Паровоз бодро загудел, подъезжая к маленькой станции. Я первый выскочил на дощатую платформу из свежей сосновой доски. «Тулка» шлепнула по тощему заду. Запах живицы тут же перебила густая вонь креозота от шпал. Следом за мной сошел мой любимый дядька Женя, скинул на доски рюкзак, в котором смачно булькнула фляга. За дядей степенно ступил на платформу его друг Николай. Высокий, смуглый, горбоносый, больше всего он походил на испанца. И даже отрастил черные усики и косые бачки. И дядька, и Коля была одеты в брезентовые штаны, которые они называли модным, только что появившимся словом «джинсы». Оба пижона учились на строительном факультете львовского политеха. Джинсы сшила моя тетка Аня, домашняя портниха. А брезент для них принес мой батя с завода «телеграфной аппаратуры почтовый ящик № 246». Оттуда же были принесены и латунные заклепки, которыми были богато разукрашены «джинсы». На ремнях у «ковбоев» красовались огромные ножи, похожие на пиратские тесаки. Я мечтал: как только вырасту, вступлю в охотничье общество, то куплю «тулку» как у дядьки. И вот такой же нож! О штучном «Зауэре», который Коля носил в дорогом кожаном чехле я и мечтать не смел. Он стоил целое состояние и был вывезен из поверженной Германии.
Дядька вынул из кармана трубку и кожаный кисет. На трубке красовалась ехидная физиономия Мефистофеля. Дым табака «Золотое руно» отдавал медом, на солнце он светился голубым. Вот как вырасту большой – куплю себе такую же. Коля закурил «Герцеговину Флор».
Когда мы проходили мимо станционного сада, с вишен шумно рванула стая воробьев. Они жадно клевали черные, уже перезревшие под жарким сентябрьским солнцем ягоды. За станцией дядька и Коля остановились, и наступил самый главный, самый волнующий момент - сборки ружей. Дядька доверил эту операцию мне. И я быстро –на раз – два - три собрал его «тулочку». Коля мне свое штучное ружье не доверял даже подержать. У тебя, Витька, чернозем под ногтями! Оба охотника зарядили ружья самой мелкой дробью. Потому что приехали мы на бекасов, которых здесь, по заверениям опытного охотника Тюртюбека была больше, чем воробьев на вишнях.
Мы шли мимо ставка, возле которого паслась стая крупных домашних гусей. Почти все они жадно щипали траву – мураву, держась дружной компанией, и только один держался наособицу. Мы уже прошли стаю, когда вдали – на краю неба показались черточки летящих птиц и раздался странный, тревожный, зовущий звук. Га – га – га! И тут же гусак, что пасся на отшибе, стал разбегаться и – поднялся в воздух. Оба охотника застыли на месте. Потом сорвали ружья с плеч. И торопливо – бабах, бабах, бабах, бабах. Гусь продолжал лететь. Я ничего не мог понять. Как это – гусь – и улетел! Они же не летают. Ну, максимум – метров десять.
- Это ж дикий! Дикий! – кричал дядька.
- Обдурил! Вот же гад! – вторил ему Коля. – Да разве его бекасинником возьмешь!
А хитрый гусь подворачивал к стае. Скоро весь косяк скрылся за горизонтом. Домашние гуси до того заполошно бившие крыльями и порывавшиеся тоже взлететь в небеса, успокоились и стали щипать траву. И только один молодой гусак все высматривал что-то в той стороне, куда улетели дикие сородичи. Пока вожак стаи не задал ему трепку: знай свое место, не гляди попусту в небеса! Ох, как же он его волтузил….
Мы дошли до опушки леса, и я тут же нашел здоровенный белый гриб. Дядька и Николай поставили брезентовую палатку, а меня отрядили собирать хворост для костра. Какой там хворост, какой костер, я крутился поблизости, – ведь они принялись обсуждать, к какому болотцу податься, где точно сидят бекасы.
- Ты, Витька, давай костром занимайся, вари похлебку с картошкой, гриб тоже почикай. А мы пойдем пополюем, и дичи для навару принесем - распорядился дядька Женя. И они зашагали к ближайшему болотцу, раскатав болотные сапоги. Я прикусил губу, чтобы не расплакаться. Тоже мне – мустанги - ковбои, охотники – промысловики, сами то гуся дикого прозевали, а строят из себя… На глаза навернулись слезы, но я сердито утер их кулаком.
Под котелком стали потрескивать дрова, в воду для похлебки я бросил луковицу, запеченную на огне. Я видел, как это делали дядьки на рыбалке, и сделал все точно так - нацепив на длинный прут. А сам все косился в сторону болотца, где были видны фигуры охотников. Со злорадством отмечал – ага, в этом болоте ничего не подняли. Идут в другую болотинку, вон – расходятся, что-то замышляют. И тоже – пусто! Взяли бы меня – уж я бы выгнал бекаса, уж я бы его поднял. Тут с луга раздался торопливый дуплет, за ним второй. Самого бекаса я не углядел, но судя по крикам: « Мазила хренов! Сам ты кривой вуйка!» - бекас улетел. «Вуйка» - по-западноукраински дядька. С чего он так окривел, я не знал, но выражение это слышал часто. Я не утерпел. Развязал дядькин рюкзак, достал из него цейсовский бинокль в шикарном кожаном футляре и стал наблюдать за полем боя. Охотники стояли по разные стороны болотца, отчаянно махали руками, потом схватились за ружья, и бум – бум, над ними поднялись белые облачка сгоревшего пороха. Тогда стреляли дымным, он давал дым густой, а звук выстрела получался гулким, как из пушки. И опять над лугом понеслось:
- Мазила хренов!
- Кривой вуйка!
