист, нам не менее двух врагов народа каждому надо выявить.
Меня охватил ужас за себя, за мужа и брата,  который уже  работал в гражданском аэропорту бортмехаником. За всю жизнь стало страшно. Я даже оправдываться стала перед ним:
– Я уже не жила там, не знаю, что случилось, –  и ушла.
А в доме мама заламывает руки: что же будет с Мишей, он и его предаст.  Брат полмесяца  после этого не ночевал дома,  притыкался, где придется,  а мы все  ждали, что вот придут ночью и заберут нас всех.  Тогда забирали  только ночью. Заберут меня, заберут и мужа – найдут и на Крайнем Севере. Время такое жуткое было. Придешь в магазин, народ стоит, как перед покойником,  все говорят шепотом – и слезы, слезы.
Половина сентября.  Последние  пароходы уходят двадцать пятого. И тут появляется наш папа, значит, в шею погнали за семьей.
Оставила маме с братом корову и бычка в дополнение к плате за дом,  в котором  жили. И поплыли.


Северное село Реполово. Готова хорошая квартира, две большие комнаты, кухня, подсобные помещения – купеческий дом на две половины, там живет другая семья.
Северное село Реполово – глухая северная деревня на левом берегу Иртыша между Тобольском и Ханты-Мансийском. Сельское хозяйство там плохо развивалось: или не хотели люди, или не умели,  или незачем им было заниматься сельским хозяйством.  Хлеба с той земли не ели. Из зерновых  там рос только овес, и то не всегда, все зависело от погоды. Весной сойдут снега, поднимутся все реки-протоки – зальют все окрест, и долго-долго  стоит вода. Время уже упущено, пшеницу сеять поздно, только овес и успевал  созреть, потому что сеять его надо попозже, но и то еле-еле успевали убрать перед самыми заморозками, а бывало,  и не успевал созревать.  Это называлось район освоения,  он дохода не давал, скорее, не оправдывал себя, но надо было осваивать, иметь здесь посевные площади. Если хотели этого и работали над этим, то здесь созревали овощи в срок, картошка, морковь, свекла, турнепс, репа, брюква – все хорошо росло и наливалось, успевало вырасти. Но здесь люди привыкли к тому,  что придет осенью баржа с картошкой и капустой – они запасутся на год. Когда мы прибыли – никаких барж уже не было, начался рекостав. У запасливых  хозяев купили немного картошки, капусты, а с молоком было плохо: колхоз все молоко сдавал на завод, у частников коровы такие, как на юге козы, но они там, пожалуй, давали молока даже больше. А моему младшему – третий годик, ему без молока нельзя. Договорилась с одной хозяйкой  на литр в день. Но какое это было молоко, никакой жирности, просто белая жидкость. Понесла узнать на завод: что это, дескать, за молоко? Мне передали – это не молоко, это ополоски, шестьдесят процентов воды. Так мой малыш и остался без молока. Из продуктов была рыба разная, но у частников, в магазинах ничего этого не было. А частники идут, идут, несут, что получше. Приходят и говорят:  завтра забиваем корову, бычка или свинью,  приходите, берите. Другой раз нет денег, ибо зарплата часто задерживалась, деньги возили из окружного города Ханты-Мансийска, все равно говорят: берите, потом заплатите. Это как у нас по-украински: было бы ударено, когда-нибудь взбухнет.
Когда устроила детей в школу, директор посмотрел справки,  дневники и сказал:
– К нам из города всегда приезжают отличники, а у нас выходят неуспевающими. Зайдите через недельку, мы скажем, какие у вас отличники.
Не прошло и недели,  мои сыновья в голос:
– Мама, тебя просит директор зайти в школу.
У меня давние страхи:  что они там  натворили, спрашиваю,  а они  в голос:
– Мама, мы не бедокурили.
Прихожу в школу, а директор  встречает меня  в коридоре, подает руку и ведет в кабинет…
– Садитесь. Мы благодарим вас за хороших сыновей.  Спасибо вам за них.
Представляет учителям:
– Это мать  Владимира и Кости.
Прихожу домой, а вслед бежит посыльный из сельсовета:
– Мы вас пригласили сказать, что вам поручается  заниматься с неграмотными.
– Что вы, что вы! Я ведь не учительница, не могу.
А тут директор школы:
– Как это не могу? У таких сыновей, что, неграмотная мать?! Мы вам дадим таких колхозниц, которые не могут ходить на ликбез: одна – свинарка,  детей куча, вторая – телятница.  К ним нужно два раза в неделю вечерком, много не требуется, пусть  хоть научатся расписываться.
Дали мне буквари, тетради, карандаши –  и я сосватана.
Прихожу к первой моей ученице в восемь вечера, а она только с работы пришла, разжигает железную печку, сквозь дым мало что видно,  но детей сосчитала – пять человек.  Оказалось, один уже в школу ходит, в первый класс.  Закричала на меня, замахала руками:
– Уходите и не приходите больше, не буду я учиться, вот уже один балбес у нас есть и с  нас хватит.
Заявила в сельсовет об этой встрече, еще раз зашла и все.
Вторую научила расписываться и читать по буквам.  Читаем:
– Ра – ма.
– Что вышло?
– Да вроде окно.
Читаем  «ли-са» –  тут входят два мужичка, зашли послушать, как Ульяна читает. Сидят у  порога, курят.  Она прочла.
– Что получилось?
– Да ровно как Вася.
В то время  на селе торговлей ведала потребительская кооперация. Все  должны были быть ее пайщиками, рабочие членские взносы платили по 50 рублей, неработающие – по 25. Я немедленно вступила в кооперацию, потому что промтовары давали только по паевым книжкам. Не прошло и двух месяцев со дня нашего прибытия сюда – у них отчетно-выборное собрание. Присутствие пайщиков обязательно.  А я не пошла – я должна была быть у Ульяны. Прихожу, а ее нет – она на этом самом собрании. А утром мне сообщают: вас избрали членом лавочной комиссии. Правда, не одну меня, а всего восемь человек, но они все работали, были при деле: учитель, медсестры, счетовод молзавода и другие специалисты. Всю работу и взвалили на меня, безотказную запрягли. Ходила в комиссиях, ревизовала магазины, столовую, ресторан, школу, всевозможные буфеты, пекарню, устанавливала припек – да мало  ли дел каких-то делать надо! За эту работу мне платили со ставки председателя  потребкооперации,  но меньше, чем если бы я была штатной работницей. Но что было делать – жить-то надо.
Вскоре  приглашают меня  счетоводом в правление кооперации. Обрадовалась, а потом охолонула: как быть, отец – враг народа. И сразу  отказалась. А мне: не торопитесь, возьмите анкету, заполните ее в трех экземплярах, успокоитесь – и придете к правильному решению. А для меня эти анкеты – будто ядом пропитаны, их заполняют от и до… Нет-нет, говорю,  у меня сынишке еще трех нет.
Взялась за хозяйство. Весной приобрели – в который раз! – корову, возле дома разбила  огород под мелочь, а на усадьбе  посадила картошку, сама копала, и мальчики мои мне помогали.  Такой урожай осенью собрали – чудо. И самим хватило,  и корове на пойло.  Но чем удивила местных хозяев, так это овощными:  сама прорастила  семена,  сама высадила и режим им определила. Смех и грех. Затеяла я делать гряду под  огурцы,  бабоньки укладывали груди на изгородь, говорили мне:
– Зря, девонька,  силы тратишь.  Огурцы  тут не растут, да и год нонешний сороковой, не огурешный.
Но я делала  свое, гряда моя грелась под навозом, посеяла – взошла хорошая рассада, ее оказалось много лишней,  конечно, я гряду накрывала рамами, говорю женщинам: берите, а они смеются, дескать, посмотрим, что за огурцы у тебя получатся!
Только одна взяла.
Огурцов уродилось столько, что не знали, куда их девать: раздавали соседям,  знакомым, всем, кто брал. У той женщины – такой же урожай.
Сорок первый год пришел большой водой:  катера  ходили по деревне, у каждого жителя в доме по лодке – плавали за тальником,  ломали, чтоб кормить коров,  правда,  таких было  мало, остальные держали запруды,  наш квартал – шесть дворов держал эти запруды день и ночь: валили в них бревна,  землю, сено, тальник,  больше метра подняли –  и выдержали коров дома, а остальные,  в том числе и колхоз, вывезли скот в горы – и лошадей и коров. Почти во всех домах-хатах стояла вода,  люди жили на чердаках, на вышке, ставили там железные печи, варили  и жарили на них, а у лестницы стояли-покачивались лодки.
А тут объявили войну.  Призыв на фронт начался. Призывников снимали с крыш – на лодку, а с лодки – на катер, и через два месяца уже похоронки. Горе. Слезы.
Вода стала уходить в августе, сено – травы выросли под три метра, вода ушла и трава легла. Значит, сена не будет. Стали заготавливать в горах силос,  это на той стороне Иртыша.  Валили березу, осину – все подряд, обрубали ветки, укладывали в ямы. Но это  только для колхозного скота.
Вызвали меня в сельсовет,  сказали организовать всех  неработающих женщин для этой работы на том берегу.  И каждый день на лодках мы переплывали  Иртыш, тальника много, месяц – сентябрь, воды нет,  ломали ветки, связывали в веники, вывешивали  для просушки,  потом укладывали в силосные ямы.
Однажды утром иду я мимо сельсовета на свою работу в тальники, мне постучали в окно, дескать, зайдите.  Захожу, а там новый председатель и секретаря нет – обоих забрали в армию.
– Вас решили секретарем взять,  вместе со мной будете работать.
Он пожилой и малограмотный. Так он  мне объяснил.  Я отказалась.
– По семейным обстоятельствам не могу, – сказала. – Да и, наверное, скоро мужа моего призовут, тогда я с детьми уеду в Омск. – И ушла в свои тальники.
– Вас Онисимов вызывает, – слышу за своею спиной. Оглядываюсь: сидит на лошади паренек рассыльный, спрашиваю  у него:
– Кого, меня?!
– Да, вас…
Я охолодела. Ведь это же окружное ОГПУ! Пошла ни жива ни мертва. Мысли перегоняют друг друга. Переплыла реку, зашла в сельсовет.
– Ты что думаешь, что твоего мужа не возьмут на фронт и не хочешь работать?! – налетел на меня с криком Онисимов…
– Я потому не берусь за эту работу, что если мужа возьмут, я уеду домой.
– Сейчас война, – еще грубее закричал он. – Каждый хоть где-нибудь должен работать!
Я понимала, что секретарем, пожалуй, в селе-то и некому работать: мужчин нет, грамотные женщины – это в основном молодые специалисты, а рыбачки-колхозницы сплошь неграмотные. Но работать секретарем в сельсовете – это вести секретные дела, вести секретные разговоры, на этих должностях работают коммунисты, меня заставят вступать в партию, а я не могу: расписать биографию – погубить себя. Анкету ведь не обойдешь.
Маюсь я с этими вопросами, чем-то занимаюсь во дворе.  Мимо проходит председатель  потребкооперации, здоровается и говорит:
– Нам округ разрешил  открыть столовую. Нужен заведующий. У нас вечером заседание правления, подходите, мы хотим утвердить вас.
Да, тут пришлось подумать, как быть. Осень.  Последние пароходы ушли, до весны никуда с места не тронуться. Мужу облсельхозуправление выслала бронь, а вместе с нею и чей-то приказ: старших механиков в армию не призывать:  фронту нужен хлеб. Значит, придется жить здесь. И от работы  ни от какой не открутишься. На лесозаготовки отошлют. Но как быть с анкетой?
И все же вечером я пошла на собрание.


Основные вопросы уже закончились. Я пришла к самому концу, села в сторонке. Председатель взял в руки какую-то бумажку и говорит:
– Вот заявление Татьяны Николаевны Белим на заведывание столовой. Это наш ревизор, мы все ее знаем, думаю, утвердим без обсуждения.
В зале все закивали головами, заговорили: «Конечно, конечно». Председатель  подозвал меня:
– С завтрашнего дня и приступайте. Здание под столовую через два дома отсюда. Оборудуйте, получите посуду, все необходимое, короче, возьмите со складов, но через неделю столовую надо открыть.
Вот так все само собою и получилось.
Председатель говорил: подбирайте нужный коллектив. А как подбирать, когда уже заявлений у него на столе лежит целая кипа. Все красноармейки, и все неграмотные. Взяли поваром вдову, уже работавшую поваром, в кухонные рабочие взяли в основном матерей-одиночек. Через неделю открылись,  работа пошла,  никаких нареканий не было ни от начальства, ни от посетителей. И вдруг меня вызывает председатель сельсовета, говорит: пошли жалобы в округ,  почему взяли вас, а красноармейкам отказали? Уже Онисимов из ОГПУ звонил.  Я ему ответил, что взяли как специалиста, кроме вас, некого было назначить на эту должность.
На этом дело и кончилось. Вроде бы. Недели через  две появляется  этот самый ОГПУ, собрал всех жалобщиков и тех, кто подавал заявление на заведующую, спросил:
– Кто из вас готов принять эту должность прямо сейчас?
Все они опустили головы. Готовых не оказалось.
– Лады, – произнес ОГПУ. –  Ну а теперь  пойдем посмотрим, как ты работаешь.
Пришел, мы его накормили. Он не ел, а таял от удовольствия, как нам казалось. Но он сказал  мне, вставая:
– Вот почему отказалась работать в сельсовете. Здесь и теплее, и сытнее.
Такая рожа, что сама на оплеуху напрашивается, говорил мой отец.
Но и потом у меня были стычки с Онисимовым, да куда серьезней.
Чем обеспечивалась столовая? Картошки в селе вообще не было, о  капусте и говорить нечего, только крупы да рыба, но и та не лучших сортов, да мясо. Но какое это было мясо. Голод в селе начался с первого дня войны. Та большая вода не дала урожая ни на  колхозных полях, ни в частных огородах.  И сена не дала. В колхозе начали забивать скотину, но только ту, что не могла стоять на ногах от истощения. Частники тоже забивали коров, но они истощения не ждали, спешили мясо сдать в кооперацию, пока цены были хорошие – копейка во все времена нужна людям. Вот и промтовары  в магазине стали выдавать не по паевым книжкам, а по распределению. А у нас в столовой  какой был продукт,  такова и цена на блюдо. Обед из трех блюд стоил у нас от 80 копеек до 1 рубля.
С января сорок второго в столовой разрешили  кормить только работающих, если работали муж и жена – разрешалось  выдавать обеды на детей домой.  К тому времени уже скормила деревня всех коров частников, в колхозе начался падеж скота,  его торопились забить – и все мясо к нам в столовую. Какие уж тут вкусовые качества у наших блюд?! Суп – бульон с горсткой крупы, никаких жиров, уха да рыба жареная. Были еще пельмени, но нечасто. Их делали надомницы: получали туши мяса (это, к слову, туши, на самом деле – одни ребра), обрезали мякоть,  готовили фарш, хранили его в подполье.  Пельмени получались невкусные, на них нет-нет да поступали жалобы. Однажды  пообедала у  нас акушерка и подходит ко мне:
– Пельмени никуда не годные, мясо несвежее, надо обратить на это внимание.
– Прежде всего, пельмени делаем не мы, о чем вам нужно знать в первую голову, мы получаем их морожеными в готовом виде, и надо бы вам знать, от кого получаем.  От надомниц. Из каких продуктов они приготовлены, в каких санитарных условиях? – отрезала я.
– Вы заведующая, вы должны  все это знать и все контролировать! – вскипела она.
Вскоре опять появился ОГПУ.  Заказал пельмени, попробовал и подозвал меня.
– Чем вы кормите людей.  Это же отрава – не пельмени. – Я объяснила ему,  что и как. Он закричал: – Под суд вас, под суд.  Уж я позабочусь об этом!
Я прошу его пригласить акушерку – это вся наша медицина! И сходить посмотреть, из  чего эти пельмени делаются,  где, как и кем делаются. Мне ведь их доставляют морожеными, я даю им справку о том, сколько принято, и они за это получают деньги.
Акушерку он живо согласился пригласить, дело привычное для него, она не имела мужа, воспитывала одна шестилетнего сына, ОГПУ давно ее обхаживал  и ублажал. Она, собственно, и донесла на нас ему при случае.
И что же? Стали заходить к тем, кто готовил для нас пельмени, акушерка лазила в каждый подпол, брала тазы с фаршем, нюхала – и все они уже пахли кислым. Мы написали акт, принесли к председателю сельсовета.
Он с недоумением обратился к акушерке:
– Я ведь спрашивал у вас,  можно ли допустить на дому такую работу, и получил добро. Не в сельсовете ищите виновных.
Но тут медицина переглянулись  с ОГПУ, забрали из рук председателя акт, закрыли самостоятельно такую мясофабрику, пельменей больше мы не варили, да и мяса уже не стало в деревне, перебивались рыбой,  но и ее вскоре не стало. И столовую закрыли – кормить народ было нечем.
Много всяких воспоминаний  у меня связано с этой столовой.
В своем  далеком краю мы с остальным миром были связаны «веревочкой».  По ней ходили связисты, почтари, да и начальство разное.  Все заметно-занесено снегом. Дорогу только лошади копытом находят. Вот и пустили гуськом одну за другой, связанных постромками,  – парой и тройкой не проедешь. Вот и тянулась такая «веревочка» от села до села,  а там происходила смена. Одни лошади выпрягались, другие становились «веревочкой».
Как-то мы узнали, – это было в сорок первом, – что к нам прибыли «веревочкой» ревизоры. Я со своими красноармейками подготовилась к их встрече.  И втакую  рань, в четыре утра, стучат. Мои девчата открывают дверь, а там цыгане. Господи, откуда они? Лютая зима, снега, а они в своих шалях да юбках. Просят покормить.
– В шесть утра, –  сказала я. – Наравне со всеми.
А девочки мои в слезы:
– Вам хорошо, ваш муж дома, а наших нет. Пусть нам погадают цыганки.
– Хорошо – кормите. И пусть гадают, но смотрите в оба, чтобы не обокрали.
Наелась шумная орава и принялась за гадание. Одной, другой погадали.
Подходят к моему окошечку:
– А ты что же, не хочешь знать правду?
– А что мне гадать, если я уже похоронку получила, – завожу я.
Она все же взяла мою руку.
– Да, ты получила печальную бумагу,  но ты еще надеешься на встречу – напрасно, его уже нет в живых…
Я выдернула руку:
– Хватит врать, – сказала. – Стыдно. Мой муж дома.
– Что поделаешь, – спокойно ответила она,  – мы такой род.
– Вас покормили и кыш отсюда! – не вытерпела я.
А тут опять стук в  дверь: пришли те самые омские ревизоры, которые приехали по «веревочке», покормить просят. К нашим блюдам еще и бутылочку попросили – я выдала им из своих тайных запасов. Позавтракали, уходя, спросили, во сколько мы вечером закрываемся.  Мы закрывались в девять.
Приходят на ужин.  Опять бутылочку попросили.  А девочки мне после их завтрака сказали:  они вами интересовались, спросили, не красноармейка ли ваша заведующая. Мы сказали, что да,  что вы из Омска. Вот они ужинают, бутылочку распивают и все меня землячкой навеличивают.  И начинают подговариваться, не провести ли нам вечер вместе. Ну, думаю, подведу я вас под монастырь. И заюлила:
– Отчего же, можно.  Только у меня еще работы до одиннадцати-двенадцати часов: продукты  отпустить на завтра, калькуляцию на день составить, подсчитать талоны сегодняшнего дня, вывести книгу расходов и приходов, то есть сейчас уйти нельзя.
– Да оставьте все на утро, успеется, – настаивают они.
Я подмигнула своим девчатам.
– Ну, хорошо, пошли.  Есть  тут одно местечко.
Быстренько оделись,  бутылочку еще одну попросили и пошли.  Подходим к «местечку». В окнах свет горит.
– Вот  мальчики мои уроки делают, и муж уже, наверное, пришел с работы.
– Что, у вас и муж есть? – пришли они в недоумение.
– У меня все есть, – засмеялась я. И ухажеры мои, укоризненно качая головами, отправились в гостиницу. Я даже домой не стала заходить –  вернулась скорее заканчивать рабочий день.
Не успела прийти – стук в дверь, явились девочки , а с ними  мальчик с «веревочки». Мальчик позвал меня и сказал:
– Дяденьки сумку у вас забыли.
– На вешалке чья-то полевая сумка висит, – говорят  мне девочки.
Я оценила ситуацию, сказала:
– Сумка у нас, но отдать ее не могу. Пусть дядя сам придет за нею.
И он пришел, извинился, погрозил кулаком девчатам и сказал:
– Правильно вы нам рожки наставили,  впредь будем умнее.
Девчата хохочут: нарвались! Знайте наших!

