Глава 22
Учёба моя шла с переменным успехом. Математику я не любил, а вот по русскому языку и литературе получал иногда и пятёрки. Были случаи, когда мои сочинения, как самые интересные, зачитывались перед классом. Не скрою, мне это нравилось.
Как любому мальчишке, мне хотелось побегать, поиграть на улице. Мальчишек всегда тянуло на улицу, особенно когда устанавливалось тепло. Многие школьники частенько прогуливали. Я тоже не был исключением. Прогуливали с определённой целью: пока идёт урок имелась возможность вдоволь наиграться в самую популярную в то время игру, которая называлась лянгой. Лянга представляла собой волан, сделанный из маленького кусочка козьей шкуры с прикрепленной со стороны кожи небольшой стальной или свинцовой круглой пластинкой.
Смысл игры состоял в том, чтобы эту лянгу как можно дольше удерживать в воздухе, направляя её вертикально вверх методичными ударами внутренней стороны стопы, естественно, в обуви. Счёт шёл на количество ударов — у кого больше, тот и победитель. Новичок мог удержать лянгу несколько секунд, то есть от трёх до пяти или шести ударов. Средний игрок — до тридцати-сорока. Но были и асы, у которых количество ударов доходило до сотни и выше. Игра велась не на деньги и не на призы — высшая доблесть, это стать первым.
Я сбегал с уроков раза два, когда на улице было ещё тепло, со своими приятелями Юрой Петровым и Володей Роговым. На второй раз нас среди урока засекла завуч школы, очень строгая женщина, которую все школьники боялись как огня — Клавдия Васильевна Кобцева. Выскочив из дверей, она как-то по-военному настолько громко, что воробьёв сдуло с соседних крыш, гаркнула:
— Петров, Маслов, ко мне!!! (мою фамилию завуч произнесла с ударением на букву «о», в рифму к Петрову).
Мы понуро направились в учительскую и очи долу опустив, выслушивали, как она нас отчитывала, а если точнее — срамила. Охоту к прогулам отбила навсегда.
Прогуливать для того, чтобы поиграть в лянгу, это, конечно, крайность. Основные состязания проходили во время перемен, когда везде, где только можно, собирались группы по несколько человек и с остервенением поддавали этот воланчик, забавно размахивая ногой. Конечно, были и другие игры кроме лянги. Зимой играли в «хоккей», где шайбой служила консервная банка, а клюшкой — кривая палка из тальника. Как только сходил снег, играли в лапту — собирались на пустыре и бегали за мячом до умопомрачения. Ещё играли в «ножички»: чертили на земле круг, и, бросая ножичек так, чтобы он точно, остриём втыкался в землю, отсекали в круге сектор за сектором.
Однажды, возвращаясь с игры в лапту, мы перекидывались между собой мячиком, потом стали озорничать, бросая друг в друга камешки. В какой-то момент я не заметил камня, брошенного в мою сторону — он угодил мне в нижний зуб и сколол его. Вместе с этим рассеклась нижняя губа, так что была и кровь. Постепенно мой зуб (у врачей-зубников он называется так: левый латеральный резец на нижней челюсти) почернел, в нём образовалось тонкое дупло, куда всё время попадала пища. Забегая вперёд, скажу, что выдернули мне его, когда я учился в восьмом классе, вместо него дантист поставил блестящий металлический зуб в паре с коронкой из специального сплава. Сделано было на совесть, навсегда. Тьфу, тьфу, тьфу, чтобы не сглазить.
*****
Кроме этого, мы иногда играли в футбол. По правде сказать, я футбол не очень любил: чтобы играть, нужны были бутсы, но возможности родителей в разрешении этого вопроса ограничивались материальными возможностями. И всё же иногда бегал, играл. Сразу вспоминается один необычный случай, свидетелем которого оказался и брат Лёва.
