Смотрю на фотографии и ещё раз удивляюсь прозорливости нашей мамы: ведь нас вывозили из Ленинграда за три дня до замыкания фашистами кольца блокады, только с крайне необходимым, но мама схватила с собой и их, дорогие памятки. Чувствовала, что в довоенную квартиру мы можем не вернуться, и пропадут бесценные реликвии, напоминающие о нашем детстве, маминой юности, о безмятежной довоенной жизни. И вот бесценные для нашей семьи фотографии в руках сына и дочери, ставших стариками, напоминают им о том, что сами они запомнить не могли.
Вот на этой фотографии мне год. На этих трёх – четыре года, тут – шесть лет, а этот паренёк с застенчивой улыбкой уже первоклассник.
Забавные, даже смешные, сделанные фотолюбителями тридцатых годов, но исполнены качественно: и композиции, и рисунки света, и позы совсем малыша – всё очень добротно, продуманно, не вызывает никаких замечаний.
повесть
Мама, Домнина Никитична Бабич, и отец, Виктор Григорьевич Теряев, познакомились в милиции города Харькова, где они трудились на должностях оперативных работников. В «родовом поместье» (доме, построенном дедушкой Никитой Емельяновичем Бабич на Речном переулке №20) мама тогда занимала скромную комнатку после освобождения её торговцем Гроссом. Тут они скромно отметили её замужество. Время было слишком тяжёлым, не до празднеств, лишь бы заработать на питание. Насколько было трудно, говорят записки мамы отцу из родильного дома, в которых постоянно звучало слово «голодно». Мне исполнилось несколько месяцев, когда отца призвали в армию и направили служить в г. Днепропетровск. Жить «на два котла» совсем стало невмоготу, и мама с годовалым мной переехала к отцу. Молодым дали комнату в холостяцком общежитии, мама устроилась на работу в воинской части, а меня присматривала какая–то бабушка. Так мы и пережили время страшного голода и сопутствующих ему эпидемий. Сам я, хоть и смутно, но помню из днепропетровской жизни коридор с дверьми в комнаты, большой двор, где мы, преодолевая страх, прыгали «со страшной высоты» (торчащего из земли погреба) в бурьян, летние выезды в лагеря, где в сосновом бору жили в палатке, ходили за молоком и овощами, при этом переправлялись через реку на пароме. Для мальчишки паром – такое событие! Красноармейцы приносили мне живых черепах. Там я узнал первую букву и где её видел, сразу объявлял родителям, что это «Бук Дэ».
Году в тридцать шестом отца перевели служить в г. Москву. Через некоторое время и мама со мной переехала к нему. Она устроилась работать секретарём – машинисткой, а меня «сдали» в детский сад. С жильём в столице было трудно и мы жили то на съёмной квартире, то на чьей–то летней даче возле Химок, на станции Левобережная. Наконец–то, году в тридцать восьмом нас поселили в государственном жилье от воинской части. Эту комнату в трёхкомнатной квартире до нас занимала семья военнослужащего, который оказался «врагом народа», как тогда было сплошь и рядом. Его самого «забрали», а жена и дочь должны были вот–вот уехать. До сих пор помню рыдания женщины и крупные, ничего не понимающие глаза дочери старше меня года на два. В Покровско–Стрешневе в тридцать девятом году у меня появилась сестричка, а осенью я пошёл в первый класс. Первого сентября к нам заехал брат моего отца, дядя Боря. Ехал он на финскую войну и заскочил к нам. На петлицах у него было по четыре треугольника (старшина), цвет петлиц синий (внутренние войска), на боку наган в кобуре. Наган видел я и раньше, но отец никогда не позволял мне его трогать. А дядя, разрядив оружие, дал мне подержать настоящий пистолет. Время позднее, мне пора ложиться спать – «Тебе рано вставать, иначе в школу опоздаешь». При слове «школа» я пустился в рёв. «Что такое?» Оказывается, нам было задано на дом приготовить по пятьдесят счётных палочек, а я забыл. Дядя Боря сказал: «Не горюй, сделаем палочки вместе». Головки спичек он зажёг, тут же потушил, закрыв коробок. «Вот тебе, племянничек, сто палочек. Спи спокойно». Так единственный раз я видел своего дядю. Как уехал он на «победоносную финскую войну под руководством великих наркомов из Луганских слесарей», так и ни слуху, и ни духу от него и не осталось. На неоднократные запросы отца неизменно поступал один и тот же ответ: «Теряев Борис Григорьевич в списках погибших, раненных и пропавших без вести не числится». А теперь выясняется, что разутые, раздетые в сорокаградусные морозы, без пищи и оружия, дивизиями… Впрочем, это уже иная песня.
Первой моей учительницей была Елизавета Ивановна. Часто уроки приходилось ей начинать так: «Дети, откройте букварь на такой–то странице. Портрет зачеркните. Это – вражеский шпион. Он хотел буржуйской жизни и вредил нашему делу строительства счастья для рабочих и крестьян». И мы с осо–
бым тщанием замазывали портрет бывшего вождя, а ныне «врага народа, да к тому же вражеского шпиона».
Учёба шла «с переменным успехом». Часто бывали и двойки, и единицы. Помню, как в подъезде, сидя под лестницей, мы с другом переделывали в дневнике единицы на четвёрки. Иначе мне грозило помимо маминых упрёков внушение папиным ремнём. Доставалось мне от него не часто, но очень памятно. А всё не из–за непонимания, а по причине лени. Из наук я любил арифметику, считал быстро и точно.
В 1940 году отец поступил в академию связи, и мы переехали в город на Неве, к месту его учёбы. Продолжал школьную эпопею и я – пошёл во второй класс. Однажды учительница проводила с нами своеобразную контрольную работу по арифметике. Раздала задачи, каждому – свою. И по мере решения задавала дополнительную задачу. За тот урок я решил больше всех – двадцать два варианта.
Дома возле моей кровати висела политическая карта мира, и я любил «ползать пальцем по ней», изучая государства, острова, реки и моря. К маленькой табуретке привинтил конденсаторы, сопротивления, лампочки, соединил их проводами с особой моей гордостью – ключом Морзе. Это была моя «полярная радиостанция», с которой я «передавал» погоду на полюсе, другие сообщения и при особенном неблагополучии сигнал «SOS». Часто за зданием академии мы рылись там, куда из учебных корпусов выбрасывали ненужное, и радовались, если удавалось найти не совсем разряженную электробатарею «БАС». А насколько она ещё работает, определяли языком; щиплет, значит, годится для наших детских «радиоработ». Дома у нас хранились три малокалиберные винтовки. Двумя из них была награждена мама «За отличные успехи в сдаче норм ГТО» и «За снайперскую стрельбу», одной наградили отца за спортивные успехи. Когда родители ходили в тир, то, конечно, брали с собой меня. Я знал, как правильно целиться, и иногда мне разрешали несколько выстрелов. А кинофильмы «Семеро смелых», «Джульбарс», «Чапаев» смотрел по многу раз. В них же показывали север, снега, аэросани, самолёты, поимку нарушителей границы, атаки на белых… Героика как раз для пацанов.
Из того, Ленинградского периода, особенно запомнилась поездка в Петергоф.
Величие дворцов, роскошь их убранства, чудесный парк, неповторимость фонтанов привели в неописуемый восторг. Очень солнечные впечатления от той, незабываемой экскурсии остались на всю последующую жизнь. Именно она, поездка в Петергоф, прочертила в памяти рубеж между счастливой довоенной жизнью и чёрным периодом под мрачным названием «война».