В сорок втором был такой же случай, но много серьезней.  С зарплатой в МТС было очень плохо,  по два-три месяца не платили:  деньги получали в Ханты-Мансийске, а перечисления шли из области, задерживались, трактористам кормиться было не на что.  Мой муж на мое имя написал официальное прошение кормить его ребят в долг, написал, потому что  исполнял обязанности директора, которого уже не было полгода, старый умер, а нового  не из кого было выбирать –  война подобрала всех.  И я кормила в долг не только из МТС, но и некоторых  учителей, записывала в тетрадь – и вся бухгалтерия.  И вот зимой, вернее, в марте, пришел пообедать уполномоченный из окружкома.  Раз пришел,  другой и так же спрашивает у девочек, есть ли муж у заведующей. Не знаю, что они ему ответили, но 7 марта он поужинал и спрашивает: можно ли 8 марта провести вместе?
– Я не одна, у нас коллектив, – сказала я.
– Зачем нам коллектив? – удивился он, даже рыжие брови вскинул.
– Ну ладно, мы придем все, а там как получится.
Я выпросила в управлении Красного Креста своим девчонкам красный кумач на косынки – будто бы премия, они нарядились,  похорошели. Занавесили  окна в столовой, собрались своими семьями:  у двух девочек – родители, да со мной – муж. Долго не сидели:  день рабочий и сегодня, и завтра, мы работали без выходных (которые не оплачивались). Разошлись быстро.  А нашего уполномоченного нет как нет.
Появился утром:
– Извиняюсь, что не пришел. Сегодня уезжаю,  возможно, для того, чтобы вернуться сюда насовсем.
И так многозначительно смотрел на меня.
Прошло какое-то время – он появился в столовой, заказал, что ему приготовить на обед.
– Мы порционных блюд не готовим,  нам их не из чего готовить, – сказала я ему.
– Но хоть строганину-то из нельмы можно заказать?
– Можно. Нельма у нас хорошая.  Но вам надо договориться с поварами.  Я быстренько все скалькулирую и отпущу.
Договорился. Остался очень доволен.
По слухам я уже знала, что он приехал  работать директором МТС.  Но будто бы наугад спросила:
– Вы директором МТС приехали?
– Да.
– А деньги вы привезли?
– Да.
– Ваши трактористы ремонт уже закончили, скоро разъедутся по колхозам, а не получая два месяца зарплаты,  они питались у меня в долг…
– Дайте мне списочек, – перебил он меня, – я  сам принесу долги.
– Не надо списка, выдайте им зарплату – они сами расплатятся.
– Откуда вы знаете все наши дела?
– Мне муж рассказывает, он старший механик у вас…
– Он ваш муж? – не столько с недоумением, сколько со злобой спросил он. – Да когда же вы успели пожениться?
– Семнадцать лет назад.
– Да вам  и сейчас  двадцати пяти не дашь!
Сотрудницы мои хохочут. А он им:
– Это вы все мне подстроили!
Не стал  есть заказанную строганину-патонку, оделся и ушел.
А с мужем  моим  у них дело не стало клеиться.  Я Петруше моему все рассказала.
– Я сегодня чуть не выбросил директора в окно, – приходит и говорит он мне.
– Что такое?
– Он настаивал  подписать акт  в область,  где указано на два отремонтированных трактора больше. Я отказался. Из него как понесло!  Такого  наговорил – уши вянут. Договорился до того, что прокричал:  у тебя жена неверная! Я его чуть в окно не выбросил! Не знаю, что меня сдержало.
Так у них и не пошло  в работе. Директор требовал заменить старшего механика, ему отвечали из окрсельхозотдела: его область держит под бронью.
Директор был больным человеком, страдал печенью, в армию его не брали, он в наш окрсельхозотдел прибыл с большой земли,  там оставил жену, приехал сюда с ее родной сестрой, она устроилась конюхом в отделе.  Должность ответственная, так как в округе один транспорт – лошади. А теперь стал директором – большим человеком – и эта уже в жены не подходила ему. Хорошо, что ни у той,  ни у другой детей от него не было – этим хоть не наказал сестер.
По этому времени стали привозить к нам несчастных женщин, мужей которых на фронте назвали изменниками родины. Если они были  такие,  то за них, подлецов, отвечали в тылу жены и дети.  Высылали  и братьев,  и сестер, у которых мужья были на фронте.
Директор  подсыпался к женщине-одиночке врачу. А она:
– Я не верю, верю только мужу, он никак не мог стать изменником! – и указала на дверь директору.  Так до конца войны и работала у нас заведующей больницей, одинокая.
Директор женился  на другой, тоже городской, но с мальчиком четырех лет, он его усыновил. Она не работала, а он заметнее стал сдавать, худел, желтел. Через десять месяцев она ему родила еще одного сына, а через две недели после его рождения директор умер. Ей дали пенсию на детей, освободили, выдали паспорт, и она куда-то выехала.
Одна забота – работай до пота.
Закрыла столовую – зовут в сельсовет: организуй детский садик, чтобы все женщины могли работать. У нас  так: если детей нет или они взрослые – женщины отправляются на лесозаготовки, если дети маленькие – отправляются на заготовку  дров или кормов  для оставшихся  лошадей,  коров или овец, – то есть не так далеко от дома.
Садик я организовала, а чем детей кормить? С колхозом  договаривайтесь! Не я, они сами договорились – обязали.  А у колхоза одна ячменная крупа. Ну, еще молоко выделяли – один литр  на четверых в день, и рыба – какую  уж поймают.
И ревизорство было мне вменено. Благо, реализовать было не много чего: на все была норма.  И та, правда, постоянно урезаемая. Поручилось мне переписать нуждающиеся красноармейские семьи.  Село небольшое,  все на виду, но в квартирах я не была  и, Боже мой, что я теперь  увидела!
Без слез и сейчас  вспоминать не могу.
Разговариваю с одной женщиной,  она сидит передо мной в кожушке, накинутом на  голое тело.  Подбегает ее сынишка, за письку держится, она снимает кожушок, передает ему,  остается голой, он босиком по снегу бежит во двор справлять нужду. А на полу у   них трухлявое сено, на котором они спят, свою деревянную кровать они давно сожгли – нет дров. Мальчонка прибежал с улицы, отдал одежку матери, а я смотрю, в ней вшей больше, чем шерсти.
Пришла  в сельсовет со списком.  Посмотрели, покачали головами и некоторым семьям  из моего списка выделили сливочное шоколадное масло, которое уже стало поступать из Америки, –  по двести граммов на ребенка до двенадцати лет. А меня назначают в родительский комитет: добиваться, чтобы все дети учились, а они голы и босы, счастливцами считаются те, у кого хоть какие-то лохмотья есть прикрыть тело. Поочередно меняются кожушками, валенками, чтобы сбегать с санками в лес за дровишками. Да какие для них дровишки – один хворост. Но тем и жили. Какая тут им школа?! А меня опять закрыли: детей кормить нечем, да и летние работы кончились.
Происходил прием в партию. Смешнее не придумаешь.
– Зачем вступаешь? – спрашивают на бюро.
– Там у вас партактив, а ему дают по пятьсот граммов сливочного масла.
Партактив собрался:  начали поступать учителя, акушерки, медсестры – все женщины, но и мужчины, которых по каким-то причинам не брали в армию. Но мужчин таких было всего трое. Один с паховой грыжей тракторист, работал участковым механиком, четверо детей, старшему пятнадцать лет. Он первым вступил в партию, ему сразу после приема дали направление на операцию в больницу, он взял с собой  всю семью и скрылся в неизвестном направлении. Много позже пошли слухи, что он работает бакенщиком от Омского пароходства, но в нашем районе, конечно, подальше от села. Жилая избушка на берегу, рыбалка, сухой паек привозят ему и семье пароходы – муку, крупу, консервы и сухие овощи. Зимой платят гарантийную зарплату. В общем, устроился лучше всех.
Второй мужчина  вступил в партию, никто не знал, почему его в армию не брали, по всему было видно, что он удирать отсюда никуда не собирается,  приняли его и вручили пятьсот граммов масла. Жена третьего кричит при всех:
– Коля, вступай в партию,  вот Тима вступил и ему уже масла дали!
А у Коли и Тимы есть свои дойные коровы.
– У нас дети умирают с голоду, – сказала я в сельсовете, – а сливочное масло отдают тем, у кого отцы дома и свои коровы имеются.
– Ты не болтай, – сказал мне председатель, – а то, знаешь, скоро приедет Онисимов, такое будет! –  он отвернулся от меня, посмотрел  в окно. –  Мы ведь тебя приглашали, так ты не  хочешь.  И не говори потому о других.
Мне стало страшно, и я подумала: правда, лучше молчать.
Но вышел  другой случай – и я не выдержала.
Получил магазин продукты, выдавать  их полагалось по спискам.  Все организации несли в сельсовет заверять их, а потом сдавали в магазин для отоваривания.  Стали приходить получатели. Я проверила списки МТС, потому что знала там всех:  кто на какой должности, какая норма кому дается –  директор,  старший механик, агроном, заведующий мастерской, им  побольше выделяется,  остальным поровну и поменьше. А тут чудо великое!  Мотин летом работает мотористом на катере,  а зимой – на ремонте.  А в списках он – заведующий мастерской, а настоящий заведующий, Медведев, записан рабочим. И уже оба получили положенное по спискам. А у Мотина  своя корова да еще и переметы ставит на хорошую рыбу и щедро делится уловом с директором, – тот и благодарит его за это чужим пайком.  У Медведева коровы нет, ему далеко за пятьдесят и ему недавно на старшего сына пришла похоронка.
Я рассказала Медведеву,  раскрыла глаза, как с ним поступили, – он пошел к моему мужу,  муж –  к директору.
– Не твое  дело, Петр Филиппович, – одернул  он моего, – я знаю, что делаю.
– Раз так, – сказал этот бедолага, – я не выхожу на работу.
И не вышел. Директор позвонил в округ, оттуда тут же приехали, арестовали Медведева, осудили и приготовились везти его на лошадях  в омскую тюрьму. Приписали ему Бог весть что:   и агитацию, и подрыв трудовой дисциплины и морального духа.  Врачи говорят: его везти нельзя, ему нужна врачебная помощь и усиленное питание. Взяли его из милиции в больницу.  Там его увидел рабочий одного из колхозов и сказал:
– Я расскажу о тебе своему председателю, нам нужен такой специалист, он отхлопочет тебя.
Так и получилось:  тот колхоз три месяца подкармливал его, передавал врачам кое-какие продукты, мужик  поправился, его перевели  на работу  в колхоз  и семью туда его перевезли.
Вот так  кончились мои вмешательства в чужие дела.
В сороковом году в своем огороде я вырастила семена капусты, моркови, турнепса, брюквы, а в сорок первом, еще до большой воды, до войны  высадила все это, удивляясь, что  огородничеством здесь никто не занимается.
– Да это все трава, – смеялись надо мной, – наш корм – рыба.
Да, это так. До войны рыбачили все для себя.  Конечно,  и рыбколхозы были, и планы немалые им спускали, но и селян не прижимали, они ловили сетями, уловы были большие, часть рыбы даже  шла у них на продажу, ее покупали тут же, в селе,  кто не рыбачил, такие, например, как мы. В войну вышел строгий запрет на ловлю,  да и рыбаки ушли на фронт, остались мал да стар. Тут и пригодились  мои семена, пошли впрок, но все равно местные их не  проращивали, не запасали, приходили ко мне. Моя зелень, это же витамины: почти в каждом огороде оказалась.
В сорок первом закрыли у нас среднюю школу, правда, учебный год  дали закончить. У моего старшего сына закончен восьмой класс, у младшего –  седьмой,  а это был  выпускной класс. И ребяткам  моим у нас в селе стало нечего делать. Тобольский рыбный техникум к тому времени  перевели в Ханты-Мансийск,  потому что здание Тобольского рыбного отдали под госпиталь, может быть,  туда устроить мальчиков? Подали заявление, а на сердце скребет: хочется, чтобы они закончили десять классов и поступили  в высшие учебные заведения.  Мне так хотелось, чтобы они имели высшее образование!
В Омске у меня мама, брат, сестра. Они написали: пусть мальчики едут к ним, будут жить с бабушкой, она одна,  потому что Мишу, моего  брата, забрали в армию, а сама Ирина Владимировна попала под трамвай, у нее ампутированы пальцы на ноге, ей нужна помощь,  мальчики ей, она им поможет. Я подумала: война будет молниеносной, быстро кончится, пусть ребята едут в Омск, а мы же следом за ними прибудем.
Как я потом жалела! Война затянулась, в Омске тоже жилось несладко, дети мои сами добывали, где придется, картошку,  пайка, разумеется,  не хватало. Но как-то пробились до весны. Младший вернулся в семью, отец устроил его на лето рабочим в МТС, а осенью – в рыбтехникум.
Со старшим просто беда приключилась: он пробился в армию.  Тридцатого августа ему исполнилось семнадцать лет, я думала, он учится в десятом классе, была спокойна, а в октябре получаю письмо из хакасского города Тайшета из ШМАС – школы младших авиационных  специалистов. Да что я наделала, – мечусь – у него же год до призыва,  еще бы год побыл дома!  Но поздно…
Моего Петра Филипповича военкомат  и директор постоянно имели на примете – первая кандидатура  в армию, в прихожей  на вешалке  постоянно висел  готовый вещмешок. Наши сельсоветчики много-много раз направляли его в окружной военкомат, он перекидывал через плечо вещмешок и уезжал, но каждый раз возвращался: его специальность бронировалась облсельхозуправлением на все время: хлеб –  это тоже фронт,  писали тогда всюду.  Чтобы победить, надо кормить. А Господи, как ему работалось! В мастерских одни женщины.  Она, бедняжка, на работе,  а душа около детей –  холодных, голодных. Одни слезы кругом. А он – беспартийный, в партию вступать отказывается: что-то тут есть, говорят. Покопать поглубже. А он одно: не подготовлен еще,  не созрел, а самому за тридцать пять перевалило. Но что напишешь в анкете,  что сын врага народа? Уж крутись-выкручивайся, жить-то надо, а писать анкету  нельзя.
Заболела я малярией,  затрепало совсем, а тут еще  почище – радикулит,  отнялась нога – положили в больницу, унесли на одеяле,  младшенький мой пяти лет, прибежал следом,  залез под мою койку и кричит:
– Я отсюда не пойду, буду спать здесь.
Старушка, моя соседка, увела его и все время оставалась с ним, потому что мужа в это время не было дома, уезжал в командировку.  Меня через какое-то время отправили в окружную больницу, пролежала  там месяц, выписали,  а ходить не могу – нога болит.
Бабушка-соседка  сказала мне:
– Я тебя вылечу!
И принялась  за дело: ванны – прогревание, говорит, тот же курорт, только на русской печке. Собирала в конюшне по яслям труху – объедки, разноцветные отерыши в мешок,  топила русскую печь, широкую, как телега, на разогретую ее лила квас, выкладывала свою труху – сверху опять поливала квасом, это все накрывала брезентом, а когда он нагревался, поднимали меня на это ложе,  укутывали, и я лежала по два часа долгие пятнадцать сеансов. Никакого контроля за состоянием других органов, естественно, не было. А у меня уже прибаливало сердце. Мне стало лучше. А бабушка разжигала примус, клала на него кирпич, ставила сковороду, в которую наливала денатурат, в него я ставила ноги, меня укутывала, я так сидела, пока могла терпеть. А потом рвала она молодой  лист березы – и в матрасный мешок, его тоже грели над сковородой, а когда он прогревался – меня укладывали в него, я лежала там тоже, пока  могла терпеть, а лист был горячий, как огонь. До самых волдырей терпела – потом лечили волдыри гусиным салом. Все быстро зажило, и я постепенно стала ходить своими ногами…
Моей целительнице было в то время девяносто шесть лет, она курила «козью ножку» с махоркой, неразведенного спиртику выпивала стопку – и ни грамма больше, бывало, хватятся, а бабы Евы нет и сетей нет: она вечерком уходила на берег, сталкивала на воду лодку и сети ставила,  утречком у нее свежая  уха и соседи в гостях.
Однажды захожу  к ней, а у нее сидит продавец из юрт, это в горной стороне, но нашего сельсовета, тридцать  километров за рекой… Мне приходилось делать ревизию в его магазине. Он русский, а население там все ханты да манси, рыбаки. Старуха уже баню истопила и повела мыться этого продавца. «Как это так, – думаю, – среди бела дня бабка топит баню, моет продавца в рабочее время?!» А бабка  заходит ко мне вечером и говорит:
– Это я его лечу,  у него сифилис.
– Боже, неужели вы и  это лечите? – пришла я в  ужас.
– Да, уже пятьдесят лет. Только мне трудно доставать необходимое для этого  конопляное  масло. Кто достанет, того и лечу, а он принес целую бутылку.
Я едва дождалась утра, хоть и плохо  ходила, но отправилась в сельсовет: так-то и так-то, кто у вас отвечает за здоровье продавцов, проходят ли они профилактический  осмотр? Ага, вас даже четверо, а под носом у вас торгует сифилитик?
Поднялись все на ноги, увезли несчастного в окружную больницу. Мужчина был одиноким, живя в юртах,  мало общался с народом, никто им не интересовался, его даже на призывной пункт не приглашали. А он был белый офицер и большой  преступник, как говорили о нем,  а сам он больше к нам не возвращался, у нас не появился. А бабушка Ева все кого-то потихоньку лечила, даже меня просила при случае достать в Тобольске конопляного масла. Она сама хоть и остячка была, но родом из-под Тобольска, жила в деревне у дочери и ее мужа, со многими внуками.
После войны были выборы народных депутатов, и вот в окружной газете читаю – я тогда жила в другом районе – что в нашем Реполово первыми проголосовали старейшие жители Плахотин. И. В. ста семи лет и бабушка Ева – ста пяти. Оба они  в Бога не верили, не признавали его. «Бог-то Бог да сам не будь плох», – говаривала она. (И постоянно зло матюгалась).
Мы уехали с Севера  и слыхом слышали, что оба старика умерли в середине шестидесятых.

Кончилась война. Митинг. Радость. Слезы.
Я уже говорила, что председателя нашего сельсовета призвали в армию, он был старый вояка, без двух ребер и двух пальцев на руке, вояка со стажем –  политкомиссар. Его призвали, а вместо  него оставили  временно исполняющим должность шестидесятилетнего старика, у которого на фронте  было пятеро сыновей. На четверых у него уже были  похоронки.
В тот день  проводила контрольную выпечку –  это когда целые сутки надо находиться в пекарне, чтобы установить размер припека. Назавтра, закончив, понесла акт в бухгалтерию, а временный наш председатель сидит за столом, склонив голову, увидел меня, поманил пальцем, заходи, дескать. Зашла. Он вынул из кармана   свернутую пополам бумагу, а сам затрясся в плаче. Похоронка. На пятого сына. Я онемела, у меня опустились руки. А он трясся. Я взяла его за плечи, уговаривать стала, а он:
– Как я пойду к матери, что ей скажу! – а самого крупная дрожь колотит.
Я его оставила в кабинете, сама к главбуху, сдала акт и говорю: надо что-то делать с Ивановичем, он получил пятую похоронку, сидит за столом, плачет, его трясет.
– Ты моложе, беги за врачом! – прокричал  главбух, выскочил  из-за стола и к нему,  а он лежит на столе, спокойный, руки вперед  вытянул. Коснулись его, а он мертв.
За окнами крик, мат –  бежит жена, до которой слухи дошли о похоронке, – что он вытворяет, получил и не несет мне! Кое-как уговорили подождать, не входить к нему –  это же второй удар за один день! Она кое-как успокоилась,  правда, ей медсестра сделала укол, за врачом сбегала техничка, – врач вошла в кабинет, жена следом, видит, что муж сидит на стуле, голова откинута и рот открыт. Все поняла. Отошла к окошку, достала кисет, свернула  козью ножку, закурила и как будто  сама себе сказала:
– У меня еще две дочери осталось, похоронить есть кому.
Но дочери живут не здесь, не враз приедешь, да и плыть-то сколько суток пароходом! И схоронили несчастного общими силами,  женщины и могилу рыли, и телегу с гробом везли –  нести некому было.
Вдова  не плакала,  не рыдала – все в ней, видимо,  запеклось камнем, сидела на телеге рядом с гробом и курила.
Беда беду  родит.  А у меня одно тяжелое  воспоминание родит другое тяжелое.  На нашей «веревочке» были специально  отведены дома, которые были как бы  постоялые дворы, здесь проезжему  давали горячий чай, перепрягали лошадей, а для раненых  было определенное количество тулупов, валенок пар пять, – одевают во все это раненых, демобилизованных домой,  везут до другой веревочки,  забирают все это имущество, возвращаются домой, а там уж  на других «веревочках»  все это повторяется. И вот однажды  привезли на нашу «веревочку»  трех раненых, а «веревочка»  уже ушла.  Эти трое ждать следующей не захотели, решили добираться до дому пешком. Они из другого района, на дворе  трескучий январь, но главное – волки, у них в эту пору гон идет,  волчьи свадьбы.  В это время  в путь  отправляются  только с оружием да еще везут  заготовленные заранее жгуты из соломы или  сена, в дороге их поджигают и связанными отпускают  по следу саней – такой огненный ручей тянется за санями. Почта тоже ходила только так – с оружием и огнем. А эти трое ночью отправились в путь без всего. Через день  три их оглоданные скелета нашли недалеко  от нашей деревни. Все  на них было разорвано в клочья, только ботинки на ногах остались. Какие страшные муки приняли  бойцы далеко от  фронта, рядом  с родным домом.
После этого случая строго не разрешалось уходить  из села пешком.
Удивительная  личность появляется в нашей столовой: вроде бы  раненый, прихрамывает, на нем длинная шинель, на голове островерхий  буденовский шлем, а сам  здоровяк-здоровяком.
– Что, у вас одни женщины здесь работают? –  сразу спросил он.
– Да, – в один голос ответили мои девочки.
– А мужья что – воюют?
– Да!
– А знаете,  что им воевать нечем? Одни бутылки с горючей смесью, побьет  их Гитлер, вы все вдовами останетесь.
Я все слышу, но не подхожу, а солдатки мои уши развесили, кое-кто в слезы.  Он увидел, что никак  на его слова не реагирую, подошел и говорит:
– Мне нужно конфет.
– Этого продукта у нас нет, вот через дорогу от нас рыбкооп,  зайдите туда, обратитесь к председателю, он даст  указание в магазин, если конфеты там есть.
Он поблагодарил и ушел, а за ужином высказал мне:
– Ваш муж, – и что-то  споткнулся вроде, – он хоть и муж ваш,  но большая сволочь.
Я оторопела.
– В чем дело?
– Он мне сказал: зайдите вечером, мы тут  соберемся все, и вы расскажете, как идут дела на фронте, тут будет буфет с конфетами. Я отказался  от его конфет и от собрания.
Я поняла все, сказала, что председатель  не мой муж. И поняла, что он враг-шпион, потому что такой формы  давно не носят. Потому что  не знает,  что в нашей стране  муж и жена могут работать в одной организации и не подчиняться друг другу, а этот посетитель понял, что столовая  принадлежит частному лицу, что председатель ее собственник,  а я жена председателя. Но кому  свои мысли  выскажешь?  На ночь его взял директор  маслозавода,  у него сын в армии и сноха, вот они, сердобольные, истопили ему баньку, помыть его он никому не разрешил,  ему дают в баньку свою одежду – он не берет,  с шинелью своей не расстается, после бани его укладывают в чистую постель,  а он и туда со своей шинелью. Утром в сердобольной семье опять накормили его, проводили на «веревочку».
Вечером я пришла домой,  а жили мы, как я уже говорила, в старом купеческом доме, во второй половине  которого  жил агроном Вялков, тоже человек печальной судьбы. Он служил в армии, в политотделе, а тут горе – отца арестовали как врага народа, Вялкова  исключили из партии, сняли с работы и отправили сюда, на Север, тут хоть и не сразу, но все-таки взяли  по старой сельскохозяйственной  его специальности.  Я ему, поскольку он бывший политрук, рассказала об этой встрече, свои подозрения  высказала, а к кому больше обратиться –  никого нет.  Но и Иван Федорович  ничего не мог сделать. А вскорости поехал в окрсельхозотдел, вернувшись, сразу зашел ко мне  в столовую  сказать: да, ты права, крупная птица.  Как позже выяснилось, на побережье Карского моря был с самолета высажен десант, который уже подбирался к самому Салехарду,  что с ним стало, не знаю, а этот человек через города и села и, возможно, не один, сеял панику среди населения и, кто знает, какие еще имел здания, при нем обнаружили карты и планы и все для того, чтобы встретиться с теми,  что поджидали его в наших краях.
Потом еще случай был.  Созрела черная смородина, но это за Иртышом,  далеко на другом берегу, на лодке  надо плыть.  Собрались мы, пять женщин и девочка с нами лет двенадцати, и поплыли ближе к вечеру  с расчетом заночевать, а  с утра взяться за ягоду.  Над самой рекой развели костер, набрали сухой травы, вернее, сена, тут рядом был сенокос,  сидим, чай попиваем, всякие байки рассказываем. А как стемнело, подходит к нам человек, одет не по-местному, на нем дорогой костюм, который  когда-то был очень хорош, но теперь даже обрямкан.  Мы малость  испугались, примолкли, а он: женщины,  можно я вашего чайку попью? Мы переглянулись:  ну пейте!  Он вынул из  кармана засаленный узелок, достал  из него кусочек хлеба  и сахара, а кружку попросил  у нас.
В нашей  компании была  острая на язычок  чудачка, смелая, подала ему кружку и  говорит: пей да уматывай поскорее отсюда, нам мужиков не надо.
– Я все-таки здесь у костерка заночую, здесь комаров нет, – проговорил он,  отдавая нашей смелячке Шурочке кружку.
– Ну, если не уйдешь, – ответила  она ему, – тогда рассказывай, кто ты и что здесь желаешь?
Он, дескать,  я из экспедиции,  ищем нефть, а Шура ему напрямик:  не ври,  здесь нефти  не ищут, ищут ее за Полярным кругом. Он свое:  отбился  от моей партии, брожу по тайге один.
– Тогда  ночуй здесь, – разрешает  ему Шура, –  а завтра мы увезем тебя в село, узнаем, кто ты такой.
Он улегся у костра,  вроде бы спит.  Да так  и должно  оно быть  после тайги. Мы шутили  на его счет, просто так шутили, пели песни, чтобы не вздремнуть до утра. Но все же уснули.  Просыпаемся, а его нет, нет нашей сумки.  Это нашей-то сумки нет,  с хлебом, молоком и зеленью! Через какое-то время, может быть, через месяц пошли разговоры: в лесу задержали  такого человека, арестовали и  под конвоем  увезли в округ.  Не простой  чудак был, давно разыскиваемый  был субчик.


Мужа  переводят в другой район,  много севернее, в другую  МТС.  А мы собрались вернуться  в Омск.  Уже сентябрь. Сорок пятый год, мы  так долго здесь задержались.  Муж идет к начальству с отказом,  а за нами  из того района, Микояновского (теперь Октябрьский),  уже пришел  катер с паромом-паузком за семьей. Муж отказывается. Из округа прибывает начальник сельхозуправления. Везет с собой механика принять должность у моего Петра Филипповича. И судью привезли с собой.
Прибегает ко мне домой счетовод  рыбкоопа,  расстроенная,  мы с нею  жили по-дружески, она коммунистка  и судебный заседатель.
– Что вы делаете? – выпаливает она. – Беги, говори скорее своему, чтобы соглашался  на перевод, а то ведь судья Спасенников  приехал, судить будет за отказ. –  Она даже стакан воды себе налила, чтобы  передохнуть: – Меня уже в суд вызывали, говорили, судить будут здесь же, в сельсовете.
Я к Спасенкову: что будет Белиму?  Сказал,  не менее пяти лет заключения за отказ от работы.
Я рассказала мужу, рассказала ему все, он мне ответил,  что разговаривал  уже с начальством, ему все объяснил, придется ехать.
– А кому должность передавать будешь?
– Да тому Николаеву, что с грыжей убежал из больницы в бакенщики.
Я подумала: вот  ведь четыре  года  провалындил на бакенах, не голодал,  не холодал, а вернулся  на хорошую должность.  Случись такое с беспартийным, что было бы?!
Как арестованных, собрали нас к отправке:  рабочих сняли с работы, чтобы перенесли наши вещи на плашкоут, который стоял на берегу, там была  еще одна семья:  начальник политотдела вернулся из армии. Его направили  на работу в округ.  Катер идет полным ходом,  тянет наш паром-паузок, мы занимаемся  кто во что горазд.  Жена политотдела ходит по бордюрчику паузка,  в одной  руке чашка,  другой она достает из нее бруснику и ест, ходит-ходит  и вдруг оступается – оказывается за бортом.  Мы все в паузке ох и ах, она барахтается в холодной воде, сняла ботинки, держится, но ее  относит  течением к водовороту, вдруг  парень (их к нам много тогда навезли)  раздевается  и в воду с  веревкой  в руке,  а она уже  в водовороте, он бросает ей веревку,  она никак не может ее поймать. На паузке вопли, плач, дети ее орут – а их четверо, орут, стучат кулачками по бордюру,  муж бледный, как полотно,  стоит,  тихо приговаривая:  она пловчиха, спортсменка,  призы брала на соревнованиях. Она, наконец,  поймала веревку,  оба они подплыли к паузку, их вытащили на борт,  помогли подняться.  Ей хотелось  удивить нас, а чуть  не получилось как в той басенке.  Муж с бабой поехали  на престольный праздник в дальнюю деревню  к храму. Жена говорит: путь далек,  давай пообедаем,  но чтобы получилось по-быстрому,  ты хлебай борщ, а я – жаркое. Муж согласился.  Пообедали.  Теперь, чтобы было по быстрому,  ты садись на воз, а я – на коня, сказал и ускакал, баба  осталась сидеть на возу.
В новой МТС нас встретили хорошо, была приготовлена хорошая квартира, муж приступил к работе, я устроила своего сынишку в школу. И как-то сразу муж  отправился в командировку по участкам, оно и понятно:  ознакомиться с хозяйством  своим новым надо. Он уехал, а ко мне ночью  в дверь стук. Я смотрю в боковое окно: стоят два мужика. Спрашиваю через дверь: кто и что.  Отвечают:  из милиции.  Не открою, говорю, в доме еще три жильца, вызовите их. Вызвали. Вместе с ними и зашли в нашу квартиру. Зашли, расспросили: кто, откуда?  Думаю, если пришли, то уж наверняка  знаете, кто мы и откуда, но все  рассказываю  и объясняю. Прописаться надо, сказали, встать на учет  в военкомате и ушли.  Наутро я все обошла,  все сделала,  прониклась уважением к власти:  у нас в селе  ничего этого не было. Что значит район!
– Ты где-нибудь работаешь,  – спросил у меня председатель райисполкома.
– Нет.
– Нет! Так вот тебе общественная работа – провести подписку  на заем среди неорганизованного населения: домашние хозяйки,  домработницы,  пенсионеры. Вот вам все документы. Действуйте. Деньги сдавайте в банк.
Так меня и оженили.
В селе это тоже было моей обязанностью. Я и отчитывалась,  показала, что могу работать, дала  даже двести  процентов и не тянула десять месяцев,  а управилась за два и рассчиталась. Попутно зашла в рыбкооп, оформила переводом сюда  свои паевые  книжки. Муж мало времени бывал дома,  лето все больше по участкам –  колхозам,  зимой на ремонте с утра до двух ночи, часто не  обедал, даже вовсе не приходил,  ну и закашлял кровью – туберкулез легких.  Лечение:  порошки, таблетки и ничего более, улучшения нет. Отец  одного тракториста привез ему  литровую банку топленого медвежьего сала:  пей перед едой столовую ложку, сказал,  а я потом еще кое-что приготовлю. Врачи же рекомендовали лекарство из семи веществ  и обязательно то же медвежье сало, но можно  и барсучье или собачье. Я все делала и поила, и кормила.
Взрослые сыновья живут далеко от нас,  у каждого своя жизнь.  Младший, разумеется, с нами. И вот ему неестественным показалось, что отец  пьет медвежий  жир. Когда-то за завтраком  наш больной наливает себе ложку этого жира, выпивает, а Гена, младший-то, давай изображать, что его затошнило: ыээ, ыээ. Отец обиделся, не стал есть и ушел, не позавтракав. Я пожурила сынишку, он потупился: «Больше не буду», – сказал. На второй или третий день поставила на стол жареную картошку на сковороде, каждый наложил себе в тарелку, с аппетитом поели, а отец смотрит на малыша и говорит:
– Что, ыээ, ыээ? Я три ложки жира  вылил в картошку, а вы ели и ничего не заметили.
Гена опять  потупился. К весне своевременное и полное,  по нашим  тогдашним  возможностям,  лечение дало хороший результат – отец выздоровел.
На собрании пайщиков, как только объявили о выборах  лавочной комиссии,  председатель райисполкома мою кандидатуру назвал первой,  и проработала  я в этой комиссии до самого отъезда в Омск – без малого  двадцать пять лет.  Зарплату получала, но стаж не шел –  общественная работа.
Дважды  в сберкассе  случались  большие недоразумения и дважды меня  приглашали на  работу туда,  даже из райкома приходили,  уговаривали. Я  нет и нет.  Не будь этой проклятой анкеты, да разве бы я отказалась?
В сорок шестом у меня родилась  долгожданная дочь.  В этом же году летом у моего мужа умерла в Новосибирске мать, Любовь Власьевна,  я со своей свекровью постоянно была в натянутых отношениях,  но в честь  нее согласилась назвать дочь Любовью.  Но тут почему-то стали сопротивляться  такому  имени  мои сотрудницы. Назовите ее Жанной,  вон как по-современному звучит.  Я опять согласилась: Жанна так Жанна. Но под окна роддома прибегает  мой Генка, стучит в окно: «Мам, я с вашей Жанной водиться не буду. Назовите ее так, как зовут дочь механика, – называет фамилию, которую я забыла, – назовите ее Альбиной!  Альбиной!» И убежал.  Так мы и сделали. Требования  сына были настойчивы и убедительны.
В сорок восьмом  был обмен всех выпусков массового займа,  меня попросили помочь открыть обменный пункт  при МТС, район  здесь был большой: кроме МТС, рыбзавод и  частники. Взялась за это, уже привычное дело, как-то легко и хорошо все получилось, сделала, отчиталась, а от оплаты  отказалась, так как еще перед тем, как  взяться за эту работу, бухгалтер расплакался передо мной: ничего не дали  на эту компанию.
– Мне ничего и не надо, – ответила я, – но помочь помогу.
В женотделе  райкома меня избрали женорганизатором.  Пришлось  проводить занятия с женщинами,  готовиться  к ним. Мне дали примерную  тематику таких занятий  за подписью первого секретаря райкома –  и два вечера в неделю  я проводила эти занятия. И опять мне  предлагают вступить в партию,  и опять мне  надо изворачиваться…
А здоровье  стадо сдавать:  пошаливало сердце, душили приступы стенокардии.  Веду учет-ревизию  в магазине,  на базе,  и вдруг приступ, меня отсюда прямо в больницу отвозят.
Дважды  под суд попадала вместе с продавцом  и заведующей  базой.  Но, как говорят, невинную  голову меч не сечет…
В первый раз проверяли мы базу. Нас два человека комиссии:  я председатель, второй член – женщина счетовод из конторы, результаты полагалось доложить  до первого января, а на дворе декабрь.  А одной муки  около ста тонн, сотни банок овощной продукции в подвале, там же вино,  компоты, соки. Решили так:  я перевешиваю с грузчиками  муку, а счетовод с заведующим базой – молодым мужчиной – проверяют остальное в подвале. У меня грузчики  сделают два-три  веса –  и в избушку сторожа  на перекур,  там всегда тепло. Перекурят – и дальше за работу. Те двое тоже поднимаются из подвала погреться, протопят печки, подсчитают, запишут – и опять в подвал. И так весь  месяц. Закончили: все в порядке. Правда, я списала  ящик папирос –  там мыши  гнезд  наделали, все в труху  превратилось. Мы со счетоводом подписали ведомости: она доверяла  мне, я ей. Все у нас сошлось, все хорошо. Я сдала ведомости. Но не прошло и полгода, на базу  назначается другая комиссия, ее проведение назначил сам базист, как у нас называли заведующего базой:  его стали  замечать часто пьяным, даже спавшим на складе. Вторая комиссия проверила в основном вино и водку. Выявилась большая недостача.  Поднялся шум, вот мол, первую ревизию проводили домохозяйки, их провели вокруг пальца.  Я мимо ушей пропустила такие наветы. Осудили заведующего, дали что-то четыре или пять лет. А причина была та, что его жену отправили  на десять месяцев на учебу, вот он и оказался бесконтрольным.  Да еще запойные грузчики  рядом –  брали вино и водку к нему на дом и там распивали. Была  и мне повестка в суд, и второму ревизору  тоже,  она вино в подвале проверяла с базистом.  Но ей ничего не было. Она мне сама сказала перед вызовом в суд: я коммунистка и ханты,  мне ничего не будет.
Парень  отсидел  полтора года, и его выпустили, он опять стал заведовать базой, вообще, он был грамотен и умен,  просто в отсутствии жены его бес  попутал.
Другой раз ревизируем мы универмаг: я в магазине, второй член комиссии – во дворе на складе. Опять обнаружена  недостача, опять суд,  и я опять свидетелем на суде.
Обо мне уже стали поговаривать в торговле:  не накликай на себя Татьяну Николаевну. А накликивали,  потому что начальство часто приглашало меня для такой работы…
Наши базы, например,  получали вино в бочках,  они хранились в подвалах, затем их разливали по бутылкам в пищепромкомбинате, эту работу выполняют рабочие, на нас лежит контроль. Когда я стою на смене с вином, все в норме, как только другой член комиссии – не хватает трети.  Поэтому меня назначили  на две смены сразу. И вот однажды  мне к вечеру стало плохо, меня увезли в больницу, смена закончилась без меня. И что же – опять нет одной трети. Кто прав, кто виноват – просто не выясняли, замешены были все: и рабочие, и женщины, что разливали вино по бутылкам, а в основном наши грузчики, что увозили ящики, я каждую недостающую  бутылку ставила на счет  бригадиру, с него потом высчитывали. Он следил, чтобы его компания на бутылки не зарились,  а на меня злился: «Почему ты, что тебе, больше всех надо?!»


