Малуанец. Глава 16

Марианна Либерте
Глава 16.

Я снова переспросил мадам Гривер о г-не Мореле,  с большим упорством и настойчивостью пристально смотря ей в глаза, но она
сделала вид, что не заметила этого, отрицательно  покачала головой и  с веселым тоном продолжила беседу.

Только почему-то не интересуясь уже мною.

Я почти не слышал, о чем говорили она и девушки.

Краем уха улавливал обрывки их беседы,  мода, театры, выставки –  похоже, мадам была вхожа в высший свет, но каким образом, я не смог понять.
Она рассказывала о великосветских дамах, прогулках в Тюильри, Пале-Рояле – обо всем том, что выуживали у нее подопечные.

Каждый раз, как только она бросала свой добродушный взгляд в мою сторону, я рассеянно улыбался.
Но за прекрасными и лучезарными глазами скрывалось нечто такое…
Глаза мадам напоминали подводные рифы: сверху гладь морская, а на самом деле –  гибель кораблю.
Ах, мадам Гривер, да вы коварная особа. Сколько же мужчин пало к вашим изящным ножкам?!
С какой легкостью и непосредственностью вы улыбаетесь, будто все так, как и должно быть.
А ведь не далее как вчера сам г-н Морель успел навестить вас и, скорее всего, вы посвятили его в то, что  кто-то разыскивал Жюли.

Вы сладострастная сирена под видом добродетели, вы не способны склонить голову даже перед болью другого.
Я смотрел на нее и недоумевал, какой же смысл ей лгать, что она не знает г-на Мореля.

Она заметила, как я ее изучаю, и заговорила со мною.

— В каком театре вы служите?
— Театр Atelier, но премьера моего дебюта на большой сцене только в мае. До этого я играл в любительских спектаклях.
— Ах вот  как! —  Мадам оживленно и мечтательно улыбнулась. — Любительские спектакли  — это вершина желаемого, многие молодые актеры мечтают обрести публику среди высшего общества Парижа.
 Она с большим трепетом пойдет на знакомого ей актера, нежели на того, кого в глаза не видела.

— Да, это так, мадам, совсем недавно я успешно сдал экзамены в театральную школу  Луи Армаля, но г-н Морель посчитал, что моих знаний и опыта вполне достаточно для главной роли. И теперь я жду своего большого дебюта.

— Гийом, позвольте нам всем как-нибудь прийти к вам на спектакль, я не подам вида, что знакома с вами. Тем более у меня во многих парижских театрах есть возможность снять ложу на вечер.
«Ах так! –  подумал я. –  Видимо, не без протекции г-на Мореля, лгунья…».
Я видел в глазах мадам и доброту и ложь, не выдержав этой зловонной игры, прикрытой роскошью и чистотой, я встал со своего места.
— Мадам, я очень признателен и благодарен за ваш теплый прием. 
Увы, я не могу задерживаться более ни на минуту. Я должен быть в театре. Я солгал, что мне никуда не нужно было сегодня.
— Так поздно? –  Мадам удивленно бросила взгляд в сторону часов в гостиной. — Ведь уже около одиннадцати.
— Как? — От удивления я вскрикнул. — Как такое возможно?
— Гийом, за хорошей беседой время летит незаметно,  время, проведенное здесь , вам показалось минутным делом.
— Да, да, может, вы и  правы.
— Гийом, нам  совсем не хочется отпускать вас так рано.
Обед превратился в ужин, и у нас еще вкусный десерт «Парижское блаженство».
Девочки нашли вас отличным собеседником. Останьтесь хотя бы ненадолго, сделайте милость.
Мадам снова вернула меня из моих раздумий. «Отличный собеседник», –  процитировал я про себя мадам. К чему бы это, ведь я даже рта не раскрыл почти, какой уж тут из меня собеседник. А время? Оно испарилось просто.
— Звучит заманчиво, но все же мне нужно уйти.
— Какая досада, что же, в таком случае мы вынуждены вас неохотно отпустить.
Я встал из-за стола и второпях, почти на ходу, раскланялся, совсем не в моей привычке так делать, так прощаются только воры или невоспитанные болваны…

— Да, мадам, благодарю вас за все. Прошу, не провожайте меня.
Почти бегом я бросился вон из столовой, минуя каминную, и даже ненароком задел что-то, послышался звон битого стекла.

