ЧЕРЕПАХА.
(из записок никчемного человека)
"Я медлительна, как черепаха - начала Юля карябать в тетрадке свою исповедь.- Медленно одеваюсь, медленно заправляю кровать, медленно умываюсь. Мне было уже шестнадцать лет, когда я попробовала самостоятельно почистить зубы, попробовала, и у меня получилось. Конечно, первое время я выдавливала из тюбика больше пасты, чем мне требовалось, но прошла неделя, и я приловчилась к своему высокому мышечному тонусу и даже научилась им управлять. Я научилась закрывать тюбик, надевая и закручивая очень маленькую пробочку на резную горловинку. Эту пробочку я уже не роняю в раковину и не боюсь, что ее смоет водой. Я понимаю, что в моем возрасте очень глупо гордиться самостоятельным умыванием, но так приятно хоть что-то делать самой, хоть на капельку почувствовать себя свободной, не зависимой от других. Мне кажется, что, таким образом, я приручаю жизнь, втискиваю, вталкиваю себя в ее проссец. «Вот видишь, - говорю я себе, - ты тоже живешь». Так же я приручаю вещи и начинаю их любить. Я подметаю пол, мою посуду, теряя веру в себя после каждой разбитой чашки. Ползаю по кухне, будто занимаюсь очень важным делом, и мой завтрак, когда родителей нет дома, затягивается до трех часов дня. Иногда мне не хватает времени сесть на диван и почитать книгу.
Время от меня постоянно куда-то убегает. Больше всего я не люблю смотреть на часы, которые весят на кухне. Они тикают о том, что вся моя жизнь проходит напрасно, и в этой напрасной жизни я совершенно одинока. Что поделаешь? Человек остановится, как те кухонные часы, если окажется рядом со мной. Родители в свободную минуту садятся переброситься в «дурака», а меня в игру не берут. Говорят, что я слишком долго вожусь с картами. Мой единственный собеседник – радио. Оно болтает с утра до вечера, пока не вернутся с работы родители, и мне кажется, что я в квартире все-таки не одна.
Лет пять назад я закончила восьмилетку на дому. Ко мне приходили учителя из обычной школы. В этой школе учились соседские ребятишки и мой младший брат, а я просто числилась. Читала школьные учебники, учителя ставили мне за это «четверки» - вот и все обучение. Конечно, трудно заниматься с ребенком-инвалидом. Я очень плохо разговариваю, пишу, как курица лапой, так что ни письменного, ни устного ответа от меня не дождешься.
Мне хорошо запомнилось одно учительское посещение, это было в пятом классе. Как море выплескивает на песчаный берег пустые ракушки, так и меня выплеснули из мира людей. Красивое я привела сравнения, хотя море я видела только по телевизору, как лес, поле и инопланетян, которых никогда и не было на самом деле.
Начался новый учебный год. Мама, как обычно, отнесла в школу медицинскую справку, которая в сотый раз подтверждала, что я нуждаюсь в надомном обучение. Ко мне долго никто не приходил. Я читала учебники, что-то царапала в тетрадях и замирала при каждом стуке в дверь – вдруг это мои учителя. Так я просидела весь сентябрь, октябрь, уж подходила к концу первая учебная четверть.
В пятницу вечером мы собирались ехать к бабушке, к маминой маме. Мама доставала из шефанера мои теплые вещи, шапку, кофту, гамаши, а я сидела после ужина за столом и смотрела по телевизору фильм-сказку «Золотой ключик» В дверь постучали, и в комнату вошли мои долгожданные. «Может быть, она хочет посмотреть сказку?» - услышала я голос учительницы русского языка и литературы.
У меня сильно забилось сердце. Было радостно и страшно. Я боялась сделать что-нибудь не так, например: поперхнуться слюной и закашляться. С колен упала салфетка. Учительница по математике прошла мимо моего стула и подняла ее. Математичка наклонилась низко-низко, и я увидела ее чёрную макушку. Волосы в мелкой химической завивке желто-белые, а корни чёрные – это показалось мне странным. Математичка была невысокой, полной, с пухлым чуть вздернутым носиком и с маленькими серыми глазками.
Учителя сели за стол и начали проверять мои тетрадки. Учительница русского языка и литературы заметила, что я очень бледная и спросила: «Ты не болела?» - я отрицательно покачала головой. Чтобы не отстать от своей коллеги и поддержать начатый разговор, математичка тоже заинтересовалась моим здоровьем и с участливым видом спросила у мамы: «Ну, как она себя чувствует?» Словом, они были так добры ко мне, так внимательны, что мне и вправду захотелось слечь в постель с гриппом или ангиной. Ох, как разыгралось мое воображение! Да, дети любят, когда их жалеют. Какой же я была наивной дурочкой! Я очень любила своих учителей, боготворила их, тянулась к ним, а они только и думали о том, как бы повежливее от меня отделаться. Я, видимо, рылом не вышла, чтобы они тратили на меня свое драгоценное время.
