Биокомпия

В первую пятницу июня  две тысячи третьего года по главной улице одного из губернских городов центральной России шёл молодой  доктор.
          Звали его Игорь Ильич. Ему было тридцать три года - тот замечательный возраст, когда ещё не поздно оглянуться назад, исправить ошибки прошлого и, если не  начать жить сначала, то изменить течение жизни ещё не поздно.
          Город, по которому шёл Игорь Ильич, в некотором роде оставался уникальным. Антикоммунистический мор, прошедший по стране, оказался  беспомощным   против всесильной  в недалеком прошлом коммунистической топонимики.
          Миновав аллею Героев революции, пройдя сквозь строй каменных лиц с отколотыми носами, Игорь Ильич вышел он к центральной площади, носящей имя Ленина.
          Здесь у памятника вождю пролетариата, под протянутой его рукой,  в стоптанной обуви, поношенных одеждах топталось какое-то мероприятие. Собравшихся было  человек тридцать, не более. Это были коммунисты-пенсионеры. Согласно терминологии самих же протестующих, нынешние демократы смело могли бы назвать их группой жалких отщепенцев - и в смысле их захиревшего учения, и внешнего вида, и подавленного настроения. Печатью бессильной злобы были отмечены лица престарелых протестантов:  словно маленькие сабли, опущенные дугой вниз плотно сжатые губы, ушибленный, как у затравленной собаки, взгляд.
         Центром сборища служили красное знамя и  стол на сухоньких, как у дистрофика, ножках, с белой от листов бумаги спиной.
          Понуро обвисшее знамя,   как не печально для бывших устроителей светлого будущего, теперь уже было не чем иным, как   символом   крушения всех их надежд. Собирали подписи за кого-то или за что-то. Хотя, учитывая пафос непримиримой коммунистической идеологии, наверняка  против кого-то или чего-то.
 Лишенное  горения жизни мероприятие совсем не побуждало к какому-то действию и уж тем более к борьбе.
          «А ведь как грандиозно всё было, - подумал Игорь Ильич. – И откуда это только взялось? Словно с ума сошли. Перестреляли друг друга, помучились… Потом опомнились, стали каяться. А эти что сейчас под знаменем… Забытые, обманутые, никому ненужные… Остаточные явления сумасшествия народа. Теперь до следующего учения. Неужели ещё обострение будет?», – сравнил в мыслях доктор несостоявшийся коммунизм с болезнью.
          Взгляд женщин, шедших навстречу Игорю Ильичу не задерживался на нём – грешных мыслей у них не возникало. И виной                тому была отнюдь не внешность молодого человека. Он не был красив, хотя  известно, что внешняя красота, как правило,  идёт не на пользу  мужчинам: она оглупляет их, делает избалованными и самовлюблёнными. Однако наш герой не был и некрасивым. Чуть выше среднего роста, строен, рус волосом, серые глаза, аккуратный, с претензией на породу, нос. Губы его не были тонкими, и подбородок не был квадратным, волевым. Подбородок его был приятно округлым, а губы чувственными. Зубы Игорю Ильичу достались замечательные, - доведись сниматься ему в Голливуде – помощь дантиста не понадобилась бы.
         Одет он был скромно, но аккуратно. На нём были еще сохраняющие приличие начищенные туфли, свежая глаженая рубашка и куртка, подкладка которой желала быть более прочной, - если бы довелось ее  отпороть и посмотреть на просвет, то обнаружилось бы,           что местами она ничуть не плотнее женских колготок или марли.
          Однако главным, почему Игорь Ильич оставался неприметным среди прохожих, были отнюдь не серый стандарт его одежды или его неброская внешность; главным было внутреннее состояние этого молодого человека, выражение его лица. Оно не было унылым, безвольным или лишённым энергии мысли. Выражение лица Игоря Ильича было каким-то отрешённым, направленным внутрь себя. И эта его отрешённость и полное отсутствие у него комплекса озабоченности тем, как его воспринимают другие люди, и  делали Игоря Ильича неприметным среди прохожих.
         Такое состояние задумчивости Игоря Ильича не было его сиюминутным настроением - оно было свойством его характера.
         По-разному можно относиться к кабалистике, хиромантии, нумерологии, другим оккультным наукам, однако что касается астрологии, то здесь, если бы пришлось разрешать спор применительно  к Игорю  Ильичу:    что   определяет   характер   человека -  воспитание, внешние условия или то, что назначено ему на небесах, адвокат молодого человека смело мог бы выступить в защиту астрологии.
          Игорь Ильич родился в год Змеи, когда Солнце, путешествуя по небесной сфере, добралось до знака водного тригона Рака; тогда же в этом знаке были Луна и Сатурн. Что обещает такое расположение небесных тел родившемуся в это время человеку? Луна является символом души и подсознания, Сатурн несет в себе идеи порядка и прилежания, и, следовательно, люди,  впервые открывшие глаза на мир под таким расположением небесных тел, должны быть собранными, аккуратными и одновременно отданными во власть чувств; им присуща погружённость в потустороннее, иррациональное, они вслушиваются во внутренние миры. Было и ещё одно грозное для Игоря Ильича предначертание планет: Сатурн нёс в себе также символы рока, неизбежности и смерти.
         Характер Игоря Ильича соответствовал его гороскопу. В детстве Игорёк рос на редкость стеснительным мальчиком, был он как дикий зверёк, который боится всего на свете. Если в дом  приходили незнакомые люди, мальчик прятался под стол или забирался под кровать и сидел там, как затаившийся мышонок. Гости удивлялись, как может такой карапуз столько времени неслышно находиться один. Иногда же, когда взрослые спохватывались, что Игорька не видно и не слышно, то догадывались где он, и не ошибались в своих предположениях. В укромном местечке, устроив себе подобие кроватки, он, свернувшись в клубок, тихонько посапывал там. И в детском саду, уединившись от сверстников, Игорёк мог сколько угодно времени находиться один, и с ним, как ни с каким другим малышом, у воспитателей не было хлопот.
          Когда Игорёк пошёл в школу, эта его редкая и странная любовь к уединению проявилась и там. У него не было друзей. Он старался не приходить в дом к своим сверстникам и никого не приглашал к себе . Мальчику казалось, что ту неловкость, которую испытывает он, когда приходит к кому-то, он причинит и другим.
          Впервые  с  тем,  что в  его  гороскопе  указывалось на связь с чем-то непознанным, иррациональным, Игорь Ильич столкнулся, когда ему было десять лет.
          Поздно вечером он был один  дома и читал книгу. Жили они тогда с матерью в комнате коммунальной квартиры. Вдруг, казалось бы, без каких-либо на то причин, Игорьку стало  страшно. Всё  усиливающийся страх почти душил его, даже дышать мальчику стало трудно. И тут, в абсолютной тишине, он услышал, как в коридоре их квартиры кто-то вывинчивает электрические пробки. Этот звук он не мог спутать ни с каким другим, - Игорек не раз слышал неприятное повизгивание этих пробок, когда сосед менял их. Но сейчас соседей в квартире не было, входная дверь была заперта. Тут же вслед за этим, необъяснимо откуда появившимся, пугающим его звуком в комнате погас свет. Цепенея от страха, Игорёк оставил чтение, встал из-за стола. И тут в темноте услышал он, как упругая мягкая волна, словно паутина под малым электрическим напряжением, коснулась и обыскала его тело. С колотящимся замирающим сердцем он вышел из комнаты, миновал коридор.
         На лестничной площадке Игорёк прождал более часа, пока не  вернулась с работы его мать. Тем же вечером сосед ругался – зачем трогали пробки: только два дня назад он поменял их, причем ввернул «на совесть».
          Другой случай, который запомнился Игорю Ильичу на всю жизнь, произошёл с ним, когда ему было уже тринадцать лет. Днём он был один в комнате и учил уроки. Вдруг ему показалось, что кто-то окликнул его. Игорёк сидел за столом спиной к двери и, когда обернулся, на пороге комнаты увидел свою бабушку. Она жила в другом городе, и её появление здесь было и неожиданным и странным. Не смотря на холодную погоду, что бывает поздней осенью, одета она была так, будто  на минуту оторвалась от каких-то дел по хозяйству и вышла открыть дверь, как если бы позвонили. Бабушка какое-то время молча постояла в дверях, как-то странно поглядела на внука, потом, ничего не сказав, резко переменившись в лице, как обыкновенно бывает с людьми, когда они спохватываются, что забыли выключить утюг или оставили на плите кипящий чайник, повернулась и  ушла вглубь квартиры.
          Более чем удивленный таким появление её здесь, Игорёк тут же встал из-за стола, окликнул бабушку. Он вышел в коридор, заглянул на кухню, осмотрел квартиру (комнаты у соседей были заперты) – бабушки нигде не было.
          На следующий день принесли телеграмму, что бабушка умерла. Позже Игорёк узнал, что смерть её случилась как раз в те минуты, когда он увидел её в комнате.
         Странные, необъяснимые случаи в жизни Игоря Ильича происходили и позже. Случался ли пожар у соседей, умирал ли  хорошо знакомый Игорю Ильичу человека, или происходило какое-то иное событие, оставляющее  вмятину в его душе, - непосредственно перед этим Игорю Ильичу делалось тревожно, беспокойно, и так или иначе он уже предчувствовал, что что-то нехорошее, чему он будет свидетелем, непременно произойдет.
         Однажды он стал очевидцем того, как автомобиль сбил пешехода. Игорь Ильич видел, как  мчится красный легковой автомобиль и как, намереваясь перебежать дорогу, спешит средних лет явно нетрезвый мужчина. Из-за стоящего на дороге фургона, он не видит опасности.         
         В полной уверенности, что и как сейчас произойдет, сердце Игоря Ильича сжалось, у него возникло естественное желание не видеть этой ужасной картины. Отвернувшись, он на мгновение попытался, как  бы  выключить  свое  сознание.   В  той  стороне,  куда смотрел теперь Игорь Ильич, были серый панельный дом с кустами боярышника под окнами, ларёк с разноцветными коробочками и баночками на витрине; по тротуару шли пешеходы. Но странное дело: как только Игорь Ильич поторопился вырваться из этой ужасной реальности и отвернулся, в то же мгновенье он почему-то увидел не серый дом с кустами боярышника, не ларёк с пёстрой витриной, а то, что происходило там, на дороге. С Игорем  Ильичом было так, как бывает, когда, напрягая память, в красках, деталях, мельчайших  подробностях вспоминаешь что-то и, если, к тому же, воспоминание это свежо, окрашено эмоционально, то всё, о чём вспоминаешь, видится так, как будто стоит оно сейчас перед глазами.
         Тоже происходило и с Игорем Ильичом. Как из темноты высветилась перед ним во всей своей ужасной реальности картина происходящего.
          Увидел он, как ударил автомобиль мужчину, как слетели с ног  туфли несчастного и, лениво переворачиваясь с боку на бок, осиротевшей парой покатились от свершившегося на дороге греха к тротуару. Само тело, оторвавшись от земли, пролетев по воздуху метра три, тупо ударившись об асфальт, не покатилось, а поползло, вздрагивая. Потом плеть руки подвернулась под туловище и, продолжая двигаться, обмякшее тело несколько раз перевернулось и уже перед тем, как, наконец, остановиться и затихнуть, словно пытаясь приподняться от земли, один раз дёрнулось и тут же стало мраморно синеть.
          Где-то в подсознании Игорь Ильич решил, что всё уже закончилось. Повернув голову туда, где всё свершилось,  он услышал запоздалый визг тормозов, увидел, как автомобиль ударил перебегавшего улицу мужчину… Дальше всё было точно так, как уже видел Игорь Ильич.
          Подобные случаи, когда Игорь Ильич переживал то или иное событие раньше во времени, случались с ним не однажды.
               
                Священник магистр Григорий Дьяченко               
                «…Указание на необъяснимость этих явлений по законам земного мира и составляют главное возражение против возможности и действительности первых.  Если вникнуть в дело повнимательнее, то это возражение оказывается в высшей степени несостоятельным, в высшей степени ложными и даже положительно нелепым. В этом возражении высказывается совершенное непонимание законов здравой исторической критики. Действительность известных фактов и способ и законы их свершения не одно и тоже, а две совершенно разные вещи. Для того, чтобы известные явления были признаны, совершенно нет еще необходимости понимать уже и самый способ их свершения…
                Необходимое и достаточное условие для того, чтобы мы могли и должны были признать действительным факт, это – или наше собственное наблюдение его, или же верно переданное нам непосредственное наблюдение его другими людьми.
          Непонимание этих явлений не должно быть препятствием этого признания. И, следовательно, отвергать действительность этих явлений на основании их непонятности, одной необъяснимости их по каким-нибудь законам, значит отвергать их действительность без всяких удовлетворительных оснований …»
                (Область таинственного)
          Одно время Игорь Ильич даже забеспокоился,  все ли в порядке с ним, почему он не такой, как все: любит уединение, общение с людьми для него не в удовольствие; эти необычные у него способности предчувствовать события, эти необъяснимые видения, сдвигающиеся во времени. Но, в конце концов, Игорь Ильич успокоился. Не всем же быть общительными оптимистами, кто-то ведь должен быть и пессимистом, объяснил он себе. А любовь к уединению? Так уединялись же люди в пещерах, кельях, на заброшенных островах, и никто не считал их психическими больными. А что касается необъяснимого в его жизни, так описано сколько угодно случаев с людьми, которые обладали ещё более удивительными способностями, и ещё не такое происходило с ними.   
          Имея склонность к наукам естественным, гуманитарным, Игорь Ильич поступил учиться в медицинский институт.
          И в студенческие годы, он оставался верным своему характеру. Не любил  приходить к сокурсникам в общежитие.  Жизнь там, как в пьяном улье, шумная, неупорядоченная была совершенно ему не по нутру. Не нравились Игорю Ильичу и компании, всякого рода тусовки: всё, что происходило там, быстро утомляло его и было совершенно ему неинтересно. Однако, если уж деваться ему было некуда и приходилось быть в такой компании, то, делая усилие над собой, он  вёл себя как  все, ничуть не выделяясь среди других своим поведением, но вот отвлечься, предаться общему настроению ни как не  мог.
          После окончания  института Игорь Ильич остался один. Вырос он без отца, мать и бабушку похоронил, братьев и сестёр у него не было. Одна особа положила было глаз на молодого доктора, но, узнав Игоря Ильича поближе, оставила его в покое, посоветовав уйти ему в монастырь. Доктор не особенно расстроился – он уже давно решил для себя, что вряд ли найдется такая женщина, которая смирится с такой  его любовью к отшельническому  образу жизни.
          По вечерам, свободным от  дежурств  (Игорь Ильич работал выездным врачом на станции «Скорой помощи»), он добровольно и охотно превращался в затворника. Только наедине с книгами и собственными мыслями он чувствовал себя комфортно. Его любимым занятием было чтение книг о вопросах вечных: назначении человека, смысле жизни, о мистике, явлениях необычных и загадочных.
          Когда ещё Игорь Ильич был студентом, ему пришлось присутствовать на вскрытии умершего больного. Его  уже научили, что тело человека – это ткани: мышечные, нервные, костные… Жидкости: кровь, лимфа, желчь…  Но вот он увидел перед собой извлеченный из черепа  мозг человека с обрезанными веточками нервных стволиков, что шли при жизни от мозга к глазам. « Как же так?! – поразился тогда Игорь Ильич. В этом холодном, студенистом веществе совсем недавно было всё: знания о мире, любовь, ненависть, восторг и уныние, отчаяние и вдохновение…   И вот сейчас эту серую студенистую массу величиной с кочан капусты можно смять, изрезать, выбросить на помойку, скормить собакам!.. И что же?! Всё высокое исчезло?! Кануло в никуда?! Будто ничего и не было?! А ведь, чтобы думать, творить, нужно есть, пить -  использовать энергию. А после смерти, что же, все знания, на получение которых ушло столько времени, сил, калорий… исчезли бесследно? Но ведь ничто не исчезает никуда!.. Так что же после нас?!» Вопросы, подобные этим, никогда не оставляли Игоря Ильича.
          В это утро Игорь Ильич спешил на дежурство. Как и все рядовые врачи в России, по меркам стран богатых, был он более чем беден. Карманы доктора отягощал капитал на скромный обед и на тюбик зубной пасты.
          Однако отношение молодого доктора к своему незавидному материальному положению не было болью его души. Не раз Игорь Ильич  представлял  себе, что вот вдруг у него всё есть: дорогой дом, иностранный автомобиль, возможность содержать красивых женщин…  или - что он крупный бизнесмен… или - пусть даже сидит в парламенте…  И опять же он представлял себе, причем так отчётливо, будто уже пережил всё это, как ради денег, карьеры погрязнет он в суете бесконечных дел, как некогда будет остановиться, поднять голову и вся в его понимании ценность жизни – принадлежать себе, пусть быть бедным, но свободным, делать то, что просит душа, – останется в стороне от него, а  он будет жить чужой, суррогатной жизнью.
          Знал Игорь Ильич  и то, что измени он себе, попытайся начать жить по-другому, то непременно  наступит время,  и душа, которую он предаст, спросит его: «Ну, а дальше-то что?! Всё у тебя есть. Суетишься, копишь… а жизнь не бесконечна, и впереди только старость и смерть. Разве смысл жизни в том, чтобы сытно прожить её?! Потрогать руками то, что нажил?! Живёшь то зачем?!»
          И Игорь Ильич, всегда помня об этом, отвечал себе: «Нет, не для меня такая жизнь – ради благополучия и удовольствий. Только человек с крепенькой, обтекаемой, как камешек душой может потратить свою жизнь на то, что можно потрогать руками…» И в этом ответе доктора самому себе не было ни самообмана, ни лукавства, ни оправдания собственной скромной жизни.
          Остался в прошлом для Игоря Ильича и его диалог с воображаемым оппонентом. «По-твоему, так люди богатые и с положением в обществе заслуживают снисхождения, потому, как они приземлённые, звезд не видят, не мучаются  вопросами вечными, - говорил Игорю Ильичу этот оппонент. – А ты-то чего добился?! Ни положения, ни денег, ни даже жилья приличного у тебя нет… С какой стороны ни посмотри – ничего ты из себя не представляешь. Несостоявшаяся личность, неудачник и только. А в своих исканиях  правды и смысла жизни отнюдь не оригинален ты… Бесплодная русская мечтательность. Обломовщина… Были уже такие …»
         «Нет, не всё так однозначно для меня, - отвечал Игорь Ильич своему незримому оппоненту. – Если я не подхожу под усреднённое большинство, цель и смысл которого - благосостояние, не могу и не хочу жить, как правильным считает это большинство, и тем самым непонятен ему или даже раздражаю его, то это еще не значит, что я хуже, слабее всех и, уж тем более, что я неудачник! Я просто не такой, как они, и только. Для меня важнее, что внутри меня,  как понимаю себя я, а не то, что окружает меня, что думают обо мне другие».      
           «Однако, даже и не это главное объяснение или оправдание того, как живу я, - продолжал отвечать доктор своему виртуальному  оппоненту. – Я ничего не могу поделать с  собой, но живёт во мне уверенность, ожидание того, что мне предназначена какая-то необычная судьба. У меня  такое ощущение, будто кто-то свыше вложил мне в голову это ожидание, и я бессилен бороться с ним. Как доказательством существования Бога для верующего  есть ощущение Его присутствия в душе верующего, так и в моей душе живет и все крепнет непоколебимая вера в свою избранность; из-за этого я и не могу посвятить себя какому то одному конкретному делу; всё видится мне ничтожным, мелким, не заслуживающим того, чтобы потратить на это жизнь. Вера в уготовленное мне предназначение заслоняет от меня суетность жизни, и я уверен: дело только времени, когда я буду востребован».
          Верил ли доктор в Бога? Коммунисты в своё время поделили всех на атеистов, сочувствующих и верующих. Игорь Ильич однозначно относил себя к числу последних. Однако не всё было так просто для него в вопросах веры. Храм посещал он  нерегулярно, не соблюдал постов, не творил молитв, вынужден был работать по праздникам.
          В душе Игорь Ильич всегда хранил веру в Бога, хотя отдавал себе отчёт в том, то этого мало, что истинно верующий обязан делами, усилием души доказывать свою веру.
          Постоянно смущали душу  Игоря Ильича и каверзные вопросы о вере, - будто стоял за его спиной нечистый и нашёптывал ему в уши всякую ересь. В конце концов, доктор успокоил себя: «В душе моей Бог, больших грехов я не делаю, а то, что не исполняю всех таинств, всего того, что положено исполнять христианину, ну так что же… невозможно это при темпе нынешней жизни. Бог простит. Он всё видит».
         В последнее время Игорь Ильич как никогда остро, даже болезненно чувствовал, что скоро в его жизни должно произойти  что-то важное, определяющее. Предчувствие никогда не обманывало его.
         И всё было бы ничего, но к  предчувствию этому примешивалось обстоятельство иного рода, и оно всё больше огорчало, даже удручало Игоря Ильича. Здоровье его, словно запнувшись обо что-то, всё спотыкалось и никак не могло  выпрямиться. В последние полгода чувствовал он себя совсем неважно – сон стал неглубоким, тревожным, непонятная слабость всё чаще посещала                его, принималось болеть то в одном месте, то в другом.                Год назад, оказывая помощь больному, Игорь Ильич случайно уколол себя иглой шприца после того, как сделал инъекцию. Позже выяснилось, что пациент болен СПИДом. И теперь Игорь Ильич постоянно жил с этими проклятыми мыслями: у него может быть всё, что угодно: СПИД, лейкоз, гепатит… другая, ничуть не лучшая зараза. Иногда он набирался смелости, намереваясь всё же выяснить, что у него за болезнь. Знал он и то, какое обследование ему необходимо пройти, но, как только он приближался к логову неведомого зверя -  своего недуга, тут же пятился назад: уж больно страшная морда  возможного диагноза высовывалась оттуда.