В конце прихожей, возле дверей, ведущих в гостиную, я увидел угрюмую фигуру мажордома, который прохаживался с озабоченным видом стареющего пингвина,  но, услышав шум моих шагов, он моментально  встрепенулся и направился ко мне, громко стуча каблуками о мраморный пол.

Видимо,  он был большим любителем подслушивать, в его руках  я заметил мой плащ и цилиндр.
Не мог же он несколько часов туда-сюда ходить, держа  мою  верхнюю  одежду, а вот подслушать и узнать, что я собираюсь уходить, он вполне мог.
Сам себе удивляюсь. Когда входил в дом, я не заметил ни его, ни того, как отдавал ему мою одежду, так озабочен был всем происходящим.

Несмотря на мою спешку и желание поскорее оказаться дома, я как следует разглядел его. Лицо его бледное, желтоватое, морщинистое, как хурма на солнце. Скорее всего, он страдал недугом, связанным с болезнью печени. Фигура отличалась особой худощавостью и сутулостью.

Приятель  моего деда, старый моряк Николя,   мучился все время с печенью, поэтому я хорошо запомнил его желтовато-бледное, худое лицо.
Нос у дворецкого был  длинный, с небольшой горбинкой.
Брови густые, нависшие, глаза впалые, немного грустные и в то же время хитроватые  и ловкие.
Эти глаза все видят, все знают.
При абсолютно спокойном  выражении лица. Он так внушительно флегматичен, что впору и поверить его безразличию ко всему здесь происходящему.

Какой  же муштре он подвергает свои нервы, чтобы выражать такое английское спокойствие. Если бы я так мог...
А ведь он знает куда больше, чем все обитатели этого дома. Быть может, эта мудрость приходит с годами?

На вид мажордому было  лет шестьдесят-шестьдесят пять, явно он не следует моде и, быть может, даже протестует против всего нового. Архаичность –  его стихия.
Люди часто боятся чего-то нового, упорно держатся за то, к чему привыкли за долгие годы.
Любая привычка –  замкнутый круг. И преграда к открытиям. Я помню, как мой дед упорно не хотел есть шоколад, насмехаясь над моим отцом и мною, большими любителями полакомиться, однажды он  все же решился, съел кусочек и долго себя корил  за то, что не слушал нас и не ел шоколада раньше.

Привычка, что еще сказать.

О привычках ко всему старому говорит, прежде всего, одежда, что надета на мажордоме: сильно поношенный, но весьма опрятный, не потерявший былого лоска темно-коричневый сюртук сидел на нем достойно.
Панталоны не только вышли из моды, скорее всего, их носил во времена Людовика XVI какой-нибудь придворный, быть может, дед нашего дворецкого.
Башмаки, начищенные до такого блеска, что даже мне стало неудобно за свои сапоги, хотя я не был грязнулей… Этот месье явно превосходил меня в щепетильности.
Крупные, круглые, серебряные пряжки величественно красовались на  башмаках.
Лицо его, помимо равнодушия, как я уже успел заметить, выражало суровость, губы были поджаты  так, как только бывают у скупых людей.

Он мне ненароком даже напомнил мольеровского  Гарпагона * и сцену, когда тот закапывал золотые монеты в саду, сжимая губы так крепко, чтобы не дай Бог одно слово не вылетело бы.
И привычка надевать не пойми что –  от жадности. Мадам наверняка платит  дворецкому немалые деньги.  Но если человек в душе скряга, ему это не поможет.

