Г Л А З
(поэма)
Фрески всегда хороши, когда краска на них
начинает трескаться и осыпаться.
Эрнест Хемингуэй
"Прощай оружие"
Под седыми волосами он увидел голубовато-чёрное лицо трупа,
один глаз был открыт и блестел свинцовой пустотой.
…Его спокойная и упрямая, немного сдержанная поза была прекрасна…
Г. Гессе
"Нарцисс и Гольдмунд"
Он есть, мой сонный мир, его не может не быть,
ибо должен же существовать образец, если существует корявая копия…
…там сияет зеркало, от которого иной раз сюда перескочит зайчик.
В. Набоков
"Приглашение на казнь"
ПРОЛОГ
Нелепый случай в детстве. В раннем детстве… В ту комнату входить не разрешалось. Услышал от родителей случайно: «там умирает бабушка». И всё.
Он долго думал, что же это значит? И даже в сновидениях ребёнку невидимая бабушка являлась… То в виде червоточины на груше, то в виде кучки папиных окурков, то в виде спящей курицы на яйцах, в которых шевелились… Нестерпимо!
Однажды он пробрался к той двери… Дрожа от возбужденья и от страха, он долго слушал (там, внутри – ни звука); свой правый глаз приблизил к чёрной щели… Ну, наконец-то он её увидит! Приник к замочной скважине, моргая… И вдруг! Оттуда выскочил паук.
Когда на крик родители сбежались, и папа разобрался что к чему, он тут же передумал шлёпать сына. Чтоб руки не марать. В буквальном смысле.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1.
Карету скорой помощи под домом заметил он ещё издалека. Она, как жук, лоснилась смачно-красной своей горизонтальной полосою. Со всех сторон подтягивались спешно любители ужасных происшествий. Геннадий тоже спешно подтянулся и грубо протолкался сквозь толпу.
Прекрасно. Никаких команд не нужно. Эх, если б не мешали!.. К счастью, солнце… Рука, рука! Ещё бы чуть правее… Нет, так как раз и лучше, я дурак.
Геннадий торопливо делал снимки. Какая, чёрт возьми, непринуждённость! Какая лёгкость! Словно нет асфальта… Танцор! Прекрасный мим, уснувший в танце, на самом пике яростного па!
Его пронзило смешанное чувство, знакомая тоска… пролог восторга.
Давным-давно, сто тысяч лет назад, в конце второго курса и апреля, – последнего апреля прежней жизни, – он умер. Как Иван-царевич в сказке… Тут нет формулировки адекватной. Он умер, в самом деле, но, при этом, – не до конца, как ЭТОТ неподвижный, – нет, он тогда как будто… НЕДОУМЕР.
То был не сон, не бледный бред больного, заранее отпетого врачом… Реальность! Но посмертная реальность. Прекрасная… И красная до жути.
Геннадия толкнули (будет брак!..). Присяду, чтоб отметить перспективу. Как жаль, что шевелящаяся масса всех этих шумных, жалостливых гадов сейчас разрушит меткий ясный очерк. Вот первый наклонился; тянет руку, как щупальце, несмело, но упрямо, рукав лиловой куртки оттянулся...
Всё. Нет возврата. Ты уже не тот. Прощай, танцор, во сне постигший тайну немыслимого танца в точке смерти!.. Невидимый хрустальный гроб мгновенья неслышно раскололся. Жизнь пошла. Его накрыли простынёй. И ладно…
Геннадий не оглядывался. К чёрту! Скорее проявить! Ну где автобус!.. Он вынул сигареты из кармана. Он верил: глаз его не обманул.
2.
– Что значит, "вы бандит, а я художник"? Любезнейший, в своём ли вы уме? – Эльмар в халат изящно запахнулся (тончайший шёлк, багряный блеск драконов). – Другому б я за эти вот словечки…
Геннадий закурил.
– Прошу прощенья. Я слишком прям. Себе во вред, конечно.
В бассейне веселились три девицы, вздымая высоко фонтаны брызг. И эхо дребезжащего восторга под мраморными стенами металось.
– Ещё раз извините. Просто это… всё так напоминает сцены фильмов про гангстеров, точнее, их досуг.
Эльмар кивнул.
– Как пошло, право слово.