Двадцать второго июня 1941 года началось для нас светлым и радостным воскресеньем: мы вместе с другими семьями командиров Рабоче–Крестьянской Красной Армии отправились за город на большой спортивный праздник. Родители были активистами во всяких мероприятиях, постоянными участниками всех видов состязаний. И детская коляска им не была помехой, тем более, что и на меня уже можно было кратковременно оставлять сестричку. В красивой местности лесопарка начались старты мужчин, женщин. Но мы скоро заметили, что наши отцы собираются в кучки и что–то серьёзно обсуждают. Затем, они сели в автобус и поехали в город. Прошёл слух «На границе конфликт!». Через некоторое время и остальные участники спортивного праздника тоже поехали домой, где совсем громко вместо слуха о «пограничном конфликте» прозвучало жуткое слово «Война!»
Взрослые догадывались, что это известие сулит много неприятностей и огорчений, но никто не мог себе представить, насколько они заблуждались: это страшное слово несло с собой столько всеобщего горя, страданий, мучений и лишений, что даже человек с богатой фантазией не мог себе представить, какой кошмар ожидает каждого из многомиллионного советского народа. Даже, если б и мог, то не хватило бы фантазии вообразить весь ужас, нависший над нами. Война!
Жизнь кардинально изменилась. Слушателей академии перевели на ускоренный курс и в августе они экстерном закончили обучение и поехали защищать СССР. Проводили и мы отца до трамвайной остановки – на фронт.
В жилом городке между домами взрослые рыли траншеи для защиты людей при воздушном налёте. В укрытиях постоянно набиралась вода, и круглосуточные дежурные постоянно откачивали её ручными насосами. В этом участвовали и мы. Всему населению городка выдали противогазы, и мы были обязаны носить их с собой. Для мальчишек эти средства индивидуальной защиты были особой гордостью. Детвора одевала маски на лицо и в них ходила. Но перед хранением маски были посыпаны тальком, он попадал в глаза, отчего они становились красными и постоянно слезились и чесались. Но мы терпели – война. Чтобы стёкла окон при бомбёжке не рассыпались от взрывной волны, их крест накрест оклеили полосками бумаги. Специальный патруль по вечерам обходил наш район и следил за соблюдением правил светомаскировки. Все следили за сообщениями громкоговорителей и репродукторов и активно обсуждали огорчающие события с фронтов. Оружие (наши три малокалиберные винтовки) сдали на склад. Гордость семьи, новинку – радиоприёмник СВД–9 – тоже сдали на хранение. Оружие и радиоаппаратуру хранить в доме было запрещено.
Повезло мне увидеть, как наши зенитные орудия над окраиной города сбили фашистский самолёт. Однажды днём завыла сирена, застучал по репродуктору метроном («Воздушная тревога!»), стали слышны хлопки (выстрелы зенитных орудий). И мы увидели, что с запада на большой высоте (думаю, это был разведчик) появился самолёт. Вокруг него вспыхивали белые маленькие облачка – разрывы зенитных снарядов. Конечно, мы не кинулись в бомбогазоубежище, выстроенное перед самой войной под новым домом (корпусом №109 по проспекту Бенуа 1), а стали наблюдать за происходящим из вырытой во дворе щели. Наконец, один разрыв вспыхнул совсем близко к самолёту, который стал энергично снижаться и с хвостом дыма разворачиваться на обратный курс. Подбили! Мы с восторженными воплями наблюдали, как самолёт захватчика падал за город.
Фашисты стремительно продвигались вглубь территории СССР. Наконец, было сообщено: «Семьям командиров РККА приготовиться к эвакуации в тыл». «Возьмите с собой самое необходимое,– напутствовали организаторы эвакуации. – Конфликт может затянуться. Возьмите вещи месяца на три».
Вокзальный перрон. Что там творилось? Вспоминать страшно. Кто с чем и кто как. Женщины, дети. Ручная кладь вперемежку с людьми. У каждой женщины по одному – двум чемоданам, сумки с провизией на дорогу. Старший лейтенант – интендант провожал жену с двенадцатью чемоданами (!!!). Они заняли половину нар в теплушке. Страшное произошло и с нами: двухлетняя Людочка захотела пить. Искал питьевую воду я, кинулась за водой мама, в результате чего мы едва не потеряли сестричку. Жутко вспоминать этот кошмар. Но, в итоге поисков и мотаний в толпе, наша семья собралась и даже перед самым отправлением попала в свою теплушку.
Наконец, длинные многократные гудки паровоза прервали перронный хаос, и эшелон с эвакуированными из Ленинграда, за три дня до блокады фашистами города на Неве тронулся в путь. Первая неожиданная остановка посреди поля вызвала недоумение, но короткие частые гудки паровоза дали знать: «Воздушная тревога!» И точно: на небе появились чёрные самолёты. Фашисты! Быстро выпрыгивали из вагонов на песок насыпи, разбегались в стороны, падали в траву. Раздался треск пулемётов. Самолёты несколько раз пикировали на наш состав. Наконец, скрылись за горизонтом. Паровоз длинными гудками оповестил об отбое воздушной тревоги. Беженцы забрались в вагоны, и эшелон продолжил путь. В своих теплушках (товарных вагонах со сколоченными нарами) пассажиры обнаружили пулевые пробоины в крышах и стенах. В этот же день штурмовку мирного эшелона боевыми самолётами беженцам пришлось пережить ещё раз.
Сколько дней нас везли, я не помню. Остановок или не было совсем, или были неожиданными и продолжительными. На полустанках нас задерживали для пропуска навстречу, на фронт, эшелонов с войсками, боевой техникой. Суток через пять поезд остановился на какой–то станции и нам сообщили: «Приехали. Выгружайся!» Мы узнали – город Ишим Омской области.
Выгрузились. Дело к вечеру. Нам объявили: «Располагайтесь. За вами приедут подводы из деревень». Маленькая станция, на ней большие кипы листов фанеры местного производства. Наши мамы догадались из них соорудить подобие будок для ночлега, т.к. начальник эшелона предупредил, что ночи, несмотря на сентябрь, тут прохладные. Семьи распределяли на появляющиеся подводы, и они уезжали к месту эвакуации. За нами пришли телеги к концу третьих суток. Мама и тётя Вера Писаревская (наша соседка по Ленинградской квартире) поклялись друг другу, что не расстанутся, и будут вместе переживать тяготы эвакуационной жизни. Погрузились наши семьи на одну подводу. Ехали мы два дня. Наконец, «наша деревня» – Водолазово, Абатского района Омской области. 120 километров от районного центра, 60 километров от железнодорожной станции Ишим. Место красивое. Поля, леса, холмы. Единственная улица деревни тянется вдоль широкой, с быстрым течением реки Ишим. Нас разместили для житья в доме Полинарьи. А её изба стояла в центре колхозного двора с конюшнями и другими строениями, необходимыми для гужевого транспорта и его обслуживания. Вся колхозная деятельность ежедневно начиналась и заканчивалась тут, возле нас.
В первые дни мамы ходили в правление колхоза, в школу, в местное сельпо вместе, трое и за нами на небольшом удалении постоянно передвигалась кучка людей. Просто нас рассматривали, слушали. А как же: «Они – Ленинградцы, приехали из самого Ленинграда».
Очень многое страшно удивило нас. Электричества нет совсем. Освещение – керосиновые лампы. Кушали все из одной миски. Ложки только деревянные. Вилок в деревне вообще не было. Черпали варево по–очереди. Зачерпнул, отправил пищу в рот, ложку должен положить на стол, прислонив к миске. И ждать своей очереди, которая подойдёт к тебе по кругу. Вечером, вместо ужина чай из самовара. И чай нужно пить, пока старший за столом не скажет «Спасибо!». Никто в селе не курил, зато большинство мужчин нюхали табак. Особую благодарность высказывали мужики тем приезжим, которые в нюхательный табак капнут чуточку духов или одеколона. Во всех избах в «красном углу» сиял киот с иконами, и мерцала лампадка. Но старательно молящихся я не видел. Думаю, это было село староверов. Пошёл я в третий класс. Школа стояла далеко от нас, на пригорке, отдельно от села. На все четыре класса был один учитель. Кстати, только у него имелось какое–то радио. Какое не знаю, но все сводки «Совинформбюро» узнавал только он, и от него печальные новости с фронтов разлетались на всё большое село. Как проходил учебный процесс с одним учителем на четыре класса, я не помню. Конечно, с моей подготовкой я сразу стал отличником. Но самой главной учёбой для меня стали часы, свободные от школы, на колхозном дворе. Здесь я учился у новых друзей всему, что обязан уметь сельский подросток: пилить и колоть дрова, водить лошадей к реке на водопой, запрягать и распрягать их, ездить на коне верхом и на подводе, не подходить к ним сзади, плести верёвки, правильно вязать узлы, рвать горох, собирать и молотить коноплю для зимнего содержания певчих птиц, ездить на мельницу за мукой, пасти свиней и телят, заготавливать сухой хворост для растопки печи, и многое другое, чего городской мальчишка, конечно, не мог знать. В том числе и сочным нюансам русского языка, от которых у мамы волосы вставали в первое время дыбом. Только тут я узнал, что булки не растут на деревьях.