Уж теперь не припомню, в каком номере «Ревю де Пари » была статья о г-не Мольере* и о том, где он подглядел сюжет для «Скупого» у Плавта* – древнеримского комедиографа, который в своей «Кубышке»* тоже обличает скупость.
Жадные люди были всегда, в древнем ли Риме или в Париже в наш век.
И всегда находились те, кто обличал скупых, высмеивал этот ненужный человечеству порок.
Помимо того что скупой платит дважды, он также разрушает себя и теряет свое достоинство перед Богом и людьми.
Ведь щедрость от Бога, ну а вот скупость…
О нет, что-то я бросился в размышления, скорее, все совсем не так, и мажордом никакой не жмот, и денег ему не хватает на приличный сюртук из-за того, что он посылает ежемесячно всю зарплату своим родственникам обеднелым, куда-нибудь в деревню под Руаном.

А если  и жаден, то только на секреты этого дома, ну конечно, я бы хотел узнать многое, что на самом деле здесь происходит, и почему г-н Морель является сюда частенько.

Я мог бы задать ему  много вопросов, но, вспомнив его плотно сомкнутые губы, я подумал, что это бесполезное занятие, скорее всего, он и рта не раскроет.
Выхватив плащ и цилиндр из его рук, молча распахнув массивную дверь, я выбежал прочь.

Когда счастье, которое было совсем близко, исчезает, а все вокруг окутано не только таинственностью, но и ложью, сердце невольно вопрошает: «Почему?».
Мое милое сердце, усталое, если бы я мог дать ответ, почему, почему мы любим именно тех людей, а не других, почему мы не в силах себе запретить любить, приказать не думать об этом человеке.
Как сложен этот мир эмоций. Удручает больше всего то, на что нет ответа…
И все же я испытал некую радость, как  только  выбрался из этого дома, запах  весеннего  вечера придал мне немного сил. Я даже не стал надевать цилиндр, ветер трепал мои волосы, и, похоже, мне нравилось это.
Ветер, может, ты из Сен-Мало принес мне весточку от родных? Запах моря и силу свободы? «Ветер, верни мне ту былую юношескую беспечность озорного, мечтательного мальчишки».
Но ветер лишь зловеще  пробежал по улочкам Пасси.
  Я немного продрог, видимо, сказывались нервы, вдали я увидел экипаж, стоящий на противоположенной стороне улицы. И поспешил к нему.
Я хотел поскорее оказаться дома. Почти у самого фиакра меня кто-то неожиданно схватил за руку. Я вздрогнул от удивления, когда обернулся назад и увидел лицо мадам Гривер, ее было трудно узнать, закутанную в  темный плащ.

— Гийом, послушайте. Быть может, я поступаю опрометчиво, побежав за вами, но я вынуждена это сделать.
Не вините меня, Гийом, нет здесь моей вины. Я не легкомысленная особа, которая ищет успокоение в пустом, как могли вы подумать. То, что мне принадлежит  это заведение, вовсе не означает, что я принадлежу ему.
За обедом, наблюдая за вами, я  страдала, как и вы, видя ваше недоумение относительно того, что одна из девушек не пришла вовремя.
А ведь я предупредила всех с вечера, не думаю, что кто-то из них мог забыть мой наказ.
Вы рассержены,  но и я не меньше вашего.
Мне нет нужды просить у вас прощения и снова говорить, что в этом нет моей вины, умному человеку достаточно намека, и он поймет.
И все же я ощущаю некий груз и  противность происходящего, именно потому я здесь, как только вы выбежали из моего дома, я не успокоилась и не  предалась пустому веселью, я думала о вас…
— Но мадам… – Я не находил слов и опешил.
— Прошу вас, не отказывайте мне. –  На ней не было лица.
— Мадам, я ни в коем разе не виню вас, хотя и скрыть свое негодование я не смог бы.
Я знаю ,что виноваты здесь обстоятельства  .Обстоятельства выше нас, мадам, и нужно смириться в этом смысле.
— Прошу, давайте отойдем в сторону, мне нужно наедине сказать вам кое-что.