Вернулись они только тогда, когда похлебка выкипела, и я два раза подливал в нее воды. Оба были мокрыми, а пижон Коля даже в болотной ряске и торфу. Он и фасонистую шляпу ухитрился извозить в грязи. Но оба были довольны донельзя. Потому что на поясе у них висели на кожаных удавках крохотные серые птички.
- На, ощипай, опали - и в похлебку!
Щипал я двух этих крохотулек, которые лишившись перьев, стали больше похожи на мышей, и невольно думал – стоило ли из-за этих пташек размером с воробья ехать в такую даль, набивать патроны, лазать по болотам? Вот если бы завалить того хитрого гусака - это была бы добыча. Небось, и в котелок бы не влез! Видно, дядька мой уловил эти подлые сомнения, и стал меня наставлять:
- А ты, Витька, знаешь, откуда пошло название – «снайпер»? То - то же! Снайп – бекас по - английски. А снайпер – тот охотник, который бекаса влёт бьет! Мотай на ус, племянник.
Я мотал на ус, подбрасывал дрова в костер. Похлебка бурно закипела, в ней изредка мелькала то крохотная ножка, то щуплая бекасиная грудка. Но когда я разлил варево по мискам, дядька и Коля стали хлебать так азартно, что и мне показалось, - вкуснее ничего не едал. Охотники пили лиловую «Изабеллу», хрустели луковицами, умяли весь котелок похлебки, а после разлеглись на плащ-палатках, закурили и стали вспоминать какую- то рыжую Катьку из группы водоснабжения и канализации. Коля пощипывал усы:
- А груди у ней, как две дыни – канталупки.
- Шо, такие шершавые? – оживился дядька.
- Не, такие сладкие, - щурился Коля.
Я навострил уши, но дядька приподнялся на локте:
- А что, Витька, хочешь стать снайпером? Вот как научишься бекасов влет бить, так любого гуся свалишь.
И протянул мне один патрон. С самой мелкой дробью. Девяткой. Дядька называл ее «дустом». Коля прибавил от себя свой – магазинный. С дробью номер 8. Я бросился к дядькиной «тулке», схватил ее, и, пригибаясь, ударил рысью в сторону болотины. Чтоб не передумали. Вдруг из под самых моих ног с резким писком взлетела какая-то птица и зигзагом полетела в другой конец луга. От неожиданности я присел, и только когда птица спикировала в траву, понял, кто это был. Бекас! Надо ли говорить, что дальше я полз на пузе, подкрадываясь к тому месту, куда села дичина? Живот был в грязи, она набилась в короткие сапоги, лицо тоже все было в болотной жиже. Но я упорно полз, чтобы подкрасться на верный выстрел. Вот и приметная кочка, возле которой сел бекас. Распрямляюсь во весь рост, обтираю курки от тины, взвожу. И тут он взлетает. Резко, с криком, летит зигзагами. Куда целюсь – не помню. Выстрел, второй. Бекас улетает и снова западает на краю луговины. Тут же позади меня взлетает второй, за ним в стороне третий. От палатки доносится:
- Мазила!
- Кривой вуйка!
Больше я на Львовщине по бекасам не стрелял – жалел патроны. И диких гусей не видел. Но много про них читал и слышал от старых охотников. Окончил школу, после выпускного вечера вместе с закадычным дружком Вадиком Петровским из зловредности обписали ее угол. Купил себе такую же «тулку», как у дядьки. Уже когда поступил на строительный факультет львовского политеха, в группу водоснабжения и канализации, «всегда будешь иметь кусок хлеба» - уверял меня дядька Женя, на геодезической практике вместе со старостой нашей группы Мишкой Курсиным мы поймали домашнего серого гуся. Бедолага потерял бдительность, и Мишка, бросившись на него, как Яшин на мяч, очень ловко, в одну секунду, отвернул ему голову. Сказалась армейская выучка. Гусик и гагакнуть не успел. Но ведь домашние гуси были не в счет. Хотя этот мечтатель, запеченный в глине, и съеденный под местную, вонючую самогонку из свеклы был чудо как вкусен!
Бросил я свой «верный кусок хлеба», загремел в армию, а после дембеля уехал в Ленинград, город моей мечты, привез с собой ружье и все причиндалы. Вступил в охотничье общество «Динамо», потому что поступил на службу в управление пожарной охраны. И вот там - то и познакомился с майором Володей Лебедевым. Шебутной красавец – брунет, говорун и любитель женщин. Он знал все и вся на свете. И едва узнал, что я тоже охотник, стал рассказывать о Ледневской косе на Ладожском озере, на которой уток водится - не меряно, в основном – кряквы. Крупной, жирной. Летит - с клюва жир капает!Чирков на косе уважающие себя охотники не стреляют. Бекасов и прочих куличков и за дичь не считают. А главное – главное, - тут Лебедев вздевал к небу указательный палец и закатывал свои черные маслянистые глаза – на косу садятся во время пролета гуси. Стаями! Сотенными стаями!
А надо признаться, что на работу в это серьезное управление меня взяли для того, чтобы я – студент заочник факультета журналистики, писал в газетах заметки о доблестной пожарной охране. И мой начальник – подполковник Иванов сразу мне сказал: можете приходить на службу два, три раза в неделю, главное – пишите.
- Ты, старшой сержант, везунчик: на ремень не каждый день, - завидовал майор. – И наставлял. - Поезжай на косу утром в пятницу. Непременно – утром. Построй два скрадка, но саперную лопатку не бери, замучаешься ей песок кидать, пупок развяжется. Ей только по черепушке сподручно фрица в окопе бить. Бери штыковую. Приторочишь к рюкзаку. А я поздно вечером в пятницу подгребу. Профиля привезу – Врубель со своей «Царевной Лебедь» отдыхает, чуть глазами не мыргают! Главное – скрадки замаскируй так, чтоб в трех шагах гусь сел, и не заметил!
