Николай Бредихин: "Велика была та Россия, велик был тот народ..."
Имя коломенского прозаика Николая Бредихина стало известно читателю сравнительно недавно, хотя пишет он уже 37 лет, опробовав себя буквально во всех стилях и жанрах. Эта разносторонность характерна не только для его творчества: при ближайшем знакомстве поражает глубина эрудиции самой личности немолодого уже литератора. И поневоле задаёшься вопросом: что же мешает этому самобытному и яркому автору пробиться к известности, на страницы столичных престижных журналов?
Может, как раз в самобытности-то здесь всё и дело? Мастер эпатажа, возмутитель спокойствия? Нет, путь скандальный им совершенно отрицается. И вместе с тем — да, “возмутитель”. Как ни пытались переучить, “перековать” его на литературных семинарах, в секции молодых литераторов, ничего не получилось. С большим трудом год назад Николаю удалось выпустить свою первую книгу “Богоматерь Воплощение”, до сих пор вызывающую много споров; думается, не менее сложная судьба ожидает и другую работу автора, представленную в этом сборнике.
— Николай, насколько я знаю, в последнее время ты больше тяготеешь к публицистике, но сегодня хотелось бы поговорить о литературе. Скажем, российская литература и наш финансовый кризис. Как тебе такой вопрос?
— Ну, во-первых, к публицистике я не тяготею, просто вынужденно иду по пути наименьшего сопротивления: что возможно напечатать, то и печатаю. А вообще-то я фанат прозы, даже стихами мало интересуюсь. Что касается кризиса, то это ведь только человеку стороннему может показаться, что всё и везде определяет талант, лично у меня на сей счёт давно уже никаких иллюзий не осталось: в литературе положение такое же, как и во всех других сферах, — кто платит, тот и заказывает музыку. Исходя из этого и ответ на заданный вопрос напрашивается сам собой: меньше денег, меньше возможностей. Достаточно побывать на книжном рынке, чтобы наглядно убедиться: дешёвая литература дешевеет, серьёзную прозу сейчас, как и прежде, ни издать, ни продать невозможно. У кого сейчас деньги? У воров и бандитов. Для них чтива предостаточно и будет ещё больше. Устойчив спрос на литературу в рамках школьной и вузовской программ, всякие сказочки для нищих тоже исправно оплачиваются. Раньше самым крупным заказчиком было государство, сейчас государства как такового у нас нет. Ну кого я не охватил? Спонсоров? Литературу, которая существует на подачки? Да, вот здесь-то как раз кризис в полной мере и проявляется. Но это и так очевидно.
— Резкое определение, ни в малой мере не могу с ним согласиться. Что же получается: талант ничего не значит? Всё дело исключительно в деньгах? А как же Сервантес, Достоевский, Некрасов и иже с ними, ведь все они умерли в нищете, но все остались великими!
— Да я и не возражаю против таких доводов. Более того, могу привести тебе афоризм Лабрюйера, который затвердил с детства: “Нет, я навсегда отрекаюсь от того, что называлось, называется и будет называться книгой... Вот уже двадцать лет обо мне толкуют на площадях, но разве мои яства стали изысканнее, разве я теплее одет, разве холод не проникает ко мне в комнату, разве я сплю на пуховой перине? Какая нелепость, глупость, безумие повесить над входом в своё жилище надпись: “Здесь живёт писатель” или философ” Но я ведь веду речь сейчас не о нищете создателей, а о нищете читателей. Причём не только о материальной нищете. Да, действительно, тот же Сервантес жил исключительно на подачки, но им в то время восхищался, зачитывался весь мир. Весь мир ждал от него второй части “Дон Кихота”, а если бы не ждал — и не получил бы.
— Значит, ты не веришь, скажем, в такую теорию, которая была распространена в своё время, о каком-то литературном гении вроде Пушкина или Толстого, который придёт и перевернёт все привычные представления в людях, возродит, вернёт на путь истинный Россию?