Сельсовет, школа семилетка и почта были в семи километрах от нас, в другом селе. За почтой ежедневно туда ездил на телеге (зимой – на санях) специальный возница. Один паренёк из нашего села учился в старшем классе. Жил у кого–то там, а по субботам до понедельника приходил домой, в Водолазово. Однажды шёл он домой. Зима, темнеет рано. Обгоняет его тоже молодой парень на почтовых санях. «Васька, довези!» Остановил парень сани «Садись!» Только школьник подбежал к саням, а Васька погнал лошадей. «Догоняй!» И так несколько раз. До деревни осталось немного. «Дойдёшь!» Уехал. Мать, не дождавшись сына, пришла к Василию: «Ты моего не видел?» «Да он совсем был у околицы. Часа полтора назад». Собрались мужики с ружьями и топорами, пошли по дороге, а там волчья стая догрызает школьника. Пошутил почтарь, побаловался.
Письма получать от отца мы начали очень не скоро, так как долго не могли узнать номер его полевой почты и сообщить ему свой адрес. Он сразу переслал нам свой аттестат, и мы ежемесячно получали деньги. Затем мама и сама начала работать в колхозной конторе. Я же набирался сельского опыта у своих сверстников и друзей. С началом зимы кому–то из мужиков мама заказала лыжи для меня. Лыжи были старательно сделаны, правда, не гнутые, а выдолбленные из бревна – тяжёлые, ни сколько не гибкие, но я на них прокатался три зимы. Часто ездил на них и в школу за три километра, когда учился в пятом и шестом классах. Появились у меня и коньки. Совсем необычные: деревянные с толстым «лезвием» из проволоки, но по утоптанному снегу на них скользить можно было неплохо. Лёд на реке чистым держался не долго, его быстро заваливало снегом, а по дороге и тропинкам на них ездить было в самый раз.
Однажды с другом Серёжей мы отправились за сушняком для растопки печи.
Печи топили сырыми берёзовыми дровами. Сырая берёза горит дольше, сухая прогорает быстрее. Поэтому сухие поленья использовали экономно, только для начала устойчивого горения, а сначала берестой зажигали сушняк. По льду, засыпанному глубоким снегом перешли реку Ишим и попали к старице (полузасохшему и заилившемуся рукаву реки). В кустарнике поймы мы выбирали сухие сучья, вырубали их и складывали на санки. И вдруг совсем рядом с нами проскочил заяц. Давай кричать и улюлюкать ему. А за ним (раньше не видели – закрывал кустарник) несётся волк. Тут нам стало не до смеха. Правда, у нас были топоры, но смогли ли бы одиннадцатилетние мальчишки отбиться от голодного зверя?
Надумали мама с тётей Верой перебраться поближе к цивилизации. Тётя Вера съездила «в разведку» в деревню Стрехнино близ города Ишим, и они решили переезжать. Погрузились с детьми и скарбом на сани и тронулись в путь. Снега, как и положено в Сибири, было очень много, морозы в самом деле лютые. Путь далёкий, на пару дней. А самое неприятное, что в ту зиму скотина болела ящуром. Везде карантин. Ни в какую деревню не въехать. Сестричке три года, тёти Вериному Вовке четыре. Останавливались возле деревень и просились в избу хоть чуть обогреться и попить горячего. Лошади отдыхали и кормились, стоя на дороге. Ночью боялись волков, которых в те годы развелось множество. Наконец, добрались. Тут уж нас наша новая хозяйка, приветливая и добрая Дуся Дежина, и отогрела, и накормила.
Деревня Стрехнино. Старое название Черепки. Расположена вдоль реки Карасулька, притока Ишима. От города три километра. Сейчас она срослась с городом Ишимом. Мне уже в шестидесятых годах пошлого века об этом говорил сослуживец. А сегодня и сам по программе компьютера Googlе вижу, что она слилась с городом. Мама сразу стала работать в колхозе. Сначала в огородной бригаде, затем кладовщиком. Я учился в школе, а на летних каникулах работал на лошадке с нежной кличкой Голожопка. С началом каникул верхом на ней окучивал картошку, а с середины лета, опять же верхом, возил волокуши. Т.е. подвозил копны сена к месту метания стога. Три года (вернее, лета) я просидел на послушной вороной кобылке. Любил я её, и она меня признавала и слушалась беспрекословно. Мне казалось, что она понимает мою речь. Разговаривал с ней ласково и всегда не забывал принести какое–нибудь угощение. Кусочек лепёшки, варёную картофелину, морковку или щепотку соли.
В Стрехнино закончил третий и четвёртый классы. А дальше (пятый и шестой) мне предстояло учиться в городе. Идти полем три километра по глубокому снегу, в такие морозы, в темноте (школа перегружена; малышам, как правило – первая из трёх смен). По степи шастали стаи волков. Нас ходило трое, с собой носили спички и бумагу, но смогли ли бы мы зажечь листки для отпугивания серых хищников? Да на постоянно сильном ветре? Сейчас даже вспоминать страшно. После таких «прогулок» уроки делать – глаза слипались. Да и вставать рано…
Пошёл в первый класс и сын хозяйки Шурка. Но он отставал в развитии. Я ему объяснял по нескольку раз, он ничего не понимал, не запоминал. Только шмыргал носом, пытаясь подобрать сопли, и молчал. Сидящая рядом моя сестричка понимала сразу и запоминала тут же, а он…. Так и училась Людочка вместе с бестолковым Шуркой, не посещая учебного заведения, и училась неплохо, что позволило ей пойти в первый класс с середины учебного года, в шесть лет.
Вдруг перестали получать письма от отца. Несколько месяцев. Мы измучались неизвестностью. Что с ним? Убит? Ранен? Взят в плен? Неожиданно маму вызвали в военкомат, отобрали денежный аттестат и объявили, что её муж – «враг народа». Для нас это известие было сильным ударом. Как это так? Успешный командир РККА, которому все воинские звания за отличия в службе присваивали досрочно и вдруг «враг народа»? Что с ним? Где он? Каков его адрес? Полная неизвестность. И ни у кого ничего не выяснить. Через долгое время получили от него письмо, прошедшее такую цензуру, что из него стало ясно только одно: в день отправления письма он был жив. Со временем мама узнала, что писать ему можно было раз в сколько–то месяцев, и он может писать так же редко. Но для нас было главным: он жив. А что будет с нами? Не станут переселять? Нас от мамы не заберут? Долго мы жили со страхом. Немало слёз пролила мама. При виде всякого военного вздрагивали: не за нами ли? Только после войны узнали, что, как «врага народа», отца приговорили к расстрелу, и он провёл длительное время в одиночке, ожидая приведения решения тройки в исполнение. Затем, заменили на «пожизненное заключение», позже – на «двадцать пять лет». В сорок четвёртом году ему повезло: он попал в штрафной батальон и участвовал в освобождении Курземе и Германии. Даже дослужился от рядового до старшины. К слову пришлось, начал он войну, подполковником, начальником службы связи армии. Вот такие извилины произошли в судьбе отца.
