В старом геологическом поселке, в далекой Якутии жил нелюдимый начальник партии с осенней и знакомой фамилией Болдин. Вертолеты садились далеко от поселка, потерянного в тайге и приходилось добираться на вахтовой машине, подскакивающей на каждом бугорке так, что коленками можно было достать подбородок. Глинистая почва размякала от дождей и колеса с шинами-елочками выгибали на ней причудливые узоры и ямы.
Таежные деревья в этой местности были низкие, все же вечная мерзлота, как-никак. Ломкие ветки лиственниц, рыжеющие елки, мелкие, кривые сосенки в сорокоградусную жару готовы были вспыхнуть, как свечки. Поэтому костры геологи на съемке даже и не пробовали разжигать: и лес спалишь, и себя не убережешь. Солнце вставало рано, поднималось высоко и висело маленьким, матовым неярким шаром где-то далеко, далеко, в бледно-голубых небесах. С вечера до утра одолевал гнус, в полдень на жаре безбожно кусали коровьи пастыри – оводы и слепни, прокусывая насквозь достаточно плотную, джинсовую ткань. И только в прорезиненной пропитанной штормовке и таких же брюках было спасение от жужжащих, звенящих над головой и незаметно вгрызающихся в ваше нежное тело рук, ног, щек насекомых.
Веселыми, по жаре бегали только местные лайки, потом укрывались в тени, тяжело дыша, высунув длинный красный язык, с которого капала слюна. Горе было кошке и котятам, выбежавшим под ноги охотничьей собаке. Одного котенка мы нашли, жалобно пищащим, пес всего-то с ним хотел поиграть и прокусил тонкую ткань живота. Из него свисали маленькие, грязные кишочки. Котенок отчаянно кусал руку, пока промывали марганцовкой рану. Чем и как зашивать, никто не знал. Уснуть он не мог, продолжал пищать над ухом, мучительно вытягивая жалость. Хотелось прижать его и тихо шептать, не умирай, выживи. Когда через месяц после съемки мы вернулись на стоянку, он был жив, но рана затягивалась плохо. Живучие существа кошки. Отчаянно защищающие свое потомство, независимые и почти всегда учтивые.
Среди геологов было много любителей-садоводов. Саженцы и семена привозили с материка, со столичных рынков и своих заброшенных дач. Те, кто оставался и жил в поселке круглый год строили теплицы и высаживали летом даже арбузы. Ягоды-фрукты созревали, но были величиной с небольшой резиновый мяч, темно-зеленого тинного цвета. У старшего геолога подрастали трое ребятишек. Старшая - Ульяна была красавицей, немного диковатой, с длинной русой косой ниже пояса, но редкая проказа. Как-то раз отец зашел в теплицу, присмотрелся к огурцам, с них капала жидкость. Подошел ближе, и обомлел, - все огурцы ровнехонько были надкусаны детскими остренькими зубами. Улька выслушала проповедь об уничтоженном урожае, в глухой якутской тайге и на этом ее оставили взрослеть.
Иногда к дому Ульяны, в гости приходил молчаливый малыш лет трех-четырех, его приглашали. Золотистые кудри, волшебные миндалевидные зеленые-зеленые, как изумруды глаза, светлые, с хрусталиками по радужке. Он тихо улыбался, играл в песочнице вместе с детьми главного геолога, потом его забирал отец, начальник партии. Тот самый, суровый и молчаливый Болдин. Все хозяйство, вся административно-счетная часть, дебет-кредит лежали на его плечах. Мальчика звали Федя. Это лучистое имя, так подходило к его хрупкому тельцу, то тихо стоявшему, то прыгающему по песочнице. Именно так я и представляла маленького принца из повести Сент-Экзюпери.