Жил в нашем селе дядя Вася Зяблев, который всю жизнь работал здесь водовозом. Водой он снабжал небольшой маслозавод (был такой в селе) и пекарню. В его распоряжении находилась оборудованная бочкой телега, в которую дядя Вася запрягал единственного в селе двугорбого верблюда. Оглобли были не деревянные, как это принято для лошадей, а из каких-то толстых кожаных ремней. Набирал, бывало, Зяблев речной воды, слегка подхлестывал своего бактриана и пока тот медленно, как по пустыне, плёлся к месту назначения, водовоз, опёршись на бочку, безмятежно спал на облучке.
Однажды играя в футбол, мы, пацаны, долго гоняли мяч возле школы, а когда надоело, решили попинать его на дороге, недалеко от центра села. Так совпало, что в это время, гордо задрав голову, мимо шествовал верблюд, волоча за собой телегу, гружённую водой и мирно спящим дядей Васей. Вдруг кто-то из нас совершенно непреднамеренно сильно ударил по мячу и тот странным образом угодил в деревянный электрический столб, отскочив от которого рикошетом задел алюминиевый провод. Провод вздрогнул и неожиданно оборвался, упав как раз между горбов проходившего под ним верблюда.
Если бы я этого не видел, то рассказу другого человека попросту не поверил — настолько всё неправдоподобно: верблюд завалился набок, как подкошенный, а поскольку оглоблями служили мягкие ремни, то телега даже не колыхнулась, только остановилась. Дядя Вася открыл один глаз, затем другой, ничего не понял, может, решил, что его кормилец притомился и надумал немного отдохнуть, и снова прикрыл глаза. Мы с испугу разбежались и из-за углов потихоньку наблюдали за происшествием.
Почувствовав что-то неладное, водовоз встрепенулся, слез с телеги и, увидев странный провод, лежащий на верблюде, сиплым голосом запричитал:
— Люди, беда! Помогите!
Когда мы поняли, что дядя Вася не знает виновников беды, то вышли из засады и с некоторой опаской подошли к огромной, неуклюже распластанной посреди дороги, верблюжьей туше. Кто-то принёс палку, кто-то побежал к школе за электриком, наконец, провод с верблюда стянули. Животное не шевелилось, и мы решили, что его убило током. Прошло некоторое время. Неожиданно верблюд дрыгнул одной ногой, другой, потом замотал всеми ногами, да так шустро, словно представил себя велосипедистом. Зябликов кружил вокруг своей повозки и не знал, что предпринять. Но всё обошлось — верблюд оклемался. Он медленно встал, постоял (как будто размышлял, жив он или не жив), потом неспешно пошёл по дороге, таща за собой телегу. Дядя Вася уже не садился на неё, а шёл рядом возле своего наэлектризованного корабля пустыни, крепко держа вожжи в руках.
Добавлю, что лет через пять дядя Вася умер. Проходя иногда мимо домика, где он жил, я видел во дворе сиротливого, грустно смотрящего вдаль верблюда. Куда он делся потом, совершенно не знаю.
Дописав эту историю, я вспомнил, что у меня есть ещё одно неприятное воспоминание, связанное с электрическим током. Мне было лет девять. Недалеко от нашего дома строила себе дом бабушкина сестра, Пана Егоровна (та, которая чихала от моего «тютюна»). Строительство шло к завершению. Я часто приходил и смотрел, как незнакомые мужчины ловко выполняли разные работы. К концу дня, закрыв дом, строители уходили.
Как-то вечером я и ещё несколько мальчишек пришли сюда поиграть в прятки, что мы делали нередко: прятаться было где. Должен сказать, что летом почти все мальчишки бегали босиком, и я с братом тоже. В какой-то момент я пошёл прятаться и потихоньку продвигался по-над стеной этого, почти готового, дома. Вдруг ощутил странный удар и потерял сознание.