После обеда в пятницу я шагал по перешейку, который отделяет Ладогу от канала. Жене Лизке велел к моему приезду купить на рынке яблок покислее, мол, жареные гуси – мастера пахнуть. В особенности, когда у них в пузе обжаренные на сливочном масле дольки антоновки! В Кобоне на перешеек меня переправил старик, плывший проверять вентеря. За переправу взял сто грамм самогона. Выпил, крякнул, одобрил – сильна совейская власть, но и мы не пальцем деланы! На горбу у меня был абалаковский рюкзак преизрядного веса, его лямки резали плечи тупой пилой. Потому что в те времена никаких станковых рюкзаков и в помине не было. Палатка «Варта – 2», которую я достал по блату, заплатив сверху червонец, весила восемь с половиной кило. Резиновый матрац тянул еще кило два, потому что туристические коврики нам и во сне не снились. Байковое одеяло было вместо спальника. Ватный спальник советского производства весил килограмм пять и был размером с большой чемодан. Да харчи тянули крепко. Я достал дефицит из дефицитов – банку тушенки! Котелки, топор, пила, патроны и бинокль. Так что брел я по перешейку, всхрапывая, как дромадер в барханах. Да еще гадская штыковая лопата по ногам черенком била, никак я ее не мог толком привязать к рюкзаку. Не сразу сообразил сделать ей обрезание.
Стоял конец сентября, в лесу на перешейке было полно волнушек. Розовых, крепких, с каплями росы в ямках шляпок. Порой и красные шляпки подосиновиков виднелись в осинниках, но я даже и не думал за ними нагибаться. Впереди на косе - гуси, дикие гуси. Огромные, жирные, сыто гогочущие. Сидят табунами.
А лес становился все гуще, дуреломнее, тропа закончилась, в густой траве заплетались ноги, и тогда я вспомнил слова старика – перевозчика: иди озерной стороной, Ладога стоит низко. Вышел к озеру, а вода ушла от камышей метров на пятьдесят. По твердому песку шагалось легко, играючи. Вроде, как и рюкзак полегчал. То и дело я видел на мелководье какие-то ржавые бочки, несколько раз натыкался на целые россыпи кирок и лопат. А то уголь был накидан. У одного мысочка из песка даже остов вагона торчал. Не сразу сообразил, что тут проходила Дорога Жизни, и люфтваффе пустил на дно у этого берега не одну баржу. Часто с луж срывались с писком бекасы, целыми стайками перелетывали, дразнили какие-то мелкие кулички, но я даже ружье с плеча не скидывал. Один из них - покрупнее своих собратьев, с длинным клювом, зазевался на камне, подпустил совсем близко. Стану я жечь патроны на такую мелкотню! Мне гуся подавай да понажористей.
По пути попался добротный деревянный ящик, видать, смыло с какого-нибудь судна. Приторочил веревкой, вскинул на плечи заметно огрузневший рюкзак. Тяжеленное изделие. Но это как раз хорошо - на таком в засидке будет удобно сидеть. Идти стало намного тяжелее, тут вода подступила к тростникам ближе, песок стал влажным, в него проваливались ноги, от меня только что пар не шел.
Я сразу же понял, что началась Ледневская коса, потому что на дне мелких луж появилось множество следов от гусиных лап, да и свежий помет был виден в больших количествах. Вот оно – гусиное Эльдорадо, земля обетованная! Я стал присматривать место для первой засидки, и – замер. Метрах в ста от меня среди мелких луж вальяжно бродил здоровенный гусище. При моем появлении он насторожился и вытянул голову. Строки из всевозможных охотничьих книг тут же всплыли в памяти: гусь обладает таким зорким глазом, что способен в полете издалека заметить охотника в засидке, и отвернуть в сторону. Особенно пугают его даже мелкие движения охотника. Так что застыл я соляным столбом. А гусь поглазел на меня, поглазел, да и стал не спеша кормиться, не догадываясь, что его уже ждет кислая антоновка и жаркая духовка. Ноги затекли, рюкзак с каждой минутой словно свинцом наливался, но я собрал волю в кулак и продолжал усыплять бдительность умной птицы. На часы взглянуть не мог, и только по солнцу определил, что стоял не меньше часа. Наконец медленно – медленно стал снимать рюкзак и опускаться вместе с ним на песок. И эта операция мне удалась. Птица продолжала щипать траву. Я залег за рюкзаком, еще раз определил расстояние до редкостной дичи. Сто метров, никак не меньше. Далеко, не уложить на такой дистанции. Но и подползать невозможно. Он что – совсем дурной, будет ждать, пока к нему будет ползти рюкзак с ящиком? Если бы камышом мой багаж замаскировать, был бы шанс. Но как только я выползу из-за багажа, гусак улетит. Значит нужно зарядить патроны с крупной дробью – четырьмя нулями. И пытаться взять отсюда. Четыре нуля это не шутка. Пять миллиметров в каждой дробине. А целиться надо выше башки примерно на полметра. Навесом, как из гаубицы! Пока я намечал диспозицию битвы, промокла рубашка на пузе. Промокли брюки. Вода с грязью лилась в сапоги. Чепуха, не январь месяц. В носу у меня клокотал густой запах жареной гусятины. Щас я его! Латунная мушка плыла над нагретыми солнцем стволами. Я выдохнул, как меня учил тренер по пулевой стрельбе. И стал плавно нажимать на спусковой крючок. Бабах!