Ну, а мы хоть и со страхом, но продолжали жить в Стрехнино. Мама работала в колхозе, я – или в школе, или с любимой Голожопкой в поле. Если начало лета, то окучиваю картошку, т.е. возле деревни. А затем, вожу волокуши на покосе, т.е. далеко от Водолазово, значит, ночую у стана, под стогом. Сестричка – дома, под присмотром мамы, хоть она тоже видела дочь только утром и вечером.
Тут, в Водолазово, мы и наголодались вдосталь. Весной хоть трава нас спасала. Ели и конский щавель, и крапиву, какие–то растения: репки, мучанку, луковицы саранки (лилии), пучки, грибы, росшие в заброшенных огородах, собирали оставшуюся в земле перемёрзшую картошку, и ещё Бог знает что. Затем появлялись овощи в огородах. Уже жить становилось почти сытно. С нетерпением ждали покоса зерновых. Первой убирали озимую рожь, и сразу колхоз раздавал аванс за трудодни. Вот тогда уже мы ели настоящий хлеб. Это был самый богатый праздник. Хлеб! К осени мы так по нему скучали. Потом, когда забивали скотину, появлялось в нашем меню и мясное. Так что с середины лета нам было уже не голодно. А с конца зимы, когда скудные запасы продуктов иссякали, и в начале весны было голодно и вечно хотелось кушать. Теперь кажется странным, что в колхозе не хватало продуктов. Но ведь шла страшная война, жили и работали под лозунгами «Всё для фронта! Всё для Победы!» И так было и в самом деле. Малейшее отступление от этого каралось очень строго, невзирая ни на что.
С большой благодарностью вспоминаю нашу хозяйку Евдокию Ивановну Дежину. Она была намного моложе мамы. Её мужа, председателя колхоза, в первые дни войны призвали в Красную Армию, и от него не было ни одного письма, ни одной весточки. Пропал человек. Совершенно пропал. Несколько раз мама писала куда–то запросы, пыталась помочь найти мужа Дуси и отца Шурки, но приходили стандартные ответы, что её муж нигде не числится. До сих пор не могу понять «как это – нигде не числится»? Ни в списках убитых, ни в раненных, ни во взятых в плен, ни в пропавших без вести. Вот чудеса! Был человек и… сублимировался, то есть превратился из твёрдого состояния в газообразное, минуя жидкое. И таких случаев сотни тысяч. Вот и отношение государства к своим гражданам.
Мы очень благодарны Евдокии Ивановне за её безвозмездную помощь нам. И прожили в её избе три года бесплатно, и своего огорода большой кусок отдала нам, и в критические периоды поддерживала нас продуктами. Не дала нам умереть от голода. Не выжила бы наша семейка без молчаливой щедрой поддержки, казалось бы, нелюдимой Евдокии Ивановны. Такими же щедрыми сибиряками были её родители. Их старенькая ветхая избёнка, перекосившаяся, осевшая в землю, стояла напротив Дусиной пятистенки, через улицу, у самого спуска к Карасульке. Сами они казались мне стариками, но у них была дочь, старше меня года на три и сын, моложе меня года на два. Они были так же добры и внимательны к эвакуированным ленинградцам.
Очень хочется, чтоб наших внуков окружали такие настоящие русские люди.
Немногословные, деловые, твёрдые в решениях, жёсткие к непорядку, щедрые душой.
Спасибо, сибиряки! Низкий вам поклон!
Всё–таки, детство есть детство. Несмотря на учёбу, летнюю работу почти наравне со взрослыми, голод, лишения, обрушившиеся на всех из–за войны, свободное время, конечно, проходило в детских развлечениях и забавах. Тут уж вспоминается очень многое.
Зимой хоть и отнимали ежедневные походы за три километра в школу много времени, но всё равно для катания на лыжах или коньках возможность была. Поэтому в светлое время и не слишком обжигающий мороз становился на лыжи и мчался на горку. Благо и горки были недалеко, совсем рядом – берег Карасульки. Тут и собирались после школы мои сверстники и устраивали и катание наперегонки, и спуск с крутого обрыва, и прыгание с трамплинов, сделанных самими, и даже поход на противоположный берег поймы реки, который был далеко от нас, зато выше и круче того, что у самой деревни. При сильном морозе деревообрабатывающий завод в городе давал длинные гудки, обозначавшие, что школа будет закрыта. Но бывало и так, что ветер дул направлением от Стрехнино на город, и гудки нам были не слышны. Приходили в школу, а она закрыта. Тогда мы мчались домой, и шли кататься на лыжах. Однажды прыгали с трамплина друг за другом, «гуськом». Кто–то из нас выронил палку, и она торчала возле трамплина, а я после прыжка наткнулся на неё животом. Долго корчился на снегу, не мог вдохнуть воздух. Совсем задыхался, но удалось как–то чуть вдохнуть и с трудом начал дышать. Спас полушубок, не дал палке проткнуть мой живот.
К середине зимы Карасульку сковывал толстый лёд. Рыба под ним задыхалась. Нужно было во льду пробить две лунки на расстоянии метра – полутора друг от друга и соединить их между собой канавкой. Но продолбить лунки в толстом льду мальчишке не под силу. Приходилось искать место, где кто–то уже их пробивал вчера или на днях. Очистить лунки от намёрзшего льда сил хватало. После чего надо гнать лопатой воду из одной лунки по канавке в другую. Сонная зимой рыба поднималась к лунке, её подхватывало течение и оставалось только выбросить её на лёд или снег. Иногда удавалось поймать таким способом несколько штук и отнести маме на уху. Ставил я и петли на зайцев; делал всё вроде правильно, но ни одного так и не поймал.
Весной все ждали ледохода. Ледоход! Казалось, что перед демонстрацией своего могущества природа затихает. Наступало долгожданное завораживающее зрелище. Снег к этому времени уже сходил. Уровень воды в Карасульке заметно поднимался. Ночью была слышна артиллерийская канонада – треск ломающегося льда. И, наконец, лёд тронулся. Угрожающе величаво, неудержимо течение гнало громадные льдины. С хрустальным звоном они сталкивались одна с другой, переворачивались, кружили, унося на себе всё, что было на них до этого торжества природы, в ещё более грозный Ишим. Все свободные от забот люди, с высокого берега Карасульки, как под гипнозом, завороженно любовались разъярённой, всесильной стихией. Красивое зрелище – лёдоход!
Попутно должен сказать, что колодцев в Стрехнино не было. Воду для любых нужд брали из Карасульки. В том числе и питьевую. Летом её черпали вёдрами с мостков, а зимой – из прорубей. Для этого рано утром по реке шёл мужик с пешнёй и очищал проруби от намёрзшего льда. Весной же, вместе с талой водой Карасулька принимала в себя всё, что было на снегу, на дорогах, вокруг сараев со скотиной и прочее. Так что с началом весны питьевая вода была откровенно мутной. И это считалось в порядке вещей, ни у кого не вызывало никаких опасений.