И змей и алмазоносных трубок, торчащих своими кратерами внутрь земли, выжженной и израненной бульдозерами, здесь было предостаточно. Булыжники валялись вперемежку с кимберлитовыми брекчиями, а внизу трубки, на самом дне, метрах в тридцати ниже уровня земли, голубела вода. Она была больше похожа на купоросный состав в бассейне, чем на природную дистиллированную воду, заполнившую выработанную трубку. В широких лужах, после длинного, знойного дня, можно было обмакнуть свое липкое, потное, загоревшее тело, посидеть в теплой воде, на глиняном дне, жмурясь на ниспадающее солнце. У каждого была своя обширная лужа. Пляжными костюмами никто не запасался, и народ располагался метрах в пятидесяти друг от друга. Выйдя из воды, сразу приходилось натягивать на себя одежду, иначе бы мухи облепили дышащее и пахнувшее лесом, медом, цветами, костром тело. По вечерам варили на горелке большую кастрюлю компота, из сухофруктов, она долго остывала. И пока компот остывал, его зачерпывали большими алюминиевыми кружками, с обжигающими ручками и пировали. В кружке плавали ароматные, терпкие ягоды, чернослив, абрикосы. Геологи курили крепкие папиросы, отгоняя мошку, отдыхая и готовясь к следующему изматывающему солнцем дню. А пока можно было забраться в большую брезентовую палатку начальника, где стояли аккумуляторы и черно-белый телевизор с небольшим экраном, открыть телевизионную программку на месяц, и на пяти-шести каналах выбрать художественный фильм. Тогда я посмотрела первый раз кинокомедию «Ищите женщину». И влюбилась, в блистательную Софико – Алису, в давнюю экранную знакомую - Елену Соловей, в детектива Лили – Леонида Куравлева, и двух отчаянных парней - Леонида Ярмольника и Сашу Абдулова. Ну, и конечно, навсегда, в князя сцены - Сергея Юрского. Режиссерские успехи и лавры, оставались тогда за кадрами, действие на экране поглощало время. Так было необыкновенно, где-то в глубине тайги, на краю земли, смотреть этот удивительный, домашний фильм о французских изменах, страстях и полицейских. Возвратившись в поселок, мы провели еще несколько дней в ожидании отъезда и собрались пить чай вместе женами геологов, осевших в этой тайге, по неизвестным причинам. Да, и причины я не искала, была слишком молода, чтобы выспрашивать, что их сюда привело, жить круглый год до самых заморозков, когда вся тайга покрывалась снегами. Работа, свободные полигоны, на которых ставились новые методы электрополей, и свобода от суеты, трудный выбор. Магазины были далеко, завозили продукты машинами, баня одна на весь поселок, раз в неделю ее топили, и из трубы струился легкий дымок, туда обычно ездили на велосипеде, по очереди. Некоторые люди, особенно семейные, держали коз и коров, которые слонялись у реки, в поисках зеленой травы. В тайгу никто не забредал, как будто бы, наложенное тайгой табу было известно домашним животным. Войдя в чужой дом, поприветствовав хозяев, мы расположились вокруг стола, дожидаясь, пока закипит большой эмалированный чайник. Так за разговором пролетело пять-десять минут, и я обратила внимание на женщину, сидящую в кресле, прямо вытянув спину, и высоко, перед лицом, на поднятых локтях, держащую журнал. Иногда женщина озиралась, улыбалась, какой-то недоверчивой, испуганной улыбкой. Платок был туго повязан над высоким лбом, глаза голубые, немного на выкате, лицо почти невзрачное, без косметики, потухшее, но в мимике было что-то неестественно-подвижное, неуловимое, ненастоящее. Лицо двигалось, глаза то поднимались на нас, то быстро изучив окружающих, опускались вниз на страницы журнала. Она листала журнал полностью отсутствующим взглядом, делая вид, что читает, украдкой, с продолжительным, неотступным недоверием, наблюдая за нами. Я предложила по неопытности позвать ее ближе к столу, но хозяйка махнула рукой, сказав, оставь, не надо. Мне даже не вспомнить ее имя. Память вычеркивала все страшное и негативное самостоятельно, но эту встречу сложно было забыть. Потом мы долго шли к остановке, женщина тоже с нами, но несколько впереди. Стояли, ждали автобуса в аэропорт, один раз она все же улыбнулась как-то светло, по-доброму, а потом опять нахмурилась и отошла дальше. К остановке подошел Болдин, он что-то начал ей говорить, она слушала, молчала, кивала, потом он попрощался со всеми, взял ее под руку и они тихо пошли к своему большому просторному дому на отшибе поселка, с большим садом и огородом. Рядом бежал Федя и быстро лепетал отцу о своем, детском. Я вопросительно посмотрела на хозяйку, пригласившую нас на чай, и она… сжав губы, быстро произнесла слово «шизофрения».
Потом вспомнилось, что женщину… звали, кажется, Лена. Так, неприметное имя, которым называли многих девочек в России. Когда-то давно Лена работала переводчицей английского языка, в каком-то военном учреждении в Ленинграде. Вот откуда была такая любовь к разным журналам и книгам. Женщина была образована, красива и строга, как экранные дивы средних веков. Ни помады, ни румян. Только выпуклый лоб и длинные, сужающиеся кончики пальцев. Красивые руки.
Что-то случилось в институте, рассказывали об этом шепотом, украдкой. И Болдины переехали, навсегда, в глухую якутскую тайгу, где Лена уже не читала, не писала писем, не говорила, по-английски, не переводила, а просто гуляла по саду, копалась в огороде и играла с Федей. Сильно сторонилась и стеснялась гостей, поселковых дам и делала вид на людях, что читает умный журнал.
Длинный перелет из Мирного закончился. Можно было выползти из кресла, вытянуть затекшие ноги, выйти в просторный, блестящий вестибюль Пулково. Подойти к огромным стеклам, посмотреть на железных птиц. Выпить из беленькой, изящной чашечки маленький кофе, и, надолго уехать в город, забыв о якутской тайге, алмазах и всех прошедших встречах, погрузившись в студенческие будни, сессии и праздники, гуляя в разные сезоны, по вечно мокрым набережным, и почему-то, постоянно промокшей, с розовым зонтом, с вечно погнутыми спицами от ветра, входить в Молодежный театр, смотреть романтичные пьесы Володина, с грустными стихами и прозрачными неземными чувствами.