— Нет, конечно. Это просто очередное и глубочайшее заблуждение вообще насчёт предназначения писателя. Писатель ведь не философ, не общественный деятель, он в сути своей просто летописец, Нестор. Он может описать лишь то, что есть. Ведь не только велики были Пушкин, Толстой, прежде всего велика была та Россия и то время, в которое они творили. Велики были читатели, велик был народ. Что можно сказать о сегодняшнем времени? Как горько выразился Акутагава в своей милой вещице “Слова пигмея”: “Назвать тирана тираном всегда было опасно. Но сегодня не менее опасно назвать раба рабом”. Можно представить себе, что ожидает сейчас очередного подобного “великого летописца”.
— Да, но не слишком ли ты принижаешь роль писателя? Тем более в России? По-моему, она до сих пор весьма значима и высока.
— Нет, я не принижаю нисколько, просто уточняю. Роль летописца тоже достаточно велика. Общеизвестен принцип спиралеобразности в истории. Так вот, если не заклеймён, не отображён достаточно глубоко какой-то неблаговидный период в ней, он неизбежно повторится, причём в гораздо более критической, уродливой форме.
— Интересное, но спорное утверждение. Кафке не удалось предотвратить фашизм при всём его таланте. Можешь ли ты сказать, к примеру, что благодаря Замятину, Оруэллу, Солженицыну мы застрахованы от идей неокоммунизма?
— Нет, просто я не совсем это имел в виду. Ни Кафка, ни “Дневник Анны Франк”, скажем, от неофашизма нас действительно не застрахуют. И Оруэлл не защитит от персонажей “Скотного двора”, хотя бы потому, что среди тех, кто пойдёт голосовать за этих персонажей, вряд ли найдётся много таких, кто Оруэлла читал. Но именно в них, и только в них, в этих скромных несторах, великих и малых, негодующих и ироничных, я вижу залог обречённости любой человеконенавистнической идеи.
— Мы как-то слишком далеко забрались в своих рассуждениях, Николай. Не лучше ли будет обратиться к твоей собственной судьбе как писателя? Как ты её оцениваешь: как удачную, неудачную, трагическую, более или менее сносную? Насколько велик, к примеру, элемент автобиографичности в образе молодого прозаика Кости Родимцева, борца, героя из твоего романа “Полковник Вселенной”?
— Ну, до Константина мне далеко, конечно. Больше того, скажу без обиняков, что никаких моих черт в этом образе совершенно не присутствует. Вообще, свою так называемую писательскую судьбу я определяю всего лишь одним словом, которое кого-то может и покоробить: невостребованность. Так получилось, что я всю жизнь просидел на скамейке запасных. Не рвался в герои, но и не лез в лизоблюды. У меня вообще своё представление о миссии и ремесле писателя: я просто встал в строй и тяну свою лямку. Беда в том, что путь мой нетрадиционный: я не реалист. Более подробно это расшифровать, назвать имена писателей, дело которых я пытаюсь продолжить, выглядело бы амбициозным: они маршалы, а я лишь простой солдат, хотя никаких комплексов по этому поводу не испытываю.
— Плох тот солдат, который не мечтает стать генералом.
— Плох. Ибо плох как солдат.
— Ну а как же “полковник”, “полковник Вселенной”? Или тут тоже нет никакой автобиографичности? Вспомни: “Я — полковник, полковник Вселенной. Однако как же мне удовлетворить ваше любопытство? Кто мной командует? Это ведь очень непросто объяснить. Особенность нашего контингента как раз и заключена в непривычной для вашего понимания самостоятельности. Я не знаю заранее, какой человек выполнит мою волю, волю какого человека я сам стану исполнять. Я знаю одно — что я не подвластен ни сам себе, ни каким-либо людям, облечённым властью, что-то заложено в моём мозгу, что руководит всеми моими мыслями и поступками. То есть я вовсе не опасный, а скорее несчастный человек”.
— Как это ты меня просто вскрыл, как консервную банку. Причём моими же собственными словами! Да, здесь есть автобиографизм, не спорю. За исключением “несчастности”, конечно. Но нас ведь много таких. Разве, к примеру, ты не из нашего “контингента”? Кстати, между прочим, ты сам же и ответил на свой вопрос.
1999 год