– Поверьте, я уже судьбой наказан. Мои коллеги, мягко выражаясь, меня замяли… Нет, скорей, затёрли. Условия работы… Связи, деньги… Богема – это мафия, поверьте. Сейчас я в чёрном списке сильных мира. Моя работа… Я парализован.
Геннадий взял вторую сигарету и от окурка первой подкурил.
– Спасибо другу, он мне помогает.
– У вас есть друг?! – Эльмар расхохотался. – Да вы же прирождённый одиночка! Клянусь, его услуги не бесплатны.
– Не вам об этом!.. – выкрикнул Геннадий. И снова сник. – Теперь мы с вами квиты.
К ним подбежала голая красотка и с жадностью набросилась на пиво, пурпурным полотенцем прикрываясь.
– Милашка, сядь-ка рядом с нашим гостем.
– Катись, давай!
– Геннадий, не грубите.
Эльмар опять солидно усмехался, а девушка, обидевшись, ушла. Бассейн опять взрывался буйным плеском.
– Киношный рай. На деле – чистый хаос, – Геннадий залпом выпил свой бокал и красного вина себе добавил.
– Я ваши афоризмы обожаю! Но почему вы так?.. Она красива.
– Что да, то да. Не больше и не меньше.
– Вы любите жену, я полагаю? – спросил Эльмар с участливой гримаской. Затем добавил. – Нет, я без подвоха. Я ожидал, что… вдруг вы лаконично…
Геннадий встал и начал одеваться.
– Что ж, если так: она – сама любовь.
– Она любовь. А вы? – Эльмар смеялся. На этот раз беззвучно. С хитрым взглядом.
– Я ей обязан тем, что… полноценен.
– Не красное словцо. Но – убеждает.
И хитрый взгляд и смех внезапно стёрлись, задумчивости место уступив.
– Я ваш поклонник, пусть и недостойный. Когда мы познакомились, я помню, на выставке, вы что-то говорили… Признаюсь, право, очень непонятно. Как этакий языческий оракул. Потом скандал. Эх, вы тогда набрались! Пардон, – Эльмар попыхивал сигарой, катая ком из розовых салфеток среди омаров, фруктов и стаканов. – Вообще, незабываемая встреча! Однако же, вернёмся к вашей просьбе… Я не хотел бы вмешиваться, право, в разборки вашей братии искусной…
Геннадий, вдруг, по-детски засмеялся.
– Нет, я хотел просить вас не об этом. Мне друг поможет. Как-то разберёмся.
– А что же вы хотите от меня?
Прикрыв глаза, Геннадий колебался.
Затем осипшим голосом поведал, уставившись в лиловый мрамор пола, прилежно подбирая выраженья, о гибкой тайне спящего танцора.
– Вы как всегда весьма красноречивы, – с минуту помолчав, сказал Эльмар. – Я думал, о вещах таких… м-м, туманных… и не расскажешь, в смысле, как-то связно. Но я не понял, в чём же ваша просьба?
Геннадий пододвинулся поближе.
3.
За окнами машины мчался город.
- Твоя жена красивая такая, – сказал Щуревич с видом знатока, вишнёвый руль поглаживая нежно. – И что ж ты раньше нас не познакомил?! Поверь мне, повезло тебе, дружище. Она, тайком, ТАК смотрит на тебя! Я этакие вещи подмечаю.
- Давай вернёмся к нашей главной теме.
Мотор шумел, молчание штрихуя. Глубокий вздох, гудок на повороте.
– Я, Гена, хлопотал. Учти, – старался.
Геннадий сплюнул в форточку. – Отлично… – Полез за сигаретами в барсетку.
– Не нервничай. Ведь в этом всё и дело… – Щуревич тоже явно огорчился. – Я в том году смотрел твои работы… Ты стилю верен. Это бесподобно! Всё та же скупость мимики и жестов с двусмысленным подтекстом. Но в последних…
– Я на тебя надеялся, Сурок. Мне нужен зритель. Я же задыхаюсь!..
– Но зритель, Гена, это конъюнктура.
– Опять ты за своё!..
– Пойми, дружище!..
Геннадий гневно смял пустую пачку, достал вторую; снова закурил.