Видимо, мадам и вправду волновалась, я коснулся ее руки и ощутил, как она дрожит.
Состояние ее волнения передалось и мне, я не мог не выслушать  эту женщину и поэтому охотно согласился.

— Мадам, ваше волнение совсем ни к чему. Мне самому впору после всего броситься с моста Менял* в Сену.
Но кому это принесет радость? Насмешникам и скептикам. Ведь не все еще потеряно, не правда ли?
И тут я заметил, как лицо мадам просияло так, что даже светлее на улице стало.
Она, будто по-матерински, возрадовалась разумным моим словам.

— Дорогой мой Гийом, я благодарю вас за доброту, но я должна вам предложить кое-что, и если вы согласитесь принять такого рода предложение, то прошу вас быть крайне осмотрительным.
Вас могут осудить, если увидят, как вы входите в подобное заведение, особо те, кто принимает вас у себя дома и почитает ваш талант.
Ведь Пасси –  один из светских аристократических мест и здесь живут многие обеспеченные люди.
Хотя сейчас не только уставшие и подвыпившие буржуа приходят в мое заведение в поисках развлечений, но и состоятельные господа.
И все же мой долг вас предупредить.

Мадам вдруг  замолчала, будто собиралась с мыслями, она нервничала, но с королевским достоинством держала себя в руках. Я не совсем понимал, к чему все эти наставления и прочие рассказы.
Но не хотел перебивать ее, ожидая развязки.
Мадам взяла меня за руку своей тонкой белой ручкой и вложила мне в ладонь что-то холодное.
— Возьмите его, он вам пригодится сегодня ночью.
— Что это? –  Я удивленно раскрыл ладонь и увидел, что  на ней лежат маленький ключик и кусочек бумаги.
— Сейчас я уже должна идти, прочтите записку, не отказывайтесь от того,  что там написано.
Не отказывайтесь, прошу вас, Гийом.
После этих слов она поспешно удалилась, оставив меня во власти странных ощущений, которые заполнили меня целиком.

О  г-не Мореле я не решился заикнуться, видя растревоженное лицо молодой женщины, я не мог себе позволить этого, даже если пару минут назад я называл ее коварной особой. Ведь она ни в чем не виновата, это я вторгся в ее дом, нарушил ее привычный образ жизни.

На мою радость, кучер дождался меня, с трудом растолкав его, крепко спящего, я попросил доставить меня до Сите, я не хотел ехать домой, мне нужно было как следует прогуляться по набережной, я был уверен, что ночная прогулка пойдет мне на пользу.

Всю дорогу от Пасси до Сите я только и делал, что вертел ключ в руках, пытаясь понять его истинное предназначение, записку прочесть я не мог: в фиакре  было темно.

Я был очень взволнован. Что это за намерение у мадам относительно меня, к чему эта игра и тайные дары, а быть может, это   «timeo danaos et dona ferentes!» *?
Когда моя нога коснулась мостовой, я тут же стал искать наиболее яркий фонарь, чтобы прочесть послание мадам……




*Гарпагон – герой  комедии «Скупой, или Школа лжи» (фр. L'Avare ou l’;cole du mensonge) - комедия в 5 действиях Ж. Б. Мольера. Сочинена в 1668 г. В нарицательном смысле обозначает жадного человека.

*Тит Ма;кций Плавт (лат. Titus Maccius Plautus, 254 (?) до н. э., Сарсина, Умбрия — 184 до н. э., Рим) — выдающийся римский комедиограф, мастер паллиаты.
* Мост Менял (фр. Pont au Change) — мост в центре Парижа, перекинутый через реку Сену. Соединяет остров Сите на уровне Дворца Правосудия и Консьержери с правым берегом.

*«timeo Danaos et dona ferentes!» - Боюсь донайцев и дары приносящих. Латинская  фраза, впервые встречающаяся в поэме Вергилия « Энеида».
Употребляется в случае, когда некий подарок или благодеяние представляют потенциальную опасность для принимающего эту мнимую помощь.

Глава 17 http://www.proza.ru/2010/11/03/1348