Проходит месяц-другой, как переехали мы  из села в район. Доходят  до нас слухи,  что облсельхозуправление выслало медали за победу  для награждения рабочих и служащих, в том числе старшего механика, что работал  под бронью, а его уже нет в том МТС,  медаль выдали тому, кто принял у него должность, кто скрывался в бакенщиках от призыва в  армию,  скрывался от войны. Его бы судить за дезертирство, ан нет. Его награждают чужой медалью,  он нацепил ее и гордится: «Я коммунист, мне положено».
Говорю мужу:  ты что молчишь? Он только рукой махнул:  да пусть, куда пойдешь?! Через какие только несправедливости  прошли тысячи  ни в чем не повинных людей! И мы среди них.
Вот она наша партийная правда.
Тракторный парк в Октябрьском был много больше,  больше и штат. Положен и заведующий мастерскими. А директор  должности не дает. Мой тянет все сам, вот и дотянул до болезни. Я пошла к заведующему райфо  узнать, есть ли в профинплане штатная единица  заведующего  мастерскими. Мне ответили:  вот копия облсельхозуправления, наш  профинплан утвержден.
– Вижу,  что утвержден, – сказала я, – но в МТС такой должности пока нет.
Заведующая позвонила главбуху в МТС,  он ответил, что есть  и она занята.  И назвал  фамилию своей жены.  А она  домохозяйка, летом  сидит дома,  а на зиму  ее берут ученицей бухгалтера. Директор дал согласие на оформление ее заведующей мастерскими, и та денежки  получала полностью,  а в мастерские хода не знала, да и что бы она там делала? Училась на бухгалтера за государственные  денежки и собственного мужа.
Рассказала об этих проделках мужу, он по привычке махнул рукой: что мы можем сделать. Кажется, они знают, кто мы, потому так на наших глазах и творят беззаконие. Дескать, мы не пискнем. Мы и не пискнем, надо как-то жить.
Но мне надоело быть смирной овечкой, я рассказала всем своим знакомым, все громко заговорили: вот как делают из своих жен бухгалтеров в нашем районе!
Ну и что из этого вышло. Главбух просто-напросто наказал моего мужа: вырвал из его личного дела все документы и с первого января  перестал выплачивать северные, те, что в прежней МТС ему начисляли. Да так еще поступил  со мной: эту пустую папку послал мне со счетоводом:  вот, мол, северных ему там не начисляли,  нет никаких документов.
– Почему мне-то принесли эту папку? Несите к Петру Филипповичу.
Сама оделась – и опять в райфо, рассказала все, там руками всплеснули: как же так?! Заведующая набрала телефон бухгалтера.
– Николай Иванович, я тебе поставлю на счет все северные, которые ты не выплачиваешь Белиму!  На каком основании ты выплачивал их раньше? – не знаю, что он ей ответил, только она сказала: – То-то, этим не шутят.
Северные стали начислять, но нашлось, чем укусить Петра Филипповича и укусить больно. Написали в трудовой книжке вместо «переведен по службе» – «переехал из Реполово», в результате не получилось двадцати лет непрерывного стажа. Когда стали к пенсии начислять десять процентов за такой стаж, это здорово отразилось на нашем бюджете. Я тогда еще говорила, собери все документы, нет, не захотел. Только бы жить на свете  и на воле. Такие времена были. Все боялся:  за большим погонишься, малое  потеряешь.  А как же не бояться: отец враг народа, японский шпион.  Да, молодые годы он прожил в Порт-Артуре, его отец, дед мужа, был знаменитый кузнец. У него было шестеро сыновей, один из них тоже стал кузнецом,  он и в деревне у нас кузнечил, когда их выслали из Порт-Артура в Россию. Все шестеро братьев занимались крестьянством, старшим отец поставил отличные дома, а двум младшим не успел – умер, и они влачили жалкое существование. Отец моего мужа и в деревне остался знаменитым кузнецом, находился под надзором полиции, из города запрашивали  местное начальство. Как он ведет себя, он в поведении был безупречен. Мне смешно было, когда он такой специалист, измеряющий все линеечкой на миллиметры и дециметры, не умел расписываться, ставил крестик.   Село большое, он один специалист, у него всегда есть работа, кто с плугом идет к нему, кто с бороной, лопаты, тяпки несут, ведра запаять, самовары. Он работал и богател,  даже мельницу заимел свою. Она три раза горела – то ли по вражде-зависти поджигали, то ли по неосторожности это происходило. Когда стали раскулачивать – мельницы  у него уже не было. А когда у него отобрали дом и стали перевозить его под школу, он забрал семью: мать, жену, сына одиннадцати лет, дочь четырех  и уехал во Владивосток, там его с руками, с ногами забрали на завод, а там наши же односельчане наговаривают на него, его увольняют, он переезжает в Лесозаводск, там тоже долго  не поработалось, по той же причине – болтовне односельчан, его увольняют. В колхоз он не идет,  в городе начинается индустриализация, он переезжает в город Свободный, там нужны специалисты,  туда, в тайгу,  уезжали многие: кто в колхоз не пошел, кто бежал из колхоза, кого раскулачили, так и оказались в Амурской области, определили ему восстановить разрушенную  мельницу, потому что молоть зерно приходилось возить за пятьдесят километров на санях,  а лошади все колхозные, а летом возить приходилось на лодках. Жизнь вроде бы начала налаживаться, но в тридцать седьмом пришли за ним, ни слова не говоря, забрали с собой, а в газете появляется вскоре объявление: расстрелян как японский  шпион.  Жил за границей.
Когда реабилитировать стали, на запрос пришел ответ из Порт-Артура: принимал участие в демонстрации 1905 года, за что и был выслан в Россию.  Вместе с этой писаниной вручили реабилитацию: ни в чем не виновен. Ни за что погибали наши отцы, а мы всю жизнь  протряслись: день и ночь – а вдруг, а вдруг… Мы прожили страшный век. Мне было семь лет, когда началась  война 1914 года, и с тех пор мне помнится только плохое, хорошего было мало.  Гражданская, японская оккупация, только вздохнули – коллективизация. Непосильные налоги, хлебопоставки – собирали хлеб до последнего зернышка… И дальше все то,  о чем здесь рассказано.
Господи,  где только наше семейство не носило по стране, чего только мы не насмотрелись!
Тридцатые годы. Самый известный поезд 501.  Его называли «пятьсот веселый». Это  три-четыре пассажирских вагона  с общими местами, к ним сколько угодно прицеплялось товарных вагонов.  Останавливается он на всех полустанках.  На всех разъездах  и станциях. И вот идет он из Владивостока на запад. Я сажусь на станции в вагон, который, кажется, от пола до потолка забит людьми: на нижних полках сидят по четыре-пять человек, на верхних – по нескольку человек,  некоторые привязаны ремнями, чтобы не упасть.  Чемоданы их там же, под головами. На полу сидят на корточках или лежат, спят.  И темень – не проглядеть:  одна лампочка у входа в вагон, над проводником. 
Заходят в вагон человек шесть молодежи с гармошкой, заиграли, запели, да так хорошо, а женщина сверху, аж с третьей полки кричит:
– Ото ж награют на чью-то голову!
Несколько раз говорит и говорит одно и то же. А ребята играют действительно хорошо, хорошо поют и шуточные,  и задушевные, и жалостливые.  Наверное, часа два играли и  ушли, все притихло, была глухая ночь, кто мог, вздремнул.  В четыре часа засобирались сходить те, кто с торгов ехал, туда возили кто что – фасоль и мак, и масло сливочное, и картошку.  Там выменивали все на обувку, одежонку, на какой-нибудь метр ситчика. И едут домой довольные, у них же чемоданы в руках. И тут как закричит опять та женщина, что предупреждала: «ой награют на чью-то голову!»:
– А де ж мий чемодан, боже ж мий. Де мий чемодан?! – она кричит и ревет. – Да я ж Левку  чоботы купила, а боже, а де мий чемодан, а с чем я до дому вернусь, а боже ж мий, що он мыни скаже…
Она кричит и плачет, а вагон хохочет до упаду. На самом деле, как могло случиться: она лежала на самой верхней полке, чемодан был при ней, она всех предупреждала быть  осторожнее.
– То ж бачь, на чью голову награли! – успокаивалась женщина…



I












ПРИМЕЧАНИЯ               
Хроника Сибирского исхода                Воспоминания молодой женщины
Эта книга становилась книгой долгими годами, вернее, десятилетиями становления самим собой автора. Три части книги: «Хроника сибирского исхода», «Восстание» и «Вся человеческая жизнь» связаны одной темой – темой моей России двадцатого века.               
Рукопись «Хроники сибирского исхода» под названием «На Восток…» в 1920 году проделала длинный путь от Омска до Владивостока и далее – морями-океанами – до Риги, где в 1921 году её готовили к изданию…Ксерокопированная копия воспоминаний с ятями и твёрдыми знаками в  самом конце ХХ века епископом Ишимским и Всесибирским Евтихием была привезена из Нью-Йорка в Ишим. Она начиналась посвящением, обведённым траурной рамкой: «Воспоминания посвящаю детям покойного князя Константина Владимировича
Путятина, с которым мы пережили много тяжёлых минут.
Хочу таким образом исполнить его просьбу – дать знать его детям о последних минутах жизни их отца.
Дневник князя, переданный мне, я должна была уничтожить ( иначе отобрали бы большевики) – пусть мои воспоминания послужат последней нитью, связывающей князя с его детьми. В них посылаю последнее прости его жене и детям».
Воспоминания, вероятно, были иллюстрированы фотографиями, о чём косвенно говорят записи от руки столбиком на последней странице: «Иоанн Септ», «Отец» (зачёркнуто), «Лифляндия», «Священник». Чуть справа на той же странице и тоже столбиком: «Дом на берегу Ишимка. Плывущий мост», «Седачёвы», «16–17.Капитан Артиллерист Павел Владимирович Полянский», «Сергей Павлович, дочь священника Раиса Ивановна», «Добрынин, Познышев – офицеры, знакомые отца», «Владивосток».
Автор воспоминаний Стефания Витольдова–Лютык; биографических сведений о ней или хотя бы простого упоминания имени в доступных источниках, мною не обнаружено; в описываемое  время в  Омске были  известны фамилии, созвучные с фамилией автора и одного из героев  повествования, однако ни госпожа Витоль, ни господин Малиневский, напрямую причастные к типографскому делу, отношения к госпоже Витольдовой –Лютык не имеют.                Воспоминаниям предшествовало «Предисловие», написанное неизвестным автором. «Настоящие воспоминания касаются заключительного периода гражданской войны – борьбы с большевиками в восточной части России.                В середине 1918 года отряды русских офицеров и добровольцев, поддержанные пленными чехословаками свергли иго большевиков на востоке России и в Сибири…                Начавшееся на первых порах успешное освобождение Восточной России к концу 1918 года потерпело ряд тяжёлых неудач, и вся местность, называвшаяся «территорей Учредительного собрания» оказалась в руках большевиков (Сызрань, Самара, Хвалынск, Вольск. Уфа). Правительства вновь отошедших местностей к большевикам эвакуировались в Омск, в столицу Сибирского правительства. Это последнее в лице Совета министров передало 18 ноября всю полноту власти адмиралу Колчаку как Верховному Правителю и Верховному Главнокомандующему. Борьба продолжалась. Но ни высокие личные качества адмирала Колчака, этого крупного русского патриота, человека большого ума и образовния, ни героические подвиги соратников адмирала Колчака, ни ненависть большинства населения Сибири к приверженцам интернационала не дали перевеса в борьбе с большевиками.                Главными причинами неудачи антибольшевистского движения в Сибири были: отсутствие твёрдой власти, безжизненность организационной работы Сибирского правительства и безучастное отношение к этому движению народных масс.                Решительную роль в катастрофе белого движеня в Сибири сыграли процесс полного разложения чехословацких  частей, и борьба политических партий в тылу белых армий, и неоказание реальной помощи со стороны «союзников».               
1919 год будет проклятым для России годом, более проклятым, чем два его предшественника, ибо он видел, как невероятные ошибки власти и отчаянно скверное управление фронтом свели на нет борьбу за спасение России от красного ужаса.                Ближайшим последствием этого положения было падение 15 ноября 1919 года Омска, столицы Сибирского правительства, а затем стремительный отход белой армии на восток.                После падения Омска чехословацкие полки, жившие постоянной мыслью о выезде из Сибири, ринулись на восток, ничего не видя, кроме опасения за свои жизни и за вывозимое из России золото и товары, правдами и неправдами захваченными ими на Волге, Урале и в Сибири. Бесконечной лентой между Омском и Новониколаевском вытянулись эшелоны с беженцами, санитарные поезда, направляющиеся на восток. Однако лишь немного эшелонов успело пробиться до Забайкалья – остальные  безнадёжно застряли в пути. Много женщин, детей и беспомощных  стариков умерло от истощения, стало жертвой сыпного тифа и было перебито озверевшими красными. Намногим удалось спастись.                С одной стороны настигали большевики, с другой – лежала бесконечная ледяная сибирская тайга, где не было ни крова, ни пищи. В то же время свыше 2000 вагонов, занятых чехословацким корпусом и вывозимым им имуществом, благополучно добрались до Владивостока. Там чехам были предоставлены транспорты «союзниками».
Иная судьба постигла белую армию и несчастных беженцев – им посвящены воспоминания Стефании Витольдовой–Лютык.                Они сопровождались пояснительными сносками, в которых содержалось много неверных выводов,основанных на ложных сведениях: у автора не было и не могло быть иных данных.  Сноски интересны частностями, ходом и направлением  рассуждений тех лет, соотнесением с точными датами.               
«15-го ноября 1919 года красная армия обошла с севера Омск, бывшую  столицу Сибирского правительства, и белые войска покинули линию реки Иртыш. Омск был сдан. При этом были уничтожены многотысячные запасы снарядов, патронов и пороха».               
«25 ноября.Союзные белому движению полки формировались из военнопленных Германской Компании: чехословаков и поляков. Ими было захвачено огромное количество подвижного состава; так, за тремя чешскими дивизиями ( около 50 тысяч человек) числилось свыше 20.000 вагонов. Сформированная из бывших военнопленных французской миссией польская дивизия захватила свыше 5.000 вагонов. Никакие силы не могли заставить «союзные полки»  вернуть вагоны и паровозы.Дело дошло до того, что распоряжение в распределении классных вагонов принадлежало штабу французского генерала Жанена».               
    12 декабря. «Дорога занята даже за Новониколаевском. Сотни эшелонов стоят, дожидаясь очереди на отправку». Имеется сноска: «Главными, если не единственными виновниками этого непередаваемого ужаса были чехи.                Вместо того, чтобы оставаться на своём посту и пропускать беженцев и санитарные поезда, чехи силою отбирали паровозы. Более пятидесяти процентов имеющегося в руках чехов  подвижного состава было занято под запасы и товары, правдами и неправдами приобретёнными ими на Волге, Урале и в Сибири. Тысячи русских граждан, женщин и детей,были обречены на гибель ради спасения этого движимого имущества чехов».   
     Телеграмма  командования победоносной Красной Армии от 18 декабря 1919 года с грифом «Только Ленину. Срочно»  командования победоносной Красной Армии  будто была согласована с дневником Стефании Витольдовой–Лютык.                                Москва,   Ленину,                Предреввоенсовет Республики Троцкому    по месту нахожения.                Сообщаю, со станции Чулым до Новониколаевска и дальше армией захвачено: беспрерывная лента эшелонов по приблизителному подсчёту в количестве двадцати  тысяч вагонов и трёхсот паровозов, на 50% гружённых всякого рода военным имуществом. На охрану  эшелонов наряжен один стрелковый полк, два отряда особого назначения и рабочая дружина. Целиком захвачены: авточасть с мастерскими, управлениями артиллерийских мастерских, авиачасть, отделение топографического отдела Омского военного округа, Омская обмундировочная мастерская с 500 машинами, американский Красный крест, восстановительный железнодорожный отряд. Целые эшелоны машинных частей, радиостанция с управлением, много эшелонов с грузом Морского ведомства, осведомительный отдел фронта с типографией, все отделы  снабжения 2-ой и 3-ей армий, несколько оборудованных санитарных поездов, в громадном количестве огнеприпасных, исправный бронепоезд, второй подорван, 88 орудий, количество пулемётов не поддаётся пока учёту, несколько вагонов с бомбомётами и миномётами, свыше 200 автомобилей и мотоциклов, два аэроплана, моторные лодки, в громадном количестве колёсный обоз, Уфимское отделение государственного банка и до сорока миллионов сибирских денежных знаков и масса другого имущества. Взяты в плен целиком: 3-й Новониколаевский полк, 2-ой Барабинский полк, восставший против Колчака до прихода красных войск, маршевый запбатальон, остатки 13 полков в количестве 900 человек, отдельная сапрота, пять полковых оркестров, свыше 10 000 пленных, офицеров свыше пяти рот, между ними генералы и полковники, агенты осведомительных бюро и контрразведки, редактор газеты «Русская Армия», известный правый эсер, эмигрант, сбежавший с буржуазией. 12-саженные конечные фермы моста через Обь взорваны, движение будет восстановлено через неделю. Однако ввиду отсутствия топлива на участке Чулым–Новониколаевск паровозы придётся охладить. Жалкие остатки армии Колчака безостановочно преследуются дальше на восток.                Реввоенсовет 7 Смирнов, Грюнштейн.

   29 декабря. К словам: «На станции Красноярск стояло два чешских эшелона, готовых к отъезду. Это были первые чешские эшелоны , которых мы догнали. По всему  Сибирскому железнодорожному пути наблюдалась в это время странная и постыдная картина:  по русской железной дороге ехали со всеми удобствами военнопленные русских, везли десятки тысяч  русских лошадей, полные вагоны-цейхгаузы ценного, награбленного у русских имущества. В то же время остатки русской армии в неимоверно тяжёлых условиях шли тысячи вёрст, среди трескучих сибирских морозов, совершая небывалый в истории поход, ободранные, голодные.                Ни вагонов, ни поездов на русской земле не было для русской армии.

   29 декабря. К словам: «Красноярск действительно был занят большевиками. Знаменитая партизанская банда Щетинкина»– шло: «Среди шаек, действовавших в тылу армий Колчака и имевших наибольший успех, во главе которого стоял бывший штабс-капитан Щетинкин. В отряде этом была введена правильная организация, состав его был около десяти полков. Успех отряда среди патриархального крестьянского населения разъясняется просто. Вот выдержки из воззваний Щетинкина: «Ленин и Троцкий подчинились Великому Князю Николаю Николаевичу и назначены его министрами. Призываю всех православных людей к оружию; за Царя и Советскую власть! Пора кончать с разрушителями России, с Колчаком и Деникиным, продолжающими дело предателя Керенского».
   Примечание публикатора. Выходец из крестьян, штабс-капитан Пётр Ефимович Щетинкин (1885 – 1927), полный георгиевский кавалер, в конце 1917 года становится членом Совета и начальником уголовного розыска города Ачинска, затем начальником военотдела уисполкома, членом военно-революционной тройки…( В мае–августе 1921 года – начальник экспедиции Красной Армии в Монголию, действовавшей против войск генерала Романа Фёдоровича Унгерн фон Штернберга). Этой тройкой была расстреляна русская национальная героиня штабс-капитан Мария Бочкарёва, мало кому известная ныне, занесённая военной историей в мало кому известные анналы, но в те годы известная всему цивилизованному миру: её знали президент США Вильсон, она была знакома с военным министром и с королем Англии, в России её знали и она была знакома с председателем Госдумы Родзянко, с Керенским и Брусиловым –  весь просвещённый мир восторгался этой женщиной-офицером. Английский король называл её второй Жанной Д’Арк…Она показывала на допросах: « Я вошла в кабинет Колчака и там увидела: Колчак вёл разговор с Голицыным, гавнокомандующим добровольческими отрядами. Когда я вошла, то Колчак и Голицын оба встали и приветствовали меня, и сказали, что они обо мне много слышали. Колчак стал говорить мне: – Вы просите отставку. Но такие люди сейчас нам необходимо нужны, я вам предлагаю сформировать добровольческий женский санитарный отряд, первый женский добровольческий  санитарный отряд имени поручика Бочкарёвой. Он говорил, что у нас много тифозных и раненых, а рук, которые бы ухаживали за больными, нет. Я предложение Колчака приняла. Колчак дал распоряжение, чтобы мне выдали аванса двести тысяч на формирование отряда…13 ноября я пошла получить от генерала Голицына деньги двести тысяч и вагонов, чтобы я могла сделать посадку своих людей для отступления от надвигающейся Красной Армии. Но уже Колчак и Голицын, и начальник гарнизона уехали. Я тогда была в ужасе, не знала, как мне поступить с людьми, – они ни за что не хотели оставаться в Омске,а денег и перевязочных средств не было. Тогда я окончательно разочаровалась в Колчаке и дала слово, что больше не буду ничего делать в его пользу. А 14 ноября утром на обывательских лошадях поехала в Новониколаевск. 26 ноября прибыла в Новониколаевск, явилась в ставку к дежурному генералу, которому сдала 4-х офицеров моего штаба санитарного отряда и 6 человек писарей. Я сказала генералу, что если со мной поступили так подло, без денег и перевязочных средств бросили меня в Омске, то больше я у вас служить не могу, я уезжаю домой, в Томск…»
   Крещенская миролюбивая обстановка в Красноярске, описанная автором воспоминаний, складывалась следующим образом. В начале января власть в Красноярске перешла в руки «Комитета общественной безопасности» – блока эсеров, меньшевиков и кадетов, образованного сторонниками «Политцентра», эсеро– меньшевистской организации, созданной в середине ноября 1919 года в Иркутске на Всесибирском совещании земств и городов. Представитель «Политцентра» и колчаковский генерал Зеневич, примкнувший к новой власти,  вступили в переговоры с командованием красных войск, но стремились затянуть их так, чтобы дать возможность войскам Белой Армии отойти за Енисей. Однако этот план был быстро разгадан, и 7 января большевистская дивизия вошла в город, пленив около 60 тысяч солдат и офицеров, в том числе несколько тысяч белополяков. Отделные части белых под командованием генералов Каппеля и Войцеховского в большом беспорядке отступили в сторону Иркутска. Генерал Владимир Оскарович Капель при этом отходе 25 января погиб.
   Сноска в тексте воспоминаний. Генерал Каппель – один из выдающихся вождей белого движения. Смерть его среди войск, на посту, при исполнении тяжёлого долга, обязанности вывести офицеров и солдат из высшей степепни затруднительного положении – эта смерть окружила личность генерала Каппеля ореолом светлого почитания. И без всякого сговора, как дань высокому подвигу, все войска белых стали называться каппелевцами. Так называли себя офицеры и нижние чины,так называли их местные жители.               
   Примечание публикатора. 

   14 марта. К словам « этот странный человек предсказал печальную судьбу сибирского героя адмирала Колчака» – сноска: «Подробности предательства Колчака таковы: когда пять мизерных эшелонов, один из которых шёл с государственным достоянием – золотым запасом, включавшим двести восемьдесят тысяч пудов золота, подошли к Нижне-Удинску, они оказались окружёнными чешскими ротами с пулемётами. Напрасно адмирал Колчак добивался защиты у представителей союзников: Великобритании – генерала Нокса, и Франции – генерала Жанена. Последний в ряде телеграмм убеждал и умолял Адмирала подчиниться неизбежности и отдаться под охрану чехов. Эта же охрана свелась к передаче его представителям социалистической Думе Иркутска, немедля отправившей Александра Васильевича в тюрьму. Где он и был захвачен большевиками».

   7 апpеля. К словам: «Колчак был арестован и расстрелян…» – сноска: «Картина смерти адмирала  Колчака во дворе Иркутской тюрьмы по рассказам и описаниям многих лиц рисуется  следующим образом: комиссары рано утром, 7 февраля  1920 года, вывели из камеры во двор тюрьмы адмирала Колчака. Адмирал хранил полное самообладание, вынул папиросу, закурил её, отдав серебряный портсигар одному из красноармейцев конвоя. Спокойствие адмирала так подействовало на красноармейцев, что они не исполнили команды комиссара и не стреляли.Тогда адмирал, отшвырнув докуренную папиросу, сам отдал приказ стрелять.По его собственной команде красноармейцы и произвели залп, прекративший жизнь одного из лучших сынов России».
  Долгоживущая легенда. С некоторыми вариантами она пересказывается в русском   народе и поныне. Мне в середине прошлого века с полной уверенностью в её реальности поведал о ней в Омске красный мадъяр Вилмош Горски с некоторыми подробностями: мол,отдавая золотой портсигар, адмирал сказал солдату: « Возьми. У тебя  будет нелёгкая жизнь – он  пригодится».                Может быть,не легенды,но правды больше,  в воспоминаниях большевика – комиссара тюрьмы Чудновского.Поздней ночью он отправился к месту службы, чтобы выполнить партийный приказ; в одиночном корпусе на первом этаже ему открыли камеру Колчака. Адмирал не спал, в шубе и папахе стоя встретил комиссара. «Я прочёл ему приказ ревкома. Окончив чтение, я приказал одеть ему наручники.
   – Значит, суда не будет? – спросил Колчак.
По правде сказать, я был несколько озадачен таким вопросом».
   Потом озадаченный Чудновский, Самуил Гершевич, поднялся на второй этаж за Пепеляевым. Постановление о расстреле сильно потрясло того. « Я приказал ему прекратить всякие разговоры и передал его конвою. Захватив внизу Колчака, мы отправились в тюремную контору»…Когда Чудновский оформлял распоряжение о выделении ему 15 человек для исполнения приговора, Александр Васильевич обратился к нему с просьбой о встрече с Тимиревой – с верной спутницей на смертном его пути, – но получил грубый отказ. При этом комиссар, однако, осведомился нет ли у «осуждённого» ещё каких-либо просьб.
   – Я прошу передать моей жене, которая живёт в Париже, что я благословляю своего сына.
   – Если не забуду, то сообщу, – сморщился Чудновский, и вышел дооформлять распоряжение.
   Его нагнал часовой с вопросом, можно ли «осуждённому» закурить трубку.
« Я разрешил. Товарищ ушёл, но вскоре вернулся обратно, бледный как смерть. Оказалось, что у адмирала Колчака нашли и отобрали носовой платок, в одном из углов которого было завязано что-то твёрдое. Я развязал узел и вынул маленький капсуль с какой-то белой начинкой. Посмотрел на Колчака: он сидит бледный. Не трудно было догадаться, что Колчак, убедившись, что через несколько минут будет представлять бездыханный труп, хотел отравиться…»               
    Лунной морозной ночью  при мёртвой тишине приговорённых к смерти вывели за ворота тюрьмы. «Разделённый на две части конвой образует круги, в середине которых находятся: впереди Колчак, а сзади Пепеляев, нарушающий тишину молитвами. В 4 часа утра пришли мы на назначенное место. Я отдал распоряжение. Дружинники, взяв ружья наперевес, становятся полукругом. На небе полная луна: светло поэтому, как днём. Мы  стоим у высокой горы, к подножию которой примостился небольшой холм. . На этот холм ( в устье речки Ушаковка – А.В.) был поставлен Колчак и Пепеляев. Колчак – высокий, худощавый, тип англичанина, его голова немного опущена. Пепеляев же небольшого роста, толстый, голова втянута как-то в плечи, лицо бледное, глаза почти закрыты, мертвец да и только.
   Команда дана. Где-то далеко раздался пушечный выстрел, и в унисон с ним, как бы в ответ ему, дружинники дали залп. И затем на всякий случай ещё один».               