Наступала весна с её огородно–полевыми заботами; период, когда каждый «день год кормит». Помимо школы нужно было помогать маме вскопать и засадить наш огород. Первое, чего мы покушаем вволю – свои овощи. Хлопот добавлялось, но одевать на себя нужно меньше, день становился длиннее. На душе делалось радостнее в предчувствии скорого лета. Наконец, летние каникулы. К этому времени подошли огородные работы для мальчишек. Первая – окучивание картошки. На лошадке должен сидеть пацан и управлять лошадью, которая впряжена в двусторонний плужок. Задача верхового мальчонки направлять лошадку между всходов, чтоб плужок отваливал землю на два ряда картошки. Плужок крепко держит в руках мужчина. Затем такое окучивание рядков подправят женщины. И так ежедневно с раннего утра и до захода солнца. Картошкой засажено большое колхозное поле, работы много. Да плюс к этому и уход за лошадью – обязанность верхового. Это – в огородной бригаде, то есть близ села. Зато колхозная повариха варила нам «хлёбово». Как это блюдо назвать точнее, не знаю, но мы настолько были голодны, что оно нравилось, и съедали всё, что было в котле. После ужина лошадку нужно спутать на лугу, чтоб она не могла уйти далеко от места выпаса, и можно идти домой спать. Утром за лошадкой на луг и на ней же верхом «к рабочему месту». Кончалось окучивание картошки. Наступала пора сенокоса. Сено косили на пойменных лугах вдали от деревни. Опять же мальчишкам работа: возить волокуши – верхом на лошадке подвозить копны сена к месту метания стога. Начало работы с рассветом, конец с заходом солнышка; правда, перерыв на обед час, можно успеть чуть вздремнуть. Чтоб лошадям и нам отдохнуть побольше, мы ночевали у стогов. После ужина у костра рассказывали страшные сказки, жуткие выдумки, затем зарывались в сено (от ночной прохлады, утренней росы и комаров) – и спали до восхода.
Вставать приходилось очень рано. Ещё солнышко не показывало первый лучик, как старший из нас, Шура Свалов, командовал «Подъём!» и мы выбирались из стога и, отряхивая сено с головы, плеч и шеи, окунались в утреннюю прохладу, которая смывала с нас остатки дрёмы. Пойменная долина вся залита туманом. Из него выглядывали только высокие кусты ракитника у реки и накануне смётанные стога сена. На волосы, уши, лицо, одежду сразу садилась утренняя влага. Даже при вдохе ощущалась сырость. С первых же шагов по траве ноги становились мокрыми до колен. Штаны прилипали к голеням. Даже птички, неугомонное племя, ещё не начинали чириканьем приветствовать начало дня, а только отряхивались на ветках, сбрасывая с себя последний сон и капли росы. Время самых сладких сновидений, но нужно идти за лошадкой. Назревало начало трудового будня. Взрослые на ночь ездили в деревню, где оставались малышня, немощные старики и скотина, но утром подвода с ними уже на покосе. К этому времени мы успевали поймать кормилиц–лошадок и – «Пора работать!» Солнышко уже прогнало густой туман, незаметно исчезала роса. Зазвенел рабочий день. Как правило, было жарко, и обеденный перерыв мы начинали с реки: вместе с конями в воду. Им облегчение, а нам уж и подавно. Раздаётся звон подвешенного рельса – кашеварка зовёт: «Обед!» Покушаем и в тени стога прикорнуть, хоть чуточку вздремнуть. И так всё лето. Мы гордились: своей работой помогаем стране бить фашистов. Старшим нашей ватаги мальчишек был Шура Свалов. На чердаке своего дома он наткнулся на детское седло и тожественно вручил его мне. Ездили мы просто на «потниках» (войлочных ковриках), положенных на спины кобылок, а я к седлу приспособил стремена и страшно гордился им. В 1943 году Шуру призвали в Красную Армию. Он прошёл подготовку и был направлен на фронт. В первом же бою рядом с ним что–то взорвалось; очнулся в госпитале без обеих ног. В 1944 году он приехал домой. Его изба стояла рядом с нашей пятистенкой. Мама Шуры и сестра Нина работали в колхозе, и я помогал ему управляться с хозяйством.
Самой летней забавой было купание в реке. Мелкой была Карасулька, кое–где
летом её можно было перейти вброд, но местами она была глубокой. Особенно на крутых изгибах, у омутов, которых мы боялись и избегали. Да и россказни, которые шёпотом, с оглядками передавались мальчишечьими устами, ходили об этих местах страшные. Плавать я уже научился, но переплыть на другой берег не решался. Однажды, в обеденный перерыв на покосе, мальчишки столкнули меня в речушку, окружили и заставили плыть на другой берег. Было страшно, но я в окружении друзей «по–лягушачьи» всё–таки доплыл до противоположного берега. Мальчишки дружно кинулись назад, я остался один. Пришлось проявить мужество и самому добираться через реку к своим. С тех пор я уже не боялся водных преград. Вторым развлечением у воды с пользой для дома была рыбалка. Удилища добывались легко – кусты ивняка. Выбирай любое, срезай – готово. Леска? Тоже рядом – хвост Голожопки. Надёргал волоса из хвоста, связал – лови. Только конский волос упруг, и нужно знать какими узлами его связать, чтоб он не подвёл в процессе ловли. Приманка – черви, в любом низком месте копни землю – бери, сколько нужно. Где добывали крючки, не помню, но они у нас были. Время есть? Стой у реки и смотри на поплавок. Начал дёргаться – приготовься, утонул – подсекай, тяни. Вот тебе и рыбёшка. Ловилась в основном мелочь, но несколько штук уже обеспечивали уху. Точнее, скрашивали пустой картофельный суп.
На лугах часто можно было встретить саранки (так сибиряки называли полевые лилии), у которых в земле сочная луковица. Нам она казалась вкусной, даже сладкой. Редко какой мальчишка пропустил бы саранку. Так и я. Увидев красивый её цветок, сразу доставал свой топорик, который всегда был у меня на спине за ремнём, добывал луковицу и – в карман. Первая луковка сестричке, вторая маме, и только третью мог съесть. Ели мы и пучки – длинные полые сочные стебли, нравилась нам и мучанка – толстые корневища, состоявшие из волокон, как бы усыпанных мукой. Рады были, если попадётся паслён (сибиряки называли его бздика). Увидел кустик – обберёшь его начисто. Даже, если и не совсем созрел. Ели и ещё что–то, уже и не помню, что и каким оно было. Не было же ни конфет, ни печенья, ничего вкусного, сладкого, что так любит детвора. Вот и грызли всё, что подвернётся, да и полуголодными были всегда.
Помнятся много историй, связанных с лошадьми. Как–то заметили, что на нас надвигается чёрная грозовая туча. Раздался клич «Распрягай! Прячься!» Посбрасывали хомуты с лошадок, вскочили на них и помчались к навесу, который был совсем недалеко. Начался ливень с градом и шквалистым ветром. Прижался к шее Голожопки, чтоб только не свалиться с неё. И уже совсем рядом со спасительным навесом моя лошадка стала как вкопанная. Я перелетел через её голову и шмякнулся о землю. Ударился так сильно, что не мог дышать. Не мог вдохнуть ни капельки воздуха. Корчусь, задыхаюсь, а град и ливень по мне хлещут изо всех сил. Подбежал Шура Свалов, подхватил меня и внёс под навес. А Голожопка развернулась хвостом к буре (как всегда поступают лошади), опустила голову и так пережидала страшный шквал. Потом выяснили, что моя кобылка попала ногой в ямку, оставшуюся от бывшего когда–то тут столба. Если б она не смогла замереть на месте, то ногу бы сломала, и пришлось бы её дорезать. Ещё один похожий случай. Тоже от грозового облака мы скакали на лошадях к большому стогу, чтоб спрятаться от надвигающейся бури. Справа от меня метрах в десяти мчался Стёпа Аверин на своенравной и никому не послушной Васенихе. Жутко нам было так, что Стёпа всё время повторял слова: «Отче наш…, Отче наш…, Отче наш…» Дальше молитву он не знал, а защиту от бури пытался искать. И вдруг между нами в землю ударила молния. Лошади «прянули» в стороны, мы со Стёпой побросали поводья, ухватились за лошадиные шеи и еле удержались на испугавшихся кобылках. Было очень страшно. Жутко! И мы не знали где и как найти спасение от свирепого урагана.
Хорошее время лето. Тёплое, светлое, радостное. Хоть много и тяжело приходилось работать, но это воспринималось естественно и не оставляло тяжёлого осадка в детских душах. Да и на фоне общего сельского труда привыкли к пониманию «надо».
Кончились наши чисто детские работы. Спали с нас и разовые поручения «съезди туда», «привези то», «смотайся на…». Подходила осень, началась школа.