Когда очнулся, заметил, что лежу на земле. Времени прошло, скорее всего, немного, потому что мои друзья меня ещё не хватились. Я привстал и увидел свисающий с изолятора до земли кусок электрического провода с оголённым концом, на который я и наступил. Если бы я взялся за провод голой рукой, то некому было бы сейчас писать эти воспоминания. А через ногу я получил только шоковый удар током. Родителям об этом случае не рассказал, потому что не знал, как они на это отреагируют — реакция могла быть, как нынче говорят, совершенно неадекватной.
Глава 23
В тот год, когда я пошёл в школу, отец уволился из военкомата и стал работать в школе преподавателем физической культуры, если попросту — физруком, а потом ещё и военруком. Я помню, как в наш дом беспрерывно группами приходили то одни ученики, то другие. Весь дом был уставлен какими-то лыжами, по углам лежали мячи, гири, диски для метания. Под Дусиной кроватью лежали винтовки. Здесь же, возле дома, проводились соревнования по различным видам спорта: зимой — лыжи, коньки, а с весны — всё остальное.
Как-то зимой, перед соревнованиями, отец и какой-то старшеклассник до полуночи смазывали лыжи лыжной мазью. Для того, чтобы мазь хорошо растиралась, каждую лыжу на несколько секунд заталкивали в топящуюся печь сначала одним концом, потом другим. Чад в доме стоял невероятный. Мама всё время недовольно ворчала, а мне и брату было интересно, нас не могли уложить спать.
Мне и Лёве отец тоже сделал лыжи с креплением прямо на валеночки. Бамбуковые палки подогнал нам по росту. По ровной лыжне мы катались уверенно, а вот с горки и особенно с сопки, которая находилась за Иртышом, съезжать не всегда получалось, поэтому возвращаясь домой после таких катаний, мы походили на снеговиков.
В один из вечеров я пошёл покататься в одиночку. Немного поездив у дома, направился в сторону школы, чтобы встретить отца и вернуться домой вместе с ним. Возле дверей школы я воткнул палки в снег и стал расстёгивать лыжное крепление. Пока снимал лыжи, палки куда-то исчезли. Кто их украл — я так и не узнал, было до слёз обидно. Отец меня еле успокоил.
Примерно в это же время отец научил меня и Лёву играть в шашки и шахматы. Игры нам понравились и мы с братом частенько соревновались между собой. Проигрывать никто не любил, поэтому часто ссорились даже из-за незначительных ошибок. Когда шахматы и шашки надоедали, мы начинали играть в «чапая», расставляя шашечные фишки в ряд по краям доски и выщёлкивая их друг у друга. После этого долго разыскивали по дому разлетевшиеся шашки.
Сам отец в шахматы играл неплохо. Когда я подрос, то регулярно стал его обыгрывать, но он не расстраивался, ему, похоже, даже нравилось, что сын играет лучше отца. Помню, раза два я в доме пионеров принимал участие в соревнованиях школьников по шахматам, занимал второе или третье место, за что получил второй юношеский разряд.
*****
Мы с братом Львом с детства заметно различались и внешне, и характерами. Я — худощавый, он — поплотнее, у меня волосы прямые, жёсткие, у брата — кучерявые, у меня глаза серо-зелёные, у брата — голубые. Характер у меня мягкий, отзывчивый, натура милосердная, с верой в справедливость, я отмечал в своём характере черты нерешительности, которые граничили с благоразумием.
Лев же по характеру упрям, несколько жесток, с детства был склонен к правонарушениям, допускал возможность рискованных поступков. В то же время он был башковит, если бы не ленился, то учился намного лучше меня. Мне легче давались гуманитарные дисциплины, а ему технические. Короче, я был лирик, а брат — физик. Поскольку он был на полтора года младше меня, то и учился на класс позже.