Глава 2
                Промышленник  Генри Форд               
          «…Весь план направлен против всех народов мира…  Рекомендуется поощрять всякого рода освободительные движения и сеять всюду разлагающие учения в области религии, экономической, политической и домашней жизни, чтобы расшатать человеческие общества… Конечной целью является разрушение всего уклада государственного управления современного человечества, чтобы взамен его создать новую мировую силу в форме неограниченной правящей власти…»
         Этот день на станции скорой помощи началом своим ничем не отличался от других  рабочих будней Игоря Ильича.
         Помощником у доктора был коренастый большеголовый и нагловатый фельдшер по фамилии Зыков. Отличали этого молодого человека два занятия:  после работы он любил пить пиво и рассказывать пошлые анекдоты, скалясь при этом прокопчённым частоколом редких зубов, в дырке которого болталась обсосанная папироса. Однако при всей своей, на первый взгляд, простоватости был он у себя на уме, и эта его манера поведения -  преподносить себя бесшабашным балагуром  раздражала Игоря Ильича. Но он терпел своего помощника: работу Зыков знал хорошо, что было для доктора главным.
         Утро выдалось ясным, ласковым, но ближе к полудню стало парить – сделалось душно как в бане.
          От перепада атмосферного давления у горожан разболелись головы – вызовов на  «Скорую»  поступало много. Первые два вызова, как их называют врачи, оказались парными. Игорь Ильич и Зыков посетили двух женщин одного возраста с похожими болезнями. У пациенток  болели  головы,  обеих  тошнило,  к  тому же обе оказались  неврастеничками – плакали и жаловались бесконечно. Третий вызов в машине по рации Игорь Ильич и Зыков получили к умирающему от онкологического заболевания. Фамилия больного была Либерман.
          -  Жид дуплится… - прокомментировал Зыков, записав вызов.
          -  Помолчи, а! – с раздражением оборвал его Игорь Ильич.
          Отношение Игоря Ильича к больным, страдающим этой неизлечимой болезнью, было иным, чем у большинства его уставших коллег.
          Посещение врачами скорой больных, умирающих о рака, занятие неблагодарное и скорбное. Начинающий врач, в запале молодости с наивной самоуверенностью зарекшийся сострадать и разделять чужую боль, по истечении времени становиться усталым бесконечно. Душа его от постоянно накатывающихся на неё волн несчастья пациентов шлифуется, делается обтекаемой, как галька в прибрежном песке. Он входит в дом к обречённому, страдающему от боли и безысходности больному, и часть его души, должная открыться, обогреть несчастного, как от холода съёживается, и доктор, уступая лукавому, преображается в бездарного актёра, повторяющего слова дежурные и ничего не значащие: «…понятно, что сразу это не пройдет… нужно продолжать лечение… нужно верить в выздоровление…» В голове же утомлённого доктора давно улежалось,  как мхом поросло, убеждение, суть которого заключается в том, что было бы лучше и самому больному, и его родственникам, если бы несчастный сам не мучился, не терзал сердце и душу другим, но, как ни жестоко, умер. А то, что страдальцу осталось совсем немного,  ну так что же: следует ли сокрушаться по участи обречённой на догорание свечи. И утомлённый жизнью эскулап говорит будто ни с кем и делает будто ни для кого, потому что ведь и делать и говорить что-то надо. Только охранная мысль держит язык на поводке, что бы тот не произнёс  чего-нибудь вроде: «…ну какая вам разница что принимать: то или это – ведь всё равно уже ничего не изменится и ничто не поможет».
          Если же измученный больной пытается получить у доктора         ответы на главные для него в жизни вопросы: что у него за болезнь,  и сколько ему ещё жить, то сделать это ему также невозможно, как упросить свою болезнь, чтобы она отступила.
          - Что у меня, доктор? – пытается поднять голову едва теплая надежда.
          - Ваш вопрос меня удивляет, - без тени смущения отвечает    врач, -  в вашей справке ясно написано: болезнь желудка.
          - Скажите мне правду, я не испугаюсь, я ко всему готов… У меня рак?! – никак не хочет окоченеть все та же надежда.
          - Я знаю ровно столько, о чем здесь написано и не более того, - все с той же невозмутимостью отвечает врач.
          - Сколько мне ещё жить, доктор?..
          - Боже мой, - вздыхает врач, - я о себе не знаю, сколько проживу, а о вас уж и тем более…
          И так, как слепой с глухим, они разговаривают до тех пор, пока доктор не находит, что время его визита истекло. Он велит фельдшеру сделать инъекцию наркотика, хотя прекрасно понимает, что не лечение это, а кратковременное облегчение участи несчастного и не более того.
          Перед уходом доктор произносит всё те же дежурные слова, относящиеся одновременно и к больному, и его родственникам: «После укольчика будет легче, поправляйтесь…» И, по мере сил изобразив на лице скорбь и участие, врач и фельдшер уходят.
          В отличие от большинства коллег по работе Игорь Ильич не очерствел  душой,  не  научился быть равнодушным к таким больным. 
Всякий раз, когда он получал вызов к обреченному на смерть страдальцу,   душа   его    укалывалась   о    несчастье   незнакомого  ему   больного, - в ней просыпались чувства, подобные тем, когда неожиданно узнаёшь о беде близкого тебе человека, отчего на сердце делается  беспокойно и больно.               
          Сейчас, услышав, что предстоит посетить онкологического больного, Игорь Ильич отчего-то занервничал, забеспокоился: он вспомнил, что сегодня пятница, - в этот день недели в его жизни, как правило,  случались все неприятности.
          Зыков завозился в салоне, проверяя, сколько у него осталось папирос на тот случай, если шеф, что часто бывало, отправит его с вызова, а сам задержится у больного, увязнет там в разговорах о душе, о Боге, о смысле жизни… как сказал бы фельдшер, «хрен знает о чем».
          Минут через десять езды по городу, после строя серых беспородных пятиэтажек открылся солидный, постройки сталинских времен дом, в который и был их вызов.
          Поднявшись на этаж, где находилась нужная им квартира, Игорь Ильич и Зыков позвонили раз, другой, третий…  Прошло больше минуты, но к ним никто не вышел. Фельдшер толкнул молчаливую дверь рукой в надежде, что она не заперта, но дверь не поддалась. Перед тем как повернуться и уйти, Зыков оскорбил упрямую преграду кулаком, и тут за дверью неожиданно послышались неуверенные глухие звуки. Замок  щёлкнул, но открываться никак не хотел, а начал, словно испытывая терпение врачей, позвякивать, как если бы человек, произносящий слово, стал заикаться и никак не мог договорить это слово до конца. Но вот, наконец,  дверь ужасающе медленно поползла навстречу, уже отчаявшимся попасть в квартиру, визитёрам.
          Врачам открылся старик – сгорбленный и неухоженный. Был он  в несвежей, в полоску, как у заключенного, пижаме. Штаны, застегнутые на одну, оставшуюся в строю, самую стойкую пуговицу,  ниже пояса были отмечены жёлтыми пятнами старости. Замечательной   в  его  облике  была  голова  формой  походившая  на      
большое яйцо, совершенно лысая, с тонкой, почти прозрачной, как пергамент, кожей. У старика, скорее всего, болело ухо – его яйцевидная голова была перевязана платком, концы которого были схвачены на макушке узлом и торчали, как у зайца уши. Между обвисшими щетинистыми тряпочками щек беззвучно шевелились слюнявые губы. На какое-то мгновенье отблеск былого ума попытался пробиться  сквозь тьму склеротической старости, но безуспешно: мозг, не выдав результата, так и остался в неведении, что же это за люди в белых халатах пришли  в дом.
          - Ну, партизан, в молчанку будем играть? - негромко, всё же опасаясь, что в квартире ещё кто-то есть, съязвил Зыков.
          Ничуть не изменившись в нетронутом мыслью лице, будто обращались вовсе не к нему, старик всё так же молча продолжал топтаться перед врачами. Наконец, в голове его что-то замкнуло, сработало, и он, не говоря ни слова, ужасающе неторопливо повернувшись  к врачам спиной, поплелся внутрь коридора.
          Игорь Ильич и Зыков направились вслед за этой лишённой упругости жизни немощью.
          Под стать встретившему их хозяину дома оказалась и квартира – заброшенная  и неухоженная. По одну сторону просторного коридора было несколько дверей в комнаты, по другую - от пола до потолка – стеллажи с книгами серыми от пыли,  оттого казавшимися ещё более мудрыми. В углах коридора на потолке паутина от грязи почернела – места эти были похожи на гнёзда ласточек.
          Старик доплелся до конца коридора, свернул  в один из дверных проёмов. Врачи  прошли следом.
          Все оказались в большой по размерам, тесно обставленной мебелью комнате  с   двумя  окнами,  занавешенными  тяжёлыми  шторами.  Одно окно было затемнено полностью, другое –на три четверти. Как через бойницу в узкий просвет не полностью занавешенного окна в комнату веселым криком на поминках врывался луч солнечного света. Он высвечивал под окном отполированный ногами блестящий, как шрам на коже, паркет, потом перебегал на потёртую обивку кресла, на  замызганную скатерть на круглом столе и заканчивал свой путь россыпью золотых искр на книжных переплётах в шкафу с застеклёнными дверцами. Вытертая обивка кресла, замызганная скатерть, комод с наивным простодушием расставленными на нём  разными по величине фарфоровыми фигурками животных, люстра под бронзу в таинственных нитях паутины… -  всё было лишено житейского тепла, уюта, от всего веяло холодом невостребованности.
          Больной обнаружился на просторном диване. В головах его постели обосновался журнальный столик, по величине крышки -  скорее стол, под крышей которого сбились в тесный квартет тощие ножки, удивительно как выдерживающие бумажный урожай, по всей вероятности,  возделанный больным: стопы исписанной бумаги, папки, несколько книг. Над этим бумажным полем розовым парашютом нависал шелковый абажур с потрёпанной бахромой.
          Игорь Ильич уже было собрался сесть к постели больного, но не успел, - сделать это ему не позволила торопливо вошедшая пожилая женщина невысокого роста, в больших очках на маленьком лице. Карие её глаза за усердствующими линзами очков были неприятно большими.
          - Ради Бога, вы уж меня извините… - с трудом переводя дыхание, обратилась она к Игорю Ильичу, справедливо принимая его  за старшего. – Я их соседка, я вас вызвала. Извините, что не встретила, не успела…   На этот раз вы быстро приехали…
          И она украдкой  от больного стала подавать доктору  знаки рукой, подкрепляя их соответствующей мимикой, - приглашая тем самым Игоря Ильича выйти с ней в коридор.         
           Игорь Ильич прекрасно знал, что он услышит сейчас: предупреждали в таких случаях всегда об одном и  том же.
          Однако без тени неудовольствия на лице он вышел в коридор и стал терпеливо слушать, ещё с трудом переводившую дыхание соседку о том, что у больного рак печени, но что сам несчастный, как ей хотелось бы верить в это, не знает, что не сегодня завтра  он умрет, и  что доктор не должен ему проговориться об этом; что открывший им дверь старик – отец больного; что кроме двоюродной тети Майи Марковны, которая живет не с ними, у них никого нет, и она, их соседка,  по мере сил и возможности ухаживает за ними обоими, но никаких сил у неё уже нет: устала она от всего этого несчастья бесконечно.
          Голос её был подавленным, но дикция хорошей, и, независимо от неё самой, в её тоне так и проступали и привычка диктовать, и безапелляционность суждений. Скорее всего, в прошлом она была учительницей  в школе, решил Игорь Ильич.
          Он учтиво  молчал, только подумал: «Consuetudo est  altera natura»*
          Соседка всё говорила, и он подумал ещё: «Хорошо, что я не школьник, и эта напористая жрица образования не имеет надо мной никакой власти».
          Наконец, решив, что слушал он достаточно долго, Игорь Ильич, придав     лицу    нетерпеливое    озабоченное    выражение,     сделал
характерное движение телом, говорящее о намерении направиться к больному. Последнее, что он услышал от усталой соседки, было:
          - Вы  только  не  обижайтесь  на  него,  доктор, у него и раньше с
головой не всё в порядке …
          - О чём вы… - прервав, укорил эту неутомимую заботливость Игорь Ильич, как бы объясняя, что врачу на больных обижаться не положено.
          Соседка прошла вслед за Игорем Ильичем в комнату, взяла старика под руки и, сокрушаясь, укоряя его за опять обиженные старостью штаны, сетуя на свою нелёгкую долю, увела беспомощного обихаживать.

* Привычка – вторая природа               

           Наконец Игорь Ильич оказался у постели больного. Либерман оказался совсем нестарым, что было одновременно и неожиданно, и грустно. Однако определить его возраст, не ошибившись лет на      десять в любую сторону, было весьма непросто, - настолько болезнь изменила его. С одинаковым успехом ему можно было дать и тридцать, и сорок лет.
          У человека, ранее не видевшего таких больных, вид его вызвал бы боль в душе и отвращение. Чудовище болезни обезобразило                несчастного. Под покрывалом угадывались высохшие, как мощи, формы тела; зеленовато-желтая, как у как загнившего лимона, кожа; как  клюв   нос,  острые   кости  скул;  и  со  всем  этим  увядшим, бугристым совсем не вязалась курчавая шапка чёрных волос и теперь уже как никчёмная роскошь, не успевших сдаться болезни, два ряда крепких белых зубов.
          Высохшие руки Либермана плетьми лежали на покрывале. На костлявой, как куриная нога, правой кисти, на безымянном пальце удивительно как держалось и не спадало широкое золотое кольцо с выгравированными на нём с буквами «mm». «Memento mori – помни о смерти» - первое, что пришло в голову Игорю Ильичу. «Как
          Совсем неожиданным для врачей оказался взгляд Либермана: ни страдания, ни мольбы, ни обречённости не было в этом взгляде.
          Пациент смотрел на прибывших к нему врачей с чувством собственного превосходства, даже вызывающе, – так смотрит на своих судей приговорённый к смерти за правое дело узник.
          Как только Игорь Ильич оказался рядом с больным, на душе у него стало делаться тревожно, беспокойно. Доктор знал, отчего так происходит: он чутко реагировал на ауру, окружающего    каждого человека. По действию этого поля доктор мог безошибочно определить, будет в дальнейшем собеседник, что рядом с ним, приятен ему или нет. Игорь Ильич никогда не ошибался в этих своих ощущениях.
          Сейчас  доктору стало делаться как-то не по себе, будто из души его, словно из ёмкости, вытягивались спокойствие, уверенность, а внутрь, в замирающую болезненную пустоту, уже найдя вход, холодной змеёй вползает аура этого измученного больного.
          Либерман, словно уловив тревогу доктора, злорадно улыбнулся. На измождённом лице с рядом крепких зубов улыбка эта открылась звериным оскалом.
          И совсем неожиданно плеть руки пациента упала на колено Игорю Ильичу. Дрожь пробежала по  телу доктора.
          - Тело… Меня устроит это тело… - сделавшись довольным лицом, будто нашел то, что искал, произнёс Либерман и, не дожидаясь, пока Игорь Ильич одёрнет колено или попросит убрать его руку, утащил свою кисть обратно на покрывало.
          - На что жалуетесь? – стерпев эту  бесцеремонную вольность, задал  Игорь Ильич дежурный вопрос.
          Больной с издёвкой во взгляде посмотрел на сидевшего перед ним эскулапа, как смотрят на обиженного умом человека, и не счёл нужным отвечать на этот явно  абсурдный для него вопрос.
          Затем, глядя в потолок, ни к кому конкретно не обращаясь, он произнёс:
          - Сегодня я освобожусь от этого гнилого корпуса, наконец…
          И,  Либерман засмеялся, издавая  визгливые звуки, похожие на те, как заскулит пёс, когда его пнут ногой.
          Игорю Ильичу стало немного жутковато. Тут же, переменившись в лице, Либерман обратился к доктору:
          - Скоро она снова придёт ко мне… в последний раз…  Там она ждёт… - показал он взглядом на штору на окне. – Сделайте мне                двойную дозу. Я достаточно натерпелся…
          - Кто придет? – полюбопытствовал  сидевший поодаль на стуле Зыков.
          - Смерть, - с полным безразличием ответил Либерман.
          - Она что же:  приходит и уходит? – выразил сомнение фельдшер.
          Либерман молчал.
          - И какая же она с виду? – не унимался Зыков.
          - С барабаном между костями ног, - неохотно ответил Либерман.
          - Между ног не барабан, - с ухмылкой заметил Зыков.
          Ничего, кроме пустой болтовни, скрашивающей рабочий день, для фельдшера в этом разговоре не было.
          - К тебе скоро тоже придёт, сначала отсечёт тебе язык, а потом и то, о чем ты зубоскалишь! – неожиданно зло бросил Либерман фельдшеру.
          Этот, казалось бы, ничего не значащий для Зыкова разговор вдруг обернулся обидной стороной для него, какой-то скрытой угрозой.
          - Ну, это ты брось, - вызывающе проворчал фельдшер, посчитав возможным обратиться к больному на «ты».
          - Введи двойную дозу и жди меня в машине! – прекратил обмен «любезностями»  доктор.
          Зыков молча, с выражением одолжения на лице, сделал инъекцию, стащил со стола сумку с медикаментами и вышел из комнаты.
          - Таких, как этот, мы будем выбраковывать, - бросил ему вслед Либерман.
          Игорь Ильич отвлекся от работы.
          - Выбраковывать?! – не то чтобы возмутился, но явно неодобрительно отозвался он. И, посчитав, что раз его пациент близок                к смерти, то будет уместно напомнить ему и о душе, и о Боге. Совсем не в защиту Зыкова доктор сказал:
          - Зачем же так – не по-доброму… Не по-христиански так о человеке…
          Игорь Ильич сказал это и тут же спохватился, - ведь Либерман, если и верующий, то скорее уж иудей, чем христианин.
          - Не по-христиански… Пещерное мышление… - презрительно усмехнулся пациент.
          Игоря Ильича задело: и потому, что с ним не согласились, и потому, что ему с таким пренебрежением ответили. Доктор решил исправиться за свою не совсем удачную реплику и одновременно возразить своему оппоненту.
          - Христианство, ислам, иудаизм… - гуманные религии, учат добру. Причём здесь пещерное мышление.
          - Гуманисты?!.. Лицемеры!  Продающиеся власти проститутки! Растлители малолетних! - съязвил Либерман, и желчности в его словах было больше, чем всей желчи в коже его усыхающего тела.
          Этот атеистический выпад ни новизной, ни оригинальностью не отличался, но раз уж Игорь Ильич ввязался в этот разговор,
отступать ему не хотелось.
          - Судить о вере по поведению служителей церкви, тем более отдельных личностей, не корректно, - возразил он своему язвительному оппоненту. – Учение – одно, учителя – другое. Для истинно верующего -  плохой священник – испытание веры, укрепление в ней, а не повод для богохульства или отступничества.
          И, решив, что ответил он аргументировано, последнее слово доктор оставил за собой:
          - «Выбраковывать»… Нехорошо так о людях…
          - О людях!! – с едким смешком повторил Либерман. –  Об этом стаде… Стали ваши христиане за две тысячи лет добрее, гуманнее?! Не стали! И не станут! Никогда!..
          «Сколько презрения, - подумал Игорь Ильич. – И это на пороге смерти, это вместо покаяния, примирения, прощения всех… Подобреть бы должен, наркотик начал действовать.»
          Всё с тем же пренебрежением Либерман произнёс:
          - Впрочем, разговор о человеке в плоскости добра, зла, морали, как таковой, не имеет смысла. Человек – есть ни что иное, как запрограммированный биологический компьютер… биокомп и только. О какой морали биокомпа имеет смысл говорить?..
          Он снисходительно смотрел на доктора.
          «Человек – биокомп, биологический компьютер и только?!» - какое-то время Игорь Ильич осмысливал услышанное.               
          -  Не нова мысль…  Отнюдь… -  прокомментировал он.
          Тут Игорь Ильич почувствовал на себе какую-то силу. Аура, что передалась ему от Либермана,  уже  крепко держала его за душу.
          «У него и раньше с головой не всё в порядке было. Стоит ли дальше продолжать разговор…» - замелькали противоборствующие мысли в голове Игоря Ильича.
          В своей практике, как и всякий врач, он не однажды сталкивался с психическими больными, несущими несусветный бред, поначалу иногда даже весьма любопытный. Однако интерес к собеседнику не от мира сего быстро угасал. Зацикленность на одном и том же, агрессивность, вязкость мышления, полное отрицание критики быстро утомляли. От общения с таким больным становилось невыносимо тягостно, как делается невмоготу в затхлом помещении и поскорее хочется вырваться на свежий воздух.
          Но пока ничего весомого в пользу сумасшествия пациента не было. Верх взяло любопытство.
          «Как же это, пациент будет доказывать, аргументировать такое вот свое заявление о человеке», - стало  интересно Игорю Ильичу.
          И тоном снисходительным, таким же, каким с ним разговаривал Либерман, доктор спросил:
          - И кто же тогда  Рафаэль, Шекспир, Бетховен… Биокомпьютеры?!
          -  Кто же ещё… - отвечал Либерман. – Почему компьютер, тем более биологический, не может, рисовать, петь, писать стихи, строить космические корабли. Что же в этом нереального?
          - Однако… - отреагировал Игорь Ильич. – А как же тогда высокие человеческие чувства: любовь, ревность, восторг, чувство самоутверждения… тщеславия, наконец?
          Либерман усмехнулся: - Для нас они  высокие чувства, для тех, кто развёл это стадо – они ничто, они не существуют. Но не в том суть. В биокомп – саморегулирующуюся систему – заложены два основных инстинкта - размножения и самосохранения и всего-то. Высокие чувства… – всё с той же уничижительной иронией продолжал он. – Любовь – влечение к противоположному полу – производное инстинкта размножения. Биокомп с неповреждённой программой не влюбится в маленького мальчика или дряхлую старуху, не могущих размножаться. Тщеславие, ненависть, самоутверждение… какие там еще высокие чувства…, - всё также снисходительно продолжал он, - суть инстинкта самосохранения, выживания. Радость, печаль, уныние, боль… - действие гормонов,  химических веществ на мозг биокомпа.
          Игорь Ильич сразу не мог собраться с мыслями, что и ответить этому новоявленному Базарову. «Действительно, - проносилось у него в голове, – желание обладать предметом вожделения, томления,                страдания, все подвиги и слава, на кои  любовь подвигнет человека, в конце концов сведутся к примитивной реализации инстинкта размножения. Реализовав себя, любовь угаснет. Ненависть к врагам, карьера, самоутверждение, все жизненные проблемы, радости и печали… -  и  это ведь борьба за выживание, и всё от него – инстинкта самосохранения».
          Тут Игорь Ильич, как ему показалось, нашел неопровержимый аргумент, против которого возражения Либермана окажутся бессильными.   
          - Даже не абстрактное мышление, не художественное восприятие, а вера! Вера в Бога! Вот, что делает человека человеком! – уверенно заявил он.
 -  А что есть Бог?! – спросил Либерман.
          - Что значит «что есть Бог»…  Бог – создатель всего, управляющий всем…  Вера, совесть, надежда… - ответил Игорь Ильич.
          - Нет,  - не согласился оппонент доктора. – Мы и есть Бог. Мы в Боге, Бог в нас. Бог не личность. Бог – мировое вселенское сознание вне времени и пространства. Он бесконечен. Он абсолютно  во всём – в камне, в черве, в мыслящей плазме…. Всё из Него.  Глупо биокомпу монополизировать Бога, приписывать Ему человеческие качества.
          -  То есть: абсолютно всё, что есть и что будет – во всём Бог, а мы одно из предметных, материальных существований Бога в лице человека, так надо понимать, - пояснил для себя мысль пациента Игорь Ильич.
          - Да, - подтвердил Либерман. – Биокомп отнюдь не вершина мироздания… Мерзкое, лишённое воли существо.
          - Ну, это уж слишком. Примитивно и грубо, - возразил Игорь Ильич.
          - Ну, как же… - искривил губы Либерман. – Грубо, видите ли?! Какой конфуз! Такой великий, так звучал гордо и, вдруг - биокомп, процессор, обтянутый кожей.
          - Что же это получается, - стоял на своём доктор. – Значит я лишённый воли, обтянутый кожей процессор, и всё, о чём я думаю и что делаю, – не моя воля, а всё запрограммировано, и ответ на всё, что будет в моей жизни, уже предопределён?! А где же моя воля?! Вот сейчас, я могу встать и уйти, а  могу продолжить наш разговор. В конце концов я волен сделать всё, что захочу, что придёт мне в голову!.
          - От чего же не волен? - насмешливо согласился Либерман. – По дороге на виселицу человек волен совершать ужимки и прыжки. Баран в стаде волен взбрыкнуть и заблеять. Но человека повесят, а барана зарежут. Вот и вся их воля.
          И уже прекратив ёрничать, он продолжил:
          - Наша воля упирается в стены коридора, отведённого нам. Мы рефлексируем. Мы вольны в действиях, не влекущих за собой значимых последствий. Мы не рождаем мысли, определяющие наши судьбоносные поступки. Мы берём мысли, предназначенные нам из информационного поля. Мы – это Он. Значит  мы Его воля.
          Однако… - произнёс Игорь Ильич. – Воли нет. Всё предопределено. Вера бессмысленна. Кто же тогда я, и живу зачем?! Не слишком ли?..
          - Инстинкты, - отвечал Либерман. – Хочется есть, пить, размножаться…
          Значит верить, мечтать, строить планы, молиться, надеяться не имеет смысла, раз всё предопределено и от меня ничего не зависит?
          - Разумеется, - подтвердил Либерман. – Мы же знаем об этом. Что в «Новом завете» сказано? – спросил он и сам же ответил на свой вопрос: - «Иаков и Исава ещё не родились, а Бог уже сделал свой выбор: «Иакова я возлюбил, а Исава возненавидел». То есть всё предопределено, всё запрограммировано до нашего рождения.
          - А как же тогда вера в Бога,  в спасение… Религия?..
          - Религия… -  усмехнулся   Либерман.  –  Он   дал  понять нам в доступной для нас форме, что мы пауки в баке, а не вольные, высокого полёта птицы.
          - То есть выходит, что религия – это данное Богом преклонение перед Ним в формах,  доступных человеку, как, например, букварь для ребёнка в картинках, а не высшая  математика, - развил мысль пациента Игорь Ильич. – Но, опять же – зачем Он создал этих пауков? Какой для Него в этом смысл? И почему это Он, допустим, существует в людях в такой вот созданной Им форме, как биокомп?.. В чём, наконец, смысл нашей жизни?..
          - В ней нет смысла. В материальных формах Он бесконечен. Мы одна из них. – И снисходительно Либерман добавил: «Скажет ли изделие создавшему его: зачем ты меня сделал таким?»
          Какое-то время Игорь Ильич осмысливал услышанное.
          - Нет, не согласен я со всем этим, - рассудил он. – Если человек не человек, а биокомп, то всё человеческое выхолащивается, и ничего нет- ни души, ни морали. Было уже всё это. Коммунисты: души нет, после меня ничто. Нацисты: мораль – химера. Конечно, диалектика души человека противоречива: есть добро, есть и зло, но как же человек, не отягощённый моралью, - без души, без Бога. И так нет ни порядка, ни спокойствия на земле,  и если принять такую установку, что человек не человек, то всё лишается смысла. Совсем беспредел будет - и можно всё! Я не я, воля не моя, и отвечать и терзаться мне не за что…
          - Мораль для биокомпов – вынужденная необходимость, - прервал резюме доктора Либерман. – Она  у них цепь для собак, чтобы не перегрызли друг друга. Социальный экскремент, историческая проститутка. Сжечь на костре ведьму!? Не религиозная мораль?! У коммунистов и нацистов не было морали?! Мораль демократов – разбомбить неугодные им государства, объявив их террористическими! У террористов свои принципы и своя мораль!
          И, переменившись в лице с неожиданной твёрдостью в голосе, он заявил:
          - Что касается порядка и спокойствия на земле… Мы наведём такой порядок! Мы установим  новый мировой порядок!
          Игорю Ильичу пришлось решать: подняться ему сейчас и уйти или продолжить этот необычный разговор. С одной стороны – так и не серьёзно всё это, с другой – биокомп, так биокомп, и вместо Бога милующего, душу  дающего и спасающего, - Он - Разум вечный и никакой. В конце концов, каждый волен считать, как ему вздумается. Теперь вот ещё: «Мы установим новый мировой порядок». Какой порядок, когда одна нога уже в могиле. Пожалуй, усталая соседка права: не всё в порядке с головой под этой шапкой курчавых волос.
          Но, с другой стороны, Игорь  Ильич не мог не признать и того, что Либерман не сказал ничего такого, что можно было признать за бред. Парадоксальное объяснение Бога, человека, цинизм, уничижение морали, отрицание, как таковых, добра и зла, озлобленность на всё человечество… Ну так что же… Было бы удивительно, если в его состоянии психика оставалась бы застенчивой краснеющей девственницей.
          Подала голос входная дверь. В коридоре послышались шаги. По их звуку доктор догадался: идёт Зыков. Фельдшер показался в дверях комнаты.  С выражением укрощённого недовольства и нескрываемого раздражения на лице он постучал пальцем  по часам на руке.
          - Обедать! Когда?!
          Игорь Ильич уже до этого напоминания Зыкова, краешком мозга помнил, что пора обедать.
          - Помню я. Сейчас иду, - успокоил Игорь Ильич Зыкова.
          В осуждающем недоумении закатив глаза, Зыков вышел.
          Доктор остался с Либерманом. «Если о человеке я услышал такое, что же я узнаю об этом «новом мировом порядке?» - стало любопытно Игорю Ильичу.
          - Что же это получается, - не без иронии продолжил разговор Игорь Ильич. – Выходит, что сейчас вроде, как беседуем и не мы, а какие то пассивные проводники Его воли, встроенные в информационное поле, не так ли? И всё, что я услышу об этом новом порядке, есть Его воля?
          - Именно так, - согласился Либерман. – Отцы всех войн и революций, устроители государств и империй, гении всех времен и народов – проводники, исполнители Его воли…
          - Ну и что же это за новый мировой порядок?
          - Единое мировое государство! Мондиализм! – уверенно заявил Либерман.
          - Не ново… - скептически  оценил это заявление собеседника доктор. – Я, конечно, соглашусь с тем, что тенденции к интеграции есть.  Интерпол, глобализация экономики, международные военные  контингенты, единое информационное поле… - стал перечислять Игорь Ильич. – Но одно государство сейчас?.. Слишком… Невозможно.  Да и нет в этом никакой необходимости.
          Либерман уронил плеть руки на стол. Его синюшные ногти щелкнули по одной из папок, словно когти.
          - Будет необходимость! – и, не обращая внимания на скепсис доктора на его лице, не особо заботясь о логической связи фраз, заговорил категорично,  резко, будто не слова, а камни бросал в собеседника: - Я всё просчитал, всё учёл! Он вёл меня по этому пути. Дальнейшее существование цивилизации в том виде, в каком она находится  сейчас, невозможно! Возмущения столь велики, что они не только выведут её из состояния равновесия, но и  погубят её! Кризис во всех сферах! Кризис между бедностью и богатством. Терроризм, война между двумя мирами неизбежна! Катастрофические изменения климата. Всё это венчает нравственная деградация биокомпа. Вы сами себя задушите! Скоро вы, как крысы, забегаете по тонущему кораблю. Создание одного государства неотвратимо! Это должно быть понятным для каждого. Биокомпы будут ждать, желать как блага, как спасения, нового порядка. Время сумасшествия приближается!..
          Игорь Ильич притих от такого напора.
          Немного отдышавшись, уже спокойнее Либерман продолжил:
          - Возможности при такой организации мира безграничны. Нет внешнего врага, нет армии, никаких международных институтов. Все средства пойдут на содержание одного мощного аппарата насилия и принуждения. Стадо нуждается в пастухе… И монополия на всё! На мысли и дела! Абсолютно на всё!
          - А как же демократия, свобода?.. Нынешние самостоятельные государства… Разве власть имущие расстанутся с тем, что имеют?.. - возразил Игорь Ильич.
          Снисходительная усмешка была ответом доктору.
          - В этом мире все делают деньги. Абсолютно все! Одно государство! Монарх, железная воля и никаких дум, палат, парламентов! Этих лживых болтунов и лицемеров.
          - То есть никакой свободы, никакой борьбы?..
          - Борьбы?! За что?! – возмутился Либерман. – Свобода… Равенство… Стадо устало тысячелетиями бороться за призрак, за ничто. Оно уже стало понимать всю бессмысленность этой борьбы. Нам остаётся поставить последнюю точку. Ткнуть их в глупость этой эфемерной возни. Равенства быть не может! Биокомп обязан  понять это! -  И всё с той же убеждённостью он  продолжал: - Они всегда хотели справедливости. Мы дадим им высшую справедливость! Каждый будет просчитан, оценен и получит по мощности его процессора. Всем по заслугам. Пенять не на кого. Винить не кого. И во главе всего сущего наш царь с высшим номером в иерархической шкале интеллекта. Разве это    несправедливо?!
          - О шкале, я так понимаю, вы позаботитесь? - счёл уместным прокомментировать Игорь Ильич.
          - Мы, - с надменной улыбкой согласился Либерман. – Высшие номера будут у наших людей… У избранного Им народа.
          - Теперь понятно… - оценивающе произнёс доктор.
          Игорю Ильичу живо представилась такая сюрреалистическая картина. Увидел он простор без границ. На нём несметное количество биокомпов, - разноликих, просчитанных, замеренных, и на голове у каждого датчик  с показаниями значимости. А справа гора, и на ней – избранные, все с похожими лицами и все с высшими номерами в иерархической шкале ценностей биокомпа.
          Какое-то время оба молчали.
          Научность идеи – абсурд! - прервал молчание Либерман. – Идеология не бывает научной. Раскованные инстинкты ослепляют, сокрушают всё. Биокомпы с энтузиазмом создадут такое государство. Каждый будет считать себя умнее, достойнее другого. – И он добавил ещё. – Я знаю то, чего не знают другие. Энштейн был прав. Познать умом мир нельзя. Мы обманываем себя. Энергия, информация, мысль, - совсем не то, как мы понимаем их сейчас. Суть моей парадигмы в том, что я вернусь! Ему нужен царь в другой плоти!
          Последние фразы обескуражили Игоря Ильича. Если до этого он ещё убеждал себя в адекватности пациента, то сейчас что-то явно перехлестнуло. «Этот желтушный кандидат в покойники – будущий царь?!» Пора было заканчивать разговор. Игорь Ильич поднялся со стула.
          Пожелать больному поправиться было бы нужно, но прозвучало бы это сейчас как-то нелепо, и доктор только сказал:
          - Славно поговорили…  Надеюсь, ещё увидимся.
          Либерман молчал. Взглядом он не прощался с доктором. Игорь Ильич вышел из комнаты.               