Вокруг гусака на лужах подскочили фонтанчики, взбитые дробью. Но птица лишь недоуменно подняла голову и эдак брезгливо, недовольно посмотрела в мою сторону. Мол, это еще что за новости – стрелять, когда я ужинаю? Голова у меня пошла кругом. Так ведь это не дикий. Это домашний гусак! Ну не может дикий так себя вести, не может. Я встал из-за тары, с рубашки и брюк ошметками сползала грязь. Гусь продолжил трапезу. Я полез в рюкзак за биноклем. Но сколько ни шарил окулярами по кромке леса на перешейке, никаких признаков села не обнаружил. Не, это дикарь - просто контуженный на всю голову. И тут я увидел, как вдалеке над низенькой травой поднялся из засидки охотник и призывно замахал мне руками.
- Ты чего, - спросил меня пожилой дядька похожий на моржа, - железного гуся убить хочешь? Да я тут неделю сижу, его никакая дробь не берет!
Я стал судорожно искать по карманам два заветных патрона с волчьей картечью. Каждая картечина по 5, 6 миллиметра! Волка матерого завалит как сноп, не то, что гуся.
- Да брось ты патроны тратить, - махнул рукой морж. – Он заговоренный.
- Дяденька, - взмолился я. – Вы его только отвлеките, походите, руками помашите, а я заползу от леса, от камышей.
В камышах была такая грязь, что мне порой приходилось ползти, держа в зубах ружейный ремень. Когда проползал мимо ондатровой хатки здоровенная ондатра так сиганула с ее верха, что ясно стало – такого зверюги она никогда в жизни не видела. Когда я выполз из зарослей, гусь все так же кормился на полосе луж и болотинок. Щас мы посмотрим, какой ты железный… Щас… Ползти нужно было метров триста. На грязь я уже внимания не обращал, лишь бы в стволы не набрать.
Подполз метров на пятьдесят. Морж маячил вдалеке, изредка махая руками. Надо было подобраться еще ближе, но в ивовом кусте, к которому я подполз, всполошилась, тревожно затенькала какая-то пичуга. Гусь что-то заподозрил и уставился в мою сторону. Испуганно гагакнул и стал разбегаться. Поднялся на крыло. Я вскочил и торопливо выстрелил. Он улетал! Я тщательно прицелился. И нажал на спуск. Выстрел. Гусь продолжал, как ни в чем не бывало лететь. Вот тебе и антоновка, вот тебе и нажористый кус…
- Ну, что я тебе, сынок, говорил, - утешал меня морж, когда я отстирывал свою лапотину от грязи. – Не трать патроны. Он – железный!
Майор Лебедев не приехал. Всю ночь над палаткой гоготали гуси. Я то и дело вылезал из палатки с ружьем, пытался увидеть их темноте сентябрьской ночи. Пытался подойти к тем лужам, где кормился накануне железный гусь. Но только спугивал, поднимал на крыло огромные стаи.
Много раз и на Ледневской косе, и на самом известном гусятникам месте нашей области - доможировских полях палил я по гусям. Дробью без контейнера, в контейнере и просто в крахмале. Для резкости боя. Ворчала жена – как не хвачусь – нет крахмала! Картечью волчьей и кабаньей. С упреждением на четыре корпуса и вовсе без. В утреннем тумане и на вечерней зорьке. В белый свет как в копейку! Сколько раз слышал, как шаркало дробью по крыльям, а гуси – продолжали лететь. Другие охотники добывали их при мне. Я видел, как начинали эти большие птицы кувыркаться в воздухе, и потом тяжко, грузно падать на землю. Однажды на весенней охоте Миша Иванов, обозлившись на гусей, по которым он выпуделял целый патронташ, настолько рассвирепел, что услышав вдалеке гомон здоровенного гусиного косяка, побежал в свою избу. Рысью, рысью! Куда там призовому рысаку. Примчался с карабином СКС, и стал палить по птицам, летевшим на высоте метров в триста. Мы в это время уже расстелили полянку на бугорке и радостно гыгыкали при каждом выстреле, подначивая:
- Так их, так!
А потом так и застыли с закуской в зубах. На восьмом выстреле один гусь штопором полетел к земле. И наш Миша заорал:
- Прошу плеснуть снайперу!
И я с большим уважением налил целую кружку водки умельцу.
Долгое время я думал, что этих железных птиц только из карабина и можно сбить Карабин покупать не хотел, но после охоты, на которой один новичок, впервые взявший в руки ружье, трижды попал пулей в волчицу, купил точно такое же. Одноствольное промысловое ружьецо было 20 калибра, легкое, в обойме два патрона, третий досылался в патронник. Канал ствола с сильным сужением к концу. Поэтому ружье очень далеко и сердито должно было бить пулей и дробью.
У меня к этому времени уже подрастал сын Егорка, мне так хотелось, чтобы он стал охотником, что я в положенное, заветное время засунул под диван ружье, а под подушку патронташ и ягдташ. Старинная, дедовская примета не подвела. И когда принес домой эту двадцаточку, в штучном, изящном исполнении, легонькую - с одной руки стрелять можно, посулил сыну:
- Вырастешь, будет твое!
Несколько раз я брал Егора на охоту, и он на тягах бойко палил по вальдшнепам, ловко передергивая затвор – только гильзы кувыркались. Сбивать вальдшнепишек не получалось, но палил очень бойко.
Он как раз заканчивал седьмой класс, когда я решил взять его на утиную охоту. С ним увязался его дружок Генка, для которого я прихватил пневматичку. До села, в котором нам надо было сворачивать к реке Кобоне, от асфальта было километров шесть, и я на привалах тренировал пацанов в стрельбе из воздушки, прикрепляя гвоздиком к телеграфным столбам жестяную крышку для банок. Крышка, когда в нее попадали пульки, тенькала. Я показывал пацанятам как надо стрелять из пневматички с одной руки. Над нами заливались в небе жаворонки, в низинках жалобно вскрикивали чибисы. Трудяги шмели гудели в золотых почках вербы.