Учительница русского языка и литературы, в отличие от математички, была стройной и высокой. К черным густым бровям падали крупные темно-каштановые завитушки. Из-за этих бровей она казалась мне грузинкой. В лице моей доброй учительницы было что-то птичье. При разговоре она вытягивала губы клювиком и сюсюкалась со мною, как с маленькой. «Я иду на улицу, а он нет. Я учу уроки, чтобы много знать» - это она объясняла мне, перед какими союзами нужно ставить запятую, записывая их красными чернилами в мою тетрадь. Все, это было единственное ее объяснение, в другие посещения она была у меня сквозняком. Придет, запишет задания в школьный дневник и уйдет. За время ее преподавания я забыла о существительном и прилагательном, о сказуемом и подлежащем – обо всем, чему меня учили в начальных классах. Я просто списывала с учебника упражнения, расставляя недостающие буквы и запятые и делая при этом много ошибок, но учительница плохо разбиралась в моем почерке и была ко мне весьма снисходительна.
Нет ничего хуже, когда учитель, по жалости ли, по незнанию, сравнивает твои умственные способности с физическими недостатками. В таком случае начинаешь чувствовать себя животным. Учителя почти ничего не спрашивают с больного ребенка, стараются облегчить ему любое школьное задание. То он не сможет из-за своих физических недостатков, это у него не получится – и в результате физические недостатки разрастаются до такого размера, что ребенку становится невозможно с ними жить. Собственно самого ребенка уже не существует – существуют только его больные руки, ноги. Глядя на это бездушное и бездумное существо, можно выдавить из себя слезу сострадания и подать милостыню, чтобы откупиться лишней монеткой от подобного несчастья. Лишнюю-то монетку не жалко. Откупиться и тихо порадоваться, мол, слава Богу, что и меня, и моих детей чаша сия миновала. Да, людская жалость – дама самодовольная.
Она вела у меня все предметы, кроме математики. После русского языка она взяла в руки учебник физической географии и сказала: «Я недавно сидела на этом уроке, как классный руководитель. Ребята очень много писали, делали чертежи, но тебе с этим не справиться, так что просто почитай». Конечно, здоровые дети лучше, умнее меня. Я уже не хотела читать учебники, вникая в суть того, что написано в параграфе – все равно ничего не пойму. Да и понимать мне не положено. Я как будто боялась нарушить учительское табу, боялась, что над моим рвением к учебе будут, если уж не смеяться, то снисходительно улыбаться. Вот ведь какими глупостями была занята моя голова!
Учительница с птичьим личиком разобралась с моими уроками, обернулась к маме и сказала:
– Наверное, мы не будем принимать у нее выпускные экзамены после восьмого класса, а просто выставим в аттестат оценки.
– Конечно, зачем мучить больного ребенка, в институт, что ль ей поступать, - поддакнула математичка и даже чуть усмехнулась.
– Да, да, - согласилась мама. - Она всегда соглашалась с учителями, им же виднее.
– Занимается для себя – и ладно, - снова вступила в разговор моя классная руководительница и, уже обернувшись ко мне, улыбнулась и кивнула головой. – Так же скучно сидеть, хоть уроки поделаешь, да.
Подошла очередь математички. Она принялась мне рассказывать про положительные и отрицательные цифры, но я слушала ее невнимательно. Мне стало тесно, словно меня посадили в спичечный коробок. Боже мой, какая скука! Веселее умереть от «ангины», чем всю жизнь просидеть в четырех стенах, где не нужно учиться, не нужно сдавать экзамены и доказывать, что ты на что-то годна, тебя и так накормят и помоют. Таким образом существуют кошки: играют с фантиком, спят на диване и вылезают на балкончик, чтобы погреться на солнышке. С окончания школы прошло столько времени, но я до сих пор не могу избавиться от чувства неполноценности. Уж лучше бы меня признали необучаемой. Дура девка – ну и нечего с нею возиться.
Отказаться от ненужного человека и не мучить его своею неумелой жалостью – это тоже акт самостоятельности, но мое детство, к сожалению, пришло на время умственного и экономического застоя, когда все шло по инерции. Учителя работали в школе, получали за это деньги, но ничему не могли научить даже здоровых детей. Коммунистическая идея уже выдохлась, ведь невозможно верить в земной рай при всеобщем дефиците. Помню, как мой младший брат ездил в детский парк на день пионерии с красным галстуком в кармане, чтобы там повязать его на шею и бесплатно покататься на аттракционах. В то время это меня очень возмущало, ведь я не ходила по пустым магазинам, не стояла в очередях и искренне верила в эту лживо-красивую сказку, и была «идейной дурой», как говорил мой брат. Тогда я приняла бы что угодно, лишь бы общество увидело во мне полезного члена. Вот уж действительно дура! Кстати, мой брат теперь так же носит православный крестик, как прежде повязывал пионерский галстук: не по вере, а по моде и жизненным обстоятельствам. Он не такой наивный, безоглядный, как я.