Тела расстрелянных были опущены в прорубь на реке Ангаре.
   
Часть вторая
ВОССТАНИЕ
Тщательно скрываемых в истории Советской России событий много, среди них – события 1920–1922 гг. в Западной Сибири, о них мало или ничего нет, ни  в открытых, ни в полуоткрытых источниках : энциклопедиях, библиотеках, архивах , даже в партийных нет, как ни странно. Ни событий, ни причин, ни судеб, ни лиц.               
Во второй части книги использованы  материалы личных архивов, статей,  других публикаций Н. Проскуряковой, Г.Крамора, В.Шишкина, И Чашкова, М.Геллера, А. Некрича,  В.Коптелова,  А. Куприна,  других авторов, названных в тексте. И, кроме того,  Ленинский сборник XXXII, вообще, ПСС КПСС.               

Бывший начальник канцелярии министерства двора А.А. Мосалов в Риге (1937 г.) издает воспоминания «При дворе императора»:…«Государь и Императрица терпеть не могли, если кто их спрашивал, куда они поедут и когда? все держалось в тайне. И если поезд должен был отправиться после обеда, то до обеда об этом ничего не знал начальник канцелярии, который должен был отправить телеграммы всем причастным: -  дворцовая полиция – охрана во время пути, железнодорожный батальон – охрана мостов и тоннелей, военное министерство – часовые на всем протяжении дороги, министерство внутренних дел – где и кто будет представляться кабинету Его величества. Подарки, которые надо было взять на всякий случай, поэтому возили 32 сундука с портретами, иконами, фарфором, дорогими безделушками: портсигарами, подстаканниками и прочим…» Начальник канцелярии держал вокруг царской семьи «разведчиков», которые на ходу подбирали отрывки разговоров между царственными особами, насчет поездки, и доносили ему за определенную плату. Для своих путешествий царь располагал двумя пассажирскими поездами по восемь совершенно одинаковых снаружи и высоко комфортабельных внутри вагонов. Их величества ехали в одном поезде, а другой служил для введение в заблуждение интересующихся лиц. Даже работники службы движения не могли знать, в каком поезде ехала семья царя. Поезда менялись местами во время движения.                В первом вагоне находился конвой и прислуга. Как только поезд останавливался, часовые бегом занимали свои места охраны.                Второй вагон был предоставлен как кухня и помещение для метрдотеля и поваров.                Третий вагон представлял собой столовую (красного дерева), треть этого вагона была отведена под гостиную, с тяжелыми драпировками и мебелью, обитою бархатным штофом, там же стояло пианино. Столовая была рассчитана  на 16 кувертов.                Четвертый вагон пересекался во всю его длину коридором и был предназначен для Их Величеств. Первое купе двойного размера являлось рабочим кабинетом государя, письменный стол, два кресла, небольшая библиотека. Затем шли ванная и спальня Их Величеств. И тройное купе представляло гостиную государыни.                В пятом вагоне находилась детская, фрейлины помещались в этом же вагоне.                Шестой вагон отводился свите, он был разделен на 9 купе, из которых одно двойное предназначалось для министра двора. Как пишет Мосалов: «наши купе были много просторнее, чем в международных спальных вагонах, комфорт был обеспечен полностью. На каждой двери в рамке помещалась визитная карточка. Одно купе всегда оставалось свободным, в него помещали лиц представляющихся их величествам…».                В седьмом вагоне находился багаж.                В восьмом располагались: инспектор высочайших поездов, комендант поезда, прислуга свиты, доктор и аптека.                Канцелярия двора и походная канцелярия помещались как могли в багажном вагоне. Поезд останавливался на больших станциях. Министр двора заранее давал Государю список лиц, которые будут допущены на перрон. Царь выходил из вагона в сопровождении свиты и разговаривал с местной администрацией. Губернаторы получали приглашение сесть в вагон и следовать до границы их губерний…                Вплоть до отречения от престола царь пользовался двумя поездами.                Салон-вагоны изготовлялись в России на казенном Александровском заводе. В решении технической комиссии от 1845 года определялось, что вагон для императорской семьи должен иметь длину 70 футов (21 метр), а ширину – 10 футов (3 метра).
 
При отступлении белых армий этот вагон вместе с Колчаком и Пепеляевым дошел до станции Нижнеудинск, где союзным командованием Адмирал был препровожден из своего вагона в эшелон союзных войск, следовавший под флагами всех государств-интервентов, и увезен в Иркутск. Салон-вагон Колчака, как и тысячи других вагонов перешли в ведение НКПС – НародногоКомиссариата Путей Сообщения. По всей вероятности, салон-вагон управление Красноярской дороги оставило для своих нужд и использовало для разъездов по линии, или как общежитие для командированных.                В 1948 году постановлением Совета Министров СССР № 4505 от 8 декабря было создано управление «Абаканстройпуть». Перед управлением была поставлена задача – построить железнодорожную линию Абакан – Тайшет. В основные фонды создаваемой организации были переданы из МПС сотни вагонов под жилье, кладовые, столовые, мастерские и т. д., а так же под главный штаб стройки – ее начальнику был передан  салон-вагон.                С 1952 года управление возглавлял Дмитрий Иванович Коротчаев, к тому времени 43 летний, он уже был награжден: в 1937 г. знаком Почетного железнодорожника, в мае 1942 г. – орденом Ленина, в 1943 – орденом Трудового Красного Знамени, в конце войны орденом Знак Почета. В ноябре 1965 года дорога Абакан – Тайшет была открыта. Весной 1966 Коротчаеву присвоили звание Героя Социалистического Труда.                В 1965 году управление Абаканстройпуть в связи с передислокацией на тюменскую землю  переименовали в Тюменьстройпуть, и повели дорогу на север области, закончив строительство в 1990 году на станции Уренгой, которая  называется теперь Коротчаево. Салон-вагон все эти годы исправно служил хозяину стройки.                Ушел из жизни Дмитрий Иванович в 1981 году. И влачит где-то на севере под откосом без колесных пар жалкий остов былого могущества не просто империи Романовых, но России, произведенный на её казенных заводах, пропащий экспонат ушедшей эпохи.

   Аргументированно разрушая легенду о так называемой «русской революции», эмигрировавший на Запад советский историк М.Бернштам писал: «Наверное, ни один народ ни в одной революции в истории не дал так мало своих представителей на осуществление революции и так много на сопротивление ей. Понятие «русская революция», на наш взгляд, вообще должно быть исключено из научного обихода. Также должны быть исключены понятия «рабочей» и «крестьянской революции в России». («Вестник русского христианского движения», Париж, 1979, № 128). Неопровержимым доказательством ложности термина «русская революция» являются поименные списки «пламенных революционеров», во главе с Лениным прибывших в 1917 году из Швейцарии в Россию через территорию воюющей с ней Германии. В самом начале первой мировой войны Ленин  заявил, что «Победа России повлечёт за собой усиление мировой реакции» и «в силу этого поражение России при всех условиях представляется меньшим злом» (ПСС, т.26). Такого рода ленинские проповеди находили должный отклик у руководства Германии, которое и постаралось переправить его кратчайшим путём в Россию. Генерал Эрих фон Людендорф писал в своих воспоминаниях, что « посылая Ленина в Россию, наше правительство принимало на себя особую ответственность. С военной точки зрения это мероприятие было оправдано, Россию нужно было повалить».                В марте 1917 года германский министр иностранных дел доложил в главную квартиру армии о желании «руководящих русских революционеров возвратиться в Россию через Германию, поскольку они опасаются ехать через Францию из-за боязни подводных лодок». Верховное командование ответило: «Возражений против проезда русских революционеров в специальном поезде и под надлежащим контролем нет». И вскоре при посредничестве швейцарских социал-демократов немецкие власти предоставили Ленину и следующей с ним группе большевиков, просионистских бундовцев и других «интернационалистов» специальный вагон для переезда. Три двери вагона после посадки «русских революционеров» были запломбированы, а четвёртая, задняя, оставалась открытой.                О существовании в истории их партии этого вагона, большевики долго и категорически отказывались, но и на фронтах, и в тылу о нём было известно людям. 14 октября 1917 года газета «Общее дело» назвала имена пассажиров этого вагона – «русских революционеров»:                1. Абрамович  Майя Зеликовна. (Родилась 27.3.1881 г.).                2. Айзенбунд Меер Кивович.  ( 21.5.1881 г., в Слуцке).                3. Арманд Инесса Фёдоровна. ( 1879 г., в Москве).                4. Гоберман  Михаил Вульфович. ( 6.8.1892 г., в Москве).                5. Гребельская Фаня. ( 19.4.1891 г., в Бердичеве).                6. Кон ( Усиевич ) Елена Феликсовна ( 19. 2.1893 г., в Якутске).                7. Крупская (Ульянова)  Надежда Константиновна. ( 14.2.1869 г., в Санкт-Петербурге).                8. Константинович Анна Евгеньевна.  ( 19. 8.1866 г., в Москве).                9. Ленин (Ульянов-Бланк) Владимир Ильич.(10.2.1870 г., в Симбирске).                10. Линде Иоган-Арнольд Иоганович.( 6.8.1888 г., в Гольдингене, Латвия).                11. Мирингоф Мария Ефимовна. ( 1.3.1886 г., в Витебске).                12. Мирингоф Илья Давыдович. ( 25.10.1877г., в Витебске).                13.Морточкина Валентина Сергеевна.                14. Пейнесон Семён Гершевич. (18.1887 г., в Риге).                15. Погосская Буня Хемовна ( с сыном Рувимом). (19.7.1889, в Ромны; сын – 22.5.1913 г.).                16.Раввич Сарра Нахумовна. ( 10.8. 1879., в Витебске).                17. Радомысльская Злата Эвновна. (15.1. 1882 г.)                18. Радомысльский (Зиновьев, Апфельбаум) Овсей-Гершен Аронович, Григорий Евсеевич (10.9.1882 г.. в Елисаветграде).                19. Радомысльский Стефан Овсеевич ( 17.9.1880 г.).                20. Ривкин Залман-Бэрк Осерович. ( 15.9.1883 г., в Велиже, Смоленская губерния).                21. Розенблюм Давид Мордухович.  ( 9.8. 1877 г., в Борисове).                22. Сафаров (Вольдин) Георгий Иванович.( 3.11.1891 г., в Санкт-Петербурге). Вскоре он станет редактором «Петроградской правды».                23. Сковно Абрам Анчилович.( 15.9.1888 г.)                24. Слюсарева Надежда Михайловна. (25.9.1886)                25. Сокольников (Бриллиант) Гирш Янкелевич, Григория Яковлевич.                26. Сулишвили Давид Сократович.(8.3.1884 г., Сурам, Тифлисская губерния).                27. Усиевич Григорий Александрович.( 6.9.1890 г.)                28. Харитонов Моисей Мотькович.(17.2.1887 г., в Николаеве).                29. Цхакая (Миха) Михаил Григорьевич. (2.1.1865 г.)
   Редактор «Общего дела» Владимир Львович Бурцев  уточнял , что это только первый поезд, за ним последуют другие. И они последовали – ещё два  в сопровождении представителей германского МИД  и спецслужб, два также пломбированных русских вагона будто с дипломатическим грузом, но они доставили в Россию русских революционеров –  224  человека, из которых 170 были евреи, и почти каждый – «пораженец».               
       В скором времени господин Бурцев будет издавать свою газету в Париже.                А в сыром блиндаже под грохот другой – Гражданской  – войны у молодого русского офицера Арсения Митропольского будут  заполнять тетрадку стихи, которые он подпишет псевдонимом Арсений Несмелов. « В этот день встревоженный сановник к телефону часто подходил, в это день испуганно, неровно телефон к сановнику звонил. В этот день, в его мятежном шуме, было много гнева и тоски, в этот день маршировали к Думе первые восставшие полки! В этот день машины броневые поползли по улицам пустым, в этот день…одни городовые с чердаков вступились за режим! В этот день страна себя ломала, не взглянув на то, что впереди в этот день царица прижимала руки к холодеющей груди. В этот день в посольствах шифровали первой сводки беглые кроки, в этот день отменно ликовали явные и тайные враги.
В этот день…Довольно, Бога ради!
Знаем, знаем – надломилась ось:
В этот день в отпавшем Петрограде
Мощного героя не нашлось.
Этот день возник, кроваво вспенен,
Этим днём начался русский гон, –                В этот день садился где-то Ленин
В свой запломбированный вагон.
Вопрошает совесть, как священник,
Обличает Мученика тень…
Неужели, Боже, нет прощенья
Нам за этот сумашедший день?!

C мая 1918 года по 20 августа 1919-го на территории Ишимского уезда находились войска Белой Армии. Продовольствие у крестьян  изымалось только на нужды армии, купля-продажа его на внутреннем рынке не запрещалась.
   С 20 августа 1919-го на этой территории  хозяйничали Красная Армия и большевики..                27 августа 1919 года Постановлением ВЦИК  Тобольская губерния переименована в Тюменскую губернию с центром город Тюмень.                24 октября 1919-го сюда губпродкомиссаром назначен В. Бельгов, с 3 сентября 1920-го – Г.Инденбаум.               
   Тюменский губпродкомиссар в конце ноября посылает доклад Наркомпроду: «Вступив в исполнение обязанностей губпродкома 24 октября 1919 г., докладываю:   
   Тюменский губпродком начал свое существование с 16 августа с.г., в то время как г. Тюмень  был эвакуирован белыми почти до основания, незначительные запасы продовольствия и товаров, оставшихся от белых, были вывезены управначснабарм 3, ввиду чего губпродком не получил ни одного фунта продовольствия, а также был вывезен весь инвентарь, который необходим для ведения продовольственного дела…
   Губпродком В. Бельгов».

   В феврале 1920-го губпродком  выносит постановление, запрещающее свободную продажу хлеба всех видов: зерна, муки, а также мяса всех сортов, рыбы, всех видов жира – как сала, так и масла. Ненормированные продукты на открытых базарах продавать разрешалось, но только самими производителями, всякие посредники устранялись. Воспрещалась закупка продуктов и товаров для перепродажи, в случае выявления таковых, они подвергались конфискации, после чего передавались на соответствующие пункты губпродкома под расписку и одновременно с этим требовалось уведомлять губпродком о всех реквизициях. Всякое распределение реквизированных или конфискованных товаров или продуктов без ведома  губпродкома строго воспрещалось.
   Вскоре пошли другие постановления и приказы.

   Приказ № 30   Тюменского губревкома и губпродкома.      29. 4. 20.
Вследствие отсутствия на базарах и рынках ненормированных продуктов  продовольствия, являющегося результатом непонимания точного смысла постановления Тюменского губпродкома от  15. 2 . 20 г. за № 28, Тюменский губревком и губпродком считают необходимым разъяснить, что упомянутым постановлением была запрещена свободная торговля нормированных монополизированных продуктов: хлеба всех видов – в зерне, муке и выпеченном виде, крупы всех сортов, овса, ячменя и жиров, как-то: сала, коровьего масла  растительного масла, рыбы; была разрешена свободная торговля ненормированными продуктами, а потому Тюменский губревком  и губпродком в развитие постановления губпродкома за № 28 приказывают:                1. Разрешить в пределах Тюменской губернии мелкую свободную продажу на открытых базарах и рынках производителями потребителю всех ненормированных монополизированных продуктов продовольствия, как-то:  молока, сметаны, творога, сыра, яиц, грибов, дичи, птицы и всякого рода овощей, за исключением картофеля, на который объявлена государственная разверстка, и других ненормированных сельскохозяйственных продуктов.                2. Разрешить также в пределах Тюменской губернии свободную продажу предметов домашнего обихода, мелкого кустарного производства из своего сырья и материала, не вошедших в сеть монополизированных предметов, как-то: гончарной посуды, мебели, кадок, корыт, лопат, чанов, лаптей, колес, осей и других мелких деревянных изделий, предусмотренных декретом ВЦИК от 26. 4. 19 г.                Настоящий приказ входит в силу с момента его опубликования на местах, для чего предлагается подлежащим органам Советской власти распространить его на всех сходах, собраниях и вывесить на видном месте.                Неуклонное проведение в жизнь приказа возлагается на городскую, уездную и сельскую милицию, а также на органы Чека.                За нарушение настоящего приказа должностные лица будут привлечены к законной ответственности, а виновные будут незамедлительно преданы революционному суду.   Предгубревкома  Б.Новоселов     Замгубпродкома   В.Чесноков      Секретарь    В.Ветров   

                Приказ № 149    Тюменского губпродкома.        5. 5. 20.            
Члены губпродколлегии губпродкома тт. Гвиздон и Чесноков устраняются от должностей членов коллегии губпродкома.                Губпродком                Бельгов
Приказ № 151 Тюменского губпродкома.  (май 1920 г.)
Довожу до сведения всех сотрудников губпродкома, упродкомов и райпродкомов, что новая коллегия губпродкома сконструирована из следующих товарищей:  Маерс, Стахнова, Шкворченко и Трофимова.                На тт. Маерс возлагается отдел распределения, на  Шкворченко – отдел заготовок, на  Стахнова – общий отдел и на Трофимова – кооперативный отдел.                Губпродкомиссар         Бельгов.               
                Основные мероприятия,                необходимые для разрешения продовольственных заданий, стоящих перед Тюменским губпродкомом:                1.Считать работу продовольствия одной из существенных;  необходимо все продорганы в губернии милитаризовать, со всеми вытекающими отсюда последствиями.                2.Поставить работу по продовольствию, как основную работу в губернии для губкома и губпродкома.                3.Губкому мобилизовать 25 проц. организации для продработы, из коих должны составлять часть члены губкома, губисполкома и губпрофсовета.                4.Создать между всеми учреждениями и профорганами работоспособную атмосферу. 5.Предложить губвоенкомату дать возможность использовать часть гарнизона в губернии для продработы.                6.Предложить губвоенкому немедленно откомандировать всех продработников, находящихся в частях гарнизона.                7.Губисполком и губком должны разослать циркулярное письмо с обращением к сполкомам и парткомам в уездах об оказании всяческого содействия, ввиду важности в настоящее время продовольственной работы, оказывая не только пассивную, но и активную помощь всем продработникам на местах, отнюдь не вмешиваясь во внутренний распорядок технического свойства продорганов.                8.Использовать печать широко для продовольственной пропаганды.                9.Отделу работы в деревне губкома тесно связаться с губпродкомом дабы использовать агитационные силы в связи с пропагандой о значении продовольственных задач, стоящих  перед Рабоче-Крестьянской властью в целом.                10.Партия в целом всячески должна противодействовать травле работников, обязать всех членов партии, в порядке партийной дисциплины, бороться с обывательщиной и мещанством, и только при таких условиях возможно осуществить продовольственные задания.                11.Всем отделам губисполкома в своей повседневной работе широко использовать деревню, практически разъясняя крестьянам, что получается при выполнении его задач, особенно продовольственных.                12.Относясь бережно к кооперативному аппарату, вместе с этим широко использовать возможность вхождения наших товарищей в правления кооперации.                13.Губпродкому, совместно с губпрофсоветом, немедленно приступить к проведению единого трудового пайка.                14.Губпрофсовету широко поднять компанию о задачах, стоящих перед профсоюзами, для чего широко вести привлечение рабочих в продорганы, преимущественно из руководителей профессионального движения, а также широко разъяснить тяжелое продовольственное положение, могущее произойти в текущем году.                15.Всякое перемещение, отзывы, командировки и партийные наряды продовольственникам производятся с ведома губпродкомиссара и губпарткома.                16.Губпродком обязан информировать губисполком и губком  10-дневками о своей работе.                17.Губисполком и губком обращают особое внимание на то, чтобы все его разверстки, предъявляемые крестьянам, были решительны и чтобы вообще в продовольственной работе продорганы не допускали ни минуты колебания.                18.Для большей авторитетности продработников, наиболее ответственные, посылаемые на места губпродкомом, должны получать полномочия от губисполкома и губкома.                (Настоящее положение принято на собрании ответственных работников 5. 9. 20 г.              Секретарь губкома             Иосиф   Кочиш

Ишимскому революционному комитету
Заявление
1920 года мая 10-го дня гражданин Павел Степанов Лебедев прибыл для приискания места жительства с двумя детьми 2 мая 1918 года и оставив семейство на родине Костромской губернии Чухломского уезда Введенской волости деревне Санцылова жену с четырьмя малолетними детьми без всякой помощи. И в виду гражданской войны, и становления транспорта семейство на родине было за всё время без всякой помощи и в настоящее время находится. А я нахожусь уже 40 дней больным тифом и при мне дети остаются без помощи и нуждаются в помощи матери. Сего года ростим хлеба и время уборки некому убрать хлеба. И все нужды и семейство заставляют ходатайствовать перед Революционным Комитетом  выслать  мне пропуск для проезда моей жены к мужу к нуждам  детям по железной дороге от станции Антропово до города Ишима. В чём и расписуюсь П. Лебедев. Все нужды и болезнь Лебедева  Б.Болдыревский сел.Исполком удостоверяет. Председатель           подпись                Секретарь      подпись
Ргва ф.16, оп. 3, д.15, л.4               
Телеграмма. Красноярск. Окрвоенкому Восточной Сибири. Копия:Новониколаевск. Укомтруд.     2 июня 1920 г. Срочно мобилизуйте из числа военнопленных империалистической войны 2000 человек порядке трудовой повинности, под руководством ответственных лиц направьте Барнаул распоряжение Губпродкомиссара.                Ввиду срочности обмолота хлеба, предлагается течении недели провести мобилизацию, использовав аппарат военкомата, отправив назначению. Помглавкома по Сибири       Шорин               Сибуполглавкомтруда       Бакутов
Ргва ф.16, оп.3, д.41, л.2
Телеграмма.  Начальнику Запсибсектора ВОХР.   17 июня 1920 г.
Приказываю: 1.147 и 142 батальоны Петроградского сектора, 117, 144 и 209 батальоны Московского сектора, 22 и 180 батальоны Приволжского сектора перебросить Омск в распоряжение Начсектора Западно-Сибирского для работ по продовольствию. 2. Батальоны перебросить полном своём составе, со всеми штабами, обозами и имуществом. 3.При переброске принять все меры к недопущению дезертирства из состава эшелона… Замнаркомвнудел  по управлению войсками ВОХР и начальник войск       Корнев Начальник штаба       Геккер
Приказ № 35.  (июль 1920 года)
Всем волостным исполкомам Тюменской губернии.
Ввиду острой нужды в объёмном фураже для довольствия конского состава Красной Армии, советских учреждений, предприятий и населения и полного отсутствия такового на сено прессовальных пунктах губпродкома, Тюменский губисполком обязывает все волостные исполкомы принять самые решительные меры к понуждению населения сдачи излишков сена на перечисленные ниже сенопрессовальные пункты.
…Для приемки сена организовать пункты в Ишимском уезде: Ишимский, Маслянский, Карасульский, Голышмановский, Больше-Сорокинский и Ильинский.
Предгубисполкома     Новоселов              Замгубпродкома     Гвиздон
План разверстки сена Ишимскому уезду на 1920 год – 700 000 пудов.
Постановление Тюм. Губпродкома. 27. 8. 20.
В целях увеличения овощного фонда Республики для обеспечения больниц, лазаретов и детского питания, а также питания заводских рабочих и Красной Армии, руководствуясь постановлением Наркомпрода от 22. 8. с.г. за № 3181, губпродком постановляет:                1.На всей территории Тюменской губернии устанавливается обязательная поставка картофеля в порядке разверстки, по установленным Наркомпродом ценам, всем имеющим посев картофеля хозяйствам. Примечание: От поставки освобождаются лица, не имеющие посева картофеля, воинские части и коллективные хозяйства, имеющие посев лишь для собственного пропитания. …4 . Лица, картофель продающие на дому, будут привлекаться к суровой ответственности в виде ареста и конфискации картофеля. 5.После выполнения разверстки обществами и отдельными лицами, все количество картофеля поступает свободным на рынок. Замгубпродкома     Трофимов                Член коллегии     Шкворченко   
Циркулярное письмо. . 6. 9. 20 г.
Всем укомам, райкомам РКП и уисполкомам Тюменской губернии.
В связи с недородом в целом ряде губерний Центральной России, продовольственное положение Советской Республики столько осложнилось, что приходится параллельно с фронтами военных действий уделить особое внимание фронту продовольственному.
Центральный Комитет РКП бросает все свои лучшие силы на этот продовольственный фронт, коим считается Сибирь, а в частности и наша Тюменская губерния.
В продовольственном отношении перед нашей губернией поставлены громадные задачи и все это несомненно должно лечь на плечи нашей организации.
Разговоров о невозможности выполнить задания Центра быть не может, т.к. Советская Республика поставлена сейчас в такие условия, что все зависит от благополучного выполнения заданий, возложенных на ваши районы и уезды.
1.Уездные и районные комитеты, уисполкомы и волисполкомы должны поставить под углом своей работы – работу по продовольствию.
2.Принимая во внимание, что продовольственное дело встречает целый ряд препятствий на своем пути, что эти препятствия создаются иногда нашими менее сознательными товарищами, а подчас невольно и сознательными, и учитывая также, что на каждого отдельного продработника, кто бы он ни был, политический или технический, возложена огромная ответственность в области выполнения его заданий, что все эти задачи возможно выполнить лишь тогда, когда вокруг продработника будет создана благоприятная атмосфера и достаточный авторитет для его работы.
3.Губком, в порядке партийной дисциплины, категорически запрещает всякую травлю продработников, а наоборот оказывать им полное содействие, создавая должный авторитет и благоприятную работоспособную атмосферу.                Все партийные продработники должны рассматривать себя не только узкими проводниками продовольственных задач, но и партийными агентами.                Уездный отдел по работе в деревне должен использовать для своей работы комиссаров продорганов и своих волостных инструкторов, тесно связать последних с продработой.                4.Ввиду того что в продовольственной работе большое значение имеет печать, губком считает необходимым использовать местные газеты в большей части по продовольственному вопросу.                Сотрудничать в этой области должны не только продработники, но и все ответственные работники, в порядке партийной дисциплины.               
5.Все отделы исполкомов, проводя свою повседневную работу в деревне, обязаны одновременно не миновать и вопроса продовольствия, конкретно, они являются как бы   сотрудниками в продовольственном деле на время разверстки.      
6.Учитывая ограниченное количество продработников, губком запрещает делать какие бы то ни было перемещения, отзывы и назначения продработников на другую работу без согласия губпродкомиссара и губкома РКП(б).
7.Сознавая, что в деле продовольствия должна сыграть немалую роль и кооперация, губком находит своевременно, в момент перевыборов правлений кооперативов, уделить этому достаточно внимания и ввести в число членов правлений наших партийных товарищей, обеспечивая за ними большинство.
8.Большинство товарищей коммунистов нашей Тюменской губернии вышло из среды крестьянства. Многие из них и теперь еще продолжают заниматься сельским хозяйством, а потому губком, считаясь с психологией населения в деле выполнения разверстки, предлагает таким членам партии быть примером населению и сдать в первую очередь выпадающую на их долю разверстку.
…Тяжелый и ответственный момент выпал опять на долю нашей партии. Отдавая силы на фронт военный, мы отдадим максимум наших сил и на продовольственный фронт. Для работ по выполнению продовольственных заданий, губком находит необходимым мобилизовать 25 проц. нашей организации.                …Товарищи, еще одно усилие и мы выйдем победителями на продовольственном фронте, так же как побеждаем на фронтах военных.
    С коммунистическим приветом  Секретарь губкома партии     Иосиф   Кочиш
    Председатель губисполкома      Степан Новоселов           Губпродком    Гирша  Инденбаум