Значительные расхождения имелись у нас со Львом и в еде. Он отличался не просто отменным, а богатырским аппетитом: если мне на ужин хватало одной тарелки супа и стакана чая, то Лёве после двух тарелок супа практически всегда требовалась добавка. В приёме пищи я был пунктуален: сначала ел первое, потом — второе, и на десерт — вкусненькое: чай или компот, к которым мама давали нам по прянику или по паре конфет.
У Льва в этом плане была своя тактика: сначала он съедал то, что было сладким и наиболее вкусным, а потом переходил, если в этом была нужда, к остальным блюдам. Был случай, когда к концу ужина куда-то вдруг исчезли мои конфеты. Выяснялось, что это Лёва к своей доле приплюсовал мою и съел, пока я добросовестно хлебал супчик. Мама, компенсируя мне потерю, назидательно говорила: «Не зевай, Фомка, пока ярмарка».
От некоторых Лёвиных поступков отец и мама нередко чесали затылки: в кого мог такой ребёнок уродиться? Отец склонялся к тому, что в кого-то из маминой белорусской родни, но мама не соглашалась и, в свою очередь, пыталась найти примеры среди отцовских сибирских сородичей. Консенсуса, говоря современным языком, не находили.
Ещё до школы Лев с мальчишками провёл экзекуцию (казнь) соседского кота. Мы одно время держали несколько породистых голубей, которые жили в том же сарае, что и корова. Зимой, когда было холодно, голуби садились на корову и грели лапки — и им тепло, и корове приятно. Когда соседский кот каким-то образом умудрился поймать одного «дутыша» и съесть, нашей детской печали не было границ. Поймать злодея Льву удалось к весне. Он и несколько его приятелей вынесли коту смертный приговор и повесили. Я этой процедуры не видел, но стал на Льва поглядывать с некоторой опаской.
Понятное дело, что родители называли Льва сорвиголовой. Если честно сказать, и я держал себя с ним настороже — был он слишком непредсказуемым. Одно время мы увлеклись изготовлением луков: выстругивали стрелы, которые называли пиками, а из жести научились делать к ним острые наконечники. Потом вешали на стену кусок доски с нарисованным центром и соревновались в меткости. Брат всегда лидировал, стрелял не хуже Робин Гуда.
Как-то в конце лета мы долго стреляли по деревянной мишени, и тут вдруг Льву надумалось проверить свою меткость на каком-нибудь животном. Я попытался его отговорить, но куда там! Сам я от участия в этом эксперименте сразу отказался, однако, подогреваемый любопытством, находился поблизости.
Ждать пришлось долго, наконец, на дороге, а это довольно далеко — чуть не в ста метрах — показались несколько коров и один бык, которых к реке на водопой гнал, судя по походке и по характерной одежде, старый казах. Я попросил Льва подождать, пока появится что-нибудь помельче, вроде собаки, подспудно надеясь, что вероятность попадания в неё будет невелика, и таким образом избежать кровопролития, но переубедить его было невозможно.
Лёва долго из-за забора целился, водил стрелой, как заправский лучник, делая поправку то на ветер, то на расстояние, то, наверно, на солнечные магнитные бури, и спустил тетиву. Стрела резко метнулась в сторону животных и, преодолев значительное расстояние, бывает же такое! воткнулась в бок несчастному быку.
Мы затаились. Я уже представлял, как упадёт подстреленное животное, как к нему подбежит, заламывая себе руки, убитый горем владелец, как появится милиционер, увидит стрелу, которая насквозь пронзила несчастную скотину... Но этот живучий минотавр, к моему удивлению, продолжал спокойно шагать, унося с собой покачивающуюся в боку драгоценную стрелу. А казах ничего не заметил, возможно, зрение было плохое. Лев тут же приступил к изготовлению новой стрелы с жестяным наконечником, чтобы восстановить нарушенный баланс в боевом арсенале.
После стрельбы из лука у нас появилось новое увлечение: мы стали делать самодельные пистолеты. Делались они из тонких медных трубок, но принцип действия был как у настоящих. Вместе со спичечной серой использовали порох, пыжи делали из газеты, вместо пули шёл кусочек гвоздя. Лёва питал к пистолетам особую страсть, гораздо лучше меня их мастерил и, опять-таки, неплохо стрелял.