В советской школе детей готовили к вступительным экзаменам в техникум или институт, готовили к тому, чтобы они стали ржавыми безликими винтиками в огромной государственной машине, но не готовили к жизни. Сейчас мне приходится мириться со своими физическими недостатками, принимая себя такою, как я есть на самом деле. Для этого нужно, ой сколько ума! Это, верно, еще покруче вступительных экзаменов в университет, и если мои школьные педагоги этого не понимали, то какие же они педагоги. Мне было бы легче смотреть на свои фотографии, на которых лицо до неузнаваемости искаженно судорогой, если я хорошо играла в шахматы или делала переводы с иностранного языка. Умственные способности уравновешивали бы физические недостатки, и эти недостатки стали бы терпимыми, с ними можно бы было жить. Мои дни не были бы такими пустыми. Время не обходило бы меня, но было бы заполнено интересным и полезным занятием, и мне не хотелось бы выть под вечер от невыносимой пустоты. Вся моя теперешняя жизнь одно сплошное «бы», будто я и не живу вовсе, а сплю и вижу очень глупый сон. Проснусь ли я когда-нибудь? Впрочем, быть просто счастливым стыдно – важнее приносить пользу обществу, больше работая мускулами, чем мозгами. Вот рядовая советская школа и готовила полуграмотную и непритязательную рабочую силу. А много ли обществу пользы от такой силы, и не потому ли оно развалилось, не выдержав перестроечного обновления?
Мне все-таки пришлось жить кошачьей или, вернее, черепашьей жизнью. Со мною лишь тот, кого тоже обходит время. Со мною моя восьмидесяти шестилетняя парализованная бабушка (она родила отца в сорок лет). Бабушка уже подошла к финишу своей жизни – и ей некуда торопиться. Мне нравится за нею ухаживать.
Мои обязанности не слишком велики. Я накладываю в чашку теплую кашу и, толкая эту чашку перед собой, ползу в комнату, где лежит бабушка. Она слышит, как к ней приближается завтрак и пытается подняться. Я хватаю ее за ноги, стягиваю их с кровати и так держу, пока она ни сядет. Наконец-то села! Стелю ей на колени полотенце и начинаю кормить. У бабушки парализована правая сторона, а держать ложку в левой руке для нее непривычно, к тому же она почти слепая. Я черпаю ложкой кашу, закладываю ей в рот и жду, когда она прошамкает деснами и проглотит.
Когда-то бабушка сама меня кормила. Она делала самую тяжелую работу: снимала с электрической плиты горячий чайник и ставила его на стол. Наливая мне чай, она опускала в кружку палец, чтобы узнать наполнилась ли она. Иногда у нас случались наводнения! На мой страх горячая вода не попадала в кружку, зато по столу растекалась такая лужа, хоть кораблики пускай. «Эх, глаза полплошки, а не видят ни крошки», - ворчала бабушка и шла за тряпкой. В другой раз я чуть ни плакала. Ну, куда она тянется с этим чайником? В конце концов, он опрокидывал своим рожком уже наполненную кружку. Что может быть обиднее?
Я старалась не сердиться на бабушку, хотя она то и дела выводила меня из терпения. Беру веник, хочу подмести пол, а она ворчит мне под руку: «Вот еще уборщица нашлась! Мусор из угла в угол перегоняешь да под ногами путаешься». До чего же вредная старуха! Она упрямо лезла к мойке и бубнила себе под нос: «Я хоть и ощупью, да лучше тебя вымою». Уж куда лучше! Она так хорошо мыла тарелки, что на них оставались крупинки каши, и мне приходилось перемывать. Конечно, я делала это украдкой, когда бабушка уходила в комнату. Зачем лишать человека удовольствия, ведь так приятно быть самостоятельным, что я знаю по себе.
Да, мы жили весело: ссорились, мирились и снова ссорились. За этими перепалками я не замечала однообразия. Один день чем-то отличался от другого. Мы были вместе, и эта «вредная старуха» нуждалась в моей помощи, особенно лежачая в параличе. Когда от тебя кто-нибудь зависит, ты становишься умнее, сильнее и, наверное, счастливее. После ее смерти все вздохнули с облегчением. Слишком старый и неподвижный человек – тяжелая обуза для домочадцев, а я почувствовала пустоту. Возле меня уже никого не было. Обо мне тоже не больно-то заплачут, просто кто-нибудь скажет: «Сама отмучилась и других освободила». Ну и пусть говорят - мне все равно".