*Степан Андреевич Новосёлов (1882 – 1963).В 1905 году вступил в Тюменскую организацию РСДРП(б). За принадлежность к ней в 1909 году был арестован и отбывал  в 1910 – 1912 гг. ссылку в Нарыме. После работал на Лысьвенском заводе на Урале. В 1917 – 1920 гг. – председатель Лысьвенского Совдепа, Пермского и Вятского губисполкомов и губревкомов, с июня 1920-го  – председатель Тюменского, затем Екатеринбургского губисполкома. С 1923 года – на высоких постах центральных органов советской власти.
Постановление Тюм. Губисполкома и губпродкома.  6. 9. 20.
В целях обеспечения мясными продуктами потребностей Республики и на основании декрета Совнаркома от 28. 3. 20 г., губисполком и губпродком постановляют:                1.Возлагается на всех граждан Тюменской губернии обязательная поставка скота на мясо в порядке разверстки между всеми имеющими скот единоличными и коллективными хозяйствами.
2.Обязательная годовая поставка скота исчисляется губпродкомом  по каждой волости, согласно приложенной при сем ведомости…
…8.Воспрещается свободная продажа скота и мяса.
Разверстка крупного и мелкого скота по уездам Тюменской губернии. Ишимский уезд.
   Коров, быков и волов                – 15 670                Овец           – 59 809
   Весь молодняк                – 31 340                Свиней       – 19 080
Всего крупного рогатого скота – 47 010   
   Предгубисполком     Новоселов                Губпродком     Инденбаум   

   Ко всем  продработникам Тюменской губернии.     7. 9. 20.
Дорогие товарищи!
В необычайно тяжелый для Советской Республики момент пришлось мне стать во главе продовольственного дела в Тюменской губернии.
В связи с недородом в ряде губерний в Центральной России, продовольственное положение наше настолько осложнилось, что параллельно с фронтом военным, пришлось отдать немало внимания фронту продовольственному, куда входит Сибирь, а в частности и наша Тюменская  губерния.
Вступая в среду продработников Тюменской губернии, хочется быть уверенным, что во всех моих начинаниях я буду не один, что всюду и везде я буду встречать полную поддержку и солидарность в моей работе.
По причинам недорода, условиям от нас независящим, многие губернии России стали потребляющими в полном смысле этого слова.
Все стремления Советской Республики обращены сейчас на богатую хлебом Сибирь и в частности на нашу Тюменскую губернию.
На нас, продовольственников, возложена задача, от благополучного разрешения которой зависит все.
Знайте, товарищи, что в продовольственной работе на местах вы не одни.
Я учел все трудности работы  поставил перед губкомом и губисполкомом вопрос о необходимости выделить максимум работников на продработу. Губком, губисполком горячо отнеслись к этому и шлют вам помощь – больше кадров, людей.
До сих пор целый ряд препятствий, встречающихся в нашей работе, заставлял людей, стоящих вдали от продработы, рассматривать эти препятствия, как преступления с вашей стороны,   нередко принималась травля продработников не только со стороны рабочих, но даже иногда и нашими партийными товарищами. Все это крайне неблагоприятно отражается на саму продработу, и для устранения создавшегося положения мною был поставлен вопрос перед губкомом и губисполкомом о ликвидации этих недоразумений. Мною указано на вредность травли продработников, т.к. отсюда вытекает неуспешность выполнения возложенных на них заданий. Всякий продработник, потерявший авторитет, не творец в порученном ему деле.
Губком и губисполком пошли навстречу и циркулярным письмом предложили своим местным организациям, путем партийной дисцыплины, борться с травлей продработников и создать для них должный авторитет и работоспособную атмосферу.
Я глубоко убежден, что продработники поймут, какое значение имеет для них авторитет, и всеми силами будут стараться заслужить его, дабы создать вокруг себя обстановку, способствующую в их работе.
Товарищи технические продработники, я поставил вас в более выгодное, обеспечивающие вас материальные условия и вы, в свою очередь, должны отдать все свои технические силы Советской Республике.
Вы, техники продовольственного фронта, выйдете победителями.
К вам, товарищи продработники, я обращаюсь с особым требованием. Вы, красные командиры продовольственного фронта, должны руководить продовольственной политикой. Каждый продовольственнк должен быть не только узким продработником, но и политическим агентом.
Вам, комиссарам упродкомов  продконтор, необходимо служить руководителями партийными организациями на местах, это даст вам возможность выполнть возложенные на вас задачи, кои чрезвычайно велики и серьезны. В своей работе вы должны быть как бы курком по отношению к волисполкомам. Ни одной минуты колебания по выполнению разверстки в деревне. Через вас должна осуществляться твердая рука Рабоче-Крестьянской власти.
Попутно я хочу зафиксировать, чтобы все продработники обратили особое внимание на отчетность друг перед другом, играющую огромную роль в нашей трудной работе.
Товарищи продработники, я поставл вас в условия работы, при которых она должна быть плодотворной и присущей настоящему моменту. Я делал, буду делать все для подняия вашего авторитета, позвольте же и мне быть уверенным, что вы будете аккуратными исполнителями всех возложенных на вас требований. К тем продработнкам, которые почему-либо задумают нарушить те или иные приказания, я буду строг,  беспощаден.
Продовольственное положение страны заставляет нас отдать максимум своих сил во имя разрешения продовольственного вопроса.
Вперед, к исполнению боевой задачи!
С товарищеским приветом  Губпродком             Инденбаум

Ргаэ,ф.1943, оп.3, д.726
Постановление Тюм. Губисполкома и губпродкома.   13. 9. 20.                О разверстке по губернии кож, подлежащих отчуждению в распоряжение                государства.
Тюменский губисполком и губпродком, руководствуясь постановлением Наркомпрода от 1.9. с.г., за № 980/Бх, постановляют:                Все количество кож (в т.ч.овчин и козьих шкур), подлежащее сдаче государству в 1920–1921 гг., развёрстывается для отчуждения у населения между уездами, согласно прилагаемых таблиц…                …5. В случае выполнения мясных разверсток мясом, продорганы должны требовать предъявления им кож вместе с рогами, копытами и хвостами.                …7. Все количество кож, причитающееся на уезд по разверстке, должно быть отчуждено у населения по установленным твердым ценам.                …10. …волисполкомы обязаны незамедлительно отбирать у населения кожи всех убитых и павших в каждом хозяйстве животных.                …12. Точная и своевременная сдача населением кож, согласно сего постановления, обеспечивается всей силой принудительного государственного аппарата с применением к виновным в утрате кож суровых мер воздействия, впоть до предания суду революционного трибунала и конфискации всего наличия кож данного хозяйства.                …13. Все кожи, поступающие в счет разверстки, должны сдаваться вместе с рогами, копытами и хвостами.                Предгубисполкома     Новоселов                Губпродком     Инденбаум               

   В Сибири было к чему большевикам приложить руку. В Тобольском филиале  ГАТО в фонде губернского статистического комитета имеется любопытный документ об имущественном положении членов сельскохозяйственного товарищества деревеньки Каньга. Документ составлен не позднее 1913 года на предмет получения из государственного банка ссуды на прокорм молочного скота крестьянами, проживающими в Тобольской губернии, в Ялуторовском уезде.                *Деревня Каньга расположена при реке Каньгинка на просёлочной дороге, в 22 верстах от Ялуторовска при часовне, в 20 верстах от волостного правления (деревни Томилова). По данным 1904 года в ней было 47 дворов (по данным 1781 года  – только 5), в которых проживало мужчин 115 человек, женщин – 118.
Тф гато, ф.417, оп.1, д.341, л.3.
Имена, отчества и фамилии членов товарищества


Кол-во лошадей у каждого из членов товарищества

Общее
кол-во рогатого скота у каждого из членов товарищества в том числе молочных коров


На какое кол-во коров испрашива-ется ссуда

Какая сумма испрашива-ется в ссуду


Ефим Андреев Бутов 5 10 10 5 100
Иван Анисимов Шульгин 8 11 10 5 100
Кирилл Анисимов Шульгин 7 7 7 3 60
Иван Семенов Петелин 15 15 12 3 60
Григорий Павлов Яригин 5 7 6 2 40
Иван Михайлов Плосков 5 8 8 4 80
Степан Григорьев Таловиков 8 11 8 4 80
Степан Васильев Кривощеков 7 4 4 2 40
Семен Степанов Петелин 4 6 6 3 60
Андрей Иванов Иванов 7 10 10 5 100
Николай Ефимов Плосков 2 3 3 2 40
Яков Иванов Кондаков 3 4 2 2 40
Федор Васильев Пономарев 2 2 2 1 20
Иван Николаев Читаев 5 6 6 2 40
Николай Петров Плосков 3 3 2 1 20
Митрофан Степанов Петелин 4 4 4 3 60
Павел Егоров Виталовский 4 2 2 2 40
Николай Егоров Виталовский 2 2 1 1 20
Иван Николаев Кузнецов 2 3 1 1 20
      Итого 100 120 106 53 1060

Ргаэ, ф.1943, оп.6, д.411а, л.7.
Ко всем волисполкомам и сельским Советам Тюменской губернии.                (сентябрь 1920 г.)
Советскую Россию постиг неурожай. Целый ряд центральных губерний, которые в прошлом году выполнили главную часть общероссийской хлебной разверстки и спасли положение Республики, теперь сами сидят без хлеба.                На Рабоче- Крестьянское правительство возложено новое бремя: накормить не только пролетариев-рабочих, но и оставшихся в этом году без хлеба хлеборобов-крестьян.                Голод стучится в дверь нашей Советской Храмины. Вот он уже, страшный гость, вошел к нам, и его костлявые руки неудержимо тянутся к шее рабочих и крестьян. Еще момент и слышен хрип умирающего мучительной голодной смертью. Крыло голодной смерти обняло многие города и селе Советской России. С трепетом и ожиданием смотрят многие рабочие и крестьяне со своими семъями на Советскую власть – неужели она не сможет избавить их от голодных мук смерти? Неужели опять станут все фабрики и заводы, а рабочие робегут в хлебные места? Неужели погибнут наша будущность и надежда – дети! Неужели Красная Армия, обильно поливающая кровью поля брани за общее дело рабочих и крестьян, будет есть дубовую кору?                Но Рабочее-Крестьянское правительство сказало верное и твердое, как камень, слово: «Мы пойдем на все, но ни один рабочий, ни один крестьянин, ни один красноармеец не умрет с голоду. Мы железной рукой возьмем хлеб у сытых и накормим голодных».                И Советская власть обращается с кратким вразумительным словом убеждения и суровым словом железного приказа ко всем крестьянам, у которых есть хлеб, ко всем губерниям, где остался от старого урожая хлеб и уродился новый, хоть и не такой богатый: «Вы должны дать хлеба тому, кто вовсе не имел его никогда и работает на фабрике и заводе и тому, кто имел его раньше, а теперь лишился по причине неурожая».                К числу немногих таких губерний, которые должны спасти Советскую Республику от голода, принадлежит и наша Тюменская губерния. Хоть и необильный, но все-таки кое-какой уродился у нас хлеб, да и от старых времен осталось кое-что. И тюменские крестьяне должны дать этот хлеб голодному Центру. И хлебная разверстка, которая пала на Тюменскую губернию, должна быть выполнена до зернышка и до фунта. Может быть и придется немного туго в этом году, может быть придется сократить свои аппетиты? Ну что ж! Надо подтянуть свои животы, сократить свои потребности и помочь тем, у кого нет и сухой корки…                К порядку! К дисциплине! К сознательности! К неустанному труду! К борьбе за хлеб! Призываем мы всех вас, приказывая полностью выполнить хлебную разверстку.                Мы беспощадно расправимся с тем, кто будет ленив, разгильдяйный и умышленно не выполнит разверстки. Суровый, как никогда, суд чека, трибунала.                Члены волисполкомов и сельских Советов!                … Будьте первыми на передовых позициях продовольственного фронта!                Будьте храбрейшими солдатами в войне против голода!                Суровая кара всем дезертирам и трусам голодного фронта.!                Слава и честь храбрейшим!                Тюменско-Тобольские: предгубисполкома   Новоселов    завгуботделом управления   Агеев     губпродком   Инденбаум
Ргаэ, ф.1948, оп.6, д.1740
Инструкция о товарной блокаде.  (сентябрь 1920 г.)
В целях побуждения сельского населения к сдаче всех сельскохозяйственных продуктов в распоряжение государства, устанавливается товарная блокада. …2. Для проведения указанной выше цели, необходимо весь товар, поступаемый в Губсоюз, немедленно направлять в волостные кооперативы. …4. Вменяется в обязанность заведывающим продконторами или комиссарам таковых, что товары, находящиеся в волостных  кооперативах, могут распределяться только  по распоряжению продконторы… Губпродком         Инденбаум              Член губпродколлегии       Шкворченко
Ргаэ, 1943, оп.3, д.726
Обязат. постановление Тюм. губпродкома.     (сентябрь 1920)
1.На основании постановления Совнаркома и Наркомпрода, торговля мешковою тканью, мешками как новыми, так и старыми и держанными воспрещается.
2.Вся наличность мешковой ткани, мешков, новых и держанных, рогож, кулей, бочек и ящиков, находящихся в распоряжении частных, кооперативных, общественных, военных, советских и проч. предприятий и учреждений должны быть предъявлены в месячный срок со дня опубликования настоящего постановления на учет уездным продовольственным комитетам.
3.Учтенные мешки, мешковая ткань, рогожи, кули, бочки и ящики, подлежат сдаче по указанию уездных продкомитетов, за исключением самого ограниченного количества, необходимого для хозяйственных нужд, определяемого особой комиссией при губпродкоме.
4.Сдаваемая мешковая, рогожная и деревянная  тара оплачивается по ценам, установленным Наркомпродом совместно с ВСНХ.
5.За непредъявление тары в установленные сроки, все лица, учреждения, в т.ч. и военные, подлежат ответственности на основании декрета ВЦИК от 13. 5. 18 г. в порядке продовольственной диктатуры.
6.Вся вышеуказанная тара и мешковая ткань, скрытая от установленного настоящим постановлением обязательного учета, подлежит конфискации, лица же виновные в скрытии предаются суду.
Губпродком     Бельгов
РГАЭ ф.1943, оп.3, д.726
Приказ № 1 30. 9. 20. Совершенно секретно Ишимскому уездному продовольственному комитету и продконторам Ишимского  уезда.             
Находясь сейчас в Ишиме, предлагаю принять к руководству следующие положения :
1.Упродкому немедленно ввести конно-курьерскую связь с продконторами, на основании постановления губпродкома.
Корректирование разверсток уже кончилось, техническое руководство уже вошло в нормальную колею, а посему приказываю упродкомиссару весь центр тяжести перенести на политическое руководство райпродкомиссарами.                2.Упродкомиссару, впредь до получения из губпродкома,немедленно разработать форму политических сводок о состоянии крестьян деревни по отношению к разверсткам, в каковой должны быть указаны, на случай – аресты исполкомов или отдельных граждан, реквизиции и конфискации, какое время продкомиссар лично находится в районе, сколько митингов, собраний проведено и пр.                3.Формы эти преподать компродконтор, каковых обязываю каждые 10 дней давать сведения о состоянии своего района, последний требует от своих инструкторов. Упродком, суммируя, общее положение развёрсток, телеграфно сообщает каждые 10 дней губпродкому.   
4.Приказываю упродкомиссару, под личную ответственность райпродкомиссаров, затребовать списки поселенных и домовых разверсток; последние – возложить всю ответственность на исправную доставку этих сведений на инструкторов. Списки эти должны быть представлены в течении 10 дней продконторами в упродком и губпродком.                К лицам, невыполнившим это, принять суровые меры наказания.
5.Месяц подготовительной работы уже сегодня кончается, а между тем реальных результатов не видно, это объясняется, что продконторы и инструктора слишком мало проявили энергии и не использовали мои приказы по отношению к волисполкомам и сельсоветам, а посему предлагаю, начиная от упродкомиссара и компродконтор, быть все время не менее двух третей месяца в разъезде, проводя в жизнь все указания, данные мною в телеграмме за № 1287/а и 1343/а.
…8.  Приказываю весь центр тяжести перенести на выполнение разверсток: хлебной, овощной, картофельной и сенной, отнюдь не ослабляя остальные с тем, чтобы в течение этого месяца (октября) наверстать нами пропущенное и выполнить указанные проценты в течение ноября.               
9.По отношению яичной и масляной разверстки проявить самое беспощадное требование. Не может быть отговорок невозможности выполнения или опоздания времени, они должны быть выполнены, применяя к крестьянам, невыполнившим разверстки, реквизиции скота и другого имущества, вплоть до ареста.
…11. Компродконтор и районным инструкторам вести особенное наблюдение за только что прибывшими инструкторами, которых необходимо очень чаще посещать  и давать различные указания и разъяснения.                12. Впредь до выполнения разверсток, приказываю компродконтор не допускать никаких внутренних разверсток…                13.Многие волости или отдельные деревни, боясь открыто противиться выполнению разверстки, выделяют из своей среды учетные комиссии, тем самым они заранее говорят, что в их волости или селе нет хлеба. Ввиду чего, приказываю не допускать каких бы то ни было учетных комиссий со стороны волисполкомов и сельсоветов.                14.В случае отказа волости или села выполнить разверстки, то в таких случаях, раньше чем приступить к подворной разверстке, прежде всего производить аресты предволисполкомов, если это происходит во всей волости, или предсоветов, если в деревне, а также арестовывать самых зажиточных кулаков как заложников.                В случае, если после этого  не поднимется выполнение разверсток, то в таких случаях компродконторы пускает подворное изъятие, а не учет. Такое изъятие должно быть самое беспощадное и наложенные разверстки должны быть взяты с плюсами, дабы показать деревне власть Рабочих и Крестьян.                Примечание. В этих случаях не считаться ни с чем и брать необходимое. О каждом таком случае широко публиковать.                15.В селах обыкновенно производят разверстку на отдельные домохозяева, не считаясь с тем кто богаче или беднее, а делают равномерно.                Ввиду чего предлагаю компродконторам и инструкторам следить за тем, чтобы центр тяжести разверстки пал на кулаков и середняков, и в меньшей мере затрагивал бедноту.                16.Компродконтор немедленно войти в тесную связь с райкомами (партии), показав продовольственное положение, произвести мобилизацию партийных сил.                17.Принимая во внимание, что члены партии и члены волисполкомов, и члены сельсоветов должны быть примером в выполнении разверсток, а посему приказываю немедленно взять на учет всех вышеуказанных лиц, поручив инструкторам строго следить за каждым отдельным лицом, чтобы он выполнял разверстки.                18.В местах более подозрительных компродконтор должны сейчас же приступить к взятию на учет зажиточных кулаков, дабы в любой момент можно было бы произвести аресты заложников или какое-либо другое воздействие.                …21.  Упродкому предоставлено право увеличивать ту или иную разверстку тактически опубликовывая (объясняя), как-то:  внутренняя разверстка и пр.                22.Целый ряд крестьян кулацкого элемента уже сейчас опускают свой хлеб и другие продукты в яму или иногда завозят свои клади в леса, как это уже имело место.                Посему приказываю компродконтор  связываться тесно с ячейками данного района и через них вести точное наблюдение.                Инструкторам также связываться с ячейками сел или волости, а там где они отсутствуют или вообще имеются честные преданные крестьяне, то в таких случаях связываться с ними.                Вообще, каждый инструктор должен иметь в деревне своего человека, который ведет указанную мною выше работу. Лицо, ведущее эту работу, должно быть известно только инструктору и продконторе. Это лицо не производит никаких административных мер, а лишь немедленно лично сообщает инструктору или продконторе. За каждое отдельное сообщение агент получает вознаграждение, которое будет выработано и прислано впоследствии.
23.Продконтора, получив известие о скрытии продуктов, немедленно командирует лицо для изъятия, широко публикуя по волостям, и немедленно донеся об этом упродкому и губпродкому.
24.В случае установления виновных немедленно арестовывать и конфисковать все имущество.
25.Возложить также на этих агентов и обязанности по борьбе с кумышкой (самогоном), применяя данный порядок и меры взысканий, указанные мною в предыдущем параграфе.
26.Разверстка на сырье: кожи, овчины и прочее уже роздана по волостям. Между тем у крестьян имеются большие запасы прежних лет и посему приказываю продконторам и инструкторам нажать на волисполкомы и сельсоветы, чтобы запасы сырья немедленно сдавались.
27.Компродконтор до сего времени не обратили внимания и не обращают внимания на политическую обработку крестьян, привозящих продукты на ссыппункты, между тем это имеет огромное значение.
На основании сего предлагаю продконторам там, где это возможно, устраивать ночлежные дома для крестьян и, войдя в связь с райкомпартом, устраивать митинги, концерты и проч.                …29. Ни в коем случае не допускать задержку в приеме или расчетах…                30.Компродконтор немедленно войти в соглашение с соответствующей частью, присланной в ваш район, и выставить на бойких дорогах заградительные посты.
31.Отдавая большое значение помольному сбору, приказываю, впредь до получения Инструкции губпродкома, разбить свой район на мельничные районы с тем, чтобы вести наблюдение за отчуждением помольного сбора на всех без исключения мельницах: паровых, конных, водяных и ветряных. Агентов-контролеров разрешаю набирать на местах, перебрасывая их из своей волости в другую.
32.Вести беспощадную борьбу со спекуляцией как в самом городе, так и на местах.
…34. Приказываю всем продконторам приступить к неуклонному изъятию хлебов урожая прошлых лет.
…36. Приказ имеет секретный характер, подлежит передаче в секретном виде инструкторам, отнюдь не подлежит никакому опубликованию.
Губпродкомиссар           Инденбаум
Ргаэ. Ф.1943, оп.3, д.726, л.29.
Приказ № 241 
Тюменскому губпродкому.    23. 10. 20. По внутреннему управлению.
Вытекающая из постановления ВЦИК от 27.9.с.г. телеграммы Нарпродкома за № 703 работа, требует от продорганов  особого напряжения всех сил, а в связи с этим и введения военной, боевой и трудовой дисциплины среди всех служащих и рабочих продорганов, посему приказываю:                а)перевести губпродком и его местные органы: упродкрмы, продконторы, вспомогательные ссыпные пункты на военное положение;                б)  все распоряжения должны издаваться в виде боевых приказов, каковые подлежат безоговорочному и неуклонному исполнению;                в)  за всякое упущение, манкирование службой, несвоевременные подачи сведений, невыполнение приказов, несоблюдение дисциплины и другие упущения виновные предаются суду и подвергаются аресту.                Губпродком             Инденбаум

РГАЭ, ф, 1943, оп.4, д.825, л.14
Телеграмма.    26.10.20.
Всем упродкомам, завпродконторами и уисполкомам.
Во изменение ранее установленных сроков выполнения всех разверсток, (за) личной ответственностью предуисполкомов, упродкомов, заведывающих и комиссаров продконтор в порядке боевого приказа выполнить не позднее  1 декабря нижеследующие разверстки в следующем количестве: хлебной, мясной, птичной, овощной, яичной, табаку, меду – 100 проц., брусники, орехов – 50 проц., сенной, шерсти – 70 проц., соломы – 30, масляной 100, допуская замену последнего топленным салом, согласно нашего распоряжения № 1844, кожи – всю наличность у населения изъять, в т.ч. могущую быть от падежа скота.
Райпродкомссары дают боевое письменное задание волисполкому, копию – инструкторам.
Неисполнение сего персонально влечет ответственность.
   Председатель губисполкома     Новоселов      Губпродком     Инденбаум
               
                Ргаэ, ф.1943, оп.3, д.726.
Приказ  № 246   
Тюменскому губпродкому.     28.10.20.
…В целях более успешного дела заготовок продовольственных продуктов открываю в селе Больше-Сорокинском подсобный пункт к Ишимской продконторе для приемки всех продуктов, подлежащих сдаче населением Больше-Сорокинской, Вознесенской и Готопутовской волостей.
Губпродком             Инденбаум
Ргаэ, ф.1943,оп.6, д.1740, л.108
                Приказ № 59                Тюм. Губисполкома и губпродкома.  28. 10. 20.
Для снабжения Красной Армии теплой обувью (пимами) и рукавицами требуется шерсть. Наступили морозы, время не ждет; сделанная разверстка на шерсть, несмотря на боевой приказ, выпущенный нами, не проводится в должном виде, из чего видно, что не все граждане поняли той задачи, которая поставлена перед ними.                Для того чтобы обуть Красную Армию предлагаю, в порядке боевого приказа, всем предволисполкомов и предсельсоветов Тюменской губернии:                1. Немедленно произвести раскладку на отдельные хозяйства со вручением каждому особой повестки.                2.Предложить каждому домохозяину выполнить наложенную на него разверстку, все 100 процентов, в самый кратчайший срок.                3.Взять всю находившуюся у пимокатов шерсть и приготовленные для граждан пимы на учет и не выдавать впредь до выполнения разверстки шерсти; это не касается граждан выполнивших разверстку.                4.Воспретить всякую выработку пимов, впредь до выполнения разверстки, исключая тех граждан, которые выполнили разверстку.                5.У всех лиц, имеющих овец и невыполняюших разверстку шерсти, немедленно отчуждать готовые пимы, фунт за фунт.                За невыполнение настоящего приказа виновные будут преданы суду.                Зам Предгубисполкома     Агеев                Губпродком     Инденбаум

Протокол № 52.                ргаэ,ф.1943, оп.6, д.411
Заседания губпродколлегии  10. 11. 20.
Присутствуют:   члены коллегии тт.  Трофимов.  Шкворченко, Тюменскй упродком  Козловин, Роттемель.               
Председательствует губпродком Инденбаум.
Слушали: Доклады тт. Трофимова, Козловина о поездке по районам. 
Постановили:                …2. Свиней и мелкий скот принимать живым весом. Убой производить  в продконторах, дабы при перегонах скот не терял в весе, доставку производить перевозом.
…4. Применение вооруженной силы не должно вводиться как система. Следует производить резкий эффектный удар, чтобы звук раздался по всему району или уезду.                ...10. Отделу заготовок разъяснить продконторам, волисполкомам и сельсоветам, что разрешается принимать павший скот, как крупный, так и мелкий, по твердой цене, которую срочно поручается выработать отделу заготовок.                Слушали:  О премировании заготовок льна, пеньки и  выработки тары.                Постановили:                а) за  лен и пеньку премировать керосином, спичками и солью;                б) премировать также выработку тары и мочала.

Ргаэ, ф.1943, оп.3, 726.
                Приказ № 267                Тюм. губпродкома. 1. 12. 20.               
В целях наиболее успешного выполнения хлебных разверсток, приказываю:                1) Всем продконторам Тюменской губернии выделить из всех волостей в их районе одну более исправную волость, которая выполнила бы к 1 декабря более 50 процентов хлебной разверстки.                2) Премировать эту волость всеми причитающимися ей товарами, причем соль и спички давать в двойном размере обычной нормы.                3) О каждой такой волости широко публиковать среди населения, как пример другим, одновременно сообщать губпродкому для опубликования в печати.                Замгубпродкома     Маерс
Оперсводка  1.12.20.
Распоряжением райпродкомиссара  Гущина в селе БольшиеЯрки (55 верст южнее Ишима ) за невыполнение разверстки арестован Совет несколько граждан. Собравшаяся толпа пыталась отбить сопротивлением выполнение разверстки. Все ликвидировано. Разверстка выполняется. Наштадив  21  Ушаков
Оперсводка  5. 12. 20.
Отрядом 61 кавэскадрона  Гуляева в Гагарьевской волости  с. Травнинское арестован сельсовет за невыполнение продразверстки. После ареста разверстка продолжается. Наштадив  21  Ушаков
Оперсводка  7. 12. 20.
Отряд 61 кавэскадрона  Гуляева  числе сабель  20, вернувшийся в Ишим, отправлен  5. 12. в распоряжение райпродкомиссара  Гущина  для продработы в Боровской волости (15 верст северо-восточнее Ишима). Наштадив  21
Ргва, ф.25875, оп.1, д.135.– оперсводки 21 сд ВНУС
Оперсводка 9. 12. 20.
В распоряжение губпродкомиссара Инденбаума для продработы в Бердюжской волости (75 верст юго-западнее Ишима) из отряда Шестакова выделено 19 штыков под командой помкомвзвода Бушланова в распоряжение продагента Карманова.               
Наштадив  21
Приказ № 273 Тюм. Губпродкома.  14. 12. 20.
По внутреннему управлению.
…2. В целях поднятия продовольственных заготовок в Ишимском уезде, особенно в Ильинском районе, создаю Контрольно-Инспекторскую Комиссию в составе председателя райпродконторы Бердюжского района тов. Авдеева и членов – зампредкомиссара Ильинского района тов. Ершова …Комиссии придаю отряд в 25 человек.
   Губпродком   Инденбаум

                Приказ № 275                Тюм. Губпродкома.  18.12.20.
…2. По операционной части.
   Из поступающих сведений от продконтор видно, что разверстка, следующая с граждан, сена и соломы, в некоторые пункты поступает настолько слабо, что действия в этом направлении как упродкомов и завпродконторами, так и агентов далее нетерпимо, а потому приказывается объявить волисполкомам и сельсоветам под расписку, что они совместно с вами должны принять самые решительные меры к выполнению гражданамс всей разверстки на сено к 1 января и на солому 15 января 1921 года, причем уклоняющиеся от этого лица должны быть немедленно арестованы.
   В случае невыполнения к назначенным срокам, никакие оправдания со стороны исполкомов приняты во внимание не будут, и виновные будут преданы самому строгому взысканию. В случае упорства какой-либо волости или деревни на места будут присланы вооруженные отряды для принятия надлежащих мер и конфискации имущества у виновных.   