Иду как–то из школы, а навстречу мне катит фургон, запряженный постоянной парой Голожопкой и Васенихой – Шура Свалов везёт на городской элеватор мешки с зерном. Остановил он фургон, я подошёл к Голожопке, погладил её. Подумалось, что и она хочет мне что–то сказать. Шура и говорит: «Поехали со мной!» Мог ли я не согласиться? Запрыгнул на мешки и мы поехали – вдвоём–то веселее. У меня соображение детское, а он намного ли старше. Кто из нас подумал о маме? А что пережила мамочка, которой и так доставалось со всех сторон? Пропал сын, не вернулся из школы. На элеваторе очередь, как в мавзолей. Среди ночи сдали зерно, приехали в Стрехнино. Прихожу, стучусь в избу. Мама из–за двери отвечает: «У нас все дома». И ушла. Стоял, стоял, пошёл к поленнице, забился в пустое место и заснул. Через некоторое время (материнское сердце не камень) вышла мама за сыночком, а его нет. Где делся? Что надумал? Звала, звала, искала, искала. Нет сына. Наконец–то нашла. Взяла верёвку и уж досталось мне «от души». Но больше всего запомнились её рыдания. Бедная мамочка! Будто бы мало горя на неё свалилось, так ещё и родной сыночек добавлял соли на открытые раны.
Осень. Наконец–то, в домах появился хлеб. С вечера замешивают тесто, добавляют опару и ставят квашню в тёплое место. Хлеб должен подойти, созреть. Утром особенно жарко топят большую русскую печь, занимающую добрую часть избы. Когда хлебная квашня «поспела», выгребают из печи уголь (пригодится для самовара), сгребают в сторонку золу, тщательно подметают под, и на капустных листках сажают деревянной лопатой будущие булки в печь. Осталась последняя операция – дождаться, когда ковриги пропекутся. Горячего хлеба тебе не дадут, жди, когда он остынет. Остыл. Теперь можно ароматно пахнущую желанную корочку отрезать и – в рот. Хрустит, во рту крошится, легко жуётся. Кажется, что вкуснее и сытнее хлеба нет на свете ничего. Простой ржаной хлеб казался нам лакомством, и мы с наслаждением уминали ломти даже без всяких добавок (масла, сметаны и другого). А ещё, если и с молоком, то это можно было считать пиром. Большим праздником был для нас забой скотины. Хоть у нашей хозяйки, хоть у её родителей. Только шкуру (даже свиньи) необходимо было сдавать государству, а вся остальная туша шла в пищу. Тут нам, детворе, доставалось много вкусного. Помнятся отелы коровы. Первое молоко («молозиво»), доставалось почему–то нам. Коричневатое, жирное и его есть можно было вволю.
Особенно запомнился ритуал заготовки пельменей. Правда, это позже, когда уже наступят настоящие морозы. Вечером собирались в одной избе несколько подружек и брались за дело. Кто готовил фарш, кто раскатывал тесто, кто уже лепил готовые пельмешки. Мы, малышня, как правило, забирались на полати, с которых и видно, и на которых слышно всё, что происходило внизу. А наши мамы во время работы делились своими горестями и чаяниями. Кто получил письмо с фронта, делился сообщениями, другая горюет, что никак известий не дождётся, а кто и оплакивал ранение мужа, родственника или, хуже того, похоронку. И рассказы, и сетования, и плач, и песни. Готовые пельмени укладывали на фанерные листы и выносили в сени, на мороз, где через некоторое время они становились твёрдыми, как камушки. Готовы! Теперь их ссыпать в мешок и поставить в угол сеней, чтоб не мешал на дороге. За вечер Дусе заготавливали по три мешка. Утром, распалив печь, она шла задать корм скотине, подоить корову. К её возвращению в избу вода в чугунке уже кипела. Миской зачерпнуть из мешка пельмени, высыпать их в чугунок и «через пять минут кипения после всплытия» блюдо готово. Следующим вечером шли к другой подруге и заготавливали пельмени ей. Так дружно, вперемешку с болью и слёзами, готовились знаменитые сибирские пельмени.
Запомнились и сибирские шаньги. Что такое шаньги? Говоря просто, это открытые пирожки. И с мясом, и с картошкой, и с морковкой, и с рыбой, и с капустой, и с грибами, и с творогом. Да с чем угодно. Всегда они были вкусными, всегда мы радовались шаньгам и ели охотно. На первое сибирячки готовили что–то среднее между супом, щами и борщём. Некогда им было заниматься кулинарными изысками. Утром положит в чугунок все «ингридиенты», поставит в печь и идёт в поле или на огород работать. В обеденный перерыв приходит домой, а в чугунке уже готово первое, оно же и второе блюдо. Ешь на здоровье! Набирайся сил для второй половины рабочего дня. Да ещё и для домашних хлопот, которых ежедневно тоже было вдосталь. Не баловали себя, да зачастую было и нечем. В военные годы раздолье было только лить слёзы. А во всём другом – постоянные нехватка, недостача и ограниченность.
Ежегодной заботой была заготовка дров на зиму. Как–то летом выпросила мама в колхозе подводу. Ехать далеко. С трудом нашли нужную делянку. Отпустил я лошадку пастись. Мама и я, а было тогда мне лет двенадцать, ручной поперечной пилой валили деревья, я очищал их от сучков. Подтаскивали и грузили на телегу. Жара несусветная. Взятая с собой вода кончилась, жажда мучает. Пошёл искать воду, а вокруг ни ручейка, ни лужицы Наткнулся на металлическую бочку из–под солярки, в которой набралась дождевая вода. Принёс эту воду, мы её, тёплую, вонючую, с дохлыми мухами пили. Наконец, загрузились. Впряг лошадь, а она ни с места. Не может сдвинуть воз, хоть тресни. Наконец догадались – перегрузили. Давай таким трудом добытые брёвна сбрасывать на землю. Еле, еле тронулись. А до дома ой как далеко. Нам повезло – последнюю треть пути дорога шла под уклон. Жутко вспоминается этот рейс за дровами совсем неопытной мамы и малолетнего мальчишки. Всё–таки привезли, сгрузили. Позже мы с мамой перепилили, и я поколол их и сложил в поленницу. А колоть дрова я научился в деревне сразу и полюбил эту работу. И с удовольствием всегда колол. Именно с удовольствием. И толстые, и сучковатые, и кривые, и сырые, и сухие – любые.
Научили меня друзья детской забаве: ловле и содержанию певчих птиц. Рассказали, как ловить щеглов, чечёток и синиц. Сразу оговорюсь, синицы у нас не котировались, считались сорной птицей. Их ловить было не сложно, они сами из любопытства лезли в наши ловушки и, когда клапан захлопывался, своим трепыханием пугали щеглов или чечёток. Не любили мы синиц. А поймать чечётку, особенно красногрудую, или щегла, да ещё шести– или восьмикарточного, это – заслуженная гордость мальчишки. Почему шести– или восьмикарточные? У них на чёрных перьях хвоста были шесть или восемь белых пятнышек.