– Я помню наши славные походы. Те горные хребты… Костры, мечтанья… Да, я к тебе ужасно привязался, – Щуревич, стиснув руль, прибавил скорость. – Я потому с тобой и откровенен. Мне кажется, сквозь линзу объектива ты смотришь как в оптический прицел. Всё – точность! Но убийственная точность. Так ты свою модель… парализуешь!
Вечерний перекрёсток. Светофор. Его огромный глаз налился кровью…
И память проявилась, словно плёнка: его нога, заломленная дико, – такая уникальная подробность – и в центре композиции! Неплохо. Там так удачно разместилась тень… Эх, если б не мешали санитары! Пожалуй, нужно сделать в чёрно-белом.
– Напутал ты!..
– Но вот, что странно, Гена. Ведь это не статичные предметы. Ты ТЕЛО выбрал. Женское, к тому же. Их грация должна быть ОЧЕВИДНОЙ!
– Сурок, ты описал кинематограф. Там все изображения подвижны.
– Учти, для чувств людей нужна поверхность. Зачем им глубина? Ты дай им пену!
Геннадий начал злиться.
– Ладно, хватит. Давай о деле. Я уже приехал.
– …луч света, скажем, – он теряет смысл, когда его направят в бесконечность. Кто светит фонарём в ночное небо? Свет должен что-то тронуть, осветить! Я говорю о плоти. Тривиально?
Мотор затих. Молчанье. Диспут умер в багряных бликах города ночного.
– Я понял так: тех денег не хватило.
Щуревич потупился.
– В общем… да. Ну, думаю, возможно…
– И прекрасно! – Геннадий передал ему банкноту. – Пусть что-то там не так в моих работах, но мне моя работа дорога.
4.
Четыре пары туфелек весенних, то в такт, то как-то так почти не слитно выстукивая дворик каблуками, несли четыре слитка тонкой стали – упругой, загорелой, грациозной… Любой изгиб и выпуклость – пружина, таящая энергию галактик в изящных, ладных, дерзких очертаньях, играющих над шалью тротуара. Эх, если б не мельканье ног и рук!..
У драного подъезда три подростка, почти забыв о дымном косячке, осклабившись, таращатся на девок. И жадный ЗЫР как сырость проникает сквозь платье, облегающее тело, чтоб под бельём осесть на самой коже.
Натурщицы блудливо улыбались.
Геннадий, поджидая их у входа, приподнял шляпу.
– Времени в обрез. Походки ваши!.. Ладно. Проходите.
И чада осязаемого мира проникли с ним в нетленную обитель, чтоб стать в ней человеческим сырьём. Однако мир к их вкусной юной плоти волной горячей тут же потянулся, надолго не желая отпускать. Подростки громко самок смаковали.
…Свет стал как лёд. Одна из них смущалась, под разными предлогами скрывая от объектива левое бедро. Геннадий сделал вид, что не заметил… Ему вдруг стало грустно и обидно. «Ты как-то отрешён, – вздыхал Щуревич. – Ты наполняешь бочку данаид, а люди, Гена, любят дно под пяткой.»
Как объяснить?! Когда же вы поймёте! Что толку ткань пронзить воображеньем в стремлении постигнуть глубину, – и тут же безнадёжно упереться в скучнейшую поверхность женской кожи? Тупик! Тупик!.. И в этом тупике пасутся все, кто видит плоскостями. Щуревич ухмылялся: «Ты не по-о-онял…В них влаги нету.» – «В смысле, нету пота?» – «Учти, что в разговорах о натуре натурализма нам не избежать.»
Под окнами протяжно засвистели.
Им платье не помеха, – плоть – стена. Стена программы, древней, инстинктивной. Как псы они копаются под нею, разъятые оскаленностью взгляда, находят кость, на ней мясца немного, – взыскуя наслаждения самца… Бескрылый эрос этих тупоглазых нуждается в хорошем твёрдом грунте, чтобы на нём привольно пресмыкаться.
– Представь, что ты летишь.
– Я представляю.
– Нет, ты не представляй себя сорокой! Представь, что птицы, бабочки, стрекозы к такому не способны. Мерзость, мясо!.. Они позорят воздух, небо, лёгкость. А ты – летишь!..
– Вот так, раскинув руки?
Геннадий помрачнел.
