Радость

               
           Евдокия Макаровна, сухонькая старушка, не любила впускать в свой дом посторонних. Не любила, когда ее, ухмыляясь, расспрашивали, зачем тебе то-то и то-то? Ну, стоит за дверью коса, и пускай стоит, она есть не просит. В сарай   вынести –– заржавеет. Давно уже Евдокия Макаровна не бралась за нее, да вдруг коз заведет? –– и пойди тогда, покупай, если в магазинах  косу днем с огнем не найдешь.  «Ой, убери, прямо, как смерть!» –– передразнивала соседок.  Как же, всё бы вас слушать!

          То же и костыли, что стоят возле вешалки. Кому они помешали? Сломаешь ногу, и опереться не на что.  Раньше  в любой аптеке можно было купить, а теперь? Мужнины костыли. Им уж лет тридцать, а краска как новенькая, и резинки на месте.

        –– Макаровна, –– спрашивали ее, –– неужели тебе не скучно жить   бука букой?  Хоть  на Пасху бы приглашала или на День рождения? Чаю попили бы, потолковали о том, о сем.
        «Ага, –– усмехалась она. –– пусти вас доглядывать да губы квасить».

       Такой же нелюдимой была и Пелагея, жившая через дорогу от Евдокии Макаровны.   «Дикая» –– говорили о ней в селе. Крыша на ее доме худая,  замшела,  две березки растут; в одной стене не хватает бревна, окна фанерой забиты; ни  печки, ни электричества.

       Пелагее было восемьдесят два года –– как тополю, что рос под окном. Но могучий тополь давно уже рухнул, а  Пелагея еще скрипела. Причем скрипела только зимой, а летом жила с удовольствием. Во двор ее, без ограды, забегал Шарик в вечных в репьях, грелись кошки на ступеньках крыльца,  Пелагея стирала под высоким кустом татарника…  Блаженство! 
        –– Разгони ты этих приблуд, всю пенсию у тебя проедают! Дом на эти деньги поправь! –– наставляла ее Евдокия Макаровна.
        –– Да мне и так  хорошо. 

       Однажды зимой Евдокия Макаровна поскользнулась на ровном месте и повредила лодыжку. Пришлось приглашать Пелагею ухаживать –– больше никто не хотел. Лежала старушка на высокой кровати, одна нога вытянута, другая, загипсованная,  кверху торчит, а под  коленом тюфяк, злилась, если Пелагея не поспевала с горшком и когда  на  глаза попадались Пелагеины кошки.
        –– Чего ты их навела-то ко мне?!
        –– Да не я это, сами шмыгают.

         Евдокия Макаровна кричала, что плохо проварена каша, несладкий кисель, что печка  совсем остыла.
 
         –– Отвыкла я от домашности… –– смущенно оправдывалась соседка.
         –– Топи, топи! Дров, что ли, жалко?  Не на твои деньги куплены!
         Но Пелагея, как самоед,  привыкнув в своей избе к  уличной температуре, не  ощущала холода. 
         –– И как ты живешь без стены и без печки? –– удивлялась Евдокия Макаровна. –– Ни сварить, ни согреться!
         –– Кисоньки греют.
         –– «Кисоньки»…

      Когда больная успокаивалась и засыпала,  Пелагея  шла в магазин за килькой в томате –– для себя и для кошек. Потом  чистила у соседки  снег во дворе. 

       …Наконец, с ноги  Евдокии Макаровны сняли гипс.   
       ––  Вот бы послушалась дураков, выкинула! –– радовалась она,  подпрыгивая на костылях. ––  Пригодились!  И коса пригодится!  Всё пригодится! 
         Когда освоилась с костылями,  указала  Пелагее на дверь:
         ––  Теперь и сама управлюсь.
         Соседка  кротко кивнула.
         Евдокия Макаровна смотрела в окно, как Пелагея, в мужских обрезанных валенках шагает к калитке, а за ней -- отчего-то повеселевшие   кошки.