Палатку мы поставили на берегу реки, а она разлилась широко, ветки кустарников в ее пойме шевелились на течении. Казалось, что там бродит большая рыба. Ночью где-то вдалеке гоготали гуси, несколько раз серебряными трубами вскрикивали спросонья журавли. Было еще темно, когда прямо над нами пролетел, страстно хоркая вальдшнеп. Я выскочил из палатки босиком, сжимая ружье, иней ожег ноги. Но кулик не возвращался, может, на его призыв отозвалась, наконец, подруга? И другие не пролетали. Я не стал будить пацанов - рано, они до поздней ночи сидели у костра, о чем – то шушукались в полголоса, а я то после трех стопок залег рано. Решил сходить вдоль речки один. Посидел у разлива, выставив резиновое чучело. Раскрашено оно было топорно, сикось накось. Зато крякал в манок как мог томно, потом стал изнемогать от страсти, потом истериковать – где же ты, крякаш любимый, лети ко мне, я вся горю. Топчи меня, топчи! Но только охрип. Ни одного селезня не подлетело. Тогда тихонько пошел по дороге, слева от которой тянулась глубокая мелиоративная канава. За поворотом дороги углядел коллегу. Он стоял за канавой, наполовину схоронившись в куст вербы, и бешено вскидывал ружье на каждую пролетающую пичугу. Новехонький маскхалат, здоровенный нож на поясе. Новичок, чечако, как писал Джек Лондон. Я поравнялся, он меня окликнул. Слава стал жадно выспрашивать, как нужно охотиться на гуся. Я залился соловьем: упреждение, дробь в крахмале, в полиэтиленовом контейнере, засидки, профиля, манки. И тут за лесом раздалось гусиное гагаканье.
- А можно гусей кабаньей картечью стрелять? – занервничал мой новый знакомый, копаясь в патронташе. – У меня патроны с дробью только вальдшнепиные.
- Только ею и можно, - напустил я на себя важность. Всегда приятно пошутковать над новеньким. Тут из-за леса показался косяк, он шел явно высоко, моей дробью два нуля нечего и думать было стрелять. А мой новый знакомый вскинул ружье, дал дуплет. Косяк стал забирать выше, пролетел уже над полем, что тянулось к лесу, метров сто, как вдруг из него вывалился один гусь, и стал подранком спускаться в поле.
- Егорыч, - заорал Слава, бегая по краю канавы. – Не дай ему уйти в лес! Такой трофей!
И я помчался за гусем, который резво бежал, помогая себе левым крылом. Никогда не думал, что гуси могут так шустро бегать. Конечно, можно было срезать птицу крупной дробью, но Слава вопил из-за канавы:
- Не стреляй! Живьем его бери, живьем!
Я наддал, один раз упал, больно приложившись к земле скулой, поднялся, прибавил ходу, стал отрезать рысистую птицу от леса. И тогда гусь развернулся и – кинулся на меня. Я даже не успел ничего сообразить, как получил такой удар крылом по мошонке, что свалился как сноп. А гусище подался к близкому уже лесу. Уйдет, подумал я, сел - подняться не мог и стал выцеливать его в голову. Но тут раздался страшный топот. Мимо меня без сапог, мокрый, пыхтящий промчался Слава и в прыжке достал свою добычу. Гусь шипел, отбивался лапами. Но Слава навалился на гуся пузом, сграбастал ручищами. Вдвоем мы его одолели, связали веревкой. Он по-змеиному шипел, щипался, пришлось засадить его в рюкзак, он и оттуда продолжал выражаться. И дристал от вредности. Одна единственная картечина пробила ему крыло, вот почему он так быстро бегал и зло дрался. Я тогда еще не знал, что легко отделался: взрослый гусь может сбить с ног среднего размера собаку.
Оказалось, что Слава вгорячах форсировал канаву, утопил сапоги, а майская водичка была ух как хороша. Вот почему он так резво мчался. Пока мы жердиной выуживали из канавы сапоги, мой новый друг уже стал пощелкивать зубами. Холодная вода и мне помогла, остудила больное место. Мы направились на мою стоянку, я тут же достал флягу, налил Славе полную кружку самогона, себе сто пятьдесят. Славину амуницию мы развесили на жерди у костра.
- Пацаны, вставайте, - стал я звать своих охотничков. – Белый свет проспите.
Но они только что-то сонно пробормотали. А ведь Чапай встал – и вся дивизия должна быть на ногах! Тут меня осенило: я достал из рюкзака гуся, развязал его, и запустил в палатку. Эх, что тут началось. Битва при Фермопилах. Триста спартанцев! Юные охотники никак не могли найти выход, понять, что за зверюга их терзает, а гусак топтался по ним, молотил крылом, щипал клювом. Пацаны, как наскипидаренные вылетели из палатки, за ними бежал и победно гоготал гусак.
Мы со Славой на радостях допили мой самогон. Гусь сердито гагакал, расхаживая вокруг палки, к которой был привязан. Слава сходил на свою стоянку за коньяком и скоро мы уже пели песни. Слава кричал:
- Ну, Егорыч, спасибо! Дай я тебя поцелую. Сразу видно – настоящий гусятник.
Я щупал опухшие мудя, и соглашался – да, круче не сыскать...
А юные охотники подались на речку ловить рыбу.
На следующее утро я разбудил их рано, еще солнце не встало, густой туман разливался над речной долиной. Охотнички мои вылезли из палатки, нахохлились: оба любили поспать. Но вот разгорелся костер, запыхтела в котелке греча с тушенкой, над чайным котелком заклубился парок, отдающий смородиновыми почками. И пацаны повеселели.