Глава 3
          Обслужив еще один вызов, Игорь Ильич и Зыков вернулись на станцию. Но отдохнуть им не дали. Их бригаду снова вызвали к Либерману. Когда у окошечка диспетчерской Зыков стал ворчать, что и пообедать им не дают и что и делать-то на этом вызове нечего, диспетчер его успокоила:         
          - Дел там - на рыбью ногу: смерть констатируете, тогда и пообедаете, - и добавила: - Плохо лечите, до конца дело доводить надо.
          Подошел Игорь Ильич, взглянул на карту вызова: «Умирает..»          В машине фельдшер и водитель, как всегда, закурили. Доктор уединился в салоне, но и  здесь их дурные привычки нашли и стали мучить его. Дым от папирос, бесконечная болтовня о том, кто с кем и сколько  выпил, обрыдли ему. Он остался без обеда, но не жалел об этом - аппетита не было. До конца смены было ещё далеко, но Игорь Ильич чувствовал себя совсем скверно: отяжелела, будто налилась свинцовым студнем, голова, его немного поташнивало, ныло тело, как будто его не так давно и не то, чтобы сильно поколотили. «Что-то совсем нехорошо мне в последнее время, а сегодня, видимо, и на меня погода действует», - объяснил он себе такое свое состояние.
          У дома, где жил Либерман,  фельдшер попросил:
          - Ильич, сходи на вызов один, чего там двоим делать.
          - Хорошо, -  согласился доктор, только предупредил: - Минут через пять не вернусь – поднимешься с сумкой.
          Оба они были уверены, что Либерман уже умер.
          Выйдя из машины, доктор взглянул на небо. День, с утра так умилявший собой, сейчас вот-вот готов был прослезиться дождем. На дом навалилась тяжелая туча, темнея, пространство сжималось. Всё вокруг замерло в напряженном ожидании громогласной команды с небес.
          Дверь в квартиру Либермана на этот раз оказалась не только не заперта, но даже чуть приоткрыта. По уже знакомому, седому от пыли коридору Игорь Ильич прошел в комнату, где ещё  совсем недавно  оставил живым  этого амбициозного оракула.
          Сейчас шторы на окнах были распахнуты полностью, форточка открыта, но, не смотря на то, что за окном делалось всё темнее, в комнате стало светлее и, как показалось доктору, просторнее.
          Отец Либермана бестолково топтался по комнате,  только чуть энергичнее шевелил слюнявыми губами. У дивана, на котором лежал умирающий, словно под невидимым грузом, скорбно опустив плечи, стояла уже знакомая доктору соседка - притихшая и подавленная.
          Игорю Ильичу было достаточно одного взгляда, чтобы убедиться в том, что в его помощи нет никакой необходимости. Либерман  агонизировал.  Он   был   без   сознания.  Желтая  его  кожа  совсем обескровилась, на ней полосками синего мрамора, темнели губы. Не мигая, теряющими блеск жизни глазами Либерман всё ещё смотрел на этот мир. Могло показаться, что он уже умер и лежит с открытыми глазами, но это было не так. Проходило не более чем полминуты, и шея его вдруг приходила в движение, вслед за ней оживал подбородок, а затем и рот, словно пытаясь хватить немного жизни, приоткрывался в гримасе. Либерман делал редкие предсмертные вдохи.
          Игорь Ильич взял в свою руку кисть умирающего. Рука уходящего «туда» будущего переустроителя мира была холодной, словно только что вытащенная из воды, переставшая биться в агонии, рыба. «Еще минуты две-три, не больше», - отметил для себя Игорь Ильич.
          - Тётке его, Майе Марковне  звонить? – тихо спросила соседка.
          - Звоните, - кивнул доктор.
          Шмыгая носом, соседка неслышно вышла из комнаты.
          Раздался сильнейший удар грома, словно выстрел из огромного орудия.
          Дом вздрогнул, где-то вскрикнула форточка, донесся раздосадованный звон разбивающегося стекла, и на мгновенье стало тихо необыкновенно. И как только быстро и заметно потемнело, тут же с улицы ворвался в комнату шум дождя – ровный, как гул далекого водопада. Появился запах озона, будто включил кто-то кварцевую лампу.               
          Игорь Ильич поднял глаза на ковёр, что был над диваном, намереваясь перевести взгляд на стену, чтобы найти выключатель,  и тут что-то показалось доктору странным. Взгляд его зацепился за ковёр, орнамент на котором сделался нечётким, контуры рисунка стали расплываться. И не только это: изменился и цвет     ковра – из бордового, как свекла на разрезе, он чуть позеленел, словно подпортился, потом примешался голубой цвет. Ещё не отдавая себе  отчета  в  том, что происходит,  Игорь Ильич смотрел перед собой.    
          Тут  он разглядел нечто совсем необычное. От головы Либермана кверху струилось голубоватое  свечение. Облачко поднялось, упёрлось в потолок и, покачиваясь, стало принимать форму человеческого тела.
          Игорь Ильич бросил взгляд на Либермана. В это мгновенье умирающий вздрогнул, будто кто-то потянул его за ноги, плети его рук вытянулись, глаза остекленели, рот открылся, Либерман весь изогнулся, как червь, насаживаемый на крючок, и, оскалившись на оставляемый им  мир, затих с отвисшей челюстью.
          За окном раздался ещё один  удар грома, но уже гораздо слабее предыдущего, - видимо запала небесной пушки хватило только на один мощный выстрел.
          Нежное облачко под потолком дрогнуло, качнулось, словно на него подул кто-то, и, нарушив свою форму, растаяло.
          Отец Либермана всё также топтался по комнате. Поражённый увиденным, Игорь Ильич  стоял у дивана. Промелькнула мысль: уж не померещилось ли ему всё это из-за того, что он так плохо себя чувствует?
          Вошел с сумкой Зыков.
          Мельком бросив взгляд на теперь уже безобидного для него пациента, негромко сказал:
          - Готов.
          - Закрой глаза и подвяжи челюсть! – приказал ему Игорь Ильич и вышел из комнаты.

Глава 4
          Удивить, тем более поразить врача «Скорой помощи» каким-то случаем, какой-то жизненной ситуацией сложно, – на что только не  наглядится, чего только не наслушается врач на вызовах к больным.
          Игорь Ильич  не стал никому рассказывать  о происшедшем с ним в квартире Либермана, тем более коллегам по работе. Он наперёд знал, как отнесутся к его рассказу  сослуживцы:  не  поверят,  станут  по  каждому  поводу и без такового подшучивать, острить, что будет раздражать его. Им, обременённым семьями, заботами о хлебе насущном, не до виртуального мира, сыты они по горло этой жизнью.
          Следующие несколько дней Игорь Ильич никак не мог справиться с навязчивым состоянием, овладевшим его душой. Невольно для себя смотрел он на мир, будто через очки, надетые на него ушедшим «туда» доктринёром. 
          Встречалась на улице Игорю Ильичу интересная молодая женщина, а мысли доктора были: «Вот он – биокомп. Со вкусом одета, волнующий запах духов, над походкой поработала… Конечно же хочет быть привлекательной, нравиться мужчинам. А зачем? Что движет ею? Инстинкт биокомпа к размножению - что же ещё!»
          Переходили дорогу пешеходы, береглись, оглядывались…   «Ага, - говорил себе Игорь Ильич, - что же это ещё, если не инстинкт самосохранения».
          Столкнулись на дороге два автомобиля. Водители начали ругаться,  дело чуть не дошло до драки. «Борьба за выживание – всё от того же инстинкта самосохранения», - объяснил себе Игорь Ильич.
          И по дороге на работу мысли доктора оставались всё такими же навязчивыми:  «Сейчас на утренней конференции будут разбирать ошибки предыдущей смены, кого-то будут ругать, кого-то поставят в пример, кто-то станет выступать, стараясь угодить главному врачу, а кто-то  отсидится серой мышкой. Понятно, что всё это ничто иное, как борьба за существование, выжить нужно всем, и всё от него– инстинкта самосохранения».
 
          Игорь Ильич стал выискивать другие  примеры,  которые никак бы не вписывались в теорию, приказавшего долго жить, революционера  научной мысли.
          «А вот случай недавно был, - вспомнил он. – Шизофреник убил своего маленького сына. А здесь с какой стороны биокомп? И к своему неудовольствию, внутренне не соглашаясь с собой, Игорь Ильич и этот вопрос разрешил в пользу Либермана. «У большого биокомпа повредилась программа, поломка в мозге - процессоре, вот он и вывел из строя маленького биокомпа.»
          «А как же тогда вся низость, вся мерзость человечества?! – спросил себя Игорь Ильич. - Все эти убийцы,   «голубые», гермафродиты… а бомжи, - сегодня утром он видел двоих, роющихся в мусорном контейнере. Бог тоже в них?!  Какой смысл в такой Его воле?»
          Но, поразмыслив, доктор нашел и этому своему возражению исчерпывающее объяснение. «Глупо судить Его по меркам человеческим – это первое, и второе - объяснил же Либерман: Он во всем, что бы оно ни было, и какое бы оно ни было. Бесконечен Бог в своем проявлении. Создал Он Землю, засеял комбинациями аминокислот - всего то их пять. У каждого биокомпа свой код – генотип, соответственно этому коду и программа – судьба. И не существуют для Него наши человеческие проблемы, слабости, мораль… Непостижимый Он для нас, и потому не нам судить Его. Никакой Он для нас».
          Противно своей воле в мыслях Игорь Ильич всё продолжал плыть по руслу реки Либермана и никак не мог пристать к берегу.
          Пришло доктору в голову, как сначала показалось ему,                ещё одно серьёзное возражение Либерману. Если биомашина запрограммирована на выживание, то, как же объяснить случаи самоуничтожения биокомпа? Если, например, герой-биокомп сознательно идёт на смерть за Родину, за убеждения, ради  какой-то высокой цели?.. То как же здесь быть с инстинктом самосохранения, что заложен по Его воле?
          Но, поразмыслив над этим возражением, Игорь Ильич который раз сдался Либерману. И оправданием его плена было следующее соображение  доктора: «Это с какой стороны посмотреть на подвиг. Для своих – он герой, а для чужих – он враг, и так ему и надо, и смерть его – им в радость. А для иных, кто его убеждений не разделяет, так он – заблудший, и, кроме сожаления, смерть его ничего у них не вызывает. И получается, что и преданность, и мученичество, и самопожертвование… всё это весьма относительно… с какой стороны посмотреть. А для Него так уж тем более, эти поступки ничего не значат. Сработала программа–судьба взять героя «туда» и только…».   
          «А какое  обидное, чудовищное несоответствие между тем, как мы хотели бы жить и как живём в этой жизни, - продолжал думать Игорь Ильич. – Кто наши родители, когда нам родиться и какими, когда умереть… - всё это не наша воля. И кого не оставляет мысль, что живёт то он будто бы и не своей жизнью, а другой,  чужой, и что он не хотел бы жить так, но поделать ничего не может. А наше тело? Оно что, красивое, как у Аполлона или Венеры, или мы здоровы и сильны, как Геракл?.. А ведь мы желаем быть здоровыми и красивыми. Но это не от нас зависит, не в нашей это воле. Мы обречены болеть, жить в тесных, душных квартирках, мы хотим иметь другие одежды, хотим видеть наших детей умными, счастливыми, удачливыми… Но кому нужны наши мечты, желания, кроме нас самих, - всё думал Игорь     Ильич. – Жизнь обрушивается как данность, как рок, и никуда  нам от нашей судьбы не деться. Что наша воля?! Один, не заслужив того, всю жизнь как сыр в масле  катается, другой в трудах и заботах, а горе ему, как море, до дна не выпить. А наши мысли и дела?! Даже в них не свободны мы. Разве мы говорим, что думаем, или делаем, что хотели бы? Начни говорить, что думаешь, и делать то, что душа просит – психушка или тюрьма в награду, иного и быть не может. А все эти жалкие провидцы, политологи, социологи… Грош им цена. По большому счёту одним днём живём. И что будет завтра, никто не знает».
          Что же тогда получается?! Игорь Ильич позволил себе в мыслях вольность и полностью стал на позицию Либермана. И тут открылось всё перед доктором в ином свете. «Вот так да! – поразился Игорь Ильич. - Люди то и не люди: марионетки они, артисты, клоуны… с данной им ролью. Умиляющиеся собой ничтожные создания, биокомпишки. Умничают, копошатся, топорщатся… но ничего не решают! Вот уж действительно человечество – биокомпия да и только!»
            Но от того, что такой вывод оказался слишком уж пессимистичным, а вступи в спор кто с доктором, так для того и абсурдным, Игорь Ильич который раз попытался возразить себе.
         «Не может ведь так быть: как пожелал, так и будет. Человек потому и человек, что по своей воле живёт – трудности преодолевает. Но тут опять вылезло каверзное возражение: -  Так ведь, преодолевая, например, чтобы решить свои финансовые проблемы, один работать, а другой убивать идёт. Опять же  каждому своя судьба».
          Всплыл в памяти Игоря Ильича велосипедист, что встречался ему по утрам на работу. Судя по возрасту, пенсионер - седой, усталый. Привяжет к багажнику какой-то скарб, скорее всего, на дачу едет, педали крутит, дышит трудно, упирается. «Или он не хотел бы на автомобиле ехать? – спросил себя Игорь Ильич. -  Хотел бы, ан не судьба. Так и будет педали крутить, пока сил хватит».
          «Отчего же так категорично, - возразил доктору его вечный незримый оппонент. – А может этот труженик из кожи вылезает, накопит денег и в конце - концов, автомобиль купит. Вот тебе и не судьба, вот тебе и не его воля!».
          «Нет уж, - ответил своему противнику Игорь Ильич. – Если уж не судьба на автомобиле ездить, так не судьба. Даже если и накопит денег – не поедет. По дороге за покупкой или потеряет эти деньги, или его ограбят, а то и инфаркт от переживаний хватит».
          От индивидуумов, силясь развенчать привязавшееся к нему объяснение всего и вся, перешёл доктор ко всему человечеству. «А как же войны, революции, эпидемии, социальные катаклизмы?..» Но и этим вопросам объяснение выплывало всё то же: «А почему бы и нет.
 Одному биокомпу программа -  судьба, и всему человечеству – программа. Запрограммированные по Его воле, чтобы выжить биологические компьютеры в массовом порядке  уничтожают друг друга, - вот тебе и войны и революции. Повредился мозг – процессор вирусом или бактериями – вот тебе и эпидемии, и гибель ходячих на двух конечностях обтянутых кожей биомашин».   
          «Нет! – никак не соглашался Игорь Ильич. – А как же, допустим, я - один под звёздным небом ощущаю себя пылинкой мироздания… если вдруг меня посетят слёзы радости, упоительного восторг, умные, светлые мысли придут ко мне, или вдохновение коснётся моего сердца?!» И опять же, как заговорённый, доктор ответил себе: «Запрограммированный на мысли умные и светлые, я выделил себя в окружающем пространстве, датчиками органов чувств, принял сигналы окружающей среды, опять же под действием гормонов у меня изменилось настроение, от нервных импульсов сократились слёзные мешочки – вот тебе и слёзы радости и вдохновения. Умиление собой, запрограммированного биологического объекта и не более того… И нет Ему дела до моей сентиментальности, не существует она для Него».
          «Базаровщина! Ерунда! – заставил сказать себя Игорь Ильич, решив положить конец этим мыслям, но не тут то было.  – А всё же, в конце – концов, какая разница? – спросил он себя. – Ну, назовём мы лошадь или корову биологическим объектом, а человека – биокомпом, что от этого изменится? И тут же ответил себе: «Большая разница! Если человек не человек, а биокомп, то нет ничего и человеческого - ни любви, ни жалости, ни сострадания, ни совести, ни морали! И тогда люди точно уж стадо! И удел им скотский!».
          « А этот новый мировой порядок! – вспомнил Игорь Ильич. -  Бредовые идеи!? Абсурд!? А с другой стороны, «Манифест» - утопия!? А что из этого вышло!? Над многим человечество смеялось, а потом плакало. А сейчас?! Что происходит с нами!? Жалость, сострадание, цена жизни… Все нивелируется, деградирует, вырождается все высокое, святое. И, пожалуй, Либерман прав: за деньги сколько угодно соловьев найдётся: разольются профессора и академики трелями и вдолбят нам в голову, что не люди мы, а биокомпы и только. И мы согласно головами закиваем. А куда мы денемся? А нынешнее состояние дел в России!? Разве мы не хотим порядка, сильной руки, харизматической личности. Разве мы не пойдем за тем, кто в очередной раз укажет нам на виноватых, кто пообещает нам справедливости!? А будущее. Что ждет человечество? Быть может, и опять Либерман прав: не хватит времени землянам, чтобы всем стало хорошо, и, как знать, какие формы в недалеком будущем примет на нашей тесной планете борьба за выживание? И если всех просчитать, оценить, построить, навести железный порядок, то и войн и терроризма не будет и энергии и воды и пищи всем хватит. А природа?! Возможно, тем катаклизмам, что происходят сейчас на земле мы, как всегда, по своему благодушию не придаем должного значения. Конечно, всё будет не так, как предрекал Либерман: разница от задуманного до воплотившегося и есть результат – реальная жизнь. Но какой она будет, эта реальность!?».
          Прошло ещё несколько дней. Мысли и о человеке, как о биокомпе и о новом переустройстве мира отпускали Игоря Ильича. Вся эта сюрреалистическая доктрина понемногу черствела, утрачивала свежесть. Было во всем этом что-то отвлеченное, прямо вот так сейчас на настоящую жизнь не влияющее. Поговорили, поспорили можно бы и забыть обо всем этом.
          Откуда-то явились мысли другого порядка. Как незваные гости они пришли и стали мучить Игоря Ильича. От этих дум в душе доктора проснулись и дискомфорт, и тревога.
          «Ведь именно я оказался на этом вызове, - думал он. – И никто другой не стал бы так долго разговаривать с Либерманом и не услышал бы того, что услышал я. Значит, это не случайно! Значит, это нужно для чего-то?! И сродни все то, о чем мы говорили, моим интересам: мистике, вопросам  о жизни и смерти, судьбам человечества…  Значит, это нужно было для чего-то… Так почему же так нехорошо у меня на душе и самочувствие мое все хуже и хуже? Что со мной?!..» – никак не мог успокоиться Игорь Ильич
          Доктор надумался, устал и был бы рад избавиться от больных мыслей. Но, помимо его воли, они накрепко вцепились в его душу и не отпускали её. И это опять  же укрепляло Игоря Ильича в уверенности, что встреча с Либерманом – не случайность, что она ведет к чему-то фатальному, неизбежному. Только к чему?!
               
