Она проснулась...
Это слышно: неровное дыхание, она всегда так просыпается. Хрипловатое дыхание, да... годы.
- Встаём... - тяжело поднялась с постели.
- Может, не пойдём? - я остался лежать.
- Надо, - погладила меня по голове, - надо... ничего. Походим немного, ничего. Всё будет хорошо.
- Вчера много ходили... ноги болят, - я нащупал её руку, она сжала мою ладонь:
- Не капризничай. Вставай.
Я поднялся. Она довела до крана. Она могла бы не вести: за двадцать лет слепоты кран в нашей хрущовке я нашёл бы даже во сне. Но она довела... если б не она, я бы уже умер. Но если я умру, как она тут, без меня?..
Кухня — я толкнул дверь, впереди слышался перестук чашек. Я бы слушал этот перестук ещё лет сто, лишь бы это она касалась чашек. Пятьдесят лет с ней... ещё бы сто — разве это срок?..
- Садись... - она мягко тронула за плечо, я присел, из чашки обдало чайным паром. - Бери вот... с маслом. - Я нащупал бутерброд. - Пенсию надо идти получать, - вздохнула. - Пенсия три копейки, очередей на рубль...
- Вместе пойдём.
Молчит... Улыбается, наверное. В сберкассе без меня легче, без меня везде легче, со слепым-то куда?.. Ходить разве что. Ходить... Как же я устал ходить. Хорошо, что не вижу, вслепую, наверное, проще...
- Попил? - забрала у меня чашку.
- А ещё бутербродик не сделаешь?
- Нет... пока. Вот походим, тогда. Пошли, одеваться пора.
Я присел на краешек дивана. Она копалась с вещами, что-то бормотала...
- Вот, - положила мне на колени, - одевай. Сегодня будешь в этом.
- Какого цвета?
- Синего.
- Точно?
Не ответила. Вышла, на кухню. Не услышала, наверное. Последние лет десять глуховата... А может вовсе и не синего?
- Ну?! - вернулась. - Что сидишь?! Одевайся. - Стала рядом, я прильнул головой. - Ну, что ты?..
- Как он там?
Присела, обняла:
- У него всё хорошо.
- Почему же не приезжает? Раньше приезжал... помнишь?
- Помню. Одевайся. Нам пора, - надела на меня синюю рубашку. А может и не синюю?..
- Скажи, разве всех дети бросают?
- У нас хороший сын, - неуверенно отозвалась она, - просто... не надо было ему уезжать. Америка, она — что?.. Коли здесь несчастлив, то и там не будешь. Тяжко ему там, ты же знаешь. Не волнуйся. Приедет. Ты только не волнуйся. Он обещал, он заберёт нас. Помнишь, он говорил?.. Там такие дома для старых, живёшь себе, и ни о чём не думаешь. А пока надо выдержать, слышишь?.. дожить надо. Ты же хочешь? Чтоб сынок нас забрал, хочешь?
- Да, - в глазах сделалось мокро.
- Бог даст, не пропадём, - вытерла мне слезу, - ну же... вставай, пошли ходить. Пошли. За квартиру не плачено... пошли же!
Я обулся, взял палочку. Говорят, палочка белая, как у всех слепых.
- Готов?
Вышли.
До метро недалеко, подземельное столпотворение разверзлось гулом тысяч голосов, их заглушило рваным криком электрички — час пик.
- Бери, - она держала меня за руку, я взял дощечку.
Дверь вагона открылась, мы вошли. Я поднял дощечку, мы двинулись по проходу. Её заботливая рука направляла, я всё время задевал чьи-то плечи, спотыкался о ноги...
Потом был ещё вагон, и ещё... много вагонов. Я держал дощечку, не знаю... наверное, так могут только слепые: я чувствовал, как сотни глаз проскальзывают простые слова, над которыми мы так долго думали. Вначале, прежде, чем ходить, мы спорили, как лучше, что же написать, чтобы люди поняли, чтобы верили нам.
«Нам не хватает на хлеб и лекарства. Нечем платить за квартиру. Нам некому помочь. Подайте нам, добрые люди». Так мы написали. С тем и пошли...
Её рука, она держит меня под локоть, я осторожно пробираюсь сквозь острый холод равнодушных взглядов. Я чувствую... я чувствую этот холод, но мне тепло. Я устал, но всё равно ходил бы так вечность, если бы вечность была нам на двоих. Всё равно... лишь бы чувствовать её тепло. Лишь бы до конца, до последнего вздоха, не оставила меня такая близкая, такая главная, моя слепая любовь...