Мы пошли по высокому берегу Кобоны, я велел держать оружие наизготовку – каждую секунду мог взлететь кряковой селезень. Они всю ночь своим густым, наглым жвяканьем горячили мое охотничье сердце. Но тут справа из-за леса, за которым тянулись на многие километры болота, долетело гусиное гагаканье.
- Егорка, заряжай кабаньей картечью, Генка – тяжелой пулькой, - скомандовал я. И приготовил своего верного ижака. И вот они – гуси, но, увы, на высоте больше ста метров. Никак мне двумя нолями не добить. Но начинающих охотников надо потренировать.
- Целься. Упреждение четыре корпуса. Огонь! – рявкнул я.
Первым пшикнул из пневматички Генка. Вторым гулко сдуплетил я. Отсалютовал. И только Егорка с собачьей выдержкой все целил, высунув от усердия язык. Косяк уже был над нами, когда раздался выстрел двадцатки. По сравнению с моим ижом 12 калибра, звук ее выстрела был жидковат. И вдруг – я глазам своим не мог поверить, из косяка вывалился гусь. Он падал винтом, битый наверняка, грохнулся в Кобону, подняв столб брызг. Я быстро зарядил патроны с утиной дробью – и выстрелил, целя птице в голову. Но выстрел был напрасен. Гусь был бит верно. Даже крыльями не шевелил. Тут пацаны что-то заорали. Закричал и я.
- Ура! Наш!
Теперь надо было решить задачку – как достать дичь? Водица в реке была уж очень студена. Но тут невдалеке раздались голоса, я заспешил в ту сторону. Два охотника садились в резиновую лодку.
- Мужики, помогите гуся из воды достать.
- Не вопрос, - ответил старший, - только мы никак не можем понять, из чего ты стрелял? Сначала был дуплет из двенадцатого калибра, гусям хоть бы что, а потом пшик какой-то –и гусина, как срезанный свалился.
Когда я сказал, что стрелял сын – из двадцатки, они только головами закрутили – не бреши, мужик. Из двадцатки… А когда мы подплыли к здоровенному гусю – гуменнику, они и вовсе пришли в оторопь. В гуся попала только одна картечина – в грудь. И прошила его навылет. Когда мы высадились на берег, я обнял сына, у меня защипало в носу. Он стоял, держал гусака за шею, и казалось, сам не мог поверить, что это он добыл такую знатную дичину.
Прошло еще много лет, сын уже окончил школу, институт, вытянулся на полголовы выше меня, стал называть меня не «папа», а «батяня». Господи, а ведь еще вчера он шел по лестнице, доверчиво дав мне крохотную ладошку, и смотрел снизу вверх!
Время катилось неумолимо, но я так и не мог добыть ни одного гуся. Уже борода поседела. Книги о гусиной охоте заняли целую полочку. И все то я делал, как в них было написано. И засидки копал, маскировал - как вьетнамский партизан, и на берегу озера посреди болот ночь за ночью мерз, гусей сторожил. И подползти к ним по полю пытался. По - пластунски. Но каждый раз вытянут голову сторожа – самый опытные гусаки: га – га – га. И как взрыв – треск крыльев взлетающей стаи. Будто заговор какой-то. Патронов сжег - мешок, сала с хлебом сжевал немеряно, самогонки и водки вылопал – бочку. Хватило бы денег купить стаю домашних, жирнющих птиц. А гуси, будто издеваясь, каждую весну и осень тысячами тянули по ночам над нашим домом, гагакали. Я просыпался, подходил к окну, пытался увидеть их стремительные силуэты в темном небе. Но только крик, только крик доносился с неба…
Однажды осенью мы с закадычным другом Володей поехали в Назию на берег Ладоги аж 7 ноября. Закрыть сезон. Посидеть у костерка, вспомнить августовские зорьки, нюхнуть запах сгоревшего пороха. Ни на что особо не надеясь, вышли в камыш, замаскировали лодку. Наши чучалки как живые кивали клювами на мелкой волне. Но ни одной утки, ни одной лысухи мы не слышали и не видели. Поздно, зима из незамшеного угла дышит. А на вечерней зорьке, в полной темноте услышали, как над нами зашумела крыльями утка. Друг выстрелил навскидку, на звук. Я даже ружья не вскинул – шансов было ноль. И тут же раздался смачный звук падения крупной птицы – шлеп. Володя вгорячах выскочил из лодки, и попер по камышам, светя перед собой фонариком. Ничего, конечно, не нашел. Дело в том, что стебли камыша, в особенности осеннего – желтого, отражают свет фонаря, слепят.
Ночевали мы худо, извертелись: теплых спальников тогда у нас не было, а ночью ударил мороз градусов за восемь. Вылезли из палатки, пощелкивая зубами, как волки шелудивые, кое- как развели костерок. Льда в котелке с чаем на палец намерзло. Дождались, пока солнышко растопит лед на канаве и в камышах, и только тогда поплыли искать добычу. Как же я возгордился, когда друг мой нашел матерого осеннего селезня в полной красе оперения. Ведь это я учил Володю стрелять, он до того охотился, когда был сопливым мальчишкой. А потом ружья в руки не брал. Это я к тому описываю, что сам то стреляю неважно, а вот друг шмаляет здорово.
Высадились у палатки, в костерок подбросили, он разгорелся, задышал теплом. Закуску на салфетке расстелили, по маленькой, подчеркиваю – по маленькой стопке выпили – на крови. И только по шматочку сала на закусь взяли, как из – за леса донеслось – га – га. И снова – га – га. Мы ушам не поверили. Гусь то давно пролетел, еще в середине октября. Не глюк ли это? Володя первый увидел гуся и на четвереньках бросился к патронташу. Мой был на поясе, я стал судорожно доставать патроны с гусиной дробью. А гусь – вот он, огромный, летит невысоко, шапкой сбить можно. И прямо к нам. Пока я пытался перезарядить ружье, гусь уже был прямо над нами. Я вскочил, тщательно выцелил и сдуплетил. Утиной дробью. Перезарядиться так и не успел. Гусь даже не изменил ровного полета. И все так же мерно гагакал. Тут, по всем правилам, вдогонку – значит - под перо сдуплетил мой друг. Отличный стрелок. Гусь продолжил свой ровный полет.