– Не надо рук. Ты что, ЯК-40? Разве это нужно? Лететь возможно даже в позе раком, когда ты отречёшься от рутины. Понять, представить нужно! Понимаешь? Тебе не надо ДУМАТЬ о полёте. Ты так давно летишь, что всё забыла, – когда ты оторвалась от земли, куда тебя несёт стихия ветра… Но ты НЕ ВЕСИШЬ! Ничего не весишь. Вот так вот, ниже локоть. Подбородок…
Бесстрастный взгляд художника в работе острей, сильней слепых корпускул света, которые с поверхностью встречаясь, не проникают глубже ни на дюйм. Он сможет показать!.. Ведь смог увидеть! Вы только не мешайте. Я так близко!..
5.
Геннадий нервно маялся в квартире. Он ждал звонка, – теперь-то всё решится. Конец его глухому заточенью. За ним, по-стариковски бормоча, в чудовищно малиновых колготках шаталась, как сомнамбула, дочурка.
Детей Геннадий смутно опасался. Когда-то что-то мерзкое случилось… Один ребёнок… кажется, мальчишка… Да, это было в тот ужасный год, когда он совершил поход за смертью… Был алый небосвод – пролог заката, а ниже, на земле… источник боли…
Нет, всё забылось. Память, будто плёнку, блаженно засветило солнце жизни. Простая красота одной из женщин. Его жена, открывшая когда-то в распоротой, продавленной душе – тогда едва знакомого мужчины – движение могучих тайных сил… Увы, ни для кого не очевидных.
Она хотела дочку. Это лучше. Муж – замкнутый, угрюмый, малословный, – что мог он дать в ответ? Хотя бы это.
Он, пригорюнясь, сел на стульчик в детской и повертел в руках одну их кукол в измятом, грязно-красном сарафане. На мёртвом лике хлопал веком глаз, – ужасный тик!.. Другой не открывался. Заклинило, по-видимому, что-то. Теперь она смотрела правым оком в своё бесстыдно лживое нутро. В её башке – пластмассовой, порожней – нехитрый механизм с противовесом… Зачем? Чтоб так бездарно подражать миганию – бездарной жизни глаза?
Гротескные конечности подделки разболтано вращаются в пазах. Псевдоподвижность! Пошлая насмешка над лаконичным принципом сустава. Попытка безыскусно и наивно подделать шевелящуюся жизнь.
("Адаймаё!" – дитя, пуская слюни, из рук папаши выдернуло куклу.)
Он в детстве не любил таких игрушек, предпочитая гибкости фальшивой простую монолитность статуэток. Геннадий сонно, вяло усмехнулся. О, не таких!.. – Классический СОЛДАТИК (тот самый, – это ж надо, сохранился!) – тяжёлый оловянный гренадёр. Вишь, со штычком стоит по стойке смирно. На кругленькой подставке. Скучный столбик! Он гренадёра мрачно презирал за слиплость ручек-ножек бессуставных, за бравую его столбообразность. Ей- богу, он похож на единицу! Столь пошло-совершенный, столь прямой.
Ах, где они любимые игрушки!.. "Пиратики", "индейцы" и "ковбойцы", которых он любил за живость поз (но не водил силком перед собою; расставишь на столе – смотри часами). Он слишком тонко чувствовал движенье, чтоб грубо имитировать его. Нет, комикс глубже мультика, ребята, и штрих – честнее пятен мельтешащих!
Геннадий погрузил лицо в ладони. Он вспомнил блеск последних фотографий. Тот силуэт в асфальтовых пространствах, как будто продолжающий лететь… Лететь, не грузно дрыгая ногами (киношный акробат-самоубийца), – нет, он парил, презрев всю вязкость плоти, красиво, не тревожа строгий воздух, вжимаясь позвоночником в бордюр!.. Так треугольник паруса свободный давлеет в жирной грани горизонта.
Твой образ! Нет, поверить невозможно, что этот кадр сложился сам собою, что не имеет АВТОРА твой труп.
Мне нужно напечатать остальные… "Геннадий, телефон!.. Ты что, не слышишь?"
Часть 2
http://proza.ru/2010/07/11/204
Часть 3
http://proza.ru/2010/07/11/209
Часть 4
http://proza.ru/2010/07/11/216