                Глава 5
                Священник  магистр Григорий Дъяченко               
          «За два дня до смерти императрицы Екатерины 11 (следов. 2 ноября 1796 г.) фрейлины, дежурившие у дверей спальни её Величества, увидели, что государыня,  в ночном костюме и со свечой в руках, выходит из своей спальни  и идёт по направлению к тронной зале и входит туда. Сперва они были очень удивлены таким странным и поздним выходом, а вскоре начали тревожиться её продолжительным отсутствием. Каково же было их изумление, когда они услыхали из спальни государыни звонок, которым обыкновенно призывалась дежурная прислуга! Бросившись в спальню, они увидели государыню лежавшею на кровати. Екатерина спросила с неудовольствием, кто это ей мешает  спать. Фрейлины замялись, боясь сказать ей правду, но императрица быстро заметила их смущение и, в конце – концов, всё-таки заставила рассказать себе подробно всё происшествие. Живо заинтересованная рассказом, она приказала подать себе одеться и в сопровождении своих фрейлин отправилась в тронный зал. Дверь было отворена – и  странное зрелище представилось глазам всех присутствующих: громадная зала была освещена каким-то зеленоватым светом. На троне сидел призрак – другая Екатерина!..
          Императрица вскрикнула и упала без чувств. С этой минуты здоровье ея расстроилось, и два дня спустя апоплексический удар прекратил ея жизнь.
          Описанное событие имело столько свидетелей, что было невозможно скрыть его, и я был одним из первых, кто узнал о нём.»
                (« Memoires de Louis XVIII». Ребус 885 г. № 23)
          Было около полуночи. В эти сутки Игорь Ильич не дежурил на «Скорой» и был дома. С вечера начитавшись, он никак не мог заснуть. Пелену охватывающего сна разрывали порывы прочитанного.  А когда туман сна сгустился, неожиданно все шесть чувств Игоря Ильича мгновенно стряхнули с себя сковывающую их дремоту.
          Сна его лишила тревога необъяснимая, безотчётная.
          Умом Игорь Ильич понимал, что бояться ему нечего совершенно, но поделать с собой ничего не мог – вползающее чувство холодного страха намертво сковывало волю.
          От света фонарей с улицы в комнате было достаточно светло, чтобы не принять шкаф, кресло с пледом на нём или что-то другое за кого-то или за что-то.
          Между тем, страх этот, ухватив душу, взялся и за тело.
          Словно в смирительной рубашке, Игорь Ильич лежал на кровати не в силах пошевелиться. Воздух как бы потяжелел, уплотнился, и Игорю Ильичу стало труднее вбирать его в легкие и возвращать обратно. Потом он услышал, как его лица, шеи, рук, будто коснулась паутина, а в кончиках пальцев стало покалывать – так бывает, когда отлежишь какую-то часть тела и затем чувствительность возвращается вновь.
          Промелькнула мысль, что надо избавиться от этого состояния, предпринять что-то, но Игорь Ильич был вынужден признать, что двигаться он не может, - с ним было так, как будто ввели ему лекарство, обездвиживающее тело.
          Вслед за этим наступила резкая перемена. Игорь Ильич совсем перестал слышать своё тело и сразу же ощутил лёгкость необыкновенную. И тут доктор увидел, как пространство между кроватью, на которой он лежал, и окном стало, как бы сгущаться, приходить в движение. На месте этого туманного сгустка поражённый Игорь Ильич стал различать контуры формирующейся человеческой фигуры. И уже не далее, чем в трёх шагах от него, стоял мужчина большеголовый и коренастый. К своему изумлению, в представшем перед ним существе, доктор узнал фельдшера Зыкова.
          Страх сразу исчез. Но исчез не от того, что доктор узнал своего помощника и понял, что бояться ему нечего; страх исчез  сам по себе также неожиданно, как и появился. Пришли раздражение, негодование – зачем этот, и без того надоевший ему на работе, фельдшер сейчас явился сюда.
          Казалось, было бы естественным Игорю Ильичу в конце концов, опомниться, стряхнуть с себя это наваждение, подняться с постели, включить свет, попытаться сделать хотя бы что-то, доказывающее реальность происходящего. Но уже после случившегося доктор был вынужден признать, что, когда  Зыков оказался перед ним, такие правильные спасительные  мысли не только не шевельнулись в его голове, но и  физически ничего поделать он не мог. Игорь Ильич был не властен над своим телом, оно существовало отдельно от него.
          Всё, что происходило дальше, было также необъяснимым.
          Игорь Ильич стал по-другому воспринимать пространство. С опустошающее - замирающим состоянием души доктор обнаружил, что сам он как бы растворился в пространстве, разлился в нём, что он является частью окружающего его мира - живого и неживого. Всё, чем жил дом, как бы происходило с Игорем Ильичём. Он был в вещах и в людях. Доктор знал, в какой позе спит сосед, и как крепко ему спится. Игорь Ильич присутствовал при том, как молодая, с тёплым запахом тела, соседка в задравшейся выше колена ночной рубахе, встала, почти не раскрывая глаз, подошла к заплакавшему в детской кроватке ребенку. Игорь Ильич ощущал и утробное тепло её постели, и то, как хочется ей спать. И ещё он поразился тому, что достаточно ему только пожелать, и он сможет быть где угодно, – расстояния не существовало для него.
          Игорь Ильич понял, что его полевая субстанция отделилась от его физического тела, поэтому всё так  и происходит, и он может вступать в контакт с фантомом Зыкова. Это ничуть не удивило Игоря Ильича, отнёсся он к этому, как к явлению вполне обычному.
          Фельдшер, вернее - его фантом, попытался было приблизиться к доктору, но застыл в нерешительности посередине комнаты. Выражение широкого лица Зыкова с вечно, как у клоуна, растянутым ртом сейчас было совсем иным, не таким, каким привык видеть его Игорь Ильич. Это был не тот насмешливый, нагловатый Зыков - подавленность, покаяние, печать какого-то скорбного знания, вины лежала на его лице.
          Он обратился к Игорю Ильичу. Слова не были слышны, и доктор ничего не говорил в ответ, - они разговаривали, как бывает во сне, и прекрасно понимали друг друга.
          - Я, Ильич, со вчерашней ночи не с вами, - сказал Зыков. – Тяжело мне… Нельзя здесь так… Нужно исправить всё.
          - О чём это ты?! – раздражаясь, как бывало на работе, прервал его Игорь Ильич.
          Фельдшер ответил не сразу. Доктор видел, что Зыкову ужасно не хочется говорить ему что-то, но он скажет об этом – для этого он и явился сюда.
          - Помнишь, мы на вызове были у Либермана? У его отца на голове платок был повязан, концы торчали, как у зайца уши?.. – глядя в пол, виновато спросил Зыков.
          Игорь Ильич и не забывал об этом, он только удивился тому, что фельдшер, как и он сам, сравнил концы платка с заячьими ушами.
          - У Либермана золотое кольцо на пальце было, ты видел его, - всё также потупясь, продолжал Зыков. – Я снял кольцо, когда подбородок подвязывал. Вернуть его надо…
          - Взял, так и верни! Я здесь причём!? – возмутился Игорь Ильич.   
          - Не могу я это сделать, - ответил фельдшер.
          Игорь Ильич без дальнейших доводов фельдшера согласился с тем, что Зыков действительно не сможет вернуть кольцо.
          - Продал я его. Оно теперь в Успенском… В селе… недалеко от города.  Там оно теперь, - всё также отводя взгляд, продолжал Зыков. И всё также виновато сказал ещё: - Здесь всё наперед известно. Тебе, Ильич, скоро быть с нами… Съезди, пожалуйста, в Успенское, возьми там это кольцо. Мы ждём тебя с ним. Прости, что к тебе пришёл, я ведь часть тебя беру, и тебе от этого плохо…
          Игорь Ильич стал вновь слышать своё тело. Его бросило в испарину, ощущение паутины появилось на лице, шее, руках, а в кончиках пальцев, как и до разговора с Зыковым, стало покалывать. Две ипостаси, эфирная и телесная, вновь сливались в нём в одно целое.
          Зыков стал растворяться, исчезать. Воздух, до того светлый и плотный, как туман,  становился всё прозрачнее, и на месте стоявшей перед доктором человеческой фигуры через минуту уже ничего не осталось.
          Игорь Ильич лежал мокрый от пота, опустошённый и обессиленный. Через какое-то время он пришёл в себя, собрался с мыслями, почувствовал, что может наконец-то владеть своим телом.
          С трудом протянул он руку к светильнику, что стоял на при кроватной тумбочке, включил свет. В комнате всё было, как и прежде, словно ничего не произошло.
          Голова Игоря Ильича отказывалась соображать, привести в порядок свои мысли ему никак не удавалось. Он только сумел успокоить себя, что с ним всё в порядке, с ума он не сошёл,  и что это не галлюцинации.
          Твёрдо он был уверен только  в одном: ничего хорошего этот ночной визит фельдшера ему не сулит.
               
Глава 6
          Игорь Ильич не обманулся в своих самых худших опасениях. Утром на службе узнал он, что прошлой ночью Зыков вышел подработать, машина «Скорой»  попала в аварию, и уже через час после случившегося фельдшер скончался в реанимации.
          Всё стало на своё место. «Я со вчерашней ночи не с вами…- вспоминал Игорь Ильич. – Здесь всё наперёд известно. Мы ждём тебя с кольцом здесь…» И выходило, что «здесь» это «там»– в том мире, и что ждут они «там» его, Игоря Ильича, он скоро должен быть с ними. Они об этом наперёд знают!..»
          Значит, поехать должен Игорь Ильич в это Успенское, если таковое есть на самом деле, найти каким-то образом в селе злополучное кольцо и отдать его «там» Зыкову, а может и Либерману?! Но отдать, не умерев, он не может! Значит смерть?! Но как же так?! Кольцо – оно то ведь металлическое, вещь осязаемая, и как можно передать материальное в мир виртуальный? Нелепость, мистика, бред?! Нет! Устрашающая смесь реального и нереального! «Была бы одна мистика, поборол бы я умом наваждение, - терзался Игорь Ильич, но ведь Либерман, кольцо, смерть Зыкова – реальность!»
          За эти несколько дней после смерти Либермана, доктор уже приготовился к чему-то непредсказуемому, непоправимому и страха сейчас не испытывал. С Игорем Ильичём было так, как будто находился он в тёмной комнате и знал, что где-то здесь угроза ему, но не видел её, и когда в комнате зажёгся свет: смерть фельдшера, его слова той ночью, Игорь Ильич увидел эту угрозу – ею была возможность его скорой смерти.
          « Что же мне делать?! Как поступить?! – в смятении спрашивал себя Игорь Ильич. – Если всё так, то что же? Поеду я в это Успенское, найду там кольцо, и что дальше?!. Я что -  буду носиться с ним и ждать, когда умру?! Опять же: пусть я умру, но кольцо то – оно ведь кусок металла, и как мёртвый я смогу вернуть его?! Бред какой-то! В конце – концов, если я найду кольцо, я просто-напросто могу выбросить его. И что тогда? А если не поеду в Успенское? Поступлю наперекор провидению? Что ждёт меня здесь?».
          И тут, откуда-то извне, помимо его воли,  пришла мысль неожиданная, встряхнувшая душу Игоря Ильича: а что, если не наскоком съездить в село (вряд ли из этого что получится),  а переехать туда насовсем и жить там и ждать, когда найдётся кольцо и чем всё закончится.
          Он сам удивился такой мысли, откуда она вдруг явилась к нему. «Я ведь ничего не теряю, - стал думать он такой перемене жизни Игорь Ильич. – Работа на «Скорой» от меня никуда не уйдёт, комната в городе у меня останется в собственности, -  вернуться никогда не поздно, а в селе хоть по ночам спать буду, опять же: питание лучше, свежий воздух, да и работа у сельского доктора наверняка не такая изматывающая… Почему бы и не уехать? А город, компании, общение… да не нужно мне ничего этого, не скучно мне одному, напротив…»
          Игорь Ильич опять вспомнил  разговор с Либерманом. «Что же это, однако, получается? - с горькой усмешкой в душе подумал он. - Раз я намериваюсь поступить так – пожить, поработать в селе, поправить там здоровье, значит не иначе, как это Он посылает мне такие мысли, программа такая заложена…»
          И чем дольше Игорь Ильич думал об этом растревожившим его решении, тем перспектива остаться в городе виделась ему всё менее и менее привлекательной. «Всё же я чем-то болен, - думал он. – И если худший вариант, - тогда что!? И что здесь, в городе?! Я ведь один! Я ведь никому не нужен! – осознал он вдруг совсем иную сторону своего одиночества. -  Если это случится здесь, а это произойдёт непременно, теперь я почти уверен в этом, я буду умирать в своей комнате, а за стеной будут горлопанить пьяные соседи!» Игорь Ильич представил себя мёртвым, гроб на столе. Посмотрел на проём в двери, подумал: «Пожалуй, гроб не вынесут – не пройдёт, придётся ставить «на попа».
          Потом вдругсообразил, что в комнате, в гробу лежать он не будет – ведь у него нет родственников; и из морга его увезут прямо на кладбище, и кто знает, в каком гробу, если в гробу вообще; и никто не придёт проводить его «туда», никто не скажет в память о нём доброго прощального слова. Пьяный мат могильщиков будет ему панихидой. Какой жалкой, недостойной человека, будет моя кончина, - надумавшись, в конец расстроился он.
          Игорь Ильич опять стал думать о своей настоящей жизни. Бесконечная работа, усталость, ожидание чего-то свыше… Но свобода! Он  принадлежит себе, он живёт в согласии с собой, занимается тем, что просит душа, и вот теперь, что же, всему этому приходит конец? А как же тогда уверенность в своей избранности? Но, как ни странно, сколько Игорь Ильич не думал об этом противоречии между тем, что ему скоро придётся умереть, и что непременно что-то будет потом – противоречия не было! Логического объяснения этому не находил, но крепло чувство – незыблемое, всепоглощающее: оно говорило Игорю Ильичу, что его физическая смерть ещё не конец и что-то будет потом, чего он ждал всё это время, в чём всегда был уверен безоговорочно, бесконечно и непременно свершится то, что предназначено ему. «Не могу я умереть, уйти бесследно в никуда, в ничто…» - слышал в себе Игорь Ильич. Не напрасно говорил Либерман: «Я не боюсь смерти… Сейчас другая парадигма. Я ещё вернусь!..»
          Были редкие минуты, когда Игорь Ильич, словно очнувшись от помрачения, спрашивал себя: «Уж не схожу ли я с ума?! Отмахнуться бы от всего этого, забыть обо всём! Начать бы жить легко, просто, как другие живут. Ведь смирение, уныние – грех!» Но тут же Игорь Ильич не без горечи в душе отвечал себе: «Нет, с ума я не схожу, и жить по-другому, при всём моём желании, у меня не получится. Всё это должно было произойти! Всей своей жизнью в одиночестве, в ожидании чего-то неординарного я приготовил себя к такому концу, а Либерман, Зыков, кольцо… -  это уже венец всей моей жизни».
          Промучившись ещё несколько дней, Игорь Ильич внял голосу провидения. Он поинтересовался, и оказалось, что Успенское действительно есть, и есть в селе врачебная амбулатория, где должность главного врача свободна.
          Всё предопределено, всё свершается по чьей-то воле, который раз поразился Игорь Ильич. И ещё в чём не мог не признаться себе доктор, так это в том, что он ещё не взвешивал окончательно – ехать ему в село или нет, как почувствовал, услышал в себе: думай  не думай, решай  не решай – выбор уже сделан внутри него: ехать! Противиться року он был не волен.
          Определившись в своём решении отправиться в Успенское, Игорь Ильич не то чтобы утешал или обманывал себя, но в  своей новой, неопределённой во времени, пусть короткой предстоящей жизни стал думать как о жизни ему по душе, единственно правильной. Иначе думать о ней он просто не мог.
          Он поселится в доме с окнами, смотрящими на далёкий лес или реку, представлял себе Игорь Ильич. Вставать будет рано и, встретив восход солнца, умоется из реки или из бочки прохладной водой, не пахнувшей ни хлоркой, ни водопроводными трубами. Он будет пить чай с душистыми травами из самовара, сидя под липой, и вокруг всё будет чисто, пристойно, наполнено тишиной и гармонией. Потом он отправится в больницу и, встретившиеся на пути сельчане будут уважительно говорить ему: «Здравствуйте, доктор!» В больнице он полечит благодарных больных, что придут к нему на приём. А если доведётся поехать на вызов, то хорошо было бы отправиться к больному на телеге, лёжа на душистом сене. В той деревне, где он поправит здоровье старушке, её муж – старичок угостит его чаем с мёдом, и он, напившись чаю, отправится обратно. Лёжа на спине под мерное постукивание копыт, будет смотреть в голубое небо и смиренно ожидать решения своей участи, вынесенного ему «там».               
          Игорь Ильич так разложил всё по полочкам, потому что смерть, как ему всё же хотелось верить, была ещё далеко от порога его дома. Да и шла ли она к нему?
          Прошло ещё несколько дней. Игоря Ильича всё сильнее и сильнее тянуло в Успенское. Его волю будто запряг кто-то и управлял ею. Ему уже хотелось поступить именно так, и никак иначе, и ни малейшего сомнения в правильности принятого решения у него уже не было.
          Он обратился в областной отдел здравоохранения, и, опять же на удивление, всё вышло как никогда гладко: место главного врача сельской амбулатории Успенского ему предложили сразу и без лишних вопросов.
          Всё шло по намеченному Им фатальному пути.

Глава 7
          Врачебная амбулатория в Успенском, согласно сложившейся в стране системе здравоохранения, должна было находиться в подчинении районной больницы. В свободный от работы день устраиваться на новую должность Игорь Ильич отправился в районный городок к главному врачу этой больницы. «Если всё будет складываться удачно, успею доехать и до Успенского», - запланировал он.
          Однако получилось не совсем так, как надеялся доктор. В приёмной главного врача Игорю Ильичу пришлось прождать более часа. «Главный врач занят. Освободится – примет. Ждите…» - огорчила его полная, изнывающая от жары секретарша, с потным красным лицом, рыжими волосами и крашеными бровями. Брови были накрашены весьма смело и смотрелись так,  как выглядят чёрные шнурки на жёлтых ботинках.
          Игорь Ильич стал терпеливо ждать. Не мог не отметить он того, что был он совершенно спокоен: ни малейшего сомнения в том, что его примут на работу у Игоря Ильича не было. «Программа работает. Никуда этот биокомп – главный врач не денется.» - звучало в голове у  доктора. Здравый смысл отторгал эти Либермановы постулаты, сомневался в результате визита, но думалось Игорю Ильичу по Либерману, и здравый смысл был бессилен.
          Из-за жары дверь в кабинет главного врача была приоткрыта, и всё, о чём там говорилось, было хорошо слышно.
          Три мужских голоса бесконечно вели разговор об одной и той же проблеме. Сотрудник по охране туда, скорее всего приехавший из областного центра, обсуждал с врачами вопросы соблюдения техники безопасности в больнице. Поначалу дело кое-как у них продвигалось, но застопорилось на электрооборудовании пищеблока. Главный врач и, судя по смыслу разговора, его заместитель по хозяйственной части усталыми голосами объясняли, убеждали, оправдывались, но на каждый их аргумент или возражение несговорчивый охранник труда всякий раз педантично, монотонно зачитывал им очередную инструкцию.  Игорь Ильич уже было отчаялся попасть на приём до обеденного перерыва, но, как обычно бывает, когда долго ждешь, неожиданно разговор прекратился. Из кабинета вышли двое  и направились в злополучный пищеблок выяснять ситуацию на месте.
          Игорь Ильич был принят.
          Главный врач – мужчина лет пятидесяти с припухшими красными веками и большой седой  головой - выглядел усталым и раздражённым.
          Выслушав Игоря Ильича, он не особенно переменился в настроении. Интереса к персоне названного коллеги не проявил. Вопросов, есть ли у Игоря Ильича семья, и почему это, вдруг, молодой мужчина едет из города в село, в глушь, не задал. Посмотрел диплом, трудовую книжку, сказал, что все вопросы по будущей работе Игорю Ильичу надо будет обсудить с заместителем по лечебной части, но так как тот сейчас отсутствует, то в удобное для Игоря Ильича время ему придётся приехать ещё раз.
          В конце такого короткого разговора, когда казалось, что всё решено и вопрос исчерпан, открылась для Игоря Ильича весьма значимая сторона задуманного им будущего предприятия.
          Главный врач объяснил Игорю Ильичу, что больница в Успенском теперь учреждение муниципальное, находится в ведении сельской администрации Успенского. Делать запись в трудовую книжку, решать вопрос с жильём будет глава сельской администрации; опять же, все финансовые вопросы: зарплата доктора, деньги на приобретение лекарств, халатов, шприцев, бумаги или гвоздей для амбулатории -  решают всё те же глава  и бухгалтер администрации. В районную больницу Игорь Ильич обязан присылать ежемесячные отчёты: кого и как лечил и не более того.
          Ещё главный врач безо всякой дипломатии предупредил доктора, что у главы администрации Успенского по фамилии     Ивакова, жены бывшего председателя колхоза, образование – восемь классов, но на своём стуле она сидит крепко. Учитывая это, доктор не должен ничему удивляться, права свои не качать и, если хочет оставаться в Успенском, в бутылку не лезть. Если доктор заварит кашу на новом месте, то сам будет её и расхлёбывать: заступаться за него, портить отношения уже с районной администрацией здесь – в больнице не будут.
          Из кабинета главного врача Игорь Ильич вышел несколько озадаченным. «Как же так, - были его первые мысли, - чтобы мне жить и работать в селе без проблем, главное условие – это то, как я будет ладить с этой самой «главой», а не то, какой я врач и как хорошо знаю своё дело!..»
          Через некоторое время, собравшись с мыслями, Игорь Ильич сообразил, почему главный врач не только не проявил к нему интереса, но и вёл себя не то, чтобы холодно, но явно нерадушно. Он не верил, что молодой доктор едет в село надолго. Из этой установки он и исходил: закроет доктор прореху – займёт место врача в амбулатории (всё не фельдшер на этой должности), а проблемы доктора на новом месте – его проблемы.
          Скоро Игорь Ильич разобрался и в своём плохом настроении. Слишком гладким, идилличным был его настрой на новую жизнь, но, как только новизна эта чуть приоткрылась, показала ему своё подлинное лицо, от неожиданности он немного и стушевался. Как если бы приглядел он для себя женщину, размечтался о ней, настроил планов, обдумал всё и когда наконец решился, то тут, при первом прикосновении к предмету своего обожания, приоткрылась ему совсем неожиданная сторона его вожделения, и от этого открытия как-то некомфортно стало на душе.
          В таком неопределённом настроении Игорь Ильич пребывал ещё пару дней, но потом успокоился. «Чего собственно я рефлексирую? - сказал он себе. По большому счёту, не всё ли мне равно, что и как там будет, не век же мне жить в этом селе…» И, приготовившись в душе ко всякого рода перипетиям,  приятным и неприятным, в свободный от работы день отправился он на смотрины в Успенское.

Глава 8
          В уже знакомый Игорю Ильичу городок он приехал на поезде. До Успенского было ещё километров тридцать. Про рейсовый автобус местные жители давно забыли, добирались до села кто как мог.
          Однако,  для доктора попасть в Успенское проблемы не было. На привокзальной площади Игоря Ильича должен был встречать его будущий подчинённый – водитель больничной машины.
          Потрёпанный «козелок» защитного цвета с красным крестом на кузове Игорь Ильич заметил сразу. Рядом с машиной, переминаясь с ноги на ногу, курил помятый мужичок средних лет. Игорь Ильич подошёл, поздоровался, представился. Он не ошибся, это и был его будущий водитель.
          Подчинённого звали Николай. Лицо Николая было покрасневшим будто с натуги; волосы не то жёлтые, не то рыжие, как точно нельзя сказать, какого цвета прутья веника. Водитель трясся, будто внутри его был встроен генератор, вырабатывающий энергию и уже перегревший его. Вцепившись дрожащими прокопчёнными пальцами в козью ножку, Николай с трудом попадал ею в прорезь рта, и, когда закашливался, впору было надевать противогаз. «С глубочайшего похмелья…» - с неудовольствием для себя отметил доктор.
          Николай не был один. На заднем сидении машины расположилась женщина лет пятидесяти. Не скрывая любопытства, она жадно разглядывала доктора. Усаживаясь рядом с водителем, Игорь Ильич скользнул по ней взглядом. Редкие, гладко причёсанные волосы, бледное, одутловатое лицо, мешки под глазами, желтушные склеры… «Анемия, проблемы с артериальным давлением, больная печень… а может быть, ещё что и похуже», - оценил здоровье попутчицы Игорь Ильич.
          Позже в селе (женщину эту звали Евдокией) по количеству посещений оказалась она первой пациенткой доктора. Месяц назад Евдокия была оперирована по поводу онкологического заболевания желудка и в районную больницу ездила два раза  в месяц сдать анализы и показаться хирургу. До того как заболеть, работала она в сельской школе уборщицей, сейчас жила с сыном, без мужа, на пенсию по инвалидности.
          Поехали. Поначалу разговор не складывался. Евдокия молчала. Когда на неровностях дороги машину встряхивало, Николай морщился от головной боли и, если Игорь Ильич о чём-то его спрашивал, то водитель никак не мог сосредоточиться и долго соображал прежде, чем что-то ответить.
          Первые несколько километров ехали по шоссе среди полей, лес по обеим сторонам дороги темнел полосками вдали. Но, когда впереди показалось большое село, в котором на самом высоком месте была  не колокольня, а большая чёрная колотушка водонапорной башни, с асфальта свернули. Машина задребезжала, как наполненная железками погремушка. К перегару  изо рта Николая добавилась ещё одна вредность - едкая всепроникающая пыль.
          Отъехав совсем немного от главной дороги, Николай остановил машину, извлёк из сумки бутылку пива. Из вежливости предложил спасительную жидкость доктору и, когда тот отказался, перелил содержимое бутылки в свой жадный пересохший рот. Лицо его, до того будто с ушибленным взглядом, не находившим предмета, на котором можно было бы остановиться, на короткое время приняло блаженно-глуповатое выражение, тут же успокоилось и вроде бы как и поумнело.
          - Не боишься в таком состоянии ездить? – спросил его Игорь Ильич.
          - А чего мне бояться, пусть Ивакова боится, ей машина нужна, - ответил Николай и, сообразив, что доктор не совсем понял, что он имеет в виду, объяснил: - Машина  эта – она то ведь больничная, а распоряжается ею Ивакова. Куда она без машины?! За комбикормом на рынок или на юбилеи в район на чём поедет?..
          - Ты где работаешь, в амбулатории или а администрации? – спросил его Игорь Ильич.
          - В амбулатории.
          - Почему тогда Иваковой подчиняешься?
          - Чудак вы человек! – искренне удивился Николай. – Деньги- то у неё… ни бензина, ни запчастей… ничего не будет. Или она со мной ездить будет, или машина стоять будет.
          - Плохо, - выразил своё отношение к услышанному Игорь Ильич.
          - Моё дело маленькое, - пожал плечами Николай, - у меня своя начальница, куда прикажет, туда и поеду… А с  Иваковой она спорить не будет. Спорить с ей, что против ветра плевать. Себе дороже станет.
          Игорь Ильич понял, что начальница Николая – это фельдшерица, теперешняя заведующая амбулаторией.
          Неожиданно в разговор вмешалась до того молчавшая Евдокия. Заговорила она резко, категорично:
          - Они о людях не думают! Как хотят, так и распоряжаются государственными деньгами. Никакого порядка нет! Все права у них!
          Игорь Ильич не был настроен дискутировать, тем более, что разговор поворачивался к политике, но промолчать было как-то неучтиво, и он сказал:
          - Теперь вроде бы как демократия. Отстаивайте свои права, кто вам мешает.
          - Не нужны нам права! – тут же возразил Николай. – Права они у власти, по этим правам они и воруют. У нас только безо всяких прав порядок может быть!
          - Где эта демократия?! – распалилась Евдокия. – Грызутся из-за престола, как собаки! Сталин один управлял, никуда не ездил, и к нему никто не ездил, и работало всё, никто без работы не сидел!
          - Растащили всю страну, вот тебе и демократия, - поддержал её Николай.
          - Пожалуй, при Сталине мы с такими разговорами до села бы не доехали, - прокомментировал Игорь Ильич.
          - Сталин много народу погубил?! – вздыбилась в разговоре Евдокия. – Значит так надо было!. А сейчас что?! Каждый день по телевизору показывают: то там убили, то тут убили… Не было раньше такого!
          - Ну как же так, - попытался возразить Игорь Ильич, - а коснись вашего сына или мужа – взяли бы да ни за что и расстреляли?
          Ответ Евдокии обескуражил доктора.
          - Ни за что не расстреливали, а расстреляли бы, так и пусть, - зато порядок был бы!
          Желание на эту тему продолжать разговор у доктора как-то сразу отпало. Он решил вернуться к разговору более конкретному, его касающемуся.
          - Ивакова, она, что же тебя выручит, если водительское удостоверение отберут? – спросил он Николая.
          - А то… - без тени сомнения заверил Николай. – Ворон ворону глаз не выклюет. У них тут своя мафия. Все из одного корыта кормятся, что Ивакова, что районная администрация, что милиция…
          - Почему же так круто – мафия? – спросил Игорь Ильич.
          - А то как же, - уверенно отвечал Николай. – Все воруют, все одного поля ягоды. Они же здесь годами сидят. Любого затопчут…
          Разговор опять возвращался к политике. Игорю Ильичу не хотелось, чтобы Евдокия опять вломилась в него, и, не дожидаясь пока это случится, он спросил Николая:
          - А колхоз или что-то вроде этого в селе есть?
          - Теперь не колхоз – акционерное общество «Мир». Горе одно. Человек сорок осталось. В долгах, как в шелках, всё у них описано, телефоны и те пообрезали…
          - Какой же смысл сохранять такое общество?
          - Смысл есть, - не согласился Николай. – На что же тогда начальство жить будет? Тащить то откуда? Сейчас ведь как, что государство взаймы даёт, то и растаскивают, тем и живут. Нет… без такого общества никак нельзя.
          - А клуб есть? – после некоторого молчания спросил Игорь Ильич.
          - Есть, даже зимой.
          - Почему, «даже зимой», - не понял доктор.
          - Так зимой туда никто не ходит, а топят… Муж и брат бухгалтерши администрации, - пояснил Николай. – А денег на клуб сколько списывают… Вся родня администрации ворованной краской дома перекрасила.
          Николай выговорился. Ехали молча.
          «Обиженные, недовольные, несчастливые… - думал Игорь Ильич про своих попутчиков. – А куда им деваться. И хотели бы жить по-другому, да не получится. Не в их это воле. Видать действительно жизнь за них уже расписана…»
          Потом Игорь Ильич стал думать о том, что его представление о сельской жизни с тем, что он сейчас услышал, явно не совпадали. Настроение его собиралось испортиться, как бывает с ясным небом, когда перед непогодой на нём появляются первые облачка.
          Проехали бывший карьер. Земля была изуродована: на дне огромных, как кратеры, ям ещё кое-где оставались скелеты металлических конструкций, не успевшие высохнуть после дождя лужицы на дне ям, были красными, как от крови.
          - Гравий брали, - пояснил Николай.
          Неожиданно лес расступился, дорога опрокинулась вниз, к деревянному мосту через широкую речку.   
           Дощатый настил по краям спины моста и перила ещё не успели от дождей и времени сделаться серыми и, казалось, запах свеже- обработанной древесины  добежал и проник в машину.
          - Хороший мост, новый, - сказал Игорь Ильич.
          - Новый, - согласился  Николай. – Каждую весну строят.
          - Зачем? – удивился Игорь Ильич.
          - Льдом сносит.
          - Так разбирать перед ледоходом надо.
          - Разбирать не горит, руки не доходят. А новый строить – нужда заставляет.
          - И этот снесёт?
          - Снесёт. Куда же ему деваться…
          Проехали по мосту, и, как только поднялись на горку, открылось  село.
          - Приехали, - объявил Николай.
          - Игорь Ильич попросил остановить машину, вышел из неё, огляделся.
          - Поезжай, - сказал он Николаю. – Скажи Иваковой: доктора встретил. Я чуть позже подойду.
          Николай пожал плечами, хлопнул дверцей, уехал. Игорь Ильич остался один.
          Он оказался  на самом высоком месте, и всё вокруг было видно великолепно. Где-то далеко из леса выбегала река. К правому крутому её берегу подходили заливные луга, плавно переходящие в косогор. На нём и расположилось Успенское. Село единственной улицей тянулось бесконечно вдаль.
          Доктор уже был наслышан о красоте здешних мест, но увиденное превзошло его ожидание.
          Игорь Ильич отошёл от дороги, присел на большой камень. На душе у него было печально. «Даже месяц назад мог ли я  представить себе, что буду сидеть вот здесь, у этого чужого мне села, на берегу этой реки, на этом камне, и что в этом уголке земли, может и придёт ко мне смерть? - думал он. – Разве это моя воля? Поспорь вот теперь с Либерманом…  И кто теперь убедит меня в том, что нет чьей-то воли над всеми нами?..»
          Игорь Ильич почувствовал, что по руке, покусывая её, бежит муравей. Он хотел было раздавить его, но пожалел и, махнув рукой, стряхнул вездесущее насекомое в траву. «Вот так, наверное, кто-то решает и мою судьбу, - подумал Игорь Ильич, - с той лишь разницей, что муравей  не знает, что есть я, а я, по крайней мере, знаю, что есть Он».
          Доктор спустился к реке, снял рубашку, вытряхнул её от пыли, потом долго, с наслаждением умывался.
          До площади, где были церковь и здание сельской администрации шёл Игорь Ильич минут десять, не больше. У церкви задержался. Поруганное людьми тело храма пребывало в запустении. Вокруг стен росла крапива, и только к рыжей от ржавчины двери, обитой железом, с тяжёлым замком на ней, вела вытоптанная в траве дорожка.
          Чёрный крест на луковице храма наклонился и походил на человека, который, чтобы не упасть, раскинул руки. Кровельное железо с купола было сорвано, и сквозь острые ребра стропил голубело небо. Высоко, вокруг основания купола, воротником синел мох, и осмелились вырасти чахленькие березки. Кирпичная кладка храма была  изуродована – словно кто-то злой, но немощный  грыз стены, но не в силах справиться, обломал зубы и отступил.   Несколько окон с когда-то красивыми резными рамами, сейчас рассыпающимися, серыми от дождей и времени, были заколочены крест – накрест нестругаными досками. Зрелище было  унылым.
          На этой же площади, метрах в тридцати от храма, не страдая от собственной неуместности, под выцветшим триколором пристроилась блочная  одноэтажная коробка здания администрации. Выглядела она безликим уродцем рядом с устоявшем на земле поруганным храмом.
          Игорь Ильич направился  к главе администрации.
          Не прошло и получаса, как Николай вёз будущего главного врача  и главу администрации Ивакову в больницу.
          Ивакова – женщина лет сорока, смуглолицая, с правильными чертами лица, на первый взгляд показалась Игорю Ильичу внешне интересной. Но, приглядевшись, он обнаружил на лице «главы» сетку морщин, над верхней губой шнурок усов, а под левым глазом припудренный отцветающий синяк. «Видимо, подарок мужа», - предположил Игорь Ильич. Говорила глава администрации: «Ехай, плотят, звонит…»
          На село доктор смотрел с интересом. Дома по обеим сторонам улицы были либо почерневшими бревенчатыми, либо щитовыми с выцветшей краской. Попадались и недавно крашение тёмно-синие дома. «Про эти, выкрашенные ворованной краской, наверное, и говорил Николай», – решил Игорь Ильич.
         Глухого забора с тесовыми воротами ни у одного из домов доктор не обнаружил. У некоторых изб  изгородью  служили сложенные дрова. Верхние ряды полениц были светлыми, нижние – тёмными, как волосы у давно не красившей их блондинки. У большинства бревенчатых домов изгороди не было вообще, и выход из дома был прямо на улицу.  «Видимо, там живут ожидающие своего конца старики», - сделал умозаключение Игорь Ильич.
          Попадались вдоль дороги перевёрнутые лодки с прохудившимися днищами. Проехали клуб – мрачное здание из красного кирпича с узенькими, как бойницы, окошечками и высокой чёрной трубой. Клуб показался доктору больше похожим на крематорий, чем на очаг культуры. На улице было много собак – разношёрстных с одинаковыми свисающими из пасти  слюнявыми языками. Собаки лежали в придорожном песке, ленивыми взглядами провожая автомобиль. Совсем не было видно детей.
          Ехали недолго. Улица закончилась, и после нежной берёзовой  рощицы, когда бело-зелёная рябь расступилась, машина выехала к амбулатории.
          Под гигантскими белоствольными тополями с сине-серебристыми листьями  (таких мощных высоких тополей Игорь Ильич никогда не видел) приютились несколько неказистых бревенчатых построек. Видимо, территория больницы была застроена раньше, а деревья уже вымахали потом.
          Ближе других к дороге чернело длинное одноэтажное здание с рядом больших окон и разваливающимся крыльцом. К этому  зданию и подъехали.
          Машина, как от боли завизжав тормозами, ткнулась в прогнившую доску крыльца, остановилась. Окна, что были ближе к входной двери, засветились белыми халатами и любопытными лицами.
          - Выходим - объявила Ивакова.
          Игорь Ильич был спокоен. Ни то чтобы порыва, но даже слабого дуновения волнения и тревоги не слышал он в своей душе. Как встретят его здесь и как всё сложится , было ему всё равно.  Он знал, что жить ему в селе недолго: «Всё предопределено - нет смысла ни суетиться, ни беспокоиться».
                Глава 9
          Субботу и воскресенье потратил Игорь Ильич на переезд в село и обустройство на новом месте.
          Машина, которая перевезла бы его скарб, у бывших колхозников, которые теперь назывались членами акционерного общества «Мир», не нашлось. У них остался единственныйописанный за долги грузовик, и тот пребывал в таком состоянии, что, по меркам медицины, был бы признан глубоким инвалидом, - до города он просто-напросто не доехал бы.
          Игорь Ильич нанял машину в городе, огорчив тем самым  и без того свой унылый бюджет.
          В понедельник доктору надо было приступать к своим обязанностям.
          За два месяца до приезда доктора в Успенском ещё дышала сельская участковая больница на пятнадцать коек, но её закрыли, преобразовав во врачебную амбулаторию. Штат сократили, лежавшие больные разошлись по домам.
          Всё, что было ценного из списанного в больнице: телевизор, стиральную машину, кухонную плиту… Ивакова с бухгалтершей администрации прибрали к рукам.  Занимавшей должность заведующей больницы фельдшерице Тамаре Ивановне достались ещё крепкий диван, письменный стол и кое-что  ценного из кухонной утвари.
          Оставшись без больницы, жители немного повозмущались, пороптали, но, понимая, что куда бы то ни было жаловаться бессмысленно и бесполезно, в конце концов успокоились. На всё их недовольство жизнью в ответ от властей любого уровня звучало магическое заклинание  «денег нет».
          В утешение недовольным жителям села была введена должность врача амбулатории. Сейчас  приятной неожиданностью для сельчан и должен был стать приезд нового доктора. Теперь штат амбулатории составляли врач, фельдшер, санитарка и водитель.
          Ивакова поселила главного врача в бревенчатом доме, где ещё за год до приезда Игоря Ильича в одной, большей его части, была почта, в другой, меньшей, – сберкасса. Там, где была почта, после ремонта, за счёт администрации, жили недавно поженившиеся старшая дочь бухгалтерши с мужем; где была  сберкасса; обосновался Игорь Ильич.
          Ивакова предупредила доктора, что жить в доме он будет до тех пор, пока работает. Она была более чем уверена, что врач этот в селе долго не задержится. Уже позже Игорю Ильичу передали её слова о нём: «Нормальный человек просто так к нам не приедет. Это птица залётная…»
          Бывшую сберкассу, куда она поселила Игоря Ильича, придерживала Ивакова для своего сына под дачу, и то, что сейчас здесь будет жить доктор, было ей только на руку: теперь уже притязаний занять это жильё кому-то или отдать под что-то  - быть не могло.
          Жилище доктора состояло из двух, разных по величине комнат и небольшой прихожей. В большей по площади комнате, метров в пятнадцать, было одно окно с ржавой решёткой. Когда-то с целью придать сберкассе вид учреждения, бревенчатые стены внутри комнаты были обиты фанерой и оклеены ядовито-зелёного цвета обоями с несуществующими в природе цветами. Обои со временем сделались грязными, оборвались. Потолок, давным-давно оклеенный белой бумагой, сделался серым, а в местах, где сходился со стенами, темнели дырки – их прогрызли мыши. Часть дома, которую теперь занимал вновь прибывший доктор, не отапливалась. Раньше, когда дом служил учреждением, топили дровами котёл, в комнатах были трубы и радиаторы, но всё это кому-то понадобилось, и сейчас в стенах торчали металлические крючья, на которых при желании удобно было повеситься.
          Первая мысль, которая появилась у Игоря Ильича, когда он осмотрел свое новое жилье, была: «Как же я буду жить здесь зимой без отопления?!» Но, спохватившись, он  сообразил: «О чем это я!?  Не до зимы же мне жить здесь…»
          В двери большой комнаты, которая будет служить Игорю Ильичу и кабинетом, и спальней, было пропилено маленькое окошечко: когда здесь была сберкасса, через него выдавали деньги. И всё это: решетка на окне, пропиленное окошечко, мрачные стены - делали жильё доктора очень похожим на тюремную камеру. Вторую, меньшую по размерам комнатку Игорь Ильич приспособил под кухню. В ней доктор поместил кухонный стол, шкаф для посуды и холодильник. На стену повесил умывальник, под который поставил ведро.
          Часов в пять утра, может и раньше, когда после ночного покоя всё пришло в движение, разбудили доктора звуки, по силе своей  сравнимые  только что с выстрелами. Вслед за этой утренней  пальбой, до проснувшегося слуха Игоря Ильича донёсся мат – беззастенчивый и безоглядный. Доктор не поленился, поднялся, выглянул в окно.
          По улице брело стадо коров. Стрелял кнутом и хрипло, гортанно ругался, на пытающихся выбиться из общего строя коров, сельский пастух – высокий худой мужик с небритыми впалыми щеками, в картузе, балахоне неопределенного цвета и с холщовой сумкой через плечо. «В сумке, кроме прочего, непременно самогон для похмелья», - был уверен Игорь Ильич.
          Доктор снова лег, но заснуть уже не мог. Поневоле ему пришлось слушать утренний концерт. Перекликаясь, пели петухи, и скоро Игорь Ильич уже различал четыре петушиных голоса. Подняли гвалт собаки и никак не могли угомониться. Доктор снова выглянул в окно. У собак была свадьба. Рыжая сука с уныло обвисшими ушами и обтрепанным, в репьях, хвостом, бесцельно болталась по заросшему травой огороду. За ней волочились более десятка кобелей. Самый крупный из них, скорее всего, помесь овчарки с лайкой, как привязанный, следовал за ней, всякий раз грозно рыча на очередного рискнувшего приблизиться к невесте претендента. Обделённый генотипом, кобелёк, ни по каким меркам не подходивший на роль жениха, держась на безопасном расстоянии, то и дело прижимал морду к земле, задирал крючок хвоста и, то ли от зависти, то ли по недоумию, принимался надоедливо безудержно лаять.
          Игорь Ильич снова лег. Трещали мотоциклы, проехал трактор. Чей-то визгливый женский голос, отдохнувший  за ночь, поленился подойти поближе и долго кричал по поводу заболевшей коровы.
          Шум этот, ожидание нового дня подняли Игоря Ильича с постели.
          Утро началось для доктора несравнимо прозаичнее, чем он представлял его себе в городе. Бочки с прохладной дождевой водой, из которой он бы умылся, во дворе не оказалось, идти на реку Игорь Ильич не решился. Умылся он в комнатке над ведром. И на завтрак у него не было ни ароматных огурчиков с грядки, ни душистого мёда к чаю. На электрической плитке сварил он себе пару яиц и попил чаю с сахаром.
          И когда Игорь Ильич  шёл на работу, здороваясь со всеми, кто встречался ему на пути (он знал, что так принято в селе), приветливых улыбок на лицах сельчан он не заметил и уж тем более никто ему не кланялся. С доктором доброжелательно здоровались, но провожали нового человека взглядом, в котором были и любопытство, и удивление, и настороженность. « С чего бы это вдруг к нам такой молодой врач приехал?» - говорили эти взгляды.
          Об Успенском Игорь Ильич уже был немного наслышан. История его уходила в столетия; доктору даже рассказали о том, что якобы здесь, на реке, встретились для битвы Новгородская и Владимирская дружины, но примирились. Хорошо же помнили сельчане только  недавнее прошлое, свидетелями которого были сами.
          В тридцатые годы прошлого столетия, перед второй мировой войной, село строилось, множилось людьми - рожали много. С окружающими село деревнями было более трех тысяч жителей, - сейчас жителей было чуть более пятисот. Был тогда в селе крахмальный цех, делали валенки, скрипела на реке мельница. В предвоенное время были построены школа, клуб, больничный комплекс: здание стационара, амбулатория, кухня, прачечная, конюшня, сарай… Игорь Ильич поинтересовался, какой тогда была больница, и, к своему удивлению, узнал, что работали тогда два врача -  терапевт и стоматолог, акушерка, несколько медсестёр, санитарок. Не оставалась без работы акушерка. При больнице были лошадь, корова, свиньи. Врач на вызовы зимой  ездил на санях, летом на телеге. Жизнь больницы в те времена зависела не от главы сельской администрации или  районного медицинского начальства, а от первых людей на селе - парторга и председателя колхоза. Председатель решал, сколько выделить для больницы теса, дров или картофеля, а парторг приходил на утренние конференции, слушал, кого и как лечат и устраивал врачам взбучку, например за то, что долго лечат продавцов – некому работать в магазине, или за то, что медики не выполнили план по заготовке для колхоза сена.
          Но всё это было когда-то. Сейчас же территория больницы встретила главного врача  тишиной и запустением. В это первое рабочее утро Игорь Ильич, опасаясь опоздать, пришел пораньше, и сейчас у него было время не торопясь обойти доставшееся ему всё это захиревшее медицинское хозяйство.
          Неделю назад, в первый день знакомства Игоря Ильича с сотрудниками бывшей больницы, когда они с Иваковой подъехали на машине, он лишь окинул взглядом территорию больницы, да познакомился со своим немногочисленным персоналом, – он торопился на обратный идущий из районного городка поезд.
          По тропинке, теснимой жгучей крапивой и ленивыми лопухами, главный врач прошёл к больничному сараю. Середина крыши ветерана просела и формой своей  напоминала спину двугорбого верблюда. Между горбами прижились опавшие перепревшие      листья;  на этой благодатной почве нашла приют вездесущая трава с неизвестным для доктора названием. Нижние венцы сарая сгнили – дыры были заложены кирпичами и булыжниками. Сколоченные из толстых досок двери не были заперты. Двери эти уместнее было бы назвать воротами, потому как состояли они из двух тяжеленных половин, висевших на кованых - таких вечных нынче на найти - навесах.
          «Ничего ценного там нет», - решил Игорь Ильич, но всё же зашёл в сарай. После дневного света, в неразличимой для глаз затхлой темноте, стуча коготками, прошмыгнула крыса. Привыкнув к полумраку, Игорь Ильич огляделся. Хранился здесь, а вернее, был свален и забыт, никому не нужный хлам: гора вонючих больничных матрацев, металлическая, с проржавевшим днищем бочка то ли из-под хлорки, толи из-под извёстки, картонные коробки с каким-то гнильем, изодранные больничные тапки, битая посуда…
          Оставив сарай, Игорь Ильич прошёл мимо огромной ямы, по краям заросшей крапивой,   почти доверху заваленной мусором. В просвете буйной растительности неожиданно открылся фрагмент кирпичной кладки – яма сообщила доктору о своем благородном происхождении. «Раньше был погреб», - догадался Игорь Ильич.
          Скоро он оказался у двух покосившихся деревянных строений, которые правильнее было бы назвать избами, служивших раньше кухней и прачечной. Окна, чтобы не забрались злоумышленники, были наглухо заколочены досками, двери забиты гвоздями. Желания попасть внутрь помещений у доктора не возникло.
          Последним в этот утренний обход предстояло быть осмотренным зданию стационара.
          Это был довольно длинный бревенчатый дом с крышей, показавшейся доктору издали похожей на крышку огромного по какой-то причине забытого, не зарытого в землю, серого гроба. Внутренняя планировка здания оригинальностью не отличалась. С крыльца попадаешь в тесный тамбур; дальше – просторная комната для посетителей; если поступал больной – она же приёмная. За ней почти на всю длину – коридор, по одну сторону которого – двери в палаты, по другую – окна на унылый больничный двор, заросший травой. Упирался коридор в двери трёх небольших комнаток: кабинет врача, процедурную и кладовку, где раньше была лаборатория.
          Когда-то, в лучшие для стационара времена, между игрой в карты и процедурами, бродили по коридору в пижамах больные, стонали в родах женщины, покрывались в стоматологическом кресле холодным потом мужчины.
          Сейчас же в здании было пустынно, сыро и прохладно. Разросшиеся тополя укрывали своими кронами здание, и даже летом, в солнечную погоду, прогреться и просохнуть этому унылому пристанищу недугов не удавалось.
          Больные на приём ещё не пришли, но подчинённые Игоря Ильича уже были на месте.
          Бывшая заведующая больницей Тамара Ивановна, попавшая теперь в подчинение Игорю Ильичу, встретила главного врача медовой улыбкой и сразу же предложила занять ему место в кабинете.
          Это была сытая телом брюнетка лет сорока с розовыми лоснящимися, будто полированными, как у  огромной матрёшки, щеками. Игорь  Ильич сразу не понял: от природы это у неё или это такое искусство макияжа. И название духов, со сладким приторным запахом, исходившим от его подчинённой, определить ему было не под силу.
          В коридоре на стуле сидел Николай. Санитарка Шура – женщина предпенсионного возраста, высокая и костлявая, протирала пол. В детстве Шура перенесла  какое-то инфекционное заболевание, от которого пострадали у неё и нервы, и интеллект. При ходьбе она ставила ноги не координировано, мягко, а будто натыкалась на     них, – было похоже на то, как ходит по болоту цапля. Интеллекта работать санитаркой Шуре  хватало, была в работе она безотказной, никаких проблем за долгие годы её безропотного труда в больнице  не возникало.
          Увидев главного врача, Шура прекратила работу, отошла к стене и, опершись на  швабру, не мигая, с выражением не то вины,  не то тупой покорности на лице уставилась на доктора. Немигающие, лишённые пытливости мысли глаза, узкий нос и немая пауза делали её чем-то похожей на большую диковинную птицу.
          От предложения Тамары Ивановны занять место в кабинете Игорь Ильич отказался и  попросил её, пока не пришли больные, посмотреть, что и где находится в здании бывшего стационара.
          Утром он настроился на трудный приём, ожидал увидеть много, жаждущих попасть к нему больных, но, как ни странно для него, коридор был пуст. Позже Тамара Ивановна объяснила: «Придут те, кого совсем уж припёрло, -  летом болеть некогда, дел не переделаешь…»
          Заглянули в молчаливые палаты. В каждой из них  была одна и та же картина: голые, с металлическими сетками кровати, рассохшиеся белые тумбочки с оторванными дверцами, по несколько стульев – инвалидов.
          И в палатах, и в коридоре пол оказался довольно крепким, нигде не качался, однако у стен темнели щели шириной не менее, чем в два пальца, и Игорь Ильич представил себе, какой холод пойдёт оттуда зимой. Стены во всех помещениях здания наполовину были выкрашены, уже знакомой доктору синей краской, и оттого, что внутрь не проникало солнце, и на окнах почему-то возмущающе не было занавесок, было мрачно и неуютно.
          Прошли в кладовую. В ней всё было заставлено и завалено теперь уже никому не нужными вещами: были там ящики с пробирками, центрифуга, кипы перевязанных историй болезни, горка подушек с застиранными в коричневых разводах наволочками, «утки» для больных и ещё много неизвестно чем набитых картонных коробок.
          В кабинете врача Игорь Ильич увидел то, что и ожидал: письменный стол, кушетку под застиранной простыней для осмотра больных, шкаф,  с теснившимися на полках амбулаторными картами, пару уцелевших тумбочек, три стула.
          После того как всё было осмотрено, Тамара Ивановна отлучилась по какому-то делу, Игорь Ильич вернулся в кабинет, занял место за столом, стал ждать больных.
          «Удивительно… - думал он. – Сто лет прошло, а всё то же…» Обход напомнил ему «Палату № 6» Чехова: «…узкая тропинка, на которой можно ожечься о крапиву… сгнившие ступеньки крыльца… гора больничного хлама… стены флигеля, вымазанные грязно-голубой краской…».  «Ещё бы  вонь кислой капусты, аммиака, клопов да пару больных в синих халатах и колпаках, и картина была бы полной», - вздохнул Игорь Ильич.
          За дверью послышались незнакомые Игорь Ильичу голоса – пришли первые больные.
          Врачей по отношению к больным можно условно поделить на две категории. Одни доктора доверительно беседуют с больными, стараясь в доходчивой для них форме донести суть их болезни. Эти врачи как бы вручают больному горящую свечу в тёмном коридоре их недуга. Другие  их коллеги,  ведут себя противоположным образом, не без основания полагая, что ставить больного рядом с собой не только не нужно, но и вредно для самого больного. Авторитет врача, высота его положения, скрытая от больного тайна знаний, должны быть страждущему недосягаемы. Только безусловная вера, слепое поклонение врачу принесут успех в лечении; суррогаты же медицинских знаний, копание больного в своей болезни, сопряжённые с этим сомнения, по мнению второй группы  врачей, кроме вреда ничего не принесут больному.
          Игорь Ильич никогда не задумывался, к какой группе врачей он относится. Поступал он в каждом случае индивидуально. Если больной не проявлял интереса к тому, что происходит внутри его организма, то Игорь Ильич и не навязывал ему своих знаний; если же пациент интересовался, задавал вопросы о своём недуге, Игорь Ильич  шёл навстречу такому больному.
          Здесь, в селе, Игорь Ильич рассудил следующим образом: «Сельчане не избалованы вниманием. Я один доктор на сорок километров в округе, почему бы и  ни поговорить с ними о болезнях. Никакого труда мне это не составит, им же это будет и полезно, и понравится, тем более что времени на прием у меня достаточно.»
          Вернулась Тамара Ивановна. Начался приём.
          - Заходи, Монеткин , - пригласила она в кабинет первого больного. «Заходи, уж коль припёрся, не выгонишь ведь тебя     теперь», - прозвучало в её тоне, что совсем не понравилось Игорю Ильичу.
          Вошел Монеткин– высокий, худой с длинными, будто жерди, ногами, вытянутым, нездорового цвета лицом и  с кругленькими, узко посаженными глазками. Что-то в нём было неприятное, что именно - Игорь Ильич сразу не понял; скорее всего, лицо Монеткина - какое-то обездвиженное, будто кожа приклеилась к костям, а глубоко посаженные глазки не отражали работу мозга, а были словно пришлёпнутые пуговички на застылой гуттаперчивости лица.
          - Прошу, - доброжелательно пригласил Игорь Ильич, рукой показывая на стул.
          Монеткин долго неловко усаживался, будто примерялся, и уже когда уселся, всё продолжал ёрзать, будто сидел на чём-то остром.
          - Ну, что ты как на шиле сидишь! – заругалась на него Тамара Ивановна.   
          - Ага… на шиле… - недовольно проворчал Монеткин.
          - Слушаю вас, - обратился к нему Игорь Ильич.
          - Чего слушать! Лечит надо! – вдруг неожиданно высоким для такого роста и возраста голосом возмутился Монеткин.
          Как и все врачи Игорь Ильич был привычен ко всякого рода странностям больных и никак не отреагировал на такое поведение пациента.
          - Ваши жалобы. Что беспокоит? – все также доброжелательно спросил он.
          - Ноги болят. Ходить не могу… - не сразу, будто сделав одолжение, пожаловался  Монеткин.
          - И давно болят?
          - Кабы не давно, так и не пришёл бы…
          - Показывайте ноги, - уже более категорично произнёс Игорь Ильич.
          Монеткин вдруг выпрямился на стуле, вытаращил свои маленькие глазки и, растягивая слова, пропел:
          - Ну и вра-ач! Вот так вра-ач! Показать -  так и  любой скажет. Для этого -то и врачом быть не надо!
          Игорь Ильич от неожиданности даже опешил.
          Тамара Ивановна быстро поставила всё на свое место:
          - Хватит придуриваться! Делай, что тебе говорят! Или выметайся из кабинета!
          Лицо Монеткина не выразило ни вины, ни раскаяния. Оно оставалось в том же закостенелом состоянии. Изменилось его поведение. Он сразу сделался послушным: с готовностью наклонился, снял туфли, сопя, стащил вонючие носки и  задрав брючины, выставив перед доктором свои бледные костлявые ноги,  с каким-то тупым недоумением, будто впервые видел, уставился на них.
          То, что перед ним  хронический алкоголик с изменением личности, Игорь Ильич уже понял, и установить диагноз – что у Монеткина с ногами – опять же для доктора не составило труда.
          Игорь Ильич задал больному ещё  пару вопросов, потрогал его ступни, подвёл итог:
          - Болезнь ваша понятна. Сосуды на ногах сужены, кровь плохо поступает, поэтому ноги  холодные и болят. Курение, алкоголь, холод, сырость исключить… иначе…
          - Отрежут, - с полным безразличием прервал доктора  Монеткин.
          - Я думаю, если лечиться – до гангрены дело не дойдет. Лечиться нужно… Обязательно…
          Игорь Ильич стал называть Тамаре Ивановне, какие нужно выписать  больному лекарства.
          По выражению лица Монеткина было совершенно непонятно, расстроился он, недоволен или, напротив, уйдёт с надеждой на успех в лечении. Он не о чём не спрашивал, да и Игорь Ильич не усердствовал - больной был неприятен ему.
          Монеткин молча взял рецепты и, не сказав ни спасибо, ни до свидания, вышел.
          - Можно подумать,  лечиться он будет. Пьянь беспробудная. Завтра пенсию получит,  налопается, как свинья, -  подвела итог визиту Монеткина фельдшерица.
          Игорь Ильич только задумчиво проговорил: «Однако…»
          После Монеткина вошла старуха с палкой. Лоб – гармошка морщин, рот – беззубая прорезь с опущенными уголками, обтянутый сухой кожей с горбинкой нос.
          Тамара Ивановна, положив перед доктором амбулаторную карту больной, негромко проворчала:
          - Теперь надолго…
          - Что привело вас, Мария Павловна, в больницу? – спросил Игорь Ильич, взглянув на лицевую сторону амбулаторной карты больной.
          С виду Марии Павловне было лет восемьдесят, и Игорь Ильич свой первый вопрос задал тоном чуть снисходительным, чуть шутливым – так разговаривают с малыми детьми или поглупевшими от прожитых лет стариками, заранее предполагая превосходство над собеседником. Но скоро доктор понял, что ошибся – надо было менять тон. Острый взгляд пациентки, ответы по существу никак не предполагали продолжение беседы в таком вот, изначально взятым им фривольном тоне.
          - Крылатки, милай. Крылатки, как огнём жжёт. Спасу нет… - пожаловалась больная.         
           Игорь Ильич догадался, на что жалуется больная.
          - Лопатки? – улыбаясь, переспросил он.
          - Может и лопатки, милай, я ведь не ученая, не знаю по-вашему.
          - Ещё что беспокоит?
          - Поясница, как каменная, а уж лидвию как тянет, как тянет…
          - Лидвия, это где? – опять же, улыбаясь, спросил Игорь Ильич.
          - Вот она – лидвия, - с готовностью показала Мария Павловна на заднюю поверхность ноги выше колена.
          - Всё понятно, - сказал Игорь Ильич. – Ваша болезнь, Мария Павловна, называется остеохондроз… Это когда нервы болят…
          - Вот, вот, милай, от острого хондроза меня и лечат, -  подтвердила его диагноз больная. – Да и как  им не болеть, нервам-то, жизнь то ведь какая была, ведь всё одни нервы, одни нервы…
          И она, совершенно не задумываясь о том, интересно это доктору или нет, есть ли у него время её слушать или нет, принялась рассказывать Игорю Ильичу о своей долгой жизни с утомительнейшими подробностями в некоторых местах.
          Игорь Ильич, обретя нормальное расположение духа после визита Монеткина,  предупреждённый Тамарой Ивановной о том,  сколько времени, что ему придется уделить этой больной, подпер подбородок рукой и терпеливо, участливо стал слушать о полной невзгод и лишений жизни Марии Павловны.
          Однако когда она  очередной раз сказала «Бог миловал», Игорь Ильич, наконец-то, решился прервать её:
          - А ходите ли в церковь, Мария Павловна?
          - Нет, милай, не хожу, - без тени сожаления или раскаяния ответила пациентка.
          - Отчего же не ходите?
          - Не приучены мы туда ходить, вот и не ходим.
          - Так приучались бы, взяли бы, да и  пошли.
          - Нет уж, милай, поздно приучаться. Видать так уж и помрём.
          - А умирать без Бога в душе, не страшно? 
          - Страшно, не страшно, а что делать, коли к вере не приучены. Если Бог есть, он нас простит, а что в церковь не ходили – не  наша вина.
          - А чья же?
          - А кто его знает, чья она вина эта…
          Диалог о вере прервался неожиданно.
          В кабинет вошла санитарка Шура. Из-за спины её, в проёме распахнутых дверей,  выглядывала худенькая девочка – на вид лет десяти.
          - Чего тебе, Шура? – спросила Тамара Ивановна.
          - Вот… Пришли за доктором… - и Шура, обернувшись, показала пальцем на несмелую девочку.
          - У нас бабушка умерла, - тихо сказала девочка.
          - У вас нет бабушки! Какая бабушка?! – удивилась Тамара Ивановна.
          - Не наша бабушка…
          - Ничего не понимаю. Что там у вас, давай-ка рассказывай, - распорядилась Тамара Ивановна.
          С трудом, совместными усилиями удалось вытащить из ребенка подробности этого, как ни печально, банального для села случая.
          К родителям девочки вчера вечером пришла дальняя родственница из соседнего села, такая же любительница выпить, как и хозяева.
          К ночи все напились; идти домой старуха уже была не в состоянии, её оставили ночевать, а утром нашли мертвой. Девочку послали за доктором, чтобы тот пришёл, подтвердил факт смерти и выдал справку.
          На дорогу к дому, где находилась умершая, доктор и его маленькая спутница потратили минут пятнадцать. То, что Игорь Ильич поначалу принял в своей собеседнице за стеснительность и робость перед новым ей человеком, на самом деле оказалось ни чем иным, как отставанием  в умственном развитии. Девочка, плод вечно пьяных родителей, задумывалась над простыми вопросами, с трудом подбирала слова, а то и вообще становилась в тупик; причём не сознавала и не смущалась своей умственной беспомощности.
          Уже потом, осматривая в селе других детей, Игорь Ильич с болью в душе обнаружил, что мало в селе побегов из молодой поросли, поднявшихся  на удобренной алкоголем почве, не страдают снижением интеллекта.
          Подошли к дому. Миновав тесные сенцы, Игорь Ильич вошёл в прихожую. Его никто не встретил.
          Позже, посещая больных, он – человек городской – с удивлением отметил для себя, на его взгляд, и неудобства, и непродуманности, как в планировке самого села, так и во внутренней анатомии изб сельчан.
           Почему-то всё село состояло из одной бесконечной улицы; и вот из-за этой необходимости быть селу одной улицей приходилось платить дань. Некоторые избы оказывались в низине, в сырых местах; когда таял снег, в подполье у хозяев плавали банки с соленьями и вареньями; если весна затягивалась, хозяева не могли дождаться, когда же наконец земля просохнет и можно будет вскапывать огород. Половина всех изб – одна сторона улицы – смотрела окнами на север: здесь никогда не гостило солнце. Избы так тесно лепились друг к другу, что  когда случался пожар, то выгорало сразу по несколько дворов. «Вон там, чуть подальше, повыше, у двух сосен, замечательное место, почему было бы не построить дом там?.. - задавал себе вопрос Игорь Ильич. - И участок был бы у дома большой, и с соседями не было бы проблем».
          И внутреннее устройство домов, на взгляд Игоря Ильича, было непродуманным и неудобным. Из тесных сеней попадаешь в первую комнату, которую можно было бы назвать кухней. Здесь русская печь, но сложена она у задней стены дома, к которой примыкает сарай для скотины, или, как его называют в селе, двор. Из этой первой комнаты вход во вторую, которая вообще не отапливается. Это ставило доктора в тупик. «Как же зимой в ней жить, холодно ведь?» - недоумевал он.
          Точно таким же по планировке оказался и дом, куда пришёл сейчас Игорь Ильич. К русской печке в первой комнатке было пристроено что-то вроде широкой лавки, из-под которой торчали тупые морды  серых валенок и черные животы чугунков. На этой лавке, на поношенных фуфайках, без подушек в головах, и лежала умершая.
          В доме  всюду было грязно и прокурено. Хозяева, протрезвев, по мере понимания серьезности момента и по мере сил, навели порядок.  На стол, после вчерашнего застолья заваленный грязной посудой и окурками, была наброшена клеенка. Мусор с пола, чтобы не бросался в глаза, был собран то ли руками, то ли задвинут ногой в угол комнаты и заставлен корзиной с луком. Дверь в другую комнату была открыта – там на кровати, на замызганных покрывалах в одежде, вибрируя щетинистым кадыком, храпел неопределенного возраста мужчина.
          Едва Игорь Ильич успел оглядеться и осмотреть труп в дом вошла, как он понял, хозяйка. Женщина лет сорока, неряшливо одетая, с отёчным, помятым лицом, гнилыми зубами и красивыми карими глазами. Она поздоровалась и, не дожидаясь, пока её о чем-то спросят, одновременно и оправдываясь, и обвиняя, показывая рукой на приказавшую долго жить родственницу, разразилась следующей тирадой:
          - Напилась, скотина, домой идти не смогла… её, как человека оставили, а она вон что… И чего теперь?..
          - За справкой о смерти с её паспортом нужно придти родственникам в больницу. А о факте смерти я обязан сообщить в милицию, - сказал Игорь Ильич.
          Он не раз сталкивался с подобной ситуацией и чётко знал свои  обязанности в этом случае. Доктор должен установить факт смерти, выдать родственникам справку, где будет констатирована смерть, и никаких диагнозов: ранее старуха у него не наблюдалась, мало ли что могло произойти вчера вечером в пьяной компании. Если участковый  милиционер посчитает нужным – направит труп на судмедэкспертизу, - это уже  его проблемы.
          - А в милицию зачем сообщать?! – возмутилась хозяйка дома. – От старости она  умерла. Сердечный клапан закрылся…
          Игорь Ильич молчал.
          - Ну выпила она… Никто  и не скрывает. Сама она. Никто ей   не наливал. Не запрещено у нас выпить… - продолжала возмущаться хозяйка.
          Игорь Ильич резонно решил, что доказывать или объяснять этой женщине что-то бесполезно.
          - Я вам всё объяснил. До свидания, - сдержано сказал он и вышел из дома. Его ждали больные.

Глава 10.
          Прошёл месяц, как Игорь Ильич приехал в село. Вечером после работы лежал он на кровати. Было тоскливо. Попискивали на потолке, выставляя мордочки из дыр, мыши. Настроение доктора было  словно обгажено этими маленькими противными тварями.
          Перед ним, как в калейдоскопе, открывались разные стороны жизни Успенского, но, в отличие от детской игрушки, где картинки цветные и радостные, его калейдоскоп был создан человеком угрюмым – видел всё Игорь Ильич в свете сером и мрачном.
          Всё оказалось не так, как представлял он себе, всё было плохо. Кольцо не находилось, сны виделись доктору пустые, неприятные, здоровье его не улучшалось, прижиться в селе у него никак не получалось.
          Об отношениях сельского доктора с местными жителями нельзя было сказать, что они были плохими, -   они не складывались вообще.
          Игорь Ильич оказался как чужеродный трансплантат для тела Успенского, – тело это всё приглядывалось к новому доктору, раздумывало и никак не хотело принимать его. «Что за человек к нам приехал? Зачем? Почему? – терялись в догадках местные жители. – Дружбы ни с кем не завёл. Сидит дома один, как бирюк. Не выпивает, не курит. Молодой, а женщину себе не нашёл…»
          Разные слухи о нём доходили до Игоря Ильича: что его за пьянство выгнали с прежней работы – пока он держится, но скоро запьёт; что от него ушла жена, и он, порвав с прежней жизнью, решил начать новую; даже… что он - наркоман, ни с кем не знается, чтобы не открылось это. Много еще говорили, но самой оригинальной Игорь Ильич нашел догадку, что он хитрый еврей – устроился работать, чтобы задарма отхватить дом под дачу, а, поживившись, тут же уволиться.
          По большому счёту Игорь Ильич не расстраивался из-за такого отношения к себе, но уж больно задёргали его, не мог не реагировать он на всю эту сельскую непроходимость, непредсказуемость, от которых жить ему здесь становилось совсем невмоготу.
          Неприятности начались у него уже на второй день работы. Справку, в которой он констатировал смерть старухи-алкоголички, родственникам умершей он выдал. Участковый милиционер труп на судмедэскпертизу не направил – у него не было ни транспорта, ни желания вникать в причину смерти. «Чего Ваньку валять, так хороните…» - отделался он от родни умершей.
          На следующий день, сразу после полудня, явилась в больницу разъяренная компания: два помятых с запахом сивухи сына умершей и уже знакомая Игорь Ильичу хозяйка дома, в котором случилась смерть.
          В районном центре денег на похороны им не дали: отправили за справкой, где был бы диагноз – отчего умерла, а не только констатация смерти. Вернувшись из районного городка не солоно хлебавши, все трое накинулись на доктора.
          Сначала Игорь Ильич пытался объяснить, что он не может знать, от чего произошла смерть, что он не наблюдал, не лечил эту женщину и не имеет права поставить диагноз:  в таких случаях диагноз устанавливает судмедэксперт, и  в сложившейся ситуациитеперь  всё упирается в участкового милиционера. Но чем дольше он убеждал разгневанных визитёров в своей правоте, тем  во все большее неистовство приводил их.
          Первые выражения в его адрес были более - менее сдержанными. «…Любой фельдшер знает, отчего умерла! Сердце не выдержало! Клапан закрылся! Рука справку написать отсохнет!..» Далее дело чуть было не дошло до рукоприкладства. «Сейчас мать привезем, сам хоронить будешь! Таких… у нас еще не было! Морду тебе набить!..» – едва сдерживаясь, чтобы не ухватить доктора за халат на груди, кричали ему разъяренные сыновья умершей.
          Утомившись, потеряв надежду получить от доктора желанную справку, озлобленная компания так ни с чем и уехала.
          Плюнули доктору в душу и на следующий день. Тамара Ивановна - довольная, но усердно пряча свое злорадство за румяные щёки, вроде бы как возмущаясь несправедливым отношением к доктору и одновременно  сочувствуя и желая ему добра, - сообщила Игорю Ильичу, что им, как доктором, в селе недовольны.
          Для Тамары Ивановны новый врач оказался как кость в горле. До его приезда она – женщина в общем-то недалекая,  потому высокого мнения о себе - ходила по селу с высоко поднятой  головой, учила других жить. Не бескорыстно для себя выдавала  и липовые справки, и больничные листы, принимала участие во всех комиссиях – будь то родительский комитет в школе или комиссия по выборам… После приезда Игоря Ильича утратила она всю свою былую значимость и теперь перед доктором заискивала, а за глаза отзывалась о нём более чем нелицеприятно.
          Сейчас с её подачи доктору, следовало, что  Монеткин недоволен предупреждением доктора о том, что ему отрежут ноги. Жена больного Козлова, возмущаясь, недоумевает, откуда у её мужа в лёгких вода:. «Пьет совсем мало, да и кабы вода в лёгкие попала – захлебнулся бы сразу…» На приёме Игорь Ильич на свою голову попытался втолковать этому Козлову, что у него плохо работает сердце, поэтому ноги и отекают, жидкость задерживается внутри организма – соответственно, и легким дышать трудно. Любительница полечиться хромая пенсионерка Зоя недовольна доктором по другому поводу. Принесла она на приём десять ампул пенициллина с истекшим сроком годности, просила поделать ей уколы впрок – не выбрасывать же лекарство. Игорь Ильич, естественно, отказал ей, чем и навлёк на себя её немилость. 
          «Странные люди, - думал о сельчанах Игорь Ильич, - как примитивно, однобоко они понимают лечение. Для них лечение – не установление диагноза, не то, как мыслит врач, не правильно назначенное лекарство, а обязательно какое-то действо и только, делание чего-то: помазать чем-то, дать таблетку, уколоть иглой шприца… Если это будет делать обезьяна в белом халате, даже во вред больному, сельчане отдадут предпочтение этой твари, а не доктору, и уж тем более, если доктор скажет, что принимать это лекарство, купленное по совету соседки, не нужно, что кроме вреда от него ничего не будет».
          Он уже начал понимать Тамару Ивановну. Ей нельзя было отказать ни в  знании психологии сельчан, ни в здравом смысле. Если она была не в силах разобраться, что за болезнь у её пациента, но видела, что заболевание не острое, не опасное, то поступала по-своему мудро: с важным, участливым выражением лица назначала витамины, где на коробочках с ампулами были хитрые латинские  названия, и доверчивые пациенты месяцами ходили «на уколы». Состояние больного, как правило, само собой на какое-то время улучшалось. И все были довольны, и всем было хорошо – лечение проводилось, и оно помогало.
          Сейчас, нажив горький опыт, Игорь Ильич пришел к выводу, что врачевать ему на новом месте надо было бы по-другому. Народ этот понимает, когда над ним, а не когда равняешься с ними, - убедился он. Прием нужно было вести в видом важным, полным собственного достоинства и значимости, поменьше разговаривать с пациентами, а то и вовсе недоступно многозначительно молчать, потому как, чтобы он не сказал, все его слова извратят, истолкуют по-своему и всё им сказанное против него же самого и обернется.  Поведи он себя так с первого дня работы, меньше было бы хлопот: не было бы обид ни у Монеткина, ни у Козловой, и хромая Зоя проделала бы себе пенициллин впрок – и  была бы довольна сама и благодарна     доктору. И если болезнь хроническая, а провести какое следовало бы длительное дорогостоящее лечение в условиях сельской амбулатории невозможно, то нечего этими соображениями с больными и  делиться. Надо назначить им побольше инъекций, и пусть ходят и лечатся, лечатся… Направлять сейчас их в районную или областную больницу бесполезно – всё равно не поедут: летом для них важнее накосить сена, вырастить телёнка, наносить грибов… А просвещать их?!.. От этого, кроме вреда, ни им, ни ему, ничего не получается. Да и не горят они желанием вникать в свои болезни.
          Наедине с такими невесёлыми мыслями оставался Игорь Ильич в этот вечер. Умом доктор понимал, что  очень уж ответственный и правильный он  для своей новой жизни, что он, конечно, сгущает краски, что измени он своё отношение ко всем его сельским перипетиям, и всё предстанет для него в другом, не таком  мрачном свете. Но не мог он переделать себя, не принимать все эти неприятности близко к сердцу.
          Знал он уже  и то, как быстро может стать своим человеком в селе. Для этого только нужно опуститься до уровня большинства из них. Привести в дом друзей, напиться, поскандалить, утром опоздать на работу, наорать на больных, потом занять у кого-то денег – а ему не откажут – опохмелиться, пойти в администрацию, рассказать там пару пошлых анекдотов, подписать липовые путевые листы, чтобы списали бензин, который Ивакова проездила на очередные юбилеи в район… - и всё станет на своё место, и про него скажут: «Врач то у нас такой  простой, такой хороший человек…»
          «А собственно, по большому счету, расстраиваюсь я или нет?» - который раз спрашивал себя Игорь Ильич и с уверенностью отвечал себе: - «Да нет же, просто неприятно мне всё это… Ненадолго я сюда приехал, дело своё знаю и делаю его, как мне положено, а то, что я в чём-то не устраиваю их, так это, в конце-концов, их проблемы.»
          Он убеждал себя, но настроение у него не улучшалось.
          «Опять же, - думал он, - почему я должен безоглядно уважать их всех? Уважать,  любить – не значит не видеть, каковы они есть на самом деле. А чем  они хороши?! Чем они могут гордиться или похвастаться?! Что у них за заслуги?! Кружев не плетут, платков не вяжут, посуду не расписывают, лодку починить никто как следует не сумеет, тем более построить новую. Да что там лодку – сруб для бани начнут рубить – углы перекосят, потому что или с похмелья явятся или напиться спешат.  Перевелись мастера…»
          И уже который раз подумал  он о том, что село деградирует и вымирает. В больнице Игорь Ильич просмотрел журнал учёта смертности населения: за последние десять лет рождались  на году один, два ребенка, умирало  же не менее десятка жителей Успенского.
Дети, которых он наблюдал, были отнюдь не крепышами, поднимающимися на парном молоке; бледные, худые, с умственными и физическими отклонениями, боль в душе вызывали они у Игоря Ильича. Рожать женщины не отваживались: не было ни работы, ни денег, а было одно спасение – пьянство от такой безрадостной бедной жизни.
          Не оказалось в селе и старичков, что непременно бывают  в книжках и кино, – с бородками клинышком, мастеровых, добрых и лукавых. Мужчины просто-напросто не доживали до таких лет; были  все они неухоженными, плохо выбритыми с усталыми синюшными лицами и выглядели лет на десять старше своего возраста. Умирали почти все одинаково: после очередного запоя или околевали дома или находили такого бедолагу, скрюченного морозом, где-нибудь под забором. Товарищи его брали «для сугрева» самогон, угрюмые шли на кладбище долбить мерзлую землю.
          И в старухах, переживших своих мужей, не нашел доктор того колорита, что рисовался ему в воображении перед тем как приехать сюда.
          В доме напротив, где жил Игорь Ильич, собирались по вечерам бывшие ударницы колхозного труда. Пили самогон, закусывали квашеной капустой, играли в карты и ругались матерными словами. Залив разум – он не раз видел такую картину, выходили из избы на улицу и здесь же, задрав подол,  осветив задом, как полной луной, улицу, мочились.
          В селе Игорь Ильич  навсегда распрощался с мыслью, которая с детства жила с ним. Суть её состояла в следующем. Когда Игорь Ильич был еще мальчиком, читал книги или смотрел кинофильмы, то видел он там, как барин, помещик, купец или другой хозяин жизни по-хамски обращается с бедным простым человеком: оскорбляет, унижает его, даёт ему подзатыльник; в ответ же этот маленький человек не только не обижается, но, напротив, заискивает и кланяется. «Как нехорошо с бедными людьми поступают, - жалел тогда их Игорь Ильич. – Ведь если бы к ним относились по- хорошему, с уважением, так и они бы платили добром и благодарностью.»
          Здесь, в Успенском, Игорь Ильич уже так не думал. Хорошего отношения эти люди не понимают, не однажды убеждался он. Дашь сегодня взаймы на бутылку самогона – завтра, вместо того чтобы долг вернуть, как обещали, еще взаймы просят, и врут, и клянчат, и клянутся, и на колени встают. А его подчиненные - что Николай, что Тамара Ивановна: разрешишь опоздать на работу на пятнадцать минут или сделаешь вид, что не заметил опоздания, на следующий день на час опоздают. Что за народ?! Хоть в чем-то стоит дать слабинку – ту же на голову садятся, поражался он.  А стоит не сделать для них чего-то, показать власть над ними, унизить их – они, как ни странно, льстят, в глаза заглядывают, и нет для них роднее тебя человека. Потому-то и власть над ними такая, какой они заслуживают: наглая, безотчетная и вороватая.
          Игорь Ильич стал думать про Ивакову, про её бухгалтершу, про районную власть. Отношения доктора с Иваковой с каждым днем становились всё хуже. Ответственный, ничем не обязанный главе сельской администрации доктор никак не вписывался в устоявшуюся систему подчинения в селе. В этой сложившийся служебной иерархии медицинский работник всегда был как бычок на привязи у администрации. Этот же новый врач, не только не желал быть привязанным, но ещё оказался и с норовом.
          В селе о людях, тем более с детства живших тут, известно всё.
          Ивакова ни шатко ни валко окончила восемь классов, работала нянечкой в детском саду, библиотекарем, секретарем в сельском совете – на должностях незавидных, мало оплачиваемых. Но вышла замуж за председателя колхоза, вступила в коммунистическую партию и уже через год стала председателем сельсовета.
          После того как страна резко повернула от коммунизма к капитализму, Ивакову оставили на старом месте, назвав её должность « глава сельской администрации». К этому времени её мужем в районе уже всё было схвачено – техника, лес, мясо, овощи… всё шло нужным в районе людям. Колхозное добро в возникшей неразберихе его руководители распродали и растащили – колхоз задышал на ладан. Председатель, заполнив свой двор списанной техникой, быстренько покинул тонущий колхозный корабль, устроился на теплое место.
          В районе слуги народа дружно перешли из здания районного комитета партии в здание районной администрации – благо идти было недалеко – через дорогу, не забыв при этом прихватить с собой старые связи.
          Ивакова новое начальство устраивала. То, что она говорила: «плотит», «ихний» или колоритное: «не конфузьте меня и мою семью…» - начальство не смущало. Главным её достоинством было полное отсутствие такового. Люди недалёкие на властной должности весьма успешны - они вцепляются в руководящее кресло, на котором сидят намертво, идут на всё, чтобы при должности остаться.
          Старые заслуги, связи мужа, подарки, визиты к заболевшему начальнику в больницу, полное отсутствие своего мнения, атрофированная инициатива пострадать за народ и тем самым причинить беспокойство своему начальству делали Ивакову на месте «главы» незаменимой.
          С годами пребывания у власти утратила она чувство реальности, ответственности перед законом. Элементарная боязливость быть схваченной за руку не только не притупилась, но исчезла вовсе.
         Ивакова и её помощница давно уже не различали свой карман и государственный.
          В первую же поездку в район, когда его начальницы  поехали на больничной машине с Игорем Ильичём, ему было чему удивиться. В магазине  Ивакова с бухгалтершей, ничуть не озаботившись его присутствием, купили себе по паре колготок. Знакомая продавщица выписала им липовый товарный чек на гобелен, якобы для обивки кабин для голосования к выборам. На обратную дорогу взяли водки, колбасы, бананов, заехали в лес и хорошо погуляли. Деньги позже списали на ремонт ограды на кладбище.
          В администрации Игорь Ильич заглянул в журнал учета имущества бывшей больницы (теперь амбулатории) и с удивлением обнаружил, что для больницы пару месяцев назад были куплены электрический насос, электрический чайник, несколько листов оцинкованного железа. Доктор спросил Тамару Ивановну: «А если вдруг спросят – где всё это?..» Его помощница пожала плечами: «А кто спросит, кому это надо, никогда не спрашивали… Спишут потом…»          
           Видя такое положение дел, Игорь Ильич решил во всем этом не участвовать.
          Неделю назад приезжали из районной администрации ревизоры: две толстые тётки: Тоня и Катя – так обращались к ним сельские  начальницы доктора.
         Около часа ревизоры просидели в бухгалтерии -  проверяли документы, потом, утомившись, разомлев от жары, поехали гулять на реку. Там, на свежем воздухе, приняла каждая из проверяющих на пышную грудь по стакану водки и все стали купаться. На берег ревизоры выходили счастливые, заправляя хвастливо выпирающие выпуклые части тел  в готовые лопнуть от напряжения купальники. На этом ревизия и закончилась.
          На следующий день доктору позвонила Ивакова. Всё ещё надеясь на его благоразумие, просила придти в администрацию подписать несколько липовых  путевых листов. «Что же это вы не хотите входить в положение, - пристыдила она доктора, - бензин то ведь надо списывать. В одном селе живём. Одним делом занимаемся». Игорь Ильич отказал ей в этом и теперь ждал, когда ему припомнят его очередное отступничество.
          До него уже доходили слухи, что если он и дальше будет так себя вести, то скоро от него избавятся. Есть, якобы, уже в районе приказ о сокращении его должности и реорганизации врачебной амбулатории в фельдшерско-акушерский пункт, но вроде бы Ивакова просила пока ходу приказу не давать, так как половину дома, в которой он живёт, отнимать у него было ещё рано: по какой-то причине приехать из города её сын не может.
          Игорь Ильич уже не раз думал о том, будет ли он бороться за правду, когда его просто-напросто выставят сначала с работы, а потом и из дома, и решил, что не будет. Дело его заведомо проигрышное. Да и кто поддержал бы его?! Никто! Сельчане давно жили по пословице: «Правда в лаптях, а кривда в сапогах». Бороться за правду в Успенском боялись,  не умели, да и не хотели. «Какая уж там борьба, какие они борцы. Работают в своём обществе, как рабы, без зарплаты и молчат…»
          В  мыслях Игорь Ильич переключился на бывший колхоз.
          Колхоз этот, словно каменная глыба, переродившаяся в ледяную, за последние десять лет все таял, таял, и сейчас на месте прежнего гиганта осталось акционерное общество – мутная  высыхающая лужица. Из тысячи колхозников, а их было столько в лучшие времена, осталось около сорока человек. Из техники: грузовик – инвалид, разбитый трактор, два комбайна, из которых, чтобы выехать в поле, собирали один. Дышала на ладан последняя ферма, где оставалось около тридцати коров. Электричество на ферме отключили за    долги – транспортёр не работал, пропахшие навозом доярки, выносили навоз на носилках. Коров доили вручную.
          «Мир» агонизировал, но не умирал: видимо, он был зачем-то нужен районным чиновникам из агропрома – отчеты они требовали регулярно. Кандидат же в покойники был настолько пропитан духом прежнего коллективного труда, что даже и не помышлял о перестройке внутри себя. На сорок его членов приходилось около десятка начальников и конторских работников: председатель, его жена – заместитель председателя, главный бухгалтер, её муж – шофёр по профессии – главный инженер, просто бухгалтер, плановик, экономист, кассир…
          Зарплату членам «Мира» не платили, но начальники не бедствовали: когда им нужны были деньги, - а они были нужны всегда,– резали очередную корову, мясо везли на рынок, вырученные деньги делили между собой, рядовым труженикам давали на хлеб и чай.
          Иногда на приеме у Игоря Ильича случался разговор с прежними колхозниками. «Зарплату не платят, жить не на что…» – жаловались они. «Так зачем же работаете?! – спрашивал Игорь Ильич. –  «Для стажа работаем. Пенсию  получать-то надо будет…» - отвечали ему.
          Игорь Ильич, теперь уже памятуя о том, что слова его неизвестно как будут истолкованы, а то и вовсе им будет придан иной смысл, вслух им не сочувствовал и не выражал никаких суждений по этому поводу. Про себя же считал их людьми задурёнными, безвольными и жалкими.
          Иногда он думал: «Дай этим людям землю, ссуду – что бы из этого вышло?» И приходил к выводу, что не вышло бы ничего. Хозяйственных мужиков в селе нашлось бы меньше, чем пальцев на  руке, остальные всё растащат, пропьют, сгноят…  И этим остальным действительно нужен прежний колхоз с тираном председателем, парторганизацией, куратором из райкома партии, с бочками неучтенной солярки в поле и дармовой, от государства, техникой.
          И  Игорь Ильич стал думать о том, чем же живут эти люди, и в мыслях перешёл к вере.
          Храм – развалины. Верующих, что ходят на службу, единицы. «Не приучили нас верить…» - вспомнил он, как ответила ему на приёме старуха Мария Павловна. Однажды Игорь Ильич услышал, как маленькие дети, увидев идущего по улице в подряснике сельского священника отца  Василия, закричали: «Бог! Бог идет!»
          Со священниками Успенскому не везло катастрофически. Первым батюшкой, появившимся в селе после того, как верить в государстве стало делом необходимым и коммунисты, сделавшись демократами, закрестили лбы, был молодой священник с мальчиком лет десяти в услужении. Этот первый был признан сельчанами самым грамотным из всех, что были после него. Однако скоро выплыло, что мальчик у него не только для службы в храме. Грамотный священник тут же исчез.
          Второй «божий человек» с сыном лет десяти, приехал откуда-то из-под Нижнего Новгорода. Об этом, втором священнике, Игорь Ильич был наслышан больше, чем о других, от Тамары Ивановны. Месяца через два, как появился, он запил. Так и жил: месяц – запой, месяц в себя приходит. Как ночь, сын  его в дверь дома Тамары Ивановны стучится:  «Идите скорее, отцу плохо – умирает!» Тамара Ивановна первое время ходила, оказывала помощь, но однажды среди ночи на стук в дверь вышел подвыпивший муж фельдшерицы – напугал мальчика, обещал пойти и вылечить батюшку за один раз и  окончательно. Промучившись около года, уехали и эти двое неизвестно куда.
          Третий священник – худой, высокий, оказался скандальным и неуживчивым. В службе, как рассудили сельчане, разбирался совсем плохо, но очень любил учить и распекать старух.
          К примеру, отпевает покойника на похоронах, и стоит только какой-нибудь старухе что-то не так сделать: встать ли ни туда, подать ли не то, - так он сразу панихиду прекращает и давай учить неразумную уму разуму. Всем это очень не нравилось и кончилось всё тем, что в церковь перестали ходить и те немногие. А после того как неуживчивому священнику не удалось купить дом в селе по сходной цене, уехал и он.
          Четвертый батюшка – молодой, маленького роста с рыжими, вечно нечёсаными волосами, оказался наркоманом. Летом в огородах мак воровал, зимой не давал сельчанам спать. Постучит в дверь и седалгин просит: голова, говорит, болит у меня после травмы, а лекарства нет больше.  Закончил он  в селе свою карьеру на том, что сошёлся с такой же наркоманкой – дачницей из Москвы. Оба в Москву и уехали.
          Сейчас Игорь Ильич застал в селе пятого священника – отца Василия. Кем он был в прошлом, никто не знал. Мужчина лет шестидесяти, плотный коренастый с лохматой бородой, косматыми нависшими бровями, как  у Льва Толстого на фотографии, и с почти не видящим левым глазом.
          Сельчане, привыкшие, что «божьи люди» в селе у них долго не задерживаются, заранее определили скорую будущность и отца Василия. «Доходу от церкви нет, помыкается, помыкается и этот уедет», - были уверены все.
          Сейчас Отец Василий жил на квартире у самой верной прихожанки - бабы Нюры, так назвали её в селе. И  он намеревался купить себе домик подешевле, чтобы обосноваться здесь, но ни администрация, ни начальники «Мира», ни местные жители – владельцы домов, навстречу в этом вопросе ему не шли, и это служило еще одним аргументом, что скоро уедёт и отец Василий.
          О чём бы не думал в этот вечер Игорь Ильич – всё было плохо. С таким, словно в грязи вывалявшимся настроением уже где-то около полуночи доктор наконец-то заснул.
               
Глава 11
          Напрасно Игорь Ильич отчаивался, что ничего не происходит и ничего не решается. Участь его уже была решена, и только оставалось выслушать вынесенный ему приговор.
          Утром, когда Игорь Ильич собирался на работу, в дверь его дома кто-то постучал.
          Открыв дверь, он в сердцах выругался. Пришёл горький пьяница тридцатилетний Петя Усов. В селе гостя звали «пьяный ус». Он был разведен, жил с матерью и тянул их неё последние жилы. Год назад, когда Ус ещё иногда выходил на работу, в лесу на делянке он напился, упавшим деревом ему переломило ногу. Из-за пьянства он не долечился, ходил, хромая, по селу с палкой, в калошах на босу ногу. На вопрос: «Почему не в другой обуви?» - отвечал: «Нога отекает». С колючей, как у ежа, щетиной, носил он всегда один и тот же вонючий свитер, тащил из дома всё, что ни попадя, лишь бы продать и одурманиться: пил всякую дрянь - запах от него исходил отвратительный.
          С трудом переступив порог, Ус прислонил палку к стене, выпрямился и, преданно посмотрев Игорю Ильичу в глаза, торжественно произнес:
          - Здравствуй, доктор!   
          Игорь Ильич уже давно подметил, что у многих пьяниц хорошая дикция – из них вышли бы неплохие актёры.
          - Здравствуй, - упавшим голосом отозвался Игорь Ильич и подумал: «Боже мой, когда же ты теперь уйдёшь?!»
          - Тут Игорь Ильич спохватился - рядом с дверью он оставил стул. Как же он не доглядел: сейчас незваный  гость сядет!
          - Извини, Ильич, я сяду, сам понимаешь… нога.
          Ус сел на стул. Дальнейшие его действия уже были предусмотрены доктором.
          - Ильич, дай водички попить, а… - попросил Ус.
          У Игоря Ильича на этот случай был приготовлен отдельный стакан. Он дал Усу попить.
          Ус поднялся со стула, запрокинул голову. На грязной шее, как поршень насоса, заходил небритый кадык. Жадно высосав воду, Ус утерся замызганным рукавом, снова сел на стул. Вынув из калоши ногу с коричневыми крошащимися наростами ногтей, с черными, как мышиный помет катышками грязи между пальцами, стал сгибать и разгибать вонючий комель ступни.
          - Извини, Ильич, сам понимаешь, подвигаю – ноге легче… - «Удавить меня хочет своим запахом», - простонал в душе Игорь Ильич.
          - Извини, Ильич, - продолжал Ус, - ты не думай, что я что-то такое… Я, Ильич, к врачам хорошо отношусь…
          И, не дав доктору опомниться,  стал рассказывать, как в больнице ему чуть было не отрезали ногу, но такой же вот точно, как Ильич, симпатичный и умный хирург спас его, поставил на ноги…   
          Улучив момент, когда Ус  прервется в своём удушающем повествовании, Игорь Ильич прервал его:
          - Всё понятно,  мне на работу пора, что тебе нужно?!   
          - Извини, Ильич… - который раз было начал Ус, но, увидев на лице доктора нетерпение и решимость избавиться от него, понял: пора переходить к делу, говорить, зачем пришёл.
          - Извини, Ильич, ты не думай, что я что-то такое, я… - опять стал повторять он и тут же торопливо сунул руку в карман. Пошарив там, он что-то вытащил. Когда Ус разжал ладонь, на ней лежало золотое кольцо с выгравированными на нём буквами «К» и «С». Ус ещё говорил что-то, но Игорь Ильич уже не слышал гостя. Он достал из стола бутылку водки, протянул её Усу.
          - Иди, завтра опохмелю,  расплачусь…Разберёмся…
          Ус благодарно бормоча что-то, схватил палку, ловко переступил через порог и тут же исчез.
          Доктор, оставался стоять в дверях. Застыв, долго смотрел он на обжигающее холодным блеском ладонь, кольцо.
          Игорь Ильич пришёл на работу. Он не был растерян и не стремился предпринимать что-то. Жизненные силы его застыли в каком-то болезненном оцепенении ожидания. Что дальше?! Он понял: всё началось.
          И всё действительно стало происходить. 
          Как только доктор занял своё место за столом в кабинете, вошла Тамара Ивановна.               
          Настроение её разительно отличалось от того, в каком Игорь Ильич привык видеть её в начале рабочего дня. С трудом скрываемого недовольства не было и в помине. Будто окрылённая чем-то заговорила она энергичнее, громче обычного.
          - Только что видела Ивакову, - сообщила она доктору. – Вам велено срочно, по важному делу, зайти в администрацию. Вас там ждут.
          - Хорошо, - ответил Игорь Ильич. – Ведите приём пока без меня, будут какие-то вопросы, путь больные подождут. Полагаю, я скоро вернусь.
          По пути в администрацию доктор строил догадки, зачем же его вызвали. Ничего хорошего он, конечно, не ждал, но что всё окажется настолько  значимым для него, предположить не мог.
          Младшая дочь бухгалтерши училась в городе в медицинском училище. Поговаривали, что по окончании училища в село она не вернётся, - нечего,  мол, ей здесь делать. Но, как оказалось, были это только разговоры. Новоиспечённая медсестра вернулась в Успенское, и теперь ей нужна была работа. Сын Иваковой тоже определился, и главе администрации понадобилась для него  половина дома, где жил сейчас доктор. В дополнение к этим, противным Игорю Ильичу обстоятельствам, финансирование на сельскую медицину в районе было урезано. Ивакова с бухгалтершей подсуетились, и подарок строптивому доктору был готов. Врачебную амбулаторию в Успенском было решено реорганизовать в фельдшерско-акушерский пункт. Заведующей этого пункта назначалась Тамара Ивановна, в помощь ей придавали медсестру – дочь бухгалтерши. Должность главрача сокращали.
          В администрации Игоря Ильича ждали с нетерпением.
          Выражение лиц «главы» и бухгалтерши были отмечены печатью того же плохо скрываемого торжествующего ликования, что было утром на лице у фельдшерицы.
          Подчёркивая  значимость момента, Ивакова важно положила перед доктором на стол три документа. Внизу каждого листка стояла печать и её подпись.
          - Игорь Ильич, ознакомьтесь с приказами и распишитесь, - подчёркнуто официально произнесла она.
          Игорь Ильич стал знакомиться.
               
РОССИЙСКАЯ ФЕДЕРАЦИЯ…
                ПОСТАНОВЛЕНИЕ
        ГЛАВЫ УСПЕНСКОЙ СЕЛЬСКОЙ АДМИНИСТРАЦИИ
                от 12 августа 2003 года
о сокращении численности медицинского персонала в связи с реорганизацией Успенской врачебной амбулатории в фельдшерско-акушерский пункт.
          На основании постановления Главы администрации района        № 457 от 10.08.2003 г. о реорганизации Успенской врачебной  амбулатории в фельдшерско-акушерский пункт постановляю:
1. Произвести сокращение численности медицинского персонала согласно  КЗОТ Российской Федерации:
          - главного врача с 12.10.2003 г,
          - санитарки с 12.10.2003г  до 0,5 ставки.
2. Предупредить работников, занимающих вышеуказанные должности о предстоящем сокращении.
                Глава администрации Ивакова.
                РОССИЙСКАЯ ФЕДЕРАЦИЯ…
                РАСПОРЯЖЕНИЕ
          ГЛАВЫ УСПЕНСКОЙ СЕЛЬСКОЙ АДМИНИСТРАЦИИ
                от 12 августа 2003 года
о выходном пособии в связи с сокращением штата.
1. В связи с сокращением штата п.2 ст. 81 Трудового Кодекса РФ уволить главного врача Успенской СВА.
2. Выплатить уволенному выходное пособие в размере среднего месячного заработка и среднюю заработанную плату на период трудоустройства со дня увольнения (не выше двух месяцев со дня увольнения с учетом выплаты выходного пособия).
Основание: изменения штатного расписания.
                Глава администрации Ивакова.


                ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ               
Ввиду того, что бывшее здание сберкассы занимает врач сельской амбулатории, в настоящее время увольняется по сокращению штатов, администрация просит освободить здание сберкассы до 15.10.2003 г для дальнейшего использования здания.   
                Глава администрации Ивакова.
          Игорь Ильич закончил чтение, ничуть не изменился в лице. Реорганизация… Сокращение… Выселение…  Все эти перипетии уже не имели для него никакого значения. Неизвестно, что случится с ним не  сегодня – завтра, при чем здесь всё это…
          Со стороны было похоже на то, как если бы он о чём-то  глубоко задумался, - его окликнули, а он не услышал да так и оставался в состоянии своей задумчивости.
          Такой реакции доктора его начальницы никак не ожидали. Они приготовились увидеть неугодного им доктора растерявшимся, расстроенным, быть может, даже опешившим. Ждали, что он будет сожалеть, возмущаться или начнёт что-то оспаривать. Но никакой реакции со стороны Игоря Ильича не было.
          - Хорошо. Всё понятно, - невозмутимо, безучастно, будто всё происходящее не имели к нему никакого отношения, согласился Игорь Ильич.
          Он расписался под приказами и всё с той же отрешённостью в лице оставил сельских вершительниц своей судьбы.
          Игорь Ильич вернулся в больницу. Он понимал, что надо бы махнуть рукой на свою работу, собраться с мыслями, решить, что делать дальше. Однако ответственность, обязательность его характера не позволяли поступить ему так.
          С утра нужно было решить вопрос с котельной. Скорее всего, там проржавел и потёк котёл, - в топке появилась вода - пока не начался отопительный сезон, нужно было найти сварщика.
           Игорь Ильич спустился в грязную, холодную котельную и, стараясь не испачкаться о закопчённые стены, долго осматривал там котёл и трубы. От сквозняка и сырости он продрог, мурашки появились на его теле.
          - Игорь Иль-ич!.. – услышал он голос с улицы.
          - Доктор вышел из котельной. Его звала санитарка Шура.
          - Вас  срочно  к  телефону  из  районной  больницы, - гордая от
собственной  значимости, сообщила она.
          Из районной больницы других известий, кроме указаний или требований очередного отчёта, Игорь Ильич не ожидал, поэтому к телефону особо не поторопился и трубку взял с неохотой. Но, как только он осмыслил услышанное, его будто обдали мёртвой водой: взгляд Игоря Ильича потух, уголки губ опустились, а сами губы искривились, словно доктору сделалось больно. Если бы главного врача в этот момент окликнули, он бы не услышал, а если бы его даже настойчиво стали о чём-то спрашивать, ничего вразумительного он бы не ответил.
          Не сказав ни слова в ответ, Игорь Ильич положил трубку,  вышел из кабинета на улицу. У него было  только одно неосознанное желание - чтобы никто не встретился ему на пути и не о чём не спросил его.
          Ничего не замечая, миновал он больничный двор и, дойдя до тропинки, поцарапавшись о кусты, но не заметив этого, спустился к реке. На берегу он повалился на зелёную траву и, откинувшись на спину, смотрел в голубое, казавшееся ему сейчас чёрным, небо.
          Игорю Ильичу сообщили, что он скоро умрёт. Ему, конечно, сказали не так прямо, но то, что следовало из сказанного, для него было равносильно приговору. А узнал он о том, что ему нужно срочно приехать и повторить анализ крови, который он сдал два дня назад, будучи в районе. Ему ещё стали называть цифры – что же не соответствует норме в его анализе, но Игорь Ильич не дослушал.
          Этот последний год чувствовал он себя всё хуже и хуже: слабость,  недомогание, головокружение, непонятные боли то в одном, то в другом месте. Игорь Ильич обманывал себя, внушал себе, что это от усталости, убеждал себя, что пройдёт это само собой. Иногда он позволял посетить свой дом страшной мысли с известием о серьёзности своего заболевания, но, пугаясь, быстро выпроваживал недобрую гостью. Но вот сегодня из гостьи мысль эта превратилась в постоянную жительницу, которая теперь уже останется с ним навсегда.
          Ему сообщили о том, о чём он уже догадывался сам: у него заболевание крови. Это может быть и СПИД и лейкоз - собственно клинически в этом невелика разница.
          Этот последний месяц он жил, как узник, ожидающий казни в камере  смертников. Шли часы, дни, а за ним всё не приходили, и, утомившись ждать  (ведь нельзя же мучиться бесконечно), смертник стал свыкаться с таким своим положением: страх и смятение притупились. Игорю Ильичу стало казаться, что он готов к любой развязке и, наступи она, примет её смиренно как неизбежное. Но вот сейчас было так, как будто вошли в камеру, принесли топор с отмытым от крови обезглавленного предшественника влажным топорищем с блестящим лезвием, положили это орудие смерти перед Игорем Ильичём и сказали: «Вот этим топором и отрубим тебе голову, собирайся».         
           Он пролежал на берегу около часа, не вспомнив, что он на работе, и что его могут хватиться и искать. Однако нельзя было лежать бесконечно. Игорь Ильич вернулся в больницу. Никто не о чём не спросил его. На другом конце коридора Тамара Ивановна, санитарка Шура и ещё какая-то женщина не то ругались, не то над чем-то смеялись – от их визгливых голосов,  казалось, дрожали стёкла. Но сейчас доктор словно  не слышал их. Взяв портфель, никому ничего не сказав, Игорь Ильич ушёл.
          Чтобы никого не встретить и ни с кем не заговорить по дороге, он пошёл домой не селом, а берегом реки. Если раньше пройти здесь для него было удовольствием, то сейчас Игорь Ильич будто ничего не замечал вокруг. Лес, река, поблескивание рыбок в прохладной воде – всё виделось ему как через закопчённое стекло. Отражение солнца в зеркальной воде, от которого раньше было больно глазам, и приходилось щуриться, сейчас больно укалывало ему душу.
          Вернувшись домой, он бросил портфель на стол, не раздеваясь повалился на кровать, лежал, не двигаясь, потухшим взглядом уставившись в потолок.
          Потому как состояние его быстро ухудшалось в это последнее время, он уже точно знал, что будет происходить с ним совсем скоро. Боль в горле у него не от простуды, как ему хотелось бы верить, и увеличенные лимфатические узелки – эти плотные шарики под кожей, не оттого,  что болит горло – теперь то он точно знает, от чего всё это. У него никудышная кровь, и организм перестаёт бороться с инфекцией. Похоже на то, и это вот-вот начнётся – у него разовьётся воспаление лёгких и это всё: конец! Он будет сгорать, как свеча, и кто бы не говорил ему, что нужно немного потерпеть, полечиться и всё пройдёт, – для него это не будет иметь никакого значения. Он умрёт с полным пониманием того, что с ним будет происходить перед смертью.
          Игорь Ильич стал думать о лечении. От этих мыслей ему сделалось ещё горше, но деваться ему было некуда и пришлось думать и  об этом.
          А мысли его были такими. Завтра Николай мог бы отвести его в областную больницу, где его начнут лечить, а точнее мучить - и потому, что уже время упущено, и потому, что болезнь его  не лечится.
          Медсестры брезгливо, с нескрываемым опасением, будут делать ему инъекции. Кровь у него плохо свёртывается: на месте уколов сначала расцветут красно-жёлтые пятна и кожа сделается похожей на застиранный от крови матрац, потом набухнут сочные гнойники. А врачи, зная, что он всё понимает, не станут врать ему о прогнозе его болезни. Игорю Ильичу же будет казаться, что им совершенно наплевать на него. Всем им,  и ему самому было бы лучше, если бы он скорее умер. А он не сделает этого сразу, а будет гнить и видеть, проходящих с улицы, свежих молодых медсестёр с голыми коленками и тугими ляжками. Когда они будут наклоняться над ним, делая ему процедуры, у некоторых из них, потому что на улице и в больнице жарко, не будет под халатом ничего, кроме трусиков, и их чистое здоровое тело будет кричать ему – издыхающему заморышу - о его беспомощности и убогости. Намучившись, одурманенный наркотиками, в конце концов, он потеряет сознание и больше не проснётся.   
          Когда он умрёт, его труп свалят на холодную каталку, покроют простынею и увезут в морг. Там, в мерзко пахнущем формалином и человеческими внутренностями предбаннике ада, тело его опрокинут на каменный стол, и тяжёлая посиневшая  плоть Игоря Ильича, расставшаяся с душой, тупо стукнувшись о каменный стол, уляжется среди таких же окоченевших трупов. Подойдет хмурый узколобый санитар, надрежет ему скальпелем на затылке кожу, стянет её на лоб и лицо. Потом надпилит ножовкой перламутровый череп и ловким, мастерским ударом по долоту с хрустом отколет его верхушку. Она, слетев с головы, постукивая, как глиняный черепок, запрыгает по столу. После санитара подойдёт угрюмый патологоанатом, вырежет мозг из черепа и, искромсав его на куски, положит в лоток, чтобы потом с таким же образом изрезанными внутренностями запихнуть всё это в чрево и зашить через верх крупными стежками.
          Санитар обольёт его труп холодной водой и, узнав, что у него нет родственников и не с кого будет получить деньги за то, что он стал бы одевать его, выругается. Потом труп его, как безродного, запихнут в гроб из неструганных досок, если таковой найдётся, и неизвестно где зароют. Хорошо, если предадут земле, а то могут расчленить на куски и затопить в формалине для изучения студентам. Хотя Игорю Ильичу  уже будет всё равно, как поступят с его бренной плотью, – хуже, что никто и никогда не вспомнит о нём, не помянет его добрым словом.
          Остаток дня до вечера Игорь Ильич пролежал в постели. Ночью ему снилось: вот сейчас явится Зыков и попросит у него кольцо. И доктор решил избавиться от этого рокового металла – бросить его в реку. Но сделать это ему никак не удавалось. То он искал кольцо в комнате, роясь в столе, в одежде, в тумбочке, и не находил его, то никак не мог вынуть кольцо из кармана – оно завалилось за подкладку; Игорь Ильич ощупывал его там, тискал пальцами, но извлечь из кармана никак не мог. То он уже был на берегу реки, кольцо у него на пальце, но никак он не может снять его, будто оно приросло к пальцу…
          Доктор метался, стенал, но ему никак не удавалось избавиться от этого проклятого металла. Он просыпался, соображал, что это сон, но когда засыпал, опять было всё то же: кольцо и он, Игорь Ильич, мечущийся в ожидании развязки.
          Совсем рано, в очередной раз очнувшись от этого больного, рваного сна, заснуть Игорь Ильич уже не смог.
          Забелело окно с чёрной решёткой на нём. Через некоторое время в комнату заглянуло солнце. От лежащего на столе зеркальца заиграл на стене солнечный зайчик. Все предметы в комнате высветились, стали чёткими, с острыми гранями, как и чувства Игоря Ильича – обострившиеся, больные. Если ещё день назад мир вокруг доктора пребывал в туманной размытости ожидания, то сейчас всё приобрело звенящую конкретную остроту.
          Игорь Ильич повернулся в постели и услышал боль в спине. «Наверно,  болит от того, что неловко повернулся, потянул мышцу», - была его первая мысль. Он поднял руки, потянулся, глубоко вдохнул и понял: дело не в мышце! С усиливающейся тревогой, сел на кровати, стал глубоко дышать. Кроме того, что ему стало больно дышать, у него ещё и заколотилось сердце, а это значило, что у него поднялась температура, а всё вместе – воспаление лёгких! «Моя болезнь делает своё страшное дело! Ещё неделя и всё, конец!» - ужаснулся Игорь Ильич.
          Душа Игоря Ильича оказалась в каком-то парализующем оцепенении: не могла она ни осмыслить полностью случившееся, ни принять решение делать что-то.
          Его тело будто бы до известия об анализе крови ещё сомневалось в своей болезни, теперь, узнав о ней, спохватилось и принялось навёрстывать упущенное.
          В эти утренние часы Игорь Ильич обычно выходил на работу. Сельчане, чтобы не идти в больницу, часто ожидали доктора на улице, спрашивали его о чём-то или просили по пути зайти к ним в дом посмотреть больного. Сейчас, видимо, не дождавшись, к нему пришли.
          В дверь кто-то постучал, затем послышались шаги, - доктор не запер дверь с вечера.
- Игорь Ильи-ич… - позвали его.
- Здесь я, - отозвался он нетвёрдым голосом.
В  комнату вошла соседка. Увидев доктора лежащим в постели, стала извиняться, оправдываться. Она пришла с намерением просить Игоря Ильича зайти к ним, посмотреть её заболевшую дочь.
Доктор ответил, что чувствует себя плохо, никуда пойти не может и просит соседку передать с кем-нибудь в больницу, что он заболел и на работу не выйдет.
- Хорошо, хорошо… Конечно, - пообещала соседка и ушла.
Около полудня проведать главного врача пришла Тамара Ивановна и санитарка Шура.
          - Можно?.. – постучав, не дождавшись ответа, вошли в комнату обе его сотрудницы. Волна противного доктору запаха духов дошла до Игоря Ильича.
          Женщины сочувственно улыбались. Игорь Ильич лежал в постели, повернув в их сторону голову. 
          - Игорь Ильич, что же это вы нас оставили?! Как же мы теперь без вас будем?– с упрёком, как журят провинившегося ребёнка, заговорила Тамара Ивановна.
          - Доктор, а заболел, - хихикнула Шура.
Она поставила на стол целлофановый мешочек, где были баночка варенья и ещё что-то завёрнутое в бумагу.
          Игорь Ильич прекрасно понимал, что всем им лучше от того, что его нет на работе, и все их сожаления по поводу его отсутствия – дань этикету и  не более того. «Хорошо, что они не знают, чем я болен, - подумал он. – Пусть думают, что я скоро поправлюсь - не будут докучать мне».
          - Садитесь, - тихим голосом предложил он.
          Тамара Ивановна опустилась на стул, отчего тот тревожно охнул. Её лицо приняло участливое, озабоченное выражение, с каким она обычно вела прием больных. Шура, взмахнув руками, плюхнулась на другой стул.
          - Так что же это с вами? – спросила Тамара Ивановна.
          - Простудился, температура, - ответил Игорь Ильич.
          - Да где уж это, вы?!
          - В котельной продуло, замёрз вот и…
          - Мы так и знали, - вмешалась в разговор Шура, - вот и  малинового варенья вам принесли.
          - Спасибо, - поблагодарил Игорь Ильич.
          Ему было всё равно, о чём будут говорить его сотрудницы, засидятся  или скоро уйдут. Он лежал и молчал. Тамара Ивановна справедливо полагала, что торопиться будет не учтиво с их стороны.
          - Что же это вы не спрашиваете, как у нас дела? – опять же с укором произнесла она.
          Женщины эти вдруг стали неприятны Игорю Ильичу. «Моя жизнь заканчивается, а они говорят о чём-то… О чём это они?!..»
          - Как у вас дела, - сказал, а не спросил он совершенно безучастно, даже более того – почти враждебно.
          Тамара Ивановна не обратила на тон главного врача внимания, не замечала его настроения. Довольная тем, что разговор завязался, она сообщила, что Николай с похмелья на работу не вышел, а узнав, что доктор заболел, опять напился, – к больному в соседнюю деревню она ходила пешком. Ещё  фельдшерица стала рассказывать о какой-то дачнице с переломом пальца, о ребенке с непонятной ей сыпью… Потом вдруг спохватилась: -  Ой, совсем забыла! – воскликнула она. - Усов-то у нас повесился. Мать его пошла утром в огород, а он там за сараем висит…
          Но и это известие не тронуло Игоря Ильича. Душа его уже знала, что с Усовым будет именно так и не иначе, и никак не откликнулась на эту главную новость.
          - Надо же… - всё также безучастно произнёс он в ответ.
          Бывшая заведующая опять принялась о чём-то рассказывать, но тут наконец заметила, что доктор её не слушает. Однако это ничуть не смутило и, тем более, не обидело её. Она решила, что Игорь Ильич болен, устал, что поручение они с Шурой выполнили и теперь с чувством исполненного долга могут оставить больного.
          Когда  обе поднялись, стали прощаться и желать Игорю Ильичу скорее поправиться, он попросил:
          - Тамара Ивановна,  - обратился он к фельдшерице. - У меня к вам просьба… Я сам бы всё сделал, но не успел. Заболел вот…  А дело важное, обещал я…
          - Слушаю, - с участием отнеслась к просьбе доктора его помощница.
          - Вот это… - доктор достал из-под подушки маленький целлофановый пакетик, – в город нужно передать… Адрес, телефон, деньги на расходы – всё здесь. Обязательно, пожалуйста.
          - Хорошо, конечно передадим, не беспокойтесь, - взяв у доктора пакетик, заверила Тамара Ивановна.
          - Спасибо, и ещё… - попросил Игорь Ильич, - зайдите, пожалуйста, к отцу Василию, - пусть придёт ко мне, у меня к нему дело есть.
          - Конечно, конечно… -  несколько удивившись этой второй просьбе  доктора, пообещала Тамара Ивановна.
          «Хорошо, что они не знают, что со мной, - ещё раз подумал Игорь Ильич - Пока узнают, разберутся, мне уже станет настолько плохо, что все они, поохав, угомонятся и оставят меня в покое».

Глава 12
          На следующий день Игорю Ильичу стало ещё хуже. В том, что роковая развязка приближается, сомнений у него не было. Силы быстро оставляли его. Он лежал в постели и ждал отца  Василия.
          Часов в девять утра пришёл отец Василий. По стуку в дверь Игорь Ильич догадался, что идёт тот, кого он ждёт: батюшка стучал уверенно, громко и недолго. Предупредив таким образом о своём приходе, отец  Василий вошёл в комнату. Был он в подряснике, с нагрудным крестом и в скуфье. Сосредоточенный, с выражением заданной официальности на лице, сделав поклон, батюшка произнёс:
          - Мир дому сему.
          Игорь Ильич знал, что отвечают на такое приветствие.
          - С миром принимаю, - отозвался  доктор слабым голосом.
          Выражение лица отца  Василия изменилось – стало проще, добрее. Косясь, батюшка бросил взгляд в правый угол комнаты и, найдя там икону, трижды перекрестился.
          - Садись, отец Василий, - пригласил Игорь Ильич.
          Священник сел на стул, поправил оказавшийся на животе крест, погладил бороду и, как с амвона во время службы, произнёс громко и отчётливо:
          - Что, брат, болеешь, я слышал?..
          - Грехи, батюшка, через болезнь выходят, - негромко ответил Игорь Ильич и замучено улыбнулся.
          - Что же, грешил много?! – вскинул брови отец Василий и, не дождавшись ответа, поучительно произнёс - Молиться надо, если болен, - и опять же назидательно добавил: -   И знай – всякое лечение без молитвы – ересь!
          Отец  Василий придя в дом, не знал зачем позвал его доктор и поначалу был излишне собран, но сейчас понемногу обретал уверенность.
          Игорь Ильич с утверждением батюшки, что лечение без молитвы – ересь, не совсем был согласен и, будь у него силы, поспорил бы, но сейчас доктору было не до споров. Он только спросил:
          - Что же я, батюшка, грешил, раз без молитвы лечил?
          - Нет! Нет! – категорично успокоил отец Василий. - Врачам лечить - Богом позволено! Врачам! Но не самозванцам! Вся эта магия, все эти экстрасенсы, что нашу жизнь заполонили – вот они  все – от дьявола! Вот им лечить – грех!
          И уже освоившись, подняв перст, грозя им ереси всех мастей, он ещё пару минут клеймил бесовскую силу.
          Выждав, когда отец  Василий прервётся в своём праведном  обличении, Игорь Ильич совсем неожиданно для батюшки произнёс:
          - Я, отец  Василий, неизлечимо болен и скоро умру. – И, не дав батюшке опомниться, до конца осмыслить услышанное,  продолжил:. – Позвал тебя отпустить грехи – причаститься надо и исповедаться. Душу облегчить …
          Отец  Василий, набравший инерцию в мыслях в одном направлении, ещё оставался в запальчивости своих доводов и сразу никак не мог сообразить, что и ответить. Его плохо видящий левый глаз оставался недвижимым, веки же правого задергались под мохнатой бровью, разошлись, отчего правый глаз стал гораздо больше левого. Лоб расколола глубокая борозда, уперлась в переносицу.
          Но вот, наконец, осмыслив слова Игоря Ильича,  он придвинул стул ближе к кровати, присел на краешек стула и, трогая горячую руку доктора, произнёс:
          - Что же это так-то а…?
          - Кровь у меня никудышная. Тело гниёт. Не лечится это, - сказал Игорь Ильич. – Я, батюшка, о своём скором конце давно знаю, потому сюда и приехал.
          Произнеси эти слова доктор с болью или надрывом, они не произвели бы такого впечатления, - сейчас же отец  Василий сразу поверил в правду и неотвратимость сказанного.
          И странное дело: как только Игорь Ильич сделал это своё роковое признание, на душе у него стало легче. И ещё доктор видел: отец  Василий поверил ему и это хорошо: не надо доказывать, убеждать, тратить силы на пустое.
          - Отец  Василий, - тяжело вздохнул Игорь Ильич,- скажи… что ждёт меня там? Смерти не боюсь – неизвестности боюсь…
          Что ответить доктору, батюшка сообразил не сразу. Насупив бровь над видящим глазом, уставился он им в бледное лицо больного. Но когда нашёлся, что ответить, лицо его высветилось готовностью говорить.
          - Не надо бояться смерти! Нет смерти для христианина! - назидательно  заговорил он. – Успение есть! Если веруешь – бояться смерти не надо. Что в святом писании сказано? «Всякий живущий и верующий в Меня не умрёт вовек. Верующий в Меня имеет жизнь вечную».
          - Спасибо, батюшка, - со скрытой для отца  Василия иронией тихо сказал Игорь Ильич. – Что не умру – это хорошо. А жил то зачем? Смысл жизни моей, в чём он был?
          - И на это ответ есть, - с готовностью откликнулся отец Василий, и с укором, смысл которого состоял в том, что нужно бы знать и это, сказал: - Зачем,  спрашиваешь? Знать это надо - и давно! И твоя жизнь, и жизнь всякого христианина на земле – начало другой жизни – вечной. А смысл жизни – готовиться для общения с Богом там.
          - С Богом, говоришь, к общению готовиться надо, - недоверчиво проговорил доктор. – Хорошо бы - с Богом, да что-то я сомневаюсь… Угоден ли я Богу?
          - Угоден ли Богу, спрашиваешь? – отвечал батюшка. – Угоден, потому что о Духе, о душе думаешь, а не о плотском помышляешь; плотские помышления – вражда против Бога.
          Помолчав, Игорь Ильич сказал:
          - Всё оно, конечно, так. Но знать я хочу, что там-то со мной будет. Тело моё сгниёт, а душа – она куда направится, с ней что будет?
          Отец Василий уже стал раздражаться: доктор никак не хотел удовлетвориться его доводами. Но всё ещё сдерживая недовольство, ответил:
          - У святого Павла в Писании что сказано? – «То, что сеешь, не оживёт, если не умрёт… Сеется тело душевное, восстаёт тело духовное». – И от себя добавил: - Тело сгниёт, а душа, душа останется!
          - Всё так, батюшка, согласен я с этим, - вздохнул Игорь Ильич, –Но прости меня за настойчивость: знать бы всё-таки, что там, как там… с душой то что? Только не говори мне про мытарства, про судилище…
          После этих слов доктора отец  Василий заёрзал на стуле, едва сдерживая порыв обрушиться на упорствующего мирянина. Игорь Ильич никак не хотел принять того, что было непререкаемо и не требовало никаких доказательств.
          - Бесовское в тебе сидит! Бесовское! Вот сомнения тебя и гложут! – ткнул он пальцем в сторону доктора.
          Игорь Ильич ничуть не обиделся, напротив, ещё спокойнее произнёс:
          - Не гневись, батюшка, сам знаешь – грех злиться, прощать надо… - и горько улыбнулся.
          Отец  Василий поводил сцеплёнными в кулаки кистями по коленям, поморгал распахнутым правым глазом, попыхтел, успокоился…  Взяв себя в руки, уже спокойно сказал:
          - Допытываешься, доискиваешься всё, что там, да как там! У апостола Павла и на это ответ есть. Вот ответ этот: «Слышал там слова, которые пересказать человеку невозможно. А что будет после смерти, не открыто нам потому, что и не нужно нам знать этого, излишне это в настоящей жизни потому, что останется непонятным для нас, невместимым для нас.» – И ещё добавил: – Для спасения души нужно веровать, исполнять заповеди, очищать сердце, а не любопытствовать. – Желать знать сокровенное – опасно, а желать открывать оное – ещё опаснее.
          Игорь Ильич попытался оправдаться.
          - Не обижайся, отец Василий, - сказал он. – На то Бог и дал мне разум, чтобы сомневаться, не моя же  это вина.
          - Нет! – вспылил батюшка. – Твоя вина! Твоя! Воля тебе Богом дана, да не в ту сторону смотришь!
          Игорь Ильич понял, что продолжать беседу с отцом  Василием на эту тему не имеет смысла. Кто знает тайну, что «там»?! Он же, ничего иного от батюшки, кроме осуждения его сомнений не услышит.
          И доктор сказал последнее:
          - Хочешь обижайся на меня, отец Василий, хочешь нет. Знать я хотел, что «там». А ты мне в ответ: невместимо, непонятно, опасно…
Попрекаешь меня за сомнения, на веру всё принять призываешь, но что делать, коли одной веры мне мало, тем более что с миром тем я… - Тут доктор спохватился, осёкся и замолчал.
          Отец  Василий, уставший от противостояния, не придал последним словам доктора значения, он сопел, поглядывая на Игоря Ильича с осуждением, даже с укором.
          Игорь Ильич сменил тему разговора.
          - Какой бы я ни был Фома неверующий, - сказал он, - всё же христианин я, со мной грехи мои. Приди, отпусти грехи, исповедаться надо и причаститься.
          Эта конкретная просьба отвлекла батюшку от гневных мыслей, и, успокоившись, он  поинтересовался, крещёный ли доктор. Потом не удержался и посоветовал всё же лечь Игорю Ильичу  в больницу. Доктор отказался, батюшка попытался было настаивать, но, встретив непреклонность доктора, уступил ему. Услышав, что у доктора нет никого из родственников, выразил по этому поводу сожаление.
          Перед тем, как оставить Игоря Ильича, отец Василий предложил:
          - Может нам в Сергиев Посад съездить к преподобному отцу Алексию. Святой человек…  Сподобится, примет – хворь и отступит. Машина у тебя есть…
          - Нет, - тихо, но твёрдо отказался Игорь Ильич. – Дело решённое, ничего не изменится.
          Отец  Василий больше  не настаивал. Он перекрестил Игоря Ильича, прочёл молитву ангелу хранителю и, пообещав непременно исполнить просьбу доктора – исповедать и причастить его, ушёл.
          На душе Игоря Ильича стало легче. Только остался тёмный осадок недовольства собой. «Зачем я терзал батюшку:  что «там», да как «там», - ведь знал, что не услышу ответ. Или я сам не знал того, что сказал он мне. Верить надо, а не допытываться.» И, борясь сам с собою, погнал Игорь Ильич от себя, смущающие душу мысли прочь. И прежние сомнения уже не показались ему грешными и неуместными. Пришло простое объяснение, а с ним и оправдание его вопросов священнику: «Бог – есть добро, а Сатана – зло, - рассудил Игорь Ильич. -  Сердце, душа – от Бога. А сомнения мои – от дьявола. Терзания мои – от нечистого, и зло это неизбежное, как и  у всякого человека, и страшиться их нечего. Потому-то и живёт вера, что со злом борется. Прав отец Василий: молиться надо и надеяться».
          Часа через два после того, как ушёл отец Василий, пришли к Игорю Ильичу две женщины: Перфильевна и баба Нюра – так звали последнюю в селе.
          Перфильевна – сутулая и пожилая, будто пребывая в вечном грехе, ходила по селу в повязанном по-старушечьи платке, глядя себе под ноги. Без крайней на то необходимости ни с кем не разговаривала, ни  к кому не заходила и никого к себе не приглашала. Перфильевна появилась в селе лет пять назад, но местные жители о её прошлой жизни так ничего и не узнали. Всякий раз, когда в село приезжал новый священник и в церкви возобновлялись службы,  она не пропускала ни одной из них.
          Баба Нюра была коренной жительницей. В очках с круглыми линзами на крючковатом носу, с тонкими холодными губами, она никогда не улыбалась и не шутила. В церкви баба Нюра мыла полы, распоряжалась скудными приношениями, продавала иконки, свечи. Помогала баба Нюра всем священникам, что были до отца  Василия,  а теперь