После того, как мы исчерпали все запасы великого и могучего, Володя подвел итог:
- Кажись, это твой железный гусь с Ледневской косы. Просто Летучий Голландец какой-то.
Этой холодной весной, в самом начале апреля - еще снег не везде сошел, я шел по дороге в Старом Петергофе, как прямо из – за вершин деревьев молчком вывалилась громадная, штук в сто стая гуменников. Даже взмахи крыльев были слышны. Я не выдержал, прицелился в них, будто у меня в руках ружье, и заорал – бах – бабах. Га – га – га – глумливо ответили гуси, рядом со мной на асфальт сочно шлепнулся помет.
- Хорошо, что бегемоты не летают! – прыгал я от злости по дороге. И стал названивать закадычному другу. Жаловаться на мерзких птиц.
- Не горячись, Егорыч, осмотрись в отсеках - успокаивал он меня. – Ну, нагадили, так ведь – рядом, а не на берэтик. Потерпи, до открытия весенней охоты осталось всего ничего. Заряжай патроны.
Зря он напомнил о той вороне. Здоровенная, грязнущая тетка сидела на верхней ветке березы Большого проспекта Васильевского острова и так надсадно драла горло, что я не выдержал, и передразнил ее. Халда замолкла, вытянув шею. Всмотрелась в меня. И тут же – шмяк. У меня на берете оказался вороний едкий помет. От всей души отоварила! А на раскисшей, отграбленной дворниками земле – ни камня, ни палки. Ворона продолжила свой концерт. Головной убор я попытался отстирать в Неве. Въевшийся след гуано жена потом с трудом удалила стиральным порошком.
Я заряжал патроны, чуть ли не обнюхивая каждый. Взвешивал порох чуть не по крупинке, будто на тигра собирался. Шарил по Интернету, читая все, что написали нового об охоте на гусей. Опять и опять читал про то, как они Рим спасли, и как собачонок метелят. Жена роняла тарелки, когда я начинал тренироваться манить гусей в квартире. Потому что когда попытался сделать это в сквере рядом с домом, возмутились мамаши, выгуливающие в колясках малышей.
На охоту с собой я зазвал сына. Он почему то к охоте охладел совсем, а я то думал, что после такой удачи с гусем гуменником, будет рядом во время осенних и зимних охот. И передам я ему весь свой опыт, все что знаю. Чувствовал, что неспроста это охлаждение, что есть у сына на меня какая-то обида. Но их, этих обид, взаимных, было столько… Словом, отцы и дети.
Стоянку мы выбрали под громадными елями рядом с линией железки. Не дотумкали, что каждый час мимо нас с грохотом будут мчаться товарняки и электрички. Но дело было вечером в пятницу, уже темнело, а до леса было километров пять. Надо было поскорее выбирать место засидок, выставлять чучела и профиля. Рубить дрова, ставить палатку. Профиля и чучела мы поставили у небольшой лужи. Все грязи вокруг нее были исхожены птичьими лапами, истыканы клювами. Но, увы, гусиных следов там не было. Ночью мне не спалось, казалось, будто поезда ездят прямо по ушам. Еще звезды не успели погаснуть, когда мы уже залегли на бровке мелиоративной канавы. Впереди было поле, на котором прошлым летом сажали картошку. Многие борозды так и остались нетронутыми, полные клубней. Вот на них то и могли позариться гусики. Слева от меня в утренних сумерках была видна длинная, нескладная фигура сына. Он натянул на голову капюшон хлипкой куртчонки, задремал. А я тревожился – замерзнет, простудится, не обзавелся сынок теплыми охотничьими шмотками. Дело было в том, что уже девять лет как я развелся с его мамой. Так получилось. Поэтому и не мог проследить, чтобы сын купил надежную экипировку. Не простудил бы хозяйство, мучился я. Не то потом не дождешься внуков. От дочери, похоже, мне уже их не дождаться. Карьера, Париж, Испания. И еще одна заноза сидела в душе: была, была у сына чудная, милая девочка. Такая Дюймовочка. Из хорошей семьи, заботливая, рассудительная. Они уже несколько лет жили вместе. И вдруг – она ушла. Сын мой, возможно, был тому причиной. Разве разберешься, кто прав там? Кто не прав. Если своя душа – потемки. Вот и тянул я сына на охоту. Надежда моя была призрачна, но все же, все же… Если Егор добудет парочку гусей или селезней, то приготовит их дома. А вдруг у него дрогнет сердечко, и он решит пригласить свою девушку? А она согласится прийти. Я ведь чувствую, как ему плохо без нее. Мало того, я чувствую, как ей плохо без него. Все то время, что они врозь, мучаюсь от того, что снова стал терять сына. Он удалялся с каждым днем. Опять стал занозистым, ершистым.
Вслед за сыном уснул и мой друг Володя, даже храпеть стал. И это – на боевом посту! В своем лохматом маскхалате «Леший» был он похож на кочку. Я запустил в него комком земли, попал по хребтине, он подскочил, сжимая в руках свою пятизарядку, стал ошалело оглядываться. Так тебе и надо, душился я от ехидного хохота, не спи, бди. Рявкнул на сына, он тоже подскочил, привычно обиделся: ну, батя, ты в своем репертуаре, орешь как оглашенный… Потом опять сунулся, стал задремывать. И друг подал голос: хрррр….