                Приказ № 280                Губпродкома и губраббюро.  28. 12. 20.
   Согласно декрета Совнаркома от 22. 4. 19 г. и на основании инструкции Наркомпрода от 31.7.19 г., с 1 декабря с. г. все члены продотрядов имеют право на получение из продорганов 1,5 пуда муки в месяц по твердым ценам, за наличный расчет для отправки двух продовольственных посылок в месяц по 30 фунтов.
   Мука в размере 1,5 пудов на каждого продработника один раз в месяц по твердым ценам за наличный расчет отпускается комиссарами продотрядов продкооперацией в районе которых протекает их продработа, по предъявлении комиссарами продорганов именного заверенного ими списка всех членов продотряда, причем о выдаче муки с уквзвнием количества и за какой месяц делается соответствующая отметка на мандатах тех, коим мука выдается.
   Губпродком     Инденбаум

Члену коллегии А.П.Шкворченко      Вх. 13.1.21.
Доклад.
15 августа был организован организационно-заготовительный подотдел. Мне было поручено проводить все разверстки и организацию продконтор и реорганизацию отдела заготовок, что мною и выполнено. Организовано 31 продконтора и 20 подсобных пунктов с общим штатом 920 человек. Все продконторы и подсобные пункты работают.                …Все разверстки, за исключением масла и яиц, выпущены в начале сентября и проводятся самым пожарным образом; есть некоторые дефекты благодаря неумению продработников, а также, в большинстве, нежелания зажиточного населения расставаться с излишками, на почве чего были случаи конфискации имущества и аресты;  всеми арестами и конфискациями руководит губпродкомиссар.                Плохо поставлено дело с тарной блокадой до сих пор: из-за отсутствия работников не представляется возможным охватить всю губернию и ввести тарную блокаду.   Заворгзагподотдела             Ф.И. Ботов

   Члену коллегии  Шкворченко.             Вх. 13. 1. 21.
…Заготовка рогов, копыт, хвостов и грив передана в ведение кооперации Губсоюза.    Замзавсырьевого подотдела       А.С.Петров
      
   Управление  заготовок  Наркомпрода.       Вх..14. 1. 21.
Доношу, что работа отдела заготовок не совсем удовлетворительна по целому ряду причин, на которых остановлюсь подробно:                1.Я приглашен тов. Бельговым с августа месяца (1920 г.) помочь в организации былого Заготоселя.  С продовольственным делом, требующим специальных знаний, знаком мало, т.к. занимался преимущественно организацией кустарно и лесной кооперации…                2.Штаб отдела был слишком слаб…т.к. большинство работали новички, не меющие понятия о заготовках.                3.С 15-го августа было приступлено к переорганизации аппарата по структуре, принятой продсовещанием…                4.При назначении заведывающих и политкомов продконтор (заготконтор) выяснилась крайне печальная картина:  Ишимский уезд был обеспечен штатом сотрудников на 60 проц., Ялуторовский – на 20, Тобольский с уездам Сургутским и Березовским – не более 10-15 проц.                Были приняты героические меры путем мобилизации партийных, кооперативных и профессиональных работников, откомандирования специалистов из разных учреждений т.д. Все это вместе взятое дало возможность получть до 600 работников, которые после прослушивания 10-дневных и 2-недельных курсов, были брошены на работу на места. Все работники, в большинстве случаев, совершенно не подготовлены и мобилизация, хотя и дала количественно большой аппарат, но удельный вес его ничтожен.                Разверстки разработаны и выпущены с опозданием, главным образом за отсутствием бумаги…                Приступив к работе, оказалось, что на местах, в продконторах, нет весов, тары, приспособлений, хранилищ, леса, железа и т.д., а так как одновременно  с выполнением разверсток производилось формирование штатов, оборудование продконтор и ссыпных пунктов, в организации работ мелось слишком много дефектов, иногда требующих чрезвычайных мер для их устранения.                Главные недочеты следующие:                а) обмолот хлеба производился в сырое время, благодаря чему хлеб в большинстве случаев поступал сырой, негодный для немедленного употребления и хранения;                б) нет сушилок, мешков, а также достаточного количества амбаров для хранения хлеба;                в) скот забивается в большом количестве, между тем нет вагонов для вывоза, тары для засолки, погребов или ледников для хранения и т.д.;                г) совершенно нет специалистов по сырью не только у губпродкома, но и в совнархозе, потому приемка производилась в большинстве случаев лицами, не имеющими понятия в этом вопросе, много брака, несоответствия кондиции и т.д.
Самое проведение разверсток протекает также далеко ненормально. Хотя губпродкомом были сделаны разверстки поволостные, а  упродкомам и волисполкомам было предложено право корректирования, в большинстве никакого  корректирования сделано не было, а т.к. статистика сильно хромала, а в некоторых областях ее совершенно не было, то при проведении разверстки в жизнь, получилось крайне печальное явление:  отбирался весь хлеб, в т.ч. и семенной, отбирались коровы стельные и молочные и т.д. И корректировать все эти неправильности совершенно невозможно, т.к. телеграфной связи со многими продконторами нет, и распоряжения, даваемые по целому ряду вопросов, не достигали цели, т.к. факты неправильные были уже совершены: хлеб смешан, скот забит.
Кроме того, сырьевая заготовка вообще протекает крайне болезненно. С одной стороны, она была слишком поздно принята от Совнархоза и без помощи специалистов, с другой – для развития кустарной промышленности дали возможность часть сырья переработать на свои потребности. Боевой приказ о выполнении разверсток к 1 декабря полностью вызвал крайне тяжелые последствия для некоторых местностей, т.к. производилась стрижка зимой овец, полушубков, отбирались последние валенки, в некоторых местностях конфисковались полностью овцы за невыполнение разверстки, которую выполнить не было возможности полностью до 1 декабря.                Хотя темп работы был принят чрезвычайно суровый, но все же он не дал определенного эффекта, т.к. на местах репрессии были проведены без должной системы. Так, практиковались аресты, реквизиции, конфискации, причем в большинстве случаев они отразились на хозяйствах, т.к. в ряде вопросов они были совершенно излишни.                Вообще отдел заготовок был совершенно бессилен бороться с такими явлениями, т.к. командированные с чрезвычайными полномочиями члены губернских организаций не всегда считались с данными им инструкциями, почему исполнение разверсток, в смысле количества, были значительны, а последствия такой работы приходится исправлять почти ежедневно.  При  таких чрезвычайно тяжелых условиях протекает все выполнение работы…                Член коллегии, завотдела заготовок       Шкворченко

   Протокол объединенного совещания губпродколлегии с упродкомиссарами и представителями райсоюзов.                г. Тюмень.  16-17. 1. 21.
Председательствует  Инденбаум.
Слушали:  Доклады упродкомиссаров о ходе разверстки на местах.                Ишимский уезд.
Гуськов. В Ишимском уезде хлебо-фуражная  разверстка выполнена полностью, причем хлеб еще не вывезен и находится в уезде, т.к. складских помещений на линии ж.д. недостаточно. В первую очередь хлеб будет стягиваться из тех волостей, где это более необходимо по политическим соображениям. Во избежание горения хлеба необходимо принять срочные меры к его вывозке, ввиду недостатка зерносушилок  неприспособленности складских помещений.                Семенная разверстка пока еще не выполнена, т.к. была задержана хлебной, но теперь будет выполнена в ближайшие дни.                Волокна выполнено 75 проц., причина – недостаток его в обработанном виде. С наступлением тепла будет выполнена.                Уезд разбит на три категории по урожайности:  15, 12 и 9 пуд. на десятину.                Наиболее серьезное внимание разверсткам было обращено с 20 октября, когда была создана Контрольно-инспекторская комиссия и несколько контрольных троек. Работе мешала двойственность управления, продконторы получали распоряжения и от губпродкома и от упродкома.                Поступление хлеба по влажности точно не установлено. Предполагали, что влажность хлеба поступит не более 25 проц., а оказалось  70 проц., а может быть и более.                Единственное средство спасения зерна – перевозка. Пересушено до тепла может быть не более  500 тыс. пудов.                …Резюме губпродкомиссара. Из докладов упродкомов усматривается, что они занимались техникой, а не политической постановкой работы. Не чувствуется хозяин уезда.                …Резолюция. В целях сохранения заготовленных продуктов:                1.Дать упродкомам боевое задание, чтобы к 25 января ни одного фунта хлеба не оставалось в волости и обществах, каковой стянуть к основным пунктам, для этой цели дать им потребное количество подвод.                а)  В Ишимском  уезде. Из Больше-Сорокинского района весь хлеб сосредоточить в Ишиме.                б)  В    Абатске оставить столько, сколько можно сосредоточить там по техническим условиям, остальной хлеб стянуть в Ишим.                Слушали:  Обсеменение полей.                Резолюция. Установить следующее количество высева на десятину.                Ишимский уезд:                Рожь – 10 пуд., пшеница – 11 пуд., овес – 12 пуд., лен – 8 пуд., конопля – 2 пуда.                Слушали:  Внутренная разверстка.                Резолюция. …считать Ишимский  Ялуторовский уезды за самоснабжающие, а Туринский и Тобольский – за потребляющие.                Губпродком              Инденбаум           Секретарь             Краснопевский

                ПРИКАЗ  № 13                Тюм. губпродкома.  25. 1. 21.
   На основании приказа Наркомпрода от  4.12.20 г. за № 2412   приказываю:
1.Немедленно реорганизовать упродком, согласно вышеприведенного приказа, по следующей структуре: каждый упродком для выполнения возложенных на него задач делится на три отдела:
а)  организационно- заготовительный;                б)  распределения;                в) общий);
…В задачу упродкома входит руководство всей заготовительной работой в уезде по выполнению разверсток с административно – политической и организационной стороны.
Техническая работа по проведению заготовок, приему, хранению, переработке и отправке заготовленных продуктов возлагается на продконторы…
2.Во главе каждого уезда стоит упродкомиссар, который является политическим руководителем уезда и проводит все задания губпродкома через райуполномоченных, а последний, через волпродагентов.
3. Все упродкомиссары подбирают себе по одному заместителю без отдела, фамилию коего сообщает губпродкому на утверждение.
…5. …Райуполномоченными являются ответственные за всю административно- политическую работу в своем районе…
…9. …Продконторы являются аппаратом губпродкома и в техническом отношении подчинены непосредственно последнему.                Губпродком              Инденбаум
               
 Ишим, Губвоенкому Хрусталеву.                Омск.    9. 2. 21.
1.Моим приказом от 9 февраля Вы назначены начальником обороны и охраны               
Омской железной дороги.                2.По непроверенным сведениям, повстанцы сосредоточились в районе ст. Петухово, где происходят стычки с частями, находящимися в распоряжении Продорганов.                .Приказываю самыми решительными мерами очистить Омскую желдорогу от повстанцев и впредь ни в коем случае не допускать захвата желдороги бандитами.                3.Неисполнение этого моего категорического приказа повлечет за собой предание Вас суду Ревтрибунала как за непринятие соответствующих мер по охране желдороги.                4.О положении на участке Омской жел.дороги доносить ежедневно в Штасиб к 8 и 18 часам по Московскому времени.                .Помглавкома                Наштасиб
.               
.                РГВА, ф.16, оп.3, д.86
      Разведсводка    16. 2. 21.    Тюмень.
…Тюменский район.  Главные силы повстанцев сосредоточились в с. Александровском, что  75 – 80 верст сев-зап  Ялуторовска и 14 верст юго-зап  с. Покровского, занятого нашим отрядом.                Штаб во главе с генералом Ковалевым находится с. Юргинское,  что  52 версты юго-восточнее    Покровского.                Врид  губвоенком         Симанович           Губвоенрук           Ростковский
Наштасиб      17 февраля 1921 г.                Доношу, что эшелон  Обручотряда вверенной мне школы в составе:  штыков 475 при 8 пулеметах, 2 легких и 3-дюйм  орудий, полуэскадрона  15 всадников и команды связи, а всего 800 человек, отошел от ст. Омск по указанному назначению в 3 час 10 мин 17 февраля.                Задержка произошла вследствие несвоевременной выдачи обуви.                Прошу срочного распоряжения о направлении вслед за эшелоном  Обручотряда  300 пар недоданных валенок, каковые был азысканы  Главным штабом лишь ко времени отбытия эшелона.                Полученные в 8 часу вечера сапоги, взамен недополученных валенок, не могут заменить таковых  ввиду того, что многие сапоги оказались на одну ногу, не были ввиду спешности, пригнаны и, главное, красноармейцы не имеют теплых портянок, что может повлечь за собою,  в случае несвоевременной подачи оставленных валенок, к значительному количеству отсталых.
Начальник высшей военной школы                Военком
               
Ответ на запрос  Наштасиб  от 17. 2. 21 г. в штаб  21 дивизии ВНУС  представить сведения о боевом  численном составе дивизии.                «Представить требуемые сведения невозможно, так как связи частями дивизии нет уже с 12 февраля.                Имеющиеся сведения от частей состоянию на 1 февраля забраны вместе со всей канцелярией Наштадива бандами повстанцев Токушах. О чем Вам донесено...сводкой № 20\с.                Данный момент штадива фактически не существует. Оставшееся число сотрудников работает штабе группы, выполняя задания последней.                Наштагруппы и военком    Володарский             18 февраля  1921 г.»


Ф.16. оп.3. д.87 – операт. сводки (Петропавл. группа).    
 (В районе Щучинское) настроение сибирских красноармейцев неопределенное, центральных – превосходное, продармейцев – удовлетворительное.                …Повстанцами руководит казачество, им мобилизовано население от 18 до 50 лет. Кузнецы мобилизованы для изготовления пик.Лозунг – довольно выполнять разверстку, беспощадное истребление коммунистов.                Предтройки           Розенбах                Комвойсками          Воронов 
            
            
          



В Тюмени 17 марта 1922 года проходило совещание Комиссии по изъятию ценностей из церквей города совместно со священнослужителями религиозных культов.                « Слушали: Об изъятии ценностей из церквей, синагог, молелен и прочих на нужды голодающих…   Мнение служителей религиозных культов:                Протоиерей М.Иноземцев. Церковное имущество не является нашей собственностью, а находится в ведении верующих, необходимо было бы побеседовать с местным епископом, Лично ничего не имею против изъятия излишков церковных ценностей на нужды голодающих.   Священник К.Ребрин. Двух мнений по этому вопросу быть не может,безусловно, нужно отдать голодающим все церковные ценности, которые являются лишними. Но почему до сих пор нет указаний Патриарха Тихона по этому вопросу, его воззвание скорее бы вызвало отклик у верующих.   Священник А.Тоболкин. То же мнение о необходимости оказания помощи голодающим, необходимо изъять излишки ценностей.                Священник И.Популов. Считает также вполне правильным и необходимым изъятие излишков церковных ценностей голодающим. Предлагает в срочном порядке принять распоряжение и инструкции ВЦИК огласить прихожанам и созвать церковные советы для обсуждения вопроса об изъятии излишков ценностей…                Постановили:                1. Отпечатать Постановление и инструкцию ВЦИК о порядке изъятия ценностей из церквей и расклеить привходе в церквах и по одному экземпляру выдать настоятелям церквей.                2.Создать Подкомиссию  по определению излишков в церквах ценностей подлежащих  изъятию во главе с местным Епископом…                Принятые единогласно резолюцию и воззвание немедленно распространить…».(ГАТО. Ф.2,оп.1,д.299.л.6 и об.)

Ргва, ф.1345, оп.2, д.25. л.9. Переписка. Телеграмма.                Приказ войскам Сибири № 78 от 3.7.22.
1. Наблюдаются случаи стрельбы часовыми, находящимися охране ж.д. мостов. Связанные неисполнением пассажирами требований закрытия окон, дверей вагонов при прохождении через ж.д. мосты. Такая мера не является целесообразной, не гарантирует отвозможности покушения стороны действительных злоумышленников и волечет за собою только бесцельную стрельбу, полрчу телеграфных проводов и случайные жертвы стороны пассажиров или поездной прислуги. Ввиду этого приказываю категорически воспретить стрельбу часовыми ж.д. мостах, как меру воздействия исполнению требований охраны по закрытию окон, дверей вагонов, и впредь таковых требований пассажирам не предьявлять.                2. С целью устранения задержки движения поездов, отмениь применяющиеся в настоящее время осмотры поездов воинской охраной перед прохождением охраняемых мостов.                Комвойсками Сибири Петин               Член РВСС Лашевич    Врид начштаба Бажанов

С 20 августа на этой территории дислоцировались красные части. 27 августа 1919 года Постановлением ВЦИК  Тобольская губерния переименована в Тюменскую с центром г. Тюмень.                24 октября 1919-го сюда губпродкомиссаром назначен В. Бельгов, с 3 сентября 1920-го –                Г. Инденбаум.                Тюменский губпродкомиссар в конце ноября посылает доклад Наркомпроду: «Вступив в исполнение обязанностей губпродкома 24 октября 1919 г., докладываю:  «Тюменский губпродком начал свое существование с 16 августа с.г., в то время как г. Тюмень  был эвакуирован белыми почти до основания, незначительные запасы продовольствия и товаров, оставшихся от белых, были вывезены управначснабарм 3, ввиду чего губпродком не получил ни одного фунта продовольствия, а также был вывезен весь инвентарь, который необходим для ведения продовольственного дела…Губпродком В. Бельгов».               

В феврале 1920-го губпродком  выносит постановление, запрещающее свободную продажу хлеба всех видов, зерна, муки, а также мяса всех сортов, рыбы, всех видов жира – как сала, так и масла. Ненормированные продукты на открытых базарах продавать разрешалось, но только самими производителями, всякие посредники устранялись. Воспрещалась закупка продуктов и товаров для перепродажи, в случае выявления таковых, они подвергались конфискации, после чего передавались на соответствующие пункты губпродкома под расписку и одновременно с этим требовалось уведомлять губпродком о всех реквизициях. Всякое распределение реквизированных или конфискованных товаров или продуктов без ведома  губпродкома строго воспрещалось.
Вскоре пошли другие постановления и приказы.
ПРИКАЗ № 30
Тюменского губревкома и губпродкома.      29. 4. 20.
Вследствие отсутствия на базарах и рынках ненормированных продуктов  продовольствия, являющегося результатом непонимания точного смысла постановления Тюменского губпродкома от  15. 2 . 20 г. за № 28  Тюменскй губревком и губпродком считают необходимым разъяснить, что упомянутым постановлением была запрещена свободная торговля нормированных монополизированных продуктов: хлеба всех видов – в зерне, муке и выпеченном виде, крупы всех сортов, овса. Ячменя и жиров, как-то: сала. Коровьего масла  растительного масла, рыбы  была разрешена свободная торговля ненормированными продуктами, а потому Тюменский губревком  и губпродком в развитие постановления губпродкома за № 28 приказывают:                Настоящий приказ входит в силу с момента его опубликования на местах, для чего предлагается подлежащим органам Советской власти распространить его на всех сходах, собраниях и вывесить на видном месте.                Неуклонное проведение в жизнь приказа возлагается на городскую, уездную и сельскую милицию, а также на органы Чека.                За нарушение настоящего приказа должностные лица будут привлечены к законной ответственности, а виновные будут незамедлительно преданы революционному суду.
  Председатель губревкома      Б.Новоселов      Замгубпродкома     В.Чесноков
                Секретарь         В.Ветров   
Приказ № 149 Тюменского губпродкома.        5. 5. 20.            
Члены губпродколлегии губпродкома тт. Гвиздон и Чесноков устраняются от
должностей членов коллегии губпродкома.               
Губпродком                Бельгов


Приказ № 32
Тюменского ревкомитета и губпродкома 25.5.20
В целях успешностт проведения маслянойразвёрстки и в интересах сохранения населением молочного и племенногоскота, в силу декрета Совнаркомтруда  от 2.3. с.г.,
воспрещается:                1. Истребление путём убоя племенного о молочного скота, стельных коров и телят.
2. Продажа молочных коров из маслодельных районов в немаслодельные.
Примечание: Приобретение коров допускается лишь с особого на каждый раз   
разрешения губпродкома или его продорганов.
3.Распределение между населением, продажа масла как заводами, так и частными лицами, вырабатывающими масло.
4. Выработка масла частными лицами для продажи.
Приказывается:
а) частным лицам, вырабатывющим масло, прекратить выработку масла и всё молоко сдавать нап заводы;
б) всем гражданам сдавать, согласно развёрстки, причитающееся с них количество молока на маслодельные заводы в сроки: к 1 августа – 40%, к 1 сентября – 60%.
Примечание: Гражданам, сдавшим молоко сверх развёрстки, выдаватьпремии в виде предметов сельского хозяйства.
в) райпродконторам взять на учёт все маслодельные орудия: сепараторы, маслобойки и проч., находящиеся у отдельных граждан;
г) всем маслоделам и заведывающим заводами неуклонно выполнять возложенные на них обязанности по выработке масла, следитьза правильной сдачей населением молока на заводы, расходованием масла и материалов. Ежемесячно доставлять в раймолсекцию отчёты по установленным формам о деятельности завода;
д) райпродкомам, раймолсекциям, волисполкомам и сельсоветам вести наблюдение за проведением в жизнь настоящего приказа, привлекая нарушителей к ответу, сообщая о сем юристконсульту Тюменского губпродкома для предания суду. Предгубревкома Новосёлов                Замгубпродкома           Гвиздон
Приказ № 151 Тюменского губпродкома.  (май 1920 г.)
Довожу до сведения всех сотрудников губпродкома, упродкомов и райпродкомов, что новая коллегия губпродкома сконструирована из следующих товарищей:  Маерс, Стахнова, Шкворченко и Трофимова.                На т. Маерс возлагается отдел распределения, на т. Шкворченко – отдел заготовок, на т. Стахнова – общий отдел и на т. Трофимова – кооперативный отдел.                Губпродкомиссар         Бельгов.                Основные мероприятия,необходимые для разрешения продовольственных заданий, стоящих перед Тюменским губпродкомом:                1.Считать работу продовольствия одной из существенных;  необходимо все продорганы в губернии милитаризовать, со всеми вытекающими отсюда последствиями.                2.Поставить работу по продовольствию, как основную работу в губернии для губкома и губпродкома.                3.Губкому мобилизовать 25 процентов организации для продработы, из коих должны составлять часть члены губкома, губисполкома и губпрофсовета.                4.Создать между всеми учреждениями и профорганами работоспособную атмосферу. 5.Предложить губвоенкомату дать возможность использовать часть гарнизона в губернии для продработы.                6  Предложить губвоенкому немедленно откомандировать всех продработников, находящихся в частях гарнизона.                7.Губисполком и губком должны разослать циркулярное письмо с обращением к сполкомам и парткомам в уездах об оказании всяческого содействия, ввиду важности в настоящее время продовольственной работы, оказывая не только пассивную, но и активную помощь всем продработникам на местах, отнюдь не вмешиваясь во внутренний распорядок технического свойства продорганов.                8.Использовать печать широко для продовольственной пропаганды.                9.Отделу работы в деревне губкома тесно связаться с губпродкомом дабы использовать агитационные силы в связи с пропагандой о значении продовольственных задач, стоящих перед Рабоче-Крестьянской властью в целом.                10.Партия в целом всячески должна противодействовать травле работников, обязать всех членов партии, в порядке партийной дисциплины, бороться с обывательщиной и мещанством, и только при таких условиях возможно осуществить продовольственные задания.                11.Всем отделам губисполкома в своей повседневной работе широко использовать деревню, практически разъясняя крестьянам, что получается при выполнении его задач, особенно продовольственных.                12.Относясь бережно к кооперативному аппарату, вместе с этим широко использовать возможность вхождения наших товарищей в правления кооперации.                13.Губпродкому, совместно с губпрофсоветом, немедленно приступить к проведению единого трудового пайка.                14.Губпрофсовету широко поднять компанию о задачах, стоящих перед профсоюзами, для чего широко вести привлечение рабочих в продорганы, преимущественно из руководителей профессионального движения, а также широко разъяснить тяжелое продовольственное положение, могущее произойти в текущем году.                15. Всякое перемещение, отзывы, командировки и партийные наряды продовольственникам производятся с ведома губпродкомиссара и губпарткома.                16.Губпродком обязан информировать губисполком и губком  10-дневками о своей работе.                17.Губисполком и губком обращают особое внимание на то, чтобы все его развёрстки, предъявляемые крестьянам, были решительны и чтобы вообще в продовольственной работе продорганы не допускали ни минуты колебания.                18.Для большей авторитетности продработников, наиболее ответственные, посылаемые на места губпродкомом, должны получать полномочия от губисполкома и губкома.               
                Секретарь губкома                Кочиш



ЦИРКУЛЯРНОЕ  ПИСЬМО
Всем укомам, райкомам РКП и уисполкомам Тюменской губернии. 6. 9. 20 г.                В связи с недородом в целом ряде губерний Центральной России, продовольственное положение Советской Республики столько осложнилось, что приходится параллельно с фронтами военных действий уделить особое внимание фронту продовольственному.                Центральный Комитет РКП бросает все свои лучшие силы на этот продовольственный фронт, коим считается Сибирь, а в частности и наша Тюменская губерния.                В продовольственном отношении перед нашей губернией поставлены громадные задачи и все это несомненно должно лечь на плечи нашей организации.                Разговоров о невозможности выполнить задания Центра быть не может, т.к. Советская Республика поставлена сейчас в такие условия, что все зависит от благополучного выполнения заданий, возложенных на ваши районы и уезды.                Уездные и районные комитеты, уисполкомы и волисполкомы должны поставить под углом своей работы – работу по продовольствию.                Принимая во внимание, что продовольственное дело встречает целый ряд препятствий на своем пути, что эти препятствия создаются иногда нашими менее сознательными товарищами, а подчас невольно и сознательными, и учитывая также, что на каждого отдельного продработника, кто бы он ни был, политический или технический, возложена огромная ответственность в области выполнения его заданий, что все эти задачи возможно выполнить лишь тогда, когда вокруг продработника будет создана благоприятная атмосфера и достаточный авторитет для его работы.      Губком, в порядке партийной дисциплины, категорически запрещает всякую травлю продработников, а наоборот оказывать им полное содействие, создавая должный авторитет и благоприятную работоспособную атмосферу.                Все партийные продработники должны рассматривать себя не только узкими проводниками продовольственных задач, но и партийными агентами.                Уездный отдел по работе в деревне должен использовать для своей работы  комиссаров продорганов  и своих волостных инструкторов, тесно связать последних с продработой.                1.Ввиду того что в продовольственной работе большое значение имеет печать, губком считает необходимым использовать местные газеты в большей части по продовольственному вопросу. Сотрудничать в этой области должны не только продработники, но и все ответственные работники  в порядке партийной дисциплины.                Уездпечати предлагается распространять литературу через продконторы в лице продкомиссара (Инструкция дополнительно).                2.Все отделы исполкомов, проводя свою повседневную работу в деревне, обязаны одновременно не миновать и вопроса продовольствия, конкретно, они являются бы   сотрудниками в продовольственном деле на время разверстки.
3.Учитывая ограниченное количество продработников, губком запрещает делать                какие бы то ни было перемещения, отзывы и назначения продработников на другую работу   
 без согласия губпродкомиссара и губкома РКП(б).
4.Сознавая, что в деле продовольствия должна сыграть немалую роль и кооперация, губком находит своевременно, в момент перевыборов правлений кооперативов, уделить этому достаточно внимания и ввести в число членов правлений наших партийных товарищей, обеспечивая за ними большинство.
5.Большинство товарищей коммунистов нашей Тюменской губернии вышло из среды крестьянства. Многие из них и теперь еще продолжают заниматься сельским хозяйством, а потому губком, считаясь с психологией населения в деле выполнения разверстки, предлагает таким членам партии быть примером населению и сдать в первую очередь выпадающую на их долю разверстку.                …Тяжелый и ответственный момент выпал опять на долю нашей партии. Отдавая силы на фронт военный, мы отдадим максимум наших сил и на продовольственный фронт. Для работ по выполнению продовольственных заданий, губком находит необходимым мобилизовать 25 проц. нашей организации.
…Товарищи, еще одно усилие и мы выйдем победителями на продовольственном    
фронте, так же как побеждаем на фронтах военных.
С коммунистическим приветом
      Секретарь губкома партии        Кочиш           Предгубисполкома          Новоселов
                Губпродком        Инденбаум