Осенью мы заготавливали коноплю. Она росла в местах заброшенных, возле огородов, вдоль плетней. Дикое и никому не нужное растение, которым интересовались только пацаны. Нужно нарвать, принести во двор и расставить вдоль плетня, для просушки. Через несколько дней её кисти обмолотить на какой–нибудь мешковине и опять дать просохнуть. Затем зёрна провеять на ветерке и собрать в мешочек. На этом заготовка корма для птиц закончена. Клетку мастерить не трудно, только нужно терпение. Из планочек–реечек и проволоки, обязательно с клапанами (ловушками), а как же. Для начала сезона выпрашивал у старших друзей щегла или чечётку на приманку. В свободное время выходил за огород на птичью охоту. Клетку с открытыми клапанами вешал на стволик репейника, сам отходил подальше – прятался. Пичуга в клетке, заслышав вольных сородичей, сразу начинает чирикать – звать к себе. Вольные птички подлетают поближе и видят в клапанах коноплю. Перелетают ближе, ещё ближе. Уже садятся на клетку, перекликаясь с невольницей, вот сейчас…, сейчас… И в момент наибольшего напряжения, откуда ни возьмись, синица без малейших сомнений почти падает на клетку, тут же, не раздумывая – в ловушку. Клапан захлопывается, перепуганная пленница бьётся в самоистязании за необдуманный поступок и мечта птицелова (чечётки или щеглы) испуганно улетают. Вот за что мы синиц не любили: за непродуманность действий и решений, за излишнее любопытство и жадность. Голодны зимой птички все, но благородные пернатые сначала присмотрятся, поважничают, хоть попоют на воле последний раз, а уж потом пробуют «бесплатный сыр». А синицы? И что с ней теперь делать? Приходилось отругать и… выпустить на волю. А кому она нужна? Но, если говорить честно, нужна она мне: с нетерпением жду её пение весной. Несмотря на заморозки и ранние оттепели, невзирая на любые усмешки природы, только синичка, лишь её радостное пение, точно предсказывает настоящее начало большой весны. Проверено и неоднократно.
Такой была одна из зимних забав мальчишек Сибири. Всю зиму я содержал чечёток и щеглов. Чирикали они весело, пели красиво, создавали приятный звуковой фон в избе. Ловил, выпускал, менял. Подолгу в клетке не держал. Весной выпускал совсем.
Мучения народа продолжались, но с 1943 года известия с фронтов обнадёживали на скорое освобождение Родины от фашистской нечисти и вселяли надежду на возвращение домой. Эта мысль – «домой, на родину»– бодрила, и хотелось верить, что дома будет намного легче переносить лишения военных лет.
После прорыва блокады вокруг Ленинграда наша соседка по довоенной квартире Вера Ноевна получила вызов и вернулась в Ленинград. В те годы для въезда на территорию, бывшую оккупированной или в блокаде, нужно было получить от родственников вызов. После освобождения Белгорода в 1944 году, наконец, вызов от дедушки Григория Платоновича получен и нами. В дорогу! Домой! Ближе к родному Харькову!
Собирать в путь нам было особенно нечего: только наша выручалочка швейная машинка тульского завода, которой мы кормились все жуткие военные годы и много лет после войны, да одёжка. Хуже было с провиантом на дорогу, но Дуся и её родители снабдили крайне необходимым в пути. Мы были согласны ехать как угодно, лишь бы домой. Уж очень хотелось все беды и лишения оставить сзади, в прошлом. Мечталось о конце войны, Победе над фашистами, о возвращении отца и мирной жизни. Никак не могли ожидать, что горя и мытарств впереди ещё много. В том числе и морального лиха, и лютого голода.
Итак, в путь! Подводой (семь километров) добрались до железнодорожной станции Ишим. Начались наши мучения. Поезда идут на Москву часто, но все проходящие и мест в них нет. Билеты у нас есть, а мест нет. Сутки мы суетились со своими пожитками возле каждого поезда, пытаясь на него сесть. Попытки уехать заканчивались возвращением в маленький неустроенный переполненный вокзал, где не было места даже сесть. На улице декабрь, мороз. Положение наше было совсем безнадёжным; измучались, устали, мама издёргалась, нервы её вот–вот лопнут. Кто–то сжалился над мамиными слезами и пустил нас в вагон. Нет, не сесть, а просто пройти внутрь невозможно – полон. Кое–как, кое–как втиснулись, куда попало распихали свои узлы. Страшная теснота, спёртый воздух, толкотня, сквозняки из плохо закрытых окон, детский плач, стоны, вздохи, храп. В атмосфере вагона витала незримая боль страждущего народа, но мы… ехали. Тут появились какие–то «органы», которые заподозрили маму в даче взятки. Их интересовало, кому и сколько она «сунула». Всю ночь они требовали признания и угрожали высадить на первой же станции. Жутко вспоминать мамины слёзы, истерику. Наконец, они отстали от нас. Мы долго ехали под впечатлением ужаса, ожидали высадки с поезда, но приближались к дому. Приближались к новым переживаниям, неустроенности, к следующему голоду. Суток через четверо, при подъезде к Москве, у меня поднялась температура, наступил бред. Встречать было некому. Мама с маленькой Людочкой, бредившем мной и пожитками добралась до каких–то знакомых, где мы два дня приходили в себя
«Эта? Белгород. Долбино? Следующая, но поезд стоит там одну минуту».
Мы с узлами, в ожидании своей Долбино, перебрались в мёрзлый грохочущий тамбур. Выгрузились. Поезд ушёл. Снег, мороз, глухая ночь. В пустом полуразбитом вокзале (война проходила через эту станцию четыре раза, да и бомбили её фашисты и наши почти три года) сгрудились мы в ожидании то ли дня, то ли какой–либо помощи. Кто–то из станционных работников (дедушку знали все) сбегал к нему (благо дом его недалеко от станции) и сообщил о нашем приезде. Через какое–то время пришёл дедушка, взял узлы, мы – остальное и пошли домой. Чуть вперёд по железной дороге, вниз с насыпи, по мостику через Лопань, через калитку и подошли к дому. В доме темно. Только лампадка у иконы в углу кухни и керосиновая лампа на столе с убранным фитилём тускло освещают потолок, стены, плиту, стол. Дедушка добавил света в лампе и сказал: «Раздевайтесь!» В спальне послышались какое–то движение, громкие вздохи и в кухню вошла бабушка Лиза. Перекрестившись на икону (видеть нам это было очень странно), она повернулась и молча рассматривала нас.
Не знаю, по какой причине, но мачеха отца и две её сестры, жившие с нею, то ли не любили почему–то Виктора, то ли не любили его жену (нашу маму), то ли не любили всех. Скорее всего – всех. Отчуждённость к нам мы чувствовали всё время, но других бабушку и дедушку мы не знали и думали, что так оно и должно быть, хотя потом поняли, что мы для них – лишние рты.
Эта первая встреча нас, истерзанных горем, скитаниями, измученных неизвестностью жуткой судьбы отца, усталых, изголодавшихся, жаждущих прижаться к кому–то своему, родному, очень чётко показала как мы нужны (даже внук и внучка) своим дедушке и бабушке – мачехе нашего отца. Позже стало понятным, что дедушка Гриша был под пяткой у бабушки Лизы, а, значит, под пятками бабушек Кати и Саши, а те, старые девы, никогда не имевшие семей и, следовательно, детей, знали только себя, имели крепкое хозяйство и понукали дедушкой. Но это выяснилось позже, а пока мы раздевались в коридоре и радовались, что, наконец–то кончились наши мытарства, мы в тепле и даже бабушка Лиза что–то ставит на стол, значит, накормит нас, а потом будет где и поспать.
Всё больше восхищаюсь стойкостью и мужеством нашей мамы: сколько унижений ей пришлось пережить, сколько непомерного труда, душевных мук она выдержала. Какое море слёз было ею пролито. И как, наверное, ей хотелось иметь рядом кого–то, кто пусть и не взял бы на себя даже часть камня, давившего её душу и тело, а хотя бы словом, взглядом, жестом поддержал нашу мамочку, в её жуткой по любым меркам жизни в те страшные годы. Даже её мужа, нашего отца, которого и опорой считать нельзя было, и того не было рядом. Даже его письма нам скорее всего были формальными отписками со ссылками «некогда», «тяжело» и т.п. Тепла в них ни разу не было. А ведь маме в годы войны было около сорока лет!