В один из дней кто-то из родителей пошёл по своим делам в наш уличный туалет, который находился в некотором отдалении от дома, и тут же оттуда выскочил, на чём свет ругая Лёву. Когда я, сгораемый любопытством, зашёл в сортир, то понял причину визга: накануне вся дверь была изрешечена пулями из гвоздей настолько сильно, что не могла прикрыть посетителя ни от ветра, ни от посторонних глаз. И не подлежала ремонту. И когда успел? Похоже, что «пристрелка» оружия у брата прошла успешно. Этот случай долго обсуждался в семейных кулуарах.
Однажды произошёл другой случай. Родители купили двух небольших розовых поросят, которых ежедневно выпускали из сарайчика на свежий воздух. Как-то мама выпустила их погулять во дворе, а вскоре заметила, что у одного поросёнка вся шея оказалась в крови. Когда стали смотреть, то обнаружили за ухом две рубленые раны. Кое-как допытались у Лёвы правды, оказалось, что это совершил он, испытывая остроту небольшого охотничьего топорика. Почему на шее поросёнка — осталось тайной.
Раз уж начал про брата, расскажу дальше. Уже учась где-то в классе восьмом, Лев у какого-то мужика в селе купил старое одноствольное ружьишко шестнадцатого калибра. Научился заряжать патроны и в осеннее время ездил на охоту. Без дичи никогда не возвращался. Как-то он увидел стаю собак (собачью «свадьбу»), пробегавшую мимо нашего дома, и из-за забора, как когда-то по быку, бабахнул по ней. Долго по селу эхом после выстрела разносился собачий визг.
И тут вдруг появился наш прилично рассерженный батяня. Он спокойно взял в руки Лёвин бердан и со всего размаху шандарахнул прикладом по бревну. Приклад — в щепки. Затем такую же процедуру проделал со стволом, который после двух-трёх ударов приобрёл форму халахупа. Ох, и сильно же горевал Лев! По большому счёту, и я страдал вместе с братом — очень уж дорогой была для нас эта раритетная вещичка. Но недаром Лёва был талантливым мастером: постепенно, после некоторой нехитрой рихтовки, ствол-халахуп обрёл вид нормального ствола, появился и приклад, изготовленный из куска берёзы. Долго ещё маячило в нашем доме это ружьишко своим белым ущербным прикладом.
Когда я ушёл в армию, из писем мамы узнал, что Лев окончил курсы водителей и устроился работать шофёром на грузовой машине в местной торговой базе. Деньги отдавал родителям на поддержание семьи. Но связался с компанией, о которой в городе ходила нехорошая молва. Дабы не искушать судьбу, отец пошёл к военкому и чуть не на коленях упросил того побыстрее отправить сына в армию.
Видимо, всё-таки в армии произошёл основной перелом в становлении характера Льва, потому что служил он хорошо, даже приходило благодарственное письмо от командования. После армии я вернулся в родные пенаты, а Лев прямо из части со своими сослуживцами завербовался на север. Сначала строил Хантайскую ГЭС, а потом, когда на севере Тюменской области началась разработка газовых месторождений, переехал с молодой женой в Надым. Здесь родились дети. Почти двадцать лет отработал брат водителем на Севере, исколесил тундру вдоль и поперёк. Всегда отличался исключительной добросовестностью и трудолюбием. Всегда числился на хорошем счету. Перед пенсией переехал на постоянное место жительства в Калининград. Сейчас уже имеет трёх внуков.
Недавно я разговаривал со Львом по телефону. Он сокрушался: «Ванька, младший внук, ну вылитый я в детстве, прямо не знаем, что и делать, — сорвиголова».