                Ко всем  продработникам Тюменской губернии.     7. 9. 20.
Дорогие товарищи!
В необычайно тяжелый для Советской Республики момент пришлось мне стать во главе продовольственного дела в Тюменской губернии.
В связи с недородом в ряде губерний в Центральной России, продовольственное положение наше настолько осложнилось, что параллельно с фронтом военным, пришлось отдать немало внимания фронту продовольственному, куда входит Сибирь, а в частности и наша Тюменская  губерния.
Вступая в среду продработников Тюменской губернии, хочется быть уверенным, что во всех моих начинаниях я буду не один, что всюду и везде я буду встречать полную поддержку и солидарность в моей работе.
По причинам недорода, условиям от нас независящим, многие губернии России стали потребляющими в полном смысле этого слова.
Все стремления Советской Республики обращены сейчас на богатую хлебом Сибирь и в частности на нашу Тюменскую губернию.
На нас, продовольственников, возложена задача, от благополучного разрешения которой зависит все.
Знайте, товарищи, что в продовольственной работе на местах вы не одни.
Я учел все трудности работы,  поставил перед губкомом и губисполкомом вопрос о необходимости выделить максимум работников на продработу. Губком , губисполком горячо отнеслись к этому и шлют вам помощь – больше кадров-людей.                До сих пор целый ряд препятствий, встречающихся в нашей работе, заставлял людей, стоящих вдали от продработы, рассматривать эти препятствия, как преступления с вашей стороны,   нередко принималась травля продработников не только со стороны рабочих, но даже иногда и нашими партийными товарищами. Все это крайне неблагоприятно отражается на саму продработу и для устранения создавшегося положения мною был поставлен вопрос перед губкомом и губисполкомом о ликвидации этих недоразумений. Мною указано на вредность травли продработников, т.к. отсюда вытекает неуспешность выполнения возложенных на них заданий. Всякий продработник, потерявший авторитет, не творец в порученном ему деле.                Губком и губисполком пошли навстречу и циркулярным письмом предложили своим местным организациям, путем партийной дисцыплины, борться с травлей продработников и создать для них должный авторитет и работоспособную атмосферу.                Я глубоко убежден, что продработники поймут, какое значение имеет для них авторитет, и всеми силами будут стараться заслужить его, дабы создать вокруг себя обстановку, способствующую в их работе.
Товарищи технические продработники, я поставил вас в более выгодное, обеспечивающие вас материальные условия и вы, в свою очередь, должны отдать все свои технические силы Советской Республике.                Вы, техники продовольственного фронта, выйдете победителями.                К вам, товарищи продработники, я обращаюсь с особым требованием. Вы, красные командиры продовольственного фронта, должны руководить продовольственной политикой. Каждый продовольственник должен быть не только узкм продработником, но и политическим агентом.                Вам, комиссарам упродкомов, продконтор, необходимо служить руководителями партийными организациями на местах, это даст вам возможность выполнть возложенные на вас задачи, кои чрезвычайно велики и серьезны. В своей работе вы должны быть как бы курком по отношению к волисполкомам. Ни одной минуты колебания по выполнению разверстки в деревне. Через вас должна осуществляться твердая рука Рабоче-Крестьянской власти.                Попутно я хочу зафиксировать, чтобы все продработники обратили особое внимание на отчетность друг перед другом, играющую огромную роль в нашей трудной работе.  Товарищи продработники, я поставл вас в условия работы, при которых она должна быть плодотворной и присущей настоящему моменту. Я делал,  буду делать все для поднятия вашего авторитета, позвольте же и мне быть уверенным, что вы будете аккуратными сполнителями всех возложенных на вас требований. К тем продработнкам, которые почему-либо задумают нарушить те или иные приказания, я буду строг,  беспощаден.  Продовольственное положение страны заставляет нас отдать максимум своих сил во имя разрешения продовольственного вопроса.                Вперед, к исполнению боевой задачи.                С товарищеским приветом                Губпродком             Инденбаум
Инструкция о товарной блокаде.  (сентябрь 1920 г.)
В целях побуждения сельского населения к сдаче всех сельскохозяйственных продуктов в распоряжение государства, устанавливается товарная блокада.
…2. Для проведения указанной выше цели, необходимо весь товар, поступаемый в Губсоюз, немедленно направлять в волостные кооперативы.
…4. Вменяется в обязанность заведывающим продконторами или комиссарам таковых, что товары, находящиеся в волостных  кооперативах, могут распределяться только  по распоряжению продконторы…
Губпродком                Инденбаум          Член губпродколлегии                Шкворченко
Иф гато ф.2, оп.1, д.15, л.91.
Выполнено нарядов на внутриуездное снабжение за отчётный период 1921 года:



Наименование
продуктов Кол-во
едоков                Вес Примечание
на 1 чел. в кг
        пуд                фунт
    433 039
мука 221623 36 8,18
крупа 16958 26 0,620
мясо 28825 30 1,060
рыба 16286 24 0,600
масло 5093 0,180
сахар 871 13 0,030
соль 9440 12 0,340
молоко 5579 36 0,200
яйцо 106196 шт. 0,24 шт.
спички 3383703 кор. 0,88 кор.
Это за один год на одну душу – взамен отнятого.

Ргаэ, ф.1948, оп.6, д.1740
Приказ № 1  30. 9. 20.                Совершенно секретно
Ишимскому уездному продовольственному комитету и продконторам      
Ишимского  уезда.
Находясь сейчас в Ишиме, предлагаю принять к руководству следующие положении 1.Упродкому немедленно ввести конно-курьерскую связь с продконторами, на основании постановления губпродкома.                Корректирование разверсток уже кончилось, техническое руководство уже вошло в нормальную колею, а посему приказываю упродкомиссару весь центр тяжести перенести на политическое руководство райпродкомиссарами.                2.Упродкомиссару, впредь до получения из губпродкома,немедленно разработать форму политических сводок о состоянии крестьян деревни по отношению к разверсткам, в каковой должны быть указаны, на случай – аресты исполкомов или отдельных граждан, реквизиции и конфискации, какое время продкомиссар лично находится в районе, сколько митингов, собраний проведено и пр.                3. Формы эти преподать компродконтор, каковых обязываю каждые 10 дней давать      сведения о состоянии своего района, последний требует от своих инструкторов.Упродком, суммируя общее Положение разверсток, телеграфно сообщает каждые 10 дней губпродкому.                4. Приказываю упродкомиссару, под личную ответственность райпродкомиссаров,                затребовать списки поселенных и домовых разверсток; последние –возложить всю ответственность на исправную доставку этих сведений на инструкторов. Списки эти должны быть представлены в течении 10 дней продконторами в упродком и губпродком.                К лицам, невыполнившим это, принять суровые меры наказания.                5.Месяц подготовительной работы уже сегодня кончается, а между тем реальных результатов не видно, это объясняется, что продконторы и инструктора слишком мало проявили энергии и не использовали мои приказы по отношению к волисполкомам и сельсоветам, а посему предлагаю, начная от упродкомиссара и компродконтор, быть все время не менее двух третей месяца в разъезде, проводя в жизнь все указания, данные мною в телеграмме за № 1287\ а  и  1343\ а.
…8.  Приказываю весь центр тяжести перенести на выполнение разверсток: хлебной, овощной, картофельной и сенной, отнюдь не ослабляя остальные с тем, чтобы в течение этого месяца (октября) наверстать нами пропущенное и выполнить указанные проценты в течение ноября.                9.По отношению яичной и масляной разверстки проявить самое беспощадное требование. Не может быть отговорок невозможности выполнения или опоздания времени, они должны быть выполнены, применяя к крестьянам, невыполнившим разверстки, реквизиции скота и другого имущества, вплоть до ареста.                …11. Компродконтор и районным инструкторам вести особенное наблюдение за только что прибывшими инструкторами, которых необходимо очень чаще посещать  и давать различные указания и разъяснения.                12. Впредь до выполнения разверсток, приказываю компродконтор не допускать никаких внутренних разверсток…                13. Многие волости или отдельные деревни, боясь открыто противится выполнению разверстки, выделяют из своей среды учетные комиссии, тем самым они заранее говорят, что в их волости или селе нет хлеба. Ввиду чего, приказываю не допускать каких бы то ни было учетных комиссий со стороны волисполкомов и сельсоветов.                14 .В случае отказа волости или села выполнить разверстки, то в таких случаях, раньше чем приступить к подворной разверстке, прежде всего производить аресты предволисполкомов, если это происходит во всей волости, или предсоветов, если в деревне, а также арестовывать самых зажиточных кулаков как заложников.                В случае, если после этого  не поднимется выполнение разверсток, то в таких случаях компродконторы пускает подворное изъятие, а не учет. Такое изъятие должно быть самое беспощадное и наложенные разверстки должны быть взяты с плюсами, дабы показать деревне власть Рабочих и Крестьян.(! – А.В.).                *Примечание. В этих случаях не считаться ни с чем и брать необходимое. О каждом таком случае широко публиковать.                15 .В селах обыкновенно производят разверстку на отдельные домохозяева, не считаясь с тем кто богаче или беднее, а делают равномерно.Ввиду чего предлагаю компродконторам и инструкторам следить за тем, чтобы центр тяжести разверстки пал на кулаков и середняков, и в меньшей мере затрагивал бедноту.                16. Компродконтор немедленно войти в тесную связь с райкомами (партии), показав продовольственное положение, произвести мобилизацию партийных сил.                17.Принимая во внимание, что члены партии и члены волисполкомов, и члены сельсоветов должны быть примером в выполнении разверсток, а посему приказываю немедленно взять на учет всех вышеуказанных лиц, поручив инструкторам строго следить за каждым отдельным лицом, чтобы он выполнял разверстки.                18. В местах более подозрительных  компродконтор должны сейчас же приступить к взятию на учет зажиточных кулаков, дабы в любой момент можно было бы произвести аресты заложников или какое-либо другое воздействие.
…21.  Упродкому представлено право увеличивать ту или иную разверстку, тактически опубликовывая (объясняя), как-то:  внутренняя разверстка и пр.                22. Целый ряд крестьян кулацкого элемента уже сейчас опускают свой хлеб и другие продукты в яму или иногда завозят свои клади в леса, как это уже имело место.                Посему приказываю компродконтор  связываться тесно с ячейками данного района и через них вести точное наблюдение.                Инструкторам также связываться с ячейками сел или волости, а там где они отсутствуют или вообще имеются честные преданные крестьяне, то в таких случаях связываться с ними.                Вообще, каждый инструктор должен иметь в деревне своего человека, который ведет указанную мною выше работу. Лицо, ведущее эту работу, должно быть известно только инструктору и продконторе. Это лицо не производит никаких административных мер, а лишь немедленно лично сообщает инструктору или продконторе. За каждое отдельное сообщение агент получает вознаграждение, которое будет выработано и прислано впоследствии.                23. Продконтора, получив известие о скрытии продуктов, немедленно командирует лицо для изъятия, широко публикуя по волостям, и немедленно донеся об этом упродкому и губпродкому.                24. В случае установления виновных немедленно арестовывать и конфисковать все имущество.                25. Возложить также на этих агентов и обязанности по борьбе с кумышкой (самогоном), применяя данный порядок и меры взысканий, указанные мною в предыдущем параграфе.                26. Разверстка на сырье: кожи, овчины и прочее уже роздана по волостям. Между тем у крестьян имеются большие запасы прежних лет и посему приказываю продконторам и инструкторам нажать на волисполкомы и сельсоветы, чтобы запасы сырья немедленно сдавались.                27.  Компродконтор до сего времени не обратили внимания и не обращают внимания на политическую обработку крестьян, привозящих продукты на ссыппункты, между тем это имеет огромное значение.                На основании сего предлагаю продконторам там, где это возможно, устраивать ночлежные дома для крестьян и, войдя в связь с райкомпартом, устраивать митинги, концерты и проч.                …29. Ни в коем случае не допускать задержку в приеме или расчетах…                30.Компродконтор немедленно войти в соглашение с соответствующей частью, присланной в ваш район, и выставить на бойких дорогах заградительные посты.                31. Отдавая большое значение помольному сбору, приказываю, впредь до получения Инструкции губпродкома, разбить свой район на мельничные районы с тем, чтобы вести наблюдение за отчуждением помольного сбора на всех без исключения мельницах: паровых, конных, водяных и ветряных. Агентов-контролеров разрешаю набирать на местах, перебрасывая их из своей волости в другую.                32. Вести беспощадную борьбу со спекуляцией как в самом городе, так и на местах.                …34. Приказываю всем продконторам приступить к неуклонному изъятию хлебов урожая прошлых лет.                …36. Приказ имеет секретный характер, подлежит передаче в секретном виде инструкторам, отнюдь не подлежит никакому опубликованию.                Губпродкомиссар       Инденбаум

   Приказ № 241  Тюменскому губпродкому.    23. 10. 20.
По внутреннему управлению.                1.Вытекающая из постановления ВЦИК от 27.9.с.г. телеграммы Нарпродкома за № 703 работа, требует от продорганов  особого напряжения всех сил, а в связи с этим и введения военной, боевой и трудовой дисциплины среди всех служащих и рабочих продорганов, посему приказываю:                а)   перевести губпродком и его местные органы: упродкомы, продконторы, вспомогательные ссыпные пункты на военное положение;                б)  все распоряжения должны издаваться в виде боевых приказов, каковые подлежат безоговорочному и неуклонному исполнению;                в)  за всякое упущение, манкирование службой, несвоевременные подачи сведений, невыполнение приказов, несоблюдение дисциплины и другие упущения виновные предаются суду и подвергаются аресту.                Губпродком        Инденбаум
( РГАЭ, ф, 1943, оп.3, д.726)
Телеграмма.    26.10.20.
Всем упродкомам, завпродкрнторами и уисполкомам.
Во изменение ранее установленных сроков выполнения всех разверсток, за личной ответственностью предуисполкомов, упродкомов, заведывающих и комиссаров продконтор в порядке боевого приказа выполнить не позднее  1 декабря нижеследующие разверстки в следующем количестве: хлебной, мясной, птичной, овощной, яичной, табаку, меду – 100 проц., брусники, орехов – 50 проц., сенной, шерсти – 70 проц., соломы – 30, масляной 100, допуская замену последнего топленым салом, согласно нашего распоряжения № 1844, кожи – всю наличность у населения изъять, в т.ч. могущую быть от падежа скота. Райпродкомссары дают боевое письменное задание волисполкому, копию – инструкторам. Неисполнение сего персонально влечет ответственность.                Председатель губисполкома       Новосёлов             Губпродком           Инденбаум

                ( РГАЭ ф.1943, оп.4,д.825, л.14)
                Приказ  № 246                Тюменскому губпродкому.     28.10.20.
…В целях более успешного дела заготовок продовольственных продуктов открываю в селе Больше-Сорокинском подсобный пункт к Ишимской продконторе для приемки всех продуктов, подлежащих сдаче населением Больше-Сорокинской, Вознесенской и Готопутовской волостей.                Губпродком           Инденбаум

(РГАЭ ф.1943, оп.3, д.726.)
Протокол № 52. Заседания губпродколлегии  10. 11. 20. Присутствуют:   члены коллегии тт.  Трофимов.  Шкворченко. Тюменскй упродком  Козловин,     Роттемель Председательствует губпродком           Инденбаум.                Слушали: Доклады тт. Трофимова, Козловина о поездке по районам.                Постановили:                …2. Свиней и мелкий скот принимать живым весом. Убой производить  в продконторах, дабы при перегонах скот не терял в весе, доставку производить перевозом.                …4. Применение вооруженной силы не должно вводиться как система. Следует производить резкий эффектный удар, чтобы звук раздался по всему району или уезду.                ...10. Отделу заготовок разъяснить продконторам, волисполкомам и сельсоветам, что разрешается принимать павший скот, как крупный, так и мелкий, по твердой цене, которую срочно поручается выработать отделу заготовок.                Слушали:  О премировании заготовок льна, пеньки и  выработки тары.                Постановили: а/  лен и пеньку премировать керосином, спичками и солью; б/  премировать также выработку тары и мочала.

                ( РГАЭ  ф.1943, оп.6, ф.411)
Оперсводка  1.12.20.                Распоряжением райпродкомиссара  Гущина в с. Б. Ярки ( 55 верст южнее Ишима ) за невыполнение разверстки арестован Совет  несколько граждан.                Собравшаяся толпа пыталась отбить сопротивлением выполнение разверстки. Все ликвидировано. Разверстка выполняется.
Наштадив  21  Ушаков.

Оперсводка  5.12. 20.                Отрядом 61 кавэскадрона  Гуляева в Гагарьевской волости  с. Травнинское арестован сельсовет за невыполнение продразверстки                После ареста разверстка продолжается.
Наштадив  21  Ушаков

Оперсводка  7.12. 20.                Отряд 61 кавэскадрона  Гуляева  числе сабель  20, вернувшийся в Ишим, отправлен  5. 12. в распоряжение райпродкомиссара  Гущина  для продработы в Боровской волости ( 15 верст северо-восточнее Ишима).
Наштадив  21 

Оперсводка 9. 12. 20. В распоряжение губпродкомиссара Инденбаума для продработы в Бердюжской волости (75 верст юго-западнее Ишима) из отряда Шестакова выделено 19 штыков под командой помкомвзвода Бушланова в распоряжение продагента Карманова.
Наштадив  21
(РГВА, ф.25875, оп.1, д.135 – оперсводки 21 сд ВНУС)
Члену  коллегии  А.П.  Шкворченко.                Вх. 13. 1. 21.
Доклад 
15 августа был организован организационно-заготовительный подотдел. Мне было поручено проводить все разверстки и организацию продконтор и реорганизацию отдела заготовок, что мною и выполнено. Организовано 31 продконтора и 20 подсобных пунктов с общим штатом 920 человек. Все продконторы и подсобные пункты работают.                …Все разверстки, за исключением масла и яиц, выпущены в начале сентября и проводятся самым пожарным образом; есть некоторые дефекты благодаря неумению продработников, а также, в большинстве, нежелания зажиточного населения расставаться с излишками, на почве чего были случаи конфискации имущества и аресты;  всеми арестами и конфискациями руководит губпродкомиссар.                Плохо поставлено дело с тарной блокадой до сих пор; из-за отсутствия работников не представляется возможным охватить всю губернию и ввести тарную блокаду.
                Заворгзагподотдела             Ф.И. Ботов

            Члену коллегии  Шкворченко.             Вх. 13. 1. 21.
…Заготовка рогов, копыт, хвостов и грив передана в ведение кооперации Губсоюза.                Замзавсырьевого подотдела       А.С.Петров

            Управление  заготовок  Наркомпрода.       Вх..14. 1. 21.                Доношу, что работа отдела заготовок не совсем удовлетворительна по целому ряду причин, на которых остановлюсь подробно:                1.Я приглашен тов. Бельговым с августа месяца (1920 г.) помочь в организации былого Заготоселя.  С продовольственным делом, требующим специальных  знаний, знаком мало, т.к. занимался преимущественно организацией кустарной и лесной кооперации…                2. Штаб отдела был слишком слаб…т.к. большинство работали новички, не меющие понятия о заготовках.                3. С 15-го августа было приступлено к переорганизации аппарата по структуре, принятой продсовещанием…                4. При назначении заведывающих и политкомов продконтор (заготконтор) выяснилась крайне печальная картина:  Ишимский уезд был опеспечен штатом сотрудников на 60 проц., Ялуторовский – на 20, Тобольский с уездам Сургутским и Березовским – не более 10-15 проц.                Были приняты героические меры путем мобилизации партийных, кооперативных и профессиональных работников, откомандирования специалистов из разных учреждений т.д. Все это вместе взятое дало возможность получть до 600 работников, которые после прослушивания 10-дневных и 2-недельных курсов, были брошены на работу на места. Все работники, в большинстве случаев, совершенно не подготовлены и мобилизация, хотя и дала количественно большой аппарат, но удельный вес его ничтожен.                Разверстки разработаны и выпущены с опозданием, главным образом за отсутствием бумаги…                Приступив к работе, оказалось, что на местах, в продконторах, нет весов, тары, приспособлений, хранилищ, леса, железа и т.д., а так как одновременно  с выполнением разверсток производилось формирование штатов, оборудование продконтор и ссыпных пунктов, в организации работ имелось слишком много дефектов, иногда требующих чрезвычайных мер для их устранения.                Главные недочеты следующие:                а\ обмолот хлеба производился в сырое время, благодаря чему хлеб в большинстве случаев поступал сырой, негодный для немедленного употребления и хранения;                б\ нет сушилок, мешков, а также достаточного количества амбаров для хранения хлеба;                в\ скот забивается в большом количестве, между тем нет вагонов для вывоза, тары для засолки, погребов или ледников для хранения и т.д.;                г\ совершенно нет специалистов по сырью не только у губпродкома, но и в совнархозе, потому приемка производилась в большинстве случаев лицами, не имеющими понятия в этом вопросе, много брака, несоответствия кондиции и т.д.                Самое проведение разверсток протекает также далеко ненормально. Хотя губпродкомом были сделаны разверстки поволостные, а  упродкомам и волисполкомам было предложено право корректирования, в большинстве никакого  корректирования сделано не было, а т.к. статистика сильно хромала, а в некоторых областях ее совершенно не было, то при проведении разверстки в жизнь, получилось крайне печальное явление:  отбирался весь хлеб, в т.ч. и семенной, отбирались коровы стельные и молочные и т.д. И корректировать все эти неправильности совершенно невозможно, т.к. телеграфной связи со многими продконторами нет, и распоряжения, даваемые по целому ряду вопросов, не достигали цели, т.к. факты неправильные были уже совершены: хлеб смешан, скот забит. Кроме того, сырьевая заготовка вообще протекает крайне болезненно. С одной стороны, она была слишком поздно принята от Совнархоза и без помощи специалистов, с другой – для развития кустарной промышленности дали возможность часть сырья переработать на свои потребности. Боевой приказ о выполнении разверсток к 1 декабря полностью вызвал крайне тяжелые последствия для некоторых местностей, т.к. производилась стрижка зимой овец, полушубков, отбирались последние валенки, в некоторых местностях конфисковались полностью овцы за невыполнение разверстки, которую выполнить не было возможности полностью до 1 декабря.                Хотя темп работы был принят чрезвычайно суровый, но все же он не дал определенного эффекта, т.к. на местах репрессии были проведены без должной системы. Так, практиковались аресты, реквизиции, конфискации, причем в большинстве случаев они отразились на хозяйствах, т.к. в ряде вопросов они были совершенно излишни.                Вообще отдел заготовок был совершенно бессилен бороться с такими явлениями, т.к. командированные с чрезвычайными полномочиями члены губернских организаций не всегда считались с данными им инструкциями, почему исполнение разверсток, в смысле количества, были значительны, а последствия такой работы приходится исправлять почти ежедневно.                При  таких чрезвычайно тяжелых условиях протекает все выполнение работы…
Член коллегии, завотдела заготовок       Шкворченко.               

ПРОТОКОЛ               
объединенного совещания губпродколлегиис упродкомиссарами и представителями райсоюзов.             г. Тюмень.  16-17. 1. 21.
Председательствует  Инденбаум.
Слушали:  Доклады упродкомиссаров о ходе разверстки на местах.
Ишимский уезд.               
Гуськов. В Ишимском уезде хлебо-фуражная  разверстка выполнена полностью, причем хлеб еще не вывезен и находится в уезде, т.к. складских помещений на линии ж.д. недостаточно. В первую очередь хлеб будет стягиваться из тех волостей, где это более необходимо по политическим соображениям. Во избежание горения хлеба необходимо принять срочные меры к его вывозке, ввиду недостатка зерносушилок  неприспособленности складских помещений. Семенная разверстка пока еще не выполнена, т.к. была задержана хлебной, но теперь будет выполнена в ближайшие дни. Волокна выполнено 75 проц., причина – недостаток его в обработанном виде. С наступлением тепла будет выполнена. Уезд разбит на три категории по урожайности:  15, 12 и 9 пуд. на десятину. Наиболее серьезное внимание разверсткам было обращено с 20 октября, когда была создана Контрольно-инспекторская комиссия и несколько контрольных троек. Работе мешала двойственность управления, продконторы получали распоряжения и от губпродкома и от упродкома. Поступление хлеба по влажности точно не установлено. Предполагали, что влажность хлеба поступит не более 25 проц., а оказалось  70 проц., а может быть и более.Единственное средство спасения зерна – перевозка. Пересушено до тепла может быть не более  500 тыс. пудов. …Резюме губпродкомиссара. Из докладов упродкомов усматривается, что они занимались техникой, а не политической постановкой работы. Не чувствуется хозяин уезда. Резолюция. В целях сохранения заготовленных продуктов: 1.Дать упродкомам боевое задание, чтобы к 25 января ни одного фунта хлеба не оставалось в волости и обществах, каковой стянуть к основным пунктам, для этой цели дать им потребное количество подвод.
2. Из Б. Сорокинского района весь хлеб сосредоточить в Ишиме.                3.  В Абатске оставить столько, сколько можно сосредоточить там по техническим условиям, остальной хлеб стянуть в Ишим.                Слушали:  Обсеменение полей.                Резолюция. Установить следующее количество высева на десятину.
Ишимский уезд.: Рожь – 10 пуд., пшеница – 11 пуд., овес – 12 пуд., лен – 8 пуд., конопля – 2 пуда.
Слушали:  Внутренная разверстка.
Резолюция. …считать Ишимский  Ялуторовский уезды за самоснабжающие, а Туринский и Тобольский – за потребляющие.                Губпродком      Инденбаум         Секретарь       Краснопевский


                ПРИКАЗ  № 13                Тюм. губпродкома.  25. 1. 21.                На основании приказа Наркомпрода от  4.12.20 г. за № 2412   приказываю:                1.Немедленно реорганизовать упродком, согласно вышеприведенного приказа, по следующей структуре: каждый упродком для выполнения возложенных на него задач делится на три отдела:                а )  организационно- заготовительный,                б ) распределения,                в ) общий.                …В задачу упродкома входит руководство всей заготовительной работой в уезде по выполнению разверсток с административно – политической и организационной стороны.                Техническая работа по проведению заготовок, приему, хранению, переработке и отправке заготовленных продуктов возлагается на продконторы…                2. Во главе каждого уезда стоит упродкомиссар, который является политическим руководителем уезда и проводит все задания губпродкома через райуполномоченных, а последний, через волпродагентов.                3. Все упродкомиссары подбирают себе по одному заместителю без отдела, фамилию коего сообщает губпродкому на утверждение.                …5. …Райуполномоченными являются ответственные за всю административно- политическую работу в своем районе…                …9. …Продконторы являются аппаратом губпродкома и в техническом отношении подчинены непосредственно последнему.                Губпродком              Инденбаум
.   

РГВА, ф.1393, оп.1, д.76 – переписка.
Нач. Петропавловской группы.   16. 2. 21.
Доношу, с отрядами вверенного мне полка, выступив сегодня утром со станции, осмотрел весь поселок Татарский, где с утра  16.2. опять начали скапливаться банды, преимущественно из местного населения. Вверенным мне отрядом указанные банды разбиты, часть перебита на месте, часть взяты в плен и отправлены в вверенный вам штаб. Пройдя весь Татарский, оставил две роты для более  тщательной облавы по домам, которая должна закончится в течение четырех часов. В настоящее время  банды начинают группироваться в северо-западной стороне поселка и на опушке леса, что северо-восточнее поселк.  ведут наступление на город  (Петропавловск) под прикрытием артогня. Части вверенного мне полка занимают редкими цепями северо-западную и северную части города, а также северо-восточную  окраину, где наступает противник. Пулеметы с  нашей стороны работают плохо, т.к. мерзнет вода и застывает смазка. Необходима высылка около четверти спирта. Части вверенного мне полка уставшие, находятся вторые сутки в цепи, не получая пищи вторые сутки. У красноармейцев подъем духа хороший, но необходимо подкрепление, с которым свежими силами можно приступить к решительному наступлению, вместе с тем обеспечив город. Настроение жителей в городе самое враждебное. При наступлении частей на Татарский поселок освобождены пленные красноармейцы и командир  255 полка,  у бандитов отобрано около 100 винтовок и 2 пулемета. Патрон имею по 100 штук на красноармейца. Комполка  249         Ильин                Военком
РГВА, ф.16, оп.3, д.86
             Оперсводка   16. 2. 21.   
Петропавловский район.  При временном захвате Петропавловска  бандиты захватили  у нас одно легкое орудие…                В деревнях и районе 15 верст восточнее  Исилькуль вспыхнуло восстание. Две батареи 85 бригады, расквартированные в указанном районе, перешли на сторону повстанцев.                Из Омска выслан образцовый отряд для ликвидации повстанцев и возвращения батарей.              Начоперупрсиб             Бежанов               Военком                Погодин

                ргва, ф.16, оп.3, д.36, лл. 83, 85.
Ответ на запрос  Наштасиб  от 17. 2. 21 г. в штаб  21 дивизии ВНУС  представить сведения о боевом  численном составе дивизии.                «Представить требуемые сведения невозможно, так как связи частями дивизии нет уже с 12 февраля.                Имеющиеся сведения от частей состоянию на 1 февраля забраны вместе со всей канцелярией Наштадива бандами повстанцев Токушах, о чём Вам донесено...сводкой № 20\с.                Данный момент штадива фактически не существует. Оставшееся число сотрудников работает штабе группы, выполняя задания последней.                Наштагруппы и военком    Володарский  18 февраля  1921 г.»