Потихоньку рассветало, далеко за лесом встало солнце и зажгло рубиновым светом окна в домах деревушки невдалеке. И тут у лужи что-то замельтешило. Я навел бинокль – возле воды похаживал с деловым видом бекасик. Выискивал что-то в грязи, суетился: вот углядел кого-то, мгновенный выпад клювом, и какая-то букашка уже попала пичуге на завтрак. Я загляделся на бекаса, но тут раздалось далекое гусиное гагаканье. Враз и сын мой, и друг проснулись: над полем вдали показался косяк гусей. Володя стал манить, я пытался ему вторить. Но гуси даже внимания не обратили ни на наши страстные призывы, ни на профиля, ни на чучела.
А в стороне от нас шла густая пальба. Будто сошлись вплотную цепи пехоты, и жарят друг в друга, в пороховом дыму и копоти. Еще немного и в штыки бросятся. Несколько раз мы – уже от отчаяния, что так и просидим первую, самую добычливую зорьку открытия охоты без выстрела, палили по явно высоко летящим птицам. Понапрасну патроны жгли. А вокруг нас, в особенности в южной стороне все гремела и гремела канонада. Особо выделялся прытью какой – то пятизарядчик. Так и бил - очередями. Я уже давно подметил, что правы были бородатые классики марксизма: бытие определяет сознание. Заведет мужик машину, и уж так то привыкает, что у него под задом четыре колеса, что и в булочную за двести метров едет на своем драндулете. Смотришь, к сорока годам уже брюхо по девятому месяцу. И дышит как мопс на июльской жаре. Если у охотника одностволка, то он лишний раз -не пальнет, не поторопится. Поторопился – пропуделял, и пока перезарядился, дичина улетела, убежала. Вот и выцеливает наверняка. Иное дело – двуствольщики. Первым пудельнет вгорячах – на второй выстрел надеется. Ну, а уж если у кого пятизарядка и шило в жопе, то просто беда.
Затекли ноги, я оглядел горизонт – везде пусто, можно встать, размяться. Только встал, поглядел в сторону стоянки, и тут же рухнул на землю: прямо на нас невысоко шел без голоса здоровенный косяк гусей.
- Мужики, - зашипел я, - сзади гуси заходят!
Нас от гусей закрывали кусты, росшие вдоль мелиоративной канавы, и птицы нас пока не видели. Ну, святой Трифон, помоги, теперь главное, чтобы ни Егор, ни Володька не шевелились. Тогда гуси пройдут прямо над нами. И вдруг - бах – бах – бах – бах – бах, - зачастил мой друг из своей пятизарядки. Эх, твою маковку, рано! Гуси не налетели впору, стали разворачиваться. Надо стрелять, другого случая не будет. Я сдуплетил. Бахнул и Егорка.
- В твою дивизию, за забором, доской от гроба, – обрушился я на друга. – Чего ты как наскипидаренный скачешь? Блохой недоеной! Раньше времени!
- Да – там – тарарам – в брашпиль - ого – го! – отвечал мой друг, в свое время служивший на флоте.
Гнев мой не знал границ и приличий… Появилась с покупкой пятизарядной хреновины у лучшего друга эта дурь торопливая. Вот и прошлой осенью, когда на Финском заливе на нас налетала гусиная стая, так же заторопился, стал стрелять раньше времени. Подранил гуся, а вот ни мне, ни нашим друзьям, что стояли на катере неподалеку, выстрелить не довелось.
Пока мы собачились да так, что с верб кое - где почки опали от взрывной волны, сын внимательно наблюдал в бинокль за улетающей стаей.
- Батяня, хватит ругаться. Ты же сам учил, что после выстрелов нужно зырить за стаей. Один гусак пошел к земле, и вот за теми кустами скрылся, – горячился сын.
Тянуть было ни к чему, западет гусь в какой – нибудь куст погуще, а не то к лесу побежит. Его там и с собаками не найдешь, так запрячется.
- Ты, Егорка, иди по правой стороне канавы, да внимательно посматривай – каждый кусток, каждую рытвину. Если гусь побежит, стреляй его, бегом не догонишь!- распорядился я. А сам пошел по левому берегу канавы. Мысль то у меня была какая: все поле слева от меня было выжжено весенним палом. И на эту черноту никакой гусь, даже сильно раненый не полетит. Его на таком фоне за версту будет видно. А вот поле, по краю которого идет сын, огнем не тронуто, канава с водой не пустила, на нем и старая трава, и бурьян, и зеленка уже пробивается. Именно на него гусик должен потянуть.
Шли мы вдоль канавы долгонько, с километр, в бинокли посматривали – не мелькнет ли где на поле дичина. Уже до леса оставалось метров пятьсот, эх, ушел туда наш гусь, не иначе…. Я взмолился святому Трифону, покровителю охотников: Трифон, ты все видишь, ты всех зверей и птиц знаешь, сделай так, чтобы сын мой нашел этого гуся. И тут сын вдруг подал голос:
- Ы – ы –ы! – это у него от радости горло перехватило.
И запоказывал вправо от себя рукой. Потом ударился бежать. И поднял над собой здоровущего, матерущего гуменника. Эх, и радовались же мы…
Вернулись на стоянку, выпили на крови, вновь и вновь рассказывал Егор, как он увидел лежащего на жухлой траве гуся. А потом отошел в сторонку, достал из кармана мобильник и стал кому-то звонить. Я даже отвернулся, чтобы не спугнуть удачу. Может быть, звонит он своей суженой, приглашает отведать дичины. И встретятся они. Помирятся. И зародится в хрупкой Дюймовочке новая жизнь. Снова будет идти по лугу мальчик с ружьем в руках, и, вздрогнув от крика бекаса, промажет. И над лугом длинным эхом прокатится звук выстрела…