Наш дедушка Григорий Платонович рождения по моим подсчётам около 1880 года, уроженец Курской губернии. В русско–японской войне 1905 года участвовал, окончив военно–фельдшерскую школу. Очень добросовестный и трудолюбивый, совершенно не употреблявший табака и алкоголя. К религии был равнодушен. После войны женился, были у него два сына и дочь. Старший – Виктор – наш отец, младший – Борис – пропал в финскую войну, дочь Таисия умерла от чахотки в восемнадцать лет. Дед рано овдовел, женился второй раз на дочери известного белгородского церковнослужителя Юрасова, а Белгород был известен множеством храмов, Елизавете Васильевне. Всю жизнь они жили вместе – дедушка с бабушкой и две её сестры. Дом деда был самым большим в селе: три комнаты, кухня, веранда. Во дворе большой сарай для скотины (около десяти коз, гуси, куры), сена, дров. Столярная мастерская с омшаником для зимовки пчёл. Десять ульев, большой сад. Не зря в этом доме во время оккупации квартировали высокие фашистские офицеры, а после освобождения Весёлой Лопании один раз ночевал Г.К.Жуков. Правда, и фашисты, и Красная Армия три года регулярно бомбили станцию Долбино, к которой примыкал дедушкин сад и в нём разорвались шесть или восемь (не помню) бомб и фруктовые деревья сильно посекли осколками, но дом остался целым. Сухие деревья мы с дедушкой спилили. Все годы до нападения Германии дед был единственным медиком на семь деревень. Обслуживал больных, делал прививки в яслях и детсадах. Даже когда в Лопани построили больницу, за помощью население обращалось к нему. Если ночью стучался кто–то в окно и звал «Григорий Платоныч! Григорий Платоныч!», дед, не спрашивая ничего, обувал валенки, прямо на бельё набрасывал полушубок, надевал шапку, хватал всегда готовый саквояж и мчался на помощь любому. Не знаю, давал ли он когда–нибудь клятву Гиппократа, но стоило позвать и дед – вперёд, невзирая на время суток, метеоусловия и свой возраст. В деревне всегда случались беды: малыш поел белены, дурмана, засунул в ухо или нос горошину, семечко, кто–то наступил на косу, пьяные драки и прочее. Помимо того, мастером был дед на все руки: столярничал, возился с садом и пасекой, мог поправить печь и другое.
Оккупировавшие Лопань немцы собрали на площади народ и объявили: «Теперь будете жить свободно, но без коммунистов. Живите, как хотите, только соблюдайте порядок. А для связи с оккупационным командованием вам нужен староста. Выбирайте самого уважаемого вами человека». И сельчане избрали деда.
Ездил я в 1989 году в Лопань, нашёл там двух сестёр–бабок, почти соседок, которые хорошо знали и помнили Григория Платоновича. Долго расспрашивал их. Ничего плохого они не могли о нём сказать, даже наоборот: то он спас местных комсомольцев, то ещё что–то доброе. Но всё–таки году в 1947 деда судили и приговорили к заключению. Сколько лет он был там, не знаю (приблизительно лет шесть – семь). Привезли его после 1953 года парализованным, привязанным к носилкам. Некоторое время прожил в своём доме и успокоился навеки. В 1963 году мы с Людочкой ездили в Лопань, бабки были, а дедушки – нет.
Итак, мы добрались почти домой, близко к родному Харькову. Мама сразу устроилась работать заведующим избой–читальней. Я пошёл доучиваться в шестом классе. Из эвакуации? Ленинградец? Внук Григория Платоновича? Конечно, был принят школьным сообществом. Мои соученики за время оккупации потеряли по три года учёбы, повзрослели заметно, и им было совсем не до тангенсов и спряжений. В школе не топлено, поэтому не раздевались, даже не снимали шапки. Учебников нет, тетрадок нет, учителя из тех, кого не взяли в армию. Порядка в классах тоже нет. Свежее впечатление – «условно говоря, школа». Но я учился. А мама старалась зарабатывать нам на жизнь. Работала и заведующей магазином, работала и мастером швейного цеха, некоторое время даже преподавала немецкий язык в школе. Я в свободное от школы время помогал дома по хозяйству. Сад, огород, пасека, козы, гуси, куры, заготовка дров, угля, сена на зиму – всегда есть работа. Дед был умельцем на все руки, охотно брал меня в помощники и я учился у него многому. Летом пас коз. Но всегда все три бабки на нас смотрели косо, не упускали возможности упрекнуть в чём–либо. Дед этого якобы не замечал.
Наконец, Победа! Всеобщее ликование у нас ничего не изменило. От отца писем или не было, или приходили какие–то отговорки нам ничего не объясняющие и непонятные. В 1946 году я окончил неполную среднюю школу, т.е. семь классов. Что дальше? Учиться в школе – не прокормились бы. Нужно найти учёбу с питанием. И стал я мотаться в Харьков в поисках будущего. К этому времени жить у деда стало совсем невмоготу. Особенно после «заезда к нам» отца. Он приезжал, чтоб забрать диплом об окончании академии и свой довоенный гражданский костюм. Эти две вещи мы всю войну берегли пуще всего – «папе!» А приехал абсолютно чужой и маме, и нам, своим детям, человек. Забрал диплом и костюм и – был таков. Его мачеха и её сёстры нас и так ненавидели, а после того, как поняли, что «Виктор от нас ушёл», жить стало совсем невозможно. К этому времени я наткнулся на Харьковскую спецшколу ВВС и поступил «на лётчика». Осенью мы переехали в Харьков совсем. Первое время жили у маминой сестры Александры Бударенко, а потом в старом доме дедушки (Никиты Емельяновича) освободилась квартира, и мы поселились в ней.
Я – в спецшколе, Людочка – в школе, мама – добытчик средств к существованию. В стране разруха, нехватка рабочих рук. Три года подряд неурожай. Голод был страшным: у мамы ноги опухали, у меня – немножко. Людочку уберегли. В лесопарке видел трупы возле остатков костра с котелочками.
Чем только мы ни занимались? Покупали бумагу, резали, линовали, сшивали в тетради, продавали. Шили бурки под галоши на продажу. Перешивали немецкие трофейные шинели в рабочие куртки. Опять, как и в Сибири, по ночам крутил швейную машинку – мама шила. Хорошо, если попадал заказ на платье, сарафан, юбку. Всего и не вспомнить, чем мы старались заработать хоть на картошку. Я три раза в день кушал в школе. Меню на обед в столовой было постоянным: на первое капуста с водой, на второе капуста без воды, на третье вода без капусты. Питание было скудным, но не дало умереть. Это было самое страшное время в нашей жизни. От него отделяют более шести десятков лет, но до сих пор вспоминать жутко.
Со временем мама устроилась работать на авиазавод. В 1948 году колхозы впервые за многие годы собрали богатый урожай. Жизнь заметно улучшалась. С осени этого года мы перестали ощущать постоянный голод. К выпуску из школы у настоящего портного, из специально купленного материала даже сшили мне синие брюки. А к моему совершеннолетию мама нашла возможность подарить часы «Победа». Из голода и беспросветной нужды мы вырвались.
Светло вспоминается радостная весна 1949 года. Конец школе. Мечты о будущем. Впереди много неизвестного, но оно не пугало. Вся наша кампания десятиклассников–выпускников, гуляя по парку Шевченко, только и говорила о своих планах. В мыслях все уже были там, в наступающем «завтра». Наконец, экзамены позади, аттестат зрелости в кармане. Последний шлагбаум в жизнь открыт, и мы бросились в свободное плавание, каждый к своей мечте.
Рецензия на «Военное отрочество» (Игорь Теряев 2)
С интересом прочитала вашу повесть. Трогает сердце и душу. Захлестывает жалость к людям, столько пережившим и так много страдавшим. Восхищают мужество и сила духа, с которыми они справлялись с тяготами войны. Потрясает та обыдённость, с которой дети воспринимали выпавшие на их долю недетский труд, постоянный голод и лишения. И особенные переживания вызывает ваше отношение к маме, умение оценить то, что она для вас сделала, сколько перенесла, не имея даже душевной опоры - теплых писем с фронта, которые говорили бы ей о любви и скорой встрече. Такие героические мамы заслужили особые почести на старости лет. И ваша повесть - самый лучший им памятник.
Анжела Гаспарян 06.05.2010 14:24