   Он в граните и славе стоит на площади перед Домом правительства Тюменской области, с головой повернутой на восток, будто настороженно и зорко всматривается в её хлебородные просторы, будто думает: всё ли там сделано как надо, как требовал он.
   Вождю мирового пролетарьята не стоит беспокоиться: у него были достойные ученики и преемники: разрушено всё, похерено, вытоптано и брошено.
  В граните и славе стоящий на площади перед Домом правительства, думал ли когда-нибудь он, что в разгромленном его волей  краю в шаткое время тело его будет искать убежище?         
               
   «В начале июля 1941 года мне позвонили из Москвы, из ЦК ВКП(б), о том, что после 10 – 11 июля 1941 года в Тюмень будет эвакуирован очень важный объект и что Тюменский горком ВКП(б) должен: во-первых, принять все необходимые меры, чтобы обеспечить нормальное функционирование объекта, во-вторых, обеспечить полную тайну об эвакуации и функционировании объекта. О том, что объектом эвакуации будет Мавзолей  Ленина сказано не было.»                Из воспоминаний Д.С Купцова, первого секретаря                Тюменского горкома ВКП(б) в 1943 -  1944 гг.

   В истории Тюмени много ненаписанных страниц, много – непрочитанных.
   
   7 июля 1941 года лейтенант Виктор Сюткин шел по Красной площади на службу в Кремль. Фронт был еще далеко от Москвы, воздушных налетов на нее еще не было; с началом войны объявлялась одна тревога, но после отбоя её назвали учебной. И тем не менее лейтенант подумал, что оставлять тело Ленина на площади опасно, его, наверное, будут эвакуировать.
   Его предположение оправдалось.
   – Не желаешь ли выехать в командировку? – спросил Сюткина комендант Кремля генерал-лейтенант Спиридонов.
   – Мое желание необязательно, для меня существует приказ, – ответил лейтенант с радостной надеждой, что его отправляют на фронт.
   Генерал улыбнулся и приказал  быть готовым к длительной командировке на восток – сопровождать тело Ленина.
   Поезд специального назначения в двадцать один час 7 июля отошел от платформы Ярославского вокзала по Северной железной дороге. Останавливаясь в пути лишь для смены паровозов, 10 июля 1941 года он прибыл на станцию Тюмень.

   Г.А. Митерёв, нарком здравоохранения СССР военных лет: «Вернемся к тем дням 1941 года, когда начались налеты  гитлеровской авиации на Москву. Оставлять тело В.И. Ленина в Мавзолее становилось рискованным, его решили перевезти на восток.
   В Мавзолее действовали специальные термальные установки. В сочетании со сложным набором  химических препаратов они уберегали клетчатку тела от возможных изменений. Теперь нужно было выбрать тихий тыловой город, хорошо связанный с Москвой, и подготовить там помещение, смонтировать оборудование, словом, обеспечить все необходимые условия.
   Остановились на Тюмени. Этому городу выпала честь стать на годы войны местом хранения драгоценнейшей реликвии советских людей и всего трудового человечества. Ведь тело Ленина принадлежит и грядущим поколениям.       
   Знойное лето усложняло задачи перевозки тела. Вагон оборудовали установками для обеспечения оптимального микроклимата. Специальные амортизаторы должны были свести к минимуму вредные воздействия толчков на рельсовых стыках и вибрацию вагона.
 В дальний путь за Урал вместе с телом В.И. Ленина отправился и Государственный пост № 1».

   Утром в квартире первого секретаря Тюменского горкома ВКП(б) раздался телефонный звонок:  начальник городского отдела НКВД С.Ф. Козов спрашивал, знает ли он, что в Тюмень будет эвакуирован важный объект? Секретарь ответил утвердительно.
   Тогда С. Ф. Козов сообщил, что поезд из Москвы уже прибыл…
   Поезд специального назначения стоял на запасных путях.

Руководитель научной лаборатории при Мавзолее В.И. Ленина профессор Б.И. Збарский представился Д.С. Купцову, предъявил документ, на основании которого он действовал и наделялся большими правами.                Это было постановление Политбюро ЦК ВКП(б) об эвакуации тела Ленина, подписанное Молотовым.
Ни город, ни здания, предложенные для эвакуированного Мавзолея, первоначально Збарскому не понравились.                Сначала ему предложили здание дома отдыха им. Оловянникова, находившееся тогда в нескольких километрах от города, в густом лесу. Оно было отвергнуто Збарским из-за удаленности от города и отсутствия коммунальных удобств.                Забраковал Борис Ильич и здание сельхозтехникума: расположено в центре города, рядом – городской сад. Он связался по телефону с Москвой, просил местом эвакуации определить Свердловск, но получил отказ.                Гроб с телом Ленина, научная лаборатория и охрана Мавзолея – командиры и красноармейцы Кремлевского гарнизона – переехали со станции Тюмень, с запасных путей, в здание сельхозтехникума.
Государственный пост № 1 
Силуэты часовых в окнах второго этажа сельхозтехникума появились вечером этого же дня.
У входа в здание был установлен круглосуточный пост милиции.
Сотрудники лаборатории и охрана с первых же минут принялись за создание нормальных условий для сохранения тела вождя. Наиболее пригодной для траурного зала оказалась комната в правом крыле второго этажа. Для поддержания благоприятного теплового режима заложили кирпичом окно, в которое попадали прямые солнечные лучи. В смежных комнатах было установлено необходимое оборудование.
У дверей Траурного зала стояли часовые.

Виктор Васильевич Сюткин: «На пост и с поста мы шли четким строевым шагом по паркету коридора. Лишь ночью, из-за резонанса  во всем помещении от строевого шага, шаг часовых и разводящих был мягче. Непрерывно несли службу и начальники почетного караула. С личным составом была приведена в надлежащий вид внутренняя часть здания. Офицеры и солдаты жили на первом этаже правого крыла здания. В двух комнатах находилась лаборатория Мавзолея В.И. Ленина.                В левом крыле на первом и втором этажах жили медицинские работники  - профессора Борис Ильич Збарский, Рафаил Давыдович Синельников, Сергей Руфович Мардашев, доцент Илья Борисович Збарский (сын Б.И. Збарского) вместе со своими семьями…».                Контакты сотрудников лаборатории, личного состава охраны  с местным населением были ограничены. В здании сельхозтехникума часто бывали лишь первый секретарь горкома Д.С. Купцов, председатель горисполкома С.Н. Загриняев, начальник горотдела НКВД  С.Ф. Козов. И персоналу казалось, что тайна их объекта сохранена.                Однако Д.С. Купцов вспоминает: «Принимались все меры, чтобы сохранить в тайне, что за «объект» эвакуирован в Тюмень.                Но сохранить это в тайне было не так просто.Оказывается, заведующая Тюменским горздравотделом  доложила в обком, что я в нарушение  мобилизационного плана на случай войны предоставил здание сельхозтехникума не под госпиталь, как это намечалось, а под какой-то «объект». Я. Конечно, вынужден был объяснить секретарю обкома ВКП(б), какой «объект» прибыл в Тюмень.                Еще раньше эта тайна перестала быть тайной для моего шофера Яши. Его и автомашину  я предоставил в полное распоряжение Б.И. Збарского.                Дня через два после этого Яша вошел в мой кабинет и, кивнув головой на портрет В.И. Ленина, висевший на стене, сказал мне:                – Дмитрий Семенович, а ведь Он у нас, в Тюмени.                Я сначала сделал вид, что не понимаю, о чем речь. Но Яша улыбался, и я вынужден был казать ему:                – Вот что, Яков! Ты ничего не слышал, и я от тебя ничего не слышал.                Яша посерьезнел и сказал:                – Понятно, Дмитрий Семенович… 
С началом нового учебного года об эвакуации Мавзолея в Тюмень узнали ученики старших классов школы № 25, где директором работала моя жена Нина Ефимовна. Она приняла на работу в школу Б.И. Збарского преподавателем биологии. (Д.С, Купцову изменила память: Б.И. Збарский преподавал математику. – А.В.). Он носил пиджак, на котором были видны более темные, не выгоревшие на солнце пятна, где раньше носил он снятые теперь ордена. Ученики, естественно, заинтересовались, кто же такой их новый преподаватель, и скоро, обратившись к 1-му изданию Большой Советской Энциклопедии, в 26-м томе ее на стр. 426 прочитали, что Борис Ильич Збарский – это тот, кто в 1924 году вместе с В.П. Воробьевым бальзамировал тело В.И. Ленина…Да и военнослужащие из охраны, молодые неженатые парни за долгие месяцы службы в Тюмени перезнакомились с тюменскими девушками». (Многие потом женились на тюменках и после окончания войны жили  и некоторые продолжают жить в Тюмени…).
    Сами авторы воспоминаний из числа персонала охраны признают, что появление их в Тюмени не осталось незамеченным: здание сельхозтехникума находилось в центре города, раньше из него выходили шумные толпы студентов, а теперь – офицеры, сержанты и солдаты в непривычной форме одежды. Правда, они представлялись сотрудниками лаборатории, но это мало меняло дело… Рядом с техникумом находился городской сад, танцевальная площадка (их вскоре закрыли). Из числа местных жителей в Мавзолее работали повара, плотники, уборщицы. На территории техникума бывали и рабочие иных специальностей, например, электрики. Электростанция в Тюмени была маломощная, случались перерывы в подаче электроэнергии; чтобы перерывов  с освещением не было, проложили прямой кабель от электростанции к зданию сельхозтехникума…
    Пожалуй, в наши дни тайна нахождения Мавзолея Ленина в Тюмени охраняется более ревностно, чем в те годы.               

Правительственная комиссия
В декабре 1943 года Б.И. Збарский поставил перед ЦК ВКП(б) вопрос о необходимости
обследовать тело Ленина в связи с 20-летием его сохранения.                Нарком здравоохранения СССР Г.А. Митерёв: «В один из поздних часов то ли в конце декабря, то ли в первых числах января меня вызвали в Совнарком к В.М. Молотову.                Приглашение к первому заместителю Председателя Совета Народных Комиссаров означало, что речь пойдет о делах особой важности.                Поздоровавшись, В.М. Молотов, как всегда , предложил садиться и без предисловий сообщил, что мне придется по поручению И.В. Сталина возглавить очень ответственную правительственную комиссию. Профессор Б.И. Збарский просил провести осмотр тела Владимира Ильича Ленина. Центральный Комитет партии считал, что к этому делу необходимо привлечь самых крупных специалистов.                Видимо, на моем лице промелькнула тревога, так как В.М. Молотов тут же разъяснил:
– Дело в следующем, товарищ Митерёв: исполняется двадцать лет со дня смерти Ленина. Требуется авторитетное заключение о состоянии его тела и возможности дальнейшего сохранения. Это во-первых. А во-вторых, у профессора Збарского есть некоторые вопросы чисто научного и медицинского порядка.                Пока Молотов разъяснял мне задание, я мысленно прикинул возможных кандидатов в члены комиссии…»
На фасаде бывшего Тюменского реального училища, бывшего сельхозтехникума, нынешнего сельскохозяйственного института должно быть тесно от мемориальных досок…                Нарком здравоохранения СССР в Правительственную комиссию предложил:                Алексея Ивановича Абрикосова – академика АН и АМН, Героя Социалистического Труда;                Николая Ниловича Бурденко – академика АН и АМН, президента АМН СССР, Героя Социалистического Труда, главного хирурга Красной Армии, генерал-полковника медицинской службы, члена ВЦИК;                Леона Абгаровича Орбели – академика АН  и АМН СССР, АН Армянской ССР, генерал-полковника медицинской службы, Героя Социалистического Труда.                В составе лаборатории Б.И. Збарского от Наркомздрава СССР в Тюмени уже работал профессор С.Р. Мардашёв – академик АМН СССР, Герой Социалистического Труда.
В первой декаде января 1944 года Правительственная комиссия прибыла в Тюмень, ее встречали представители местных партийных и советских органов, сотрудники лаборатории.                Алексей Иванович Абрикосов первым бальзамировал тело Ленина. Поэтому на вокзале он сразу же обратился к  Збарскому с вопросом:                – Так как Он там?                Збарский ответил, улыбаясь:                – Все в порядке, Алексей Иванович! Увидите сами. Да мы и подселим вас в комнате рядом с Ним.
Митерёв: «Тело своим видом не вызывало представления о смерти. Скорее перед нами лежал человек в состоянии глубокой летаргии…».
Обследование показало, что примененные после эвакуации в Тюмень усовершенствованные методы бальзамирования привели к существенным улучшениям в состоянии тканей тела Ильича.
На заседании Правительственной комиссии с участием сотрудников научной лаборатории при Мавзолее Ленина, его охраны и представителей партийных и советских организаций Тюмени профессор  Збарский сделал обстоятельный доклад о ходе работ по сохранению тела Ленина  за десятилетие – с 1934 по 1944 год – то есть за время, когда он стоял во главе лаборатории. По его докладу выступили А.И. Абрикосов и Г.А. Митерёв.
 Митерёв огласил на заседании «Акт» и «Заключение», составленные по результатам обследования состояния забальзамированного тела, по проверке работы, проводимой сотрудниками лаборатории в эвакуации, а также по докладу. Збарского. Эти документы, позднее представленные в ЦК ВКП(б) и в Совнарком, констатировали, что «основанное на воле народа задание партии и правительства… сохранить тело Владимира Ильича на длительное время с сохранением сходства и в доступном для обозрения виде полностью выполнено…», что «…тело Владимира Ильича за 20 лет не изменилось. Оно хранит облик Владимира Ильича, каким он сохранился в памяти советского народа…
Комиссия считает, что при условиях систематического наблюдения и выполнения уже выработанных коллективом Мавзолея процедур тело В.И. Ленина может сохраняться неопределенно долгое время».                К истории вопроса 
В исполнительскую тройку по организации похорон Ленина  входили В.М. Молотов, Л.Б. Красин, Ф.Э. Дзержинский.  На своих заседаниях она тринадцать раз (!) поднимала вопрос о сохранении тела В.И. Ленина.                Первое бальзамирование произвел академик  Абрикосов – 27 января 1924 года. В марте стали появляться признаки высыхания кожных покровов и других тканей тела. К решению вопроса о сохранении тела Ильича были привлечены профессор Владимир Петрович Воробьев, профессор Борис Ильич Збарский и еще большой круг известных биохимиков, анатомов, гистологов, физиологов.                В акте комиссии экспертов, обследовавших тело Ленина в январе 1934 года, говорилось:                « Задачу сохранения на длительное время тела Владимира Ильича Ленина надо  считать блестяще разрешенной.               
   1.10-летний опыт прекрасного сохранения тела дает полное основание думать, что эта сохранность тела В.И. Ленина будет продолжаться неопределенно долгое время.               
   2. Эти результаты представляют собой следствие применения научно разработанных, новых оригинальных методов бальзамирования. Громадную роль играло также постоянное, тщательное и систематическое наблюдение над телом Владимира Ильича и продуманная и умело проводимая организация всего дела.               
   3.Комиссия отмечает в этом деле исключительные заслуги заслуженного профессора В.П. Воробьева и профессора Збарского Б.И., проявивших смелую инциативу, затративших огромный труд и энергию в изыскании и применении совершенно новых методов бальзамирования, обеспечивших достигнутые результаты.               
   5.Принимая во внимание громадное научное и политическое значение сохранения тела Владимира Ильича, Комиссия считает необходимым, не предрешая вопросов опубликования, чтобы авторы бальзамирования и ухода за телом В.И. Ленина – проф. Воробьев и проф. Збарский – озаботились бы своевременным литературным оформлением истории этого дела, описанием методов как самого бальзамирования, так и ухода за телом, для  использования в будущие времена.               
    Необходимо также позаботиться о подготовке кадров для преемственности и овладения этими методами».                С годами кто-то пытался засекретить все, что касалось бальзамирования, его технология  и рецепт бальзамического состава были переданы на хранение в какую-то спецчасть. Главная роль в подготовке к печати научного материала принадлежала профессору В.П. Воробьеву, а он в складывающихся обстоятельствах никак не мог приступить к работе.               
    В 1937 году профессор Воробьев умер.                Правительственная комиссия 1944 года, кроме прочих благих дел, сделала и такое: побудила  Збарского «озаботиться литературным оформлением истории этого дела». Нарком Митерев обещал всестороннее содействие публикованию научных данных.                И в том же 1944 году в Москве вышла брошюра Б.И. Збарского «Мавзолей Ленина» и две статьи – в «Правде» и «Медицинском работнике».                В статьях и брошюре говорилось о научных достижениях лаборатории при Мавзолее  Ленина, полученных в годы войны, то есть во время, когда его тело находилось в Тюмени.               
                Профессор Борис Ильич Збарский                Выпускница военных лет средней школы № 25  города Тюмени журналистка Кима Грейдина пишет: «В гостинице «Турист» я  встретилась с Ниной Ефимовной Купцовой. Она меня спросила: не забыла ли я Бориса Ильича Збарского? Но как я могла забыть его, человека, которого знает весь мир? Это он руководил бальзамированием тела Ленина, чтобы сохранить его затем в Мавзолее.               
   Во время войны здесь, в Тюмени, в здании теперешнего сельхозинститута жил Борис Ильич Збарский. Здесь за чугунной оградой по аллее прогуливался Збарский, а мы, ученики старших классов, пробегали мимо и здоровались с ним.                Борис Ильич был нашим учителем математики…Это были настоящие лекции по алгебре, геометрии и тригонометрии, которые нам запомнились на всю жизнь.                Невозможно оценить, сколько человеческого тепла внес профессор с мировым именем в нашу неотапливаемую школу. Он был не только нашим учителем, но и другом. В его присутствии мы забывали, что мы голодны и холодны. Он вместе с нами даже дрова пилил для школы и вместе с нами мерз в классе.                После окончания войны Б.И. Збарскому было присвоено звание академика и он заведовал кафедрой биохимии в 1-м Московском медицинском институте…».                По результатам Правительственной комиссии в 1934 году Борис Ильич был награжден орденом Ленина, в 1944 – орденом Ленина и Государственной премией.               
Петр Юлианович Хайновский, завуч средней школы № 25 военных лет Тюмени: «Перед началом нового учебного года Б.И. Збарский присутствовал на городском совещании учителей и как почетный гость, и как преподаватель математики, заменивший меня в 9 – 10 классах школы № 25 г. Тюмени. Такая замена была необходимой  и вынужденной. Ей предшествовала тяжелая травма головы, которую я получил летом 1942 года на уборочной компании в Омутинском районе, куда я был направлен Тюменским горкомом ВКП(б).                Придя на августовское совещание учителей, я в общий зал не пошел, потому что у меня было забинтовано лицо. В коридоре ко мне подошел мужчина и представился: «Збарский Борис Ильич». Потом он сообщил мне, что его попросили вести уроки математики в тех классах средней школы № 25, в которых вел их я. Мне же, передавали ему, длительное время не придется работать из-за сложной травмы лица.                Потом Борис Ильич спросил меня: не буду ли я в претензии из-за того, что он будет работать именно в моих классах? Если нет, то не откажусь ли я оказывать ему помощь и давать советы по ходу занятий. Он спросил также, в каком состоянии мое здоровье  и что мне говорят местные эскулапы. Я ему сказал, что консилиум из трех местных врачей предложил мне на следующей неделе согласиться на операцию, в ходе которой мне удалят один глаз, а второй будет видеть, но похуже.                В ответ Борис Ильич очень участливо и категорично предложил мне не давать согласия на такую операцию, так как он знает, что в одном из военных госпиталей Тюмени работает хорошо знакомый ему специалист-окулист, с которым он организует мне встречу…».                Этот разговор сохранил Петру Юлиановичу и глаз и зрение.                «К своей учительской обязанности Борис Ильич относился с удивительной добросовестностью, часто консультировался со мной и другими учителями по методике проведения занятий. Он часто приглашал нас – учителей – к себе домой; занимался с учащимися дополнительно. Борис Ильич был прекрасным педагогом: юноши и девушки обожали его за высокую, подлинную культуру, за необычный такт в воспитании…                Борис Ильич вел в 1942 – 1944 годах все мои учебные часы по математике. Но зарплату в школе он не получал: перечислял ее в фонд обороны Родины…».
Петр Юлианович неприкасаемо, не выносимо из дома хранил подаренную и подписанную автором брошюру «Мавзолей Ленина». В 1945 – 1950 годах он частый гость Бориса Ильича  и его супруги – Евгении Борисовны. И ныне, бывая в Москве, он каждый раз приходит на Новодевичье кладбище поклониться праху ученого.
Борис Ильич Збарский родился в 1885 году, умер в 1954 – через год после реабилитации; репрессии не миновали и его. Сталину в науке было достаточно Лысенко,  а в практической медицине – ветеринарного фельдшера, который и пользовал  в последние дни существования «великого вождя всех  времен и народов».
В двадцать один час 23 марта 1945 года Государственный пост № 1 в городе Тюмени был снят: поезд специального назначения отбыл в Москву.
В граните и славе стоит он на площади перед Домом правительства Тюменской области, ветер из опустошённых пространств раздувает полы его пальто.

К стр 262. * Естественным коммунистическим образом рядом с Лениным в Кремле оказываются на высокихдолжностях его брат Дмитрий Ильич Ульянов, сёстры Мария Ильинична Ульянова и Анна Ильинична Елизарова-Ульянова. Последняя становится инициатором и деятельной осуществительницей плана создания марксистских научных учреждений: Истпарта. ИМЭЛ ( Института Маркса-Энгельса-Ленина), Института Ленина, образованного вскоре после смерти Великого Вождя. Распоряжением другого Великого, живущего и руководящего Россией под партийным псевдонимом Сталин ( настоящая фамилия Джугашвили) создаётся институт, называемый Институтом мозга, где поныне в виде тридцати тысяч гистологических срезов толщиной в двадцать микрон каждый хранится мозг партийного и государственного наставника Иосифа Виссарионовича – великого Ильича.               
Учёным, в том числе специально приглашённому из Германии профессору Фохту, поручается выделить субстанцию гениальности Вождя и доказать, что мозг представителя коммунистического общества является высшей стадией эволюции человечества.
В обращении к товарищу Сталину Анна Ильинична писала, что Ленин сам имел еврейское происхождение по материнской линии: «У нас ведь не может быть никакой причины скрывать этот факт, а он является лучшим подтверждением данных об исключительных способностях семитскогоплемени…Ильич высоко ставил всегда евреев». Один из авторов публицистического сборника «Россия и евреи», изданного сразу после Октября . И.М.Бикерман писал: «Теперь еврей – во всех углах и на всех ступенях власти…Русский человек видит теперь еврея и судьёй и палачом…».
   Лаборатория № 19 Института мозга была, и по-видимому, остаётся одной из самых секретных лабораторий России.

Ведомость о ходе сбора налога по Тюменской губернии на 1.1.1922 года
Ишимский уезд
Продукты Наложено Выполнено Процент выполнения
Хлеб, пуд   829 152 75 010      9
Мясо, пуд     91 590 31 037     33,9
Масло, пуд     47 068 30 332     64,4
Яйца, штук 1 847 379 792 263     42,9
Шерсть, пуд       6 097    2 462     40,4
Сено, пуд   865 000 90 075     10,4
 
                Данные о и     Данные о                выполнении взяты по сведениям Губучета.





Аббревиатуры
Агтд – агентурные донесения
Ворсилы – вооружённые силы
Гарнклуб – гарнизонный клуб
Губарт – дивизион гаубичной артиллерии
Губвоенком – губернский военный комиссар
Губпродком – продовольственное управление губернии
Гувид – Главное управление военно-инженерного довольствия
Замначпур – заместитель начальника политического управления Республики
Замначразведупрсиб – заместитель начальника  разведывательного управления Сибири
Казполк – Казанский стрелковый полк
Коммунрота – коммунистическая рота
Комконразведка – команда конной разведки (сводный отряд)
Легартдив– дивизион лёгкой артиллерии
Легпом – лекарский помощник, фельдшер
Месткоммунотряд – местный коммунистический отряд
Местрайком – местный районный комитет партии
Напус – начальник политического управления войск Сибири
Наркомвнудел – народный комиссар внутренних дел
Наштарес –начальникштаба вооруженных сил Республики
Наштасиб – начальник штаба войск Сибири
Начинфстатчасти – начальник информационно-статистической части
Начоросвед – начальник организационно-осведомительной части
Начгар – начальник гарнизона
Начподив – начальник политического отдела дивизии
Начразведстбриг – начальник разведки стрелковой бригады
Начсансиб – начальник саниарной службы войск Сибири
Начснабсиб – начальник снабжения войск Сибири
Начэвак – начальник службы эвакуации раненых и больных
Окарту – окружное артиллерийское управление
Оперупрсиб  – операвтивное управление войск Сибири
ОРТЧК – отдел районной транспортной чрезвычайной  комиссии
Отдкав – отдельная кавалерийская
Откаддивизион – отдельный кадровый дивизион
Пульлента – пулемётная лента
Помглавначснаб – помощник главного начальника службы снабжения
Поразведсводка – политико-разведывательная сводка
Пус – политическое управление войск Сибири
Пусокр – политическое управление Западно-Сибирского военного округа
Разведотдив – разведывательный отдел дивизии
Реммаст – ремонтная мастерская
Ротрез – резервная рота
Ружскл – ружейный склад
Сибкомдезертир – сибирский комитет по борьбе с дезертирством
Сибуполглавкомтруда – уполномоченный главного комитета по  труду Сибири
Теркомполк – территориальный коммунистический полк
Учпол – учебный полигон
ЧОН – часть особого назначения
ЧУСО – чрезвычайный уполномоченный Совета Обороны
Чуснабармсиб – чрезвычайный уполномоченный по снабжению армий Сибири
Штабриг – штаб бригады
Штадив – штаб дивизии


Вся человеческая жизнь
Изустные рассказы Татьяны Николаевны Белим  (1907 – 1993) , близкой родственницы автора, подвигнувшие его просить перенести их на бумагу, были много ярче, откровенней, подробней, чем лёгшие на страницы тетради. Рассказчице  в ту пору было хорошо за восемьдесят.
Иф гато, ф.2, оп.1, д.14, л.395
Объявлене от Народного Комиссариата Финансов
Совет Народных Комиссаров постановил выпустить в обращение денежные знаки нового образца под наименованием «Государственные денежные знаки Р.С.Ф.С.Р образца 1922 года», причём один рубль этих знаков приравнивается к десяти тысячам рублей кредитных билетов, расчётных знаков и обязательств всех прежних выпусков. Извещая об этом, Народный Комиссариат Финансов доводит досведения населения, что новые денежные знаки выпускаются в обращение с целью предоставления населению и торгово-промышленному обороту более правильного хозяйственного учёта и для облегчения денежных расчётов.                Выпуск новых денежных знаков достоинством в 50 коп. и 1, 3, 5, 10, 25,  50, 100, 250, 500 и 1000 рублей приурочивается к 1 декабря текущего года. Государственные денежные знаки образца 1922 года имеют  повсеместное в РСФСР хождение наравне с существующими кредитными билетами, расчётными знаками и обязательствами, почему обязательны к приёму в платежи всеми государственными учреждениями, частными предприятиями и лицами на неограниченную сумму.                За подделку денежных знаков виновные предаются Суду Революционного Трибунала. Повреждённые денежные знаки принимаются в платежи и к обмену Финорганами порядком, установленным Народным Комиссариатом Финансов РСФСР в соответствии с декретом С.Н.К. от 3-го ноября 1921 года.                За Народного Комисара Финансов РСФСР         М. Альский. Начальник Счётно-Операционного Управления Н.К.Ф.  Аркус.