А что делать? Не мне же подсказывать! Правильно направлять неуёмную энергию ребёнка в нужное русло, и вырастет хороший человек. Как и сам дед Лёва. Правда, придётся над этим потрудиться. О чём я со смехом и сказал брату.
Глава 24
Немного о еде. Было у нас с Лёвой в детстве общее пристрастие — мы любили сырые яйца. Брали, бывало, в курятнике по паре яиц и, уединившись где-нибудь во дворе, высасывали содержимое, улучшая вкус солью и чёрным хлебом. Ни о каком сальмонеллёзе мы тогда и слыхом ни слыхивали. Вообще, куриные яйца в семейном рационе у нас были всегда: родители постоянно держали не менее пятнадцати курочек. Содержались они на воле, в сарай заходили только на ночь, поэтому яйца несли крупные, с тёмными желтками.
А ещё мы с Лёвой любили салат из помидор со сметаной. Брат иной раз нарезал помидоры в большую чашку, похожую на тазик, заправлял сметаной и всё это съедал за один присест. Ужинать после такого количества «салата» ему уже не хотелось.
Нередко мама баловала нас оладьями и блинами. Помню, прежде чем спечь очередной блин, она сковороду натирала кусочком сала, наколотым на вилку, а когда блин испекался, смазывала его топлёным сливочным маслом, используя для этого гусиное крылышко. Разве могло быть что-нибудь вкуснее маминых блинов со сметаной?!
Мама рассказывала, что когда она была девчонкой, многие люди в Белоруссии жили бедно: нередко по сёлам ходили чужие нищие дети и просили подаяние. Бабушка Шура никому не отказывала — кому давала кусок хлеба, кому картошки. Зашли однажды к ним в дом нищие детишки и писклявым голосом стали жалобно просить:
— Тётенька, дайте шара на подмашку!
Бабушка ничего не поняла, переспросила. Дети снова просят:
— Дайте шара на подмашку.
Кое-как разобрали, что нищим картавым деткам захотелось ни много ни мало — «сала на подмазку»! Вот уж смеху было! Конечно, нашёлся лакомый кусочек «на подмашку» для этих малышей.
*****
Уже в возрасте я понял, что самыми любимыми блюдами у меня по жизни являются те, к которым я привык с детства, которые готовились мамой. Пирожки, лепёшки, сдобное, на соде, печенье — это само собой. Из супов чаще всего мама варила щи, борщ, молочную и куриную лапшу.
Помню, в щах иногда варился мосол, внутри которого находились жирные мозги. Мы выбивали их из кости, делили поровну, слегка присаливали и с хлебом съедали.
Мама часто варила каши, нам никогда не приедалась пшённая и манная каши на молоке. Довольно частым блюдом на столе являлась жареная картошка, которую мама всегда резала кругляшками. Пока картошка жарилась, мы с Лёвой потихоньку тягали из сковороды подрумяненные пятачки. Мама сердилась, но сильно не отгоняла.
Зимой, по праздникам, у нас на столе бывали сибирские пельмени, которые мы любили есть с уксусом. Вареники признавались только с творогом, в сметане.
Вот чего я не ел в детстве, так это майонеза и поэтому не люблю его. И не люблю рассольник, потому что мама в него добавляла бочковые огурцы, и суп от этого имел запах бочки. Но с детства люблю соленья. И рыбу во всех её вариантах. Уже будучи в возрасте я замечал, что и у Льва те же пристрастия в еде.
*****
Когда наступили первые морозы, родители начинали солить капусту. Мы с братишкой (два любознательных шкета) внимательно созерцали этот необычный сельский процесс.
Сначала мама нагрела на печке большую кастрюлю воды и два раза кипятком из неё ошпарила нутро бочки, чтобы убить вредных микробов, а из бочки клубами, как из паровоза, долго валил густой белый пар. Дабы ненароком вместе с бочкой не ошпарить нас, мама отправила обоих в магазин за хлебом.
Пока брат ждал меня у калитки, я шустро на велосипеде сносился к продуктовому магазину, и через пять минут мы оба уже снова не мигая наблюдали за работой родителей. И ждали кочерыжек, о вкусности которых помнили ещё с прошлого года.
Недалеко от бочки отец загодя приготовил горку кочанов. Мама выхватывала их по одному, проворно очищала от грязных и потемневших листьев, затем каждый вилок, словно баскетбольный мяч, передавала отцу. Капустные шары тут же в его руках «таяли» на шинковке, установленной над бочкой, и превращались в кочерыжки, которые отец с деловитой небрежностью отшвыривал в сторону. Мы с братом чуть не на лету их подхватывали, оперативно с помощью ножа ошкуривали, и, добравшись до сердцевины и поделив её строго по-братски, молниеносно, как кролики, сгрызали.
Видать, с количеством съеденных кочерыжек мы в этот раз что-то не рассчитали, — у нас очень сильно разболелись животы. По взгляду родителей поняли: только этого им ещё не хватало! Рассвирепев, держа нож в одной руке, а вилок в другой, мама грозно, в рифму, воскликнула:
— Я ж сказала — хватит грызть, остолопы! А то лопнут животы и взорвутся ж*пы!
Нас как ветром сдуло. От греха подальше. Основы же «высокой» народной поэзии сохранились у меня в памяти на всю жизнь.
*****
Табак дед всегда выращивал на своём огороде. Мы с братом, словно шалуны-подростки, как-то украли (ай-яй-яй!) несколько табачных листьев, которые пачками (папушами) висели у него на чердаке, перетёрли их, свернули в самокрутки и, подражая взрослым, закурили. Не понравилось, горечь какая-то. Потом ещё раза два пробовали, пока не увидел отец. Ругать, и тем более, бить нас не стал, подозвал к себе и доверительно сказал:
— Дети! Вы уже достаточно взрослые, поэтому запретить курить вам не могу. Если нравится, можете курить дома, а за сеновалом — это не дело: если он сгорит, будет большая неприятность, корову кормить будет нечем, с голоду помрём.
После такой беседы курить за сеновалом стало неинтересно («запретного плода» не оказалось), а дома — стыдно. Больше никогда в жизни мы не курили — ни я, ни брат, хотя было несколько моментов в детстве, когда играя с друзьями в лесу, скручивали цигарки из сухих листьев сена и пытались за компанию подымить. Удовольствия от «кисляка» тоже не получали. Но всё-таки решающим моментом в «антиникотиновой пропаганде» считаю мудрую тактичность отца. Из всех моих дядьёв курил только Пётр.
*****
Будучи маленьким, Лев несколько позднее других детей научился вставать ночью на горшочек. Спал он очень крепко: порой, хоть из пушки стреляй, всё равно не проснётся. Я замечал, как негодовала мама, когда Лёва среди ночи вдруг иногда оказывался мокреньким — зимой простынки сушить сложно, прямо беда. Мама раздражённо будила Лёву, вытаскивала влажную простынку и, недовольно бурча, заменяла её на сухую, а Лёва с виноватым лицом и сонными глазами стоял в сторонке и ждал, когда она закончит. Как-то в сердцах мама замахнулась на Лёву простынкой, а он закрылся ручками и начал тихо плакать. Отец из-за этого разругался с мамой, назвал её мачехой и посоветовал почитать Макаренко. Поскольку их взаимоотношения в этот период оставляли желать лучшего, отец для мамы был, как говорится, не указ.
К слову скажу, что мне Бог дал очень чуткий сон. Я мог сразу проснуться не только от лёгкого прикосновения руки, но и от взгляда стоящего надо мной человека. Зато, прежде чем заснуть, я любил полежать с открытыми глазами и поразмышлять. Отец, кивая на меня, говорил маме:
— Думающий элемент.
*****
Продолжение здесь: http://www.proza.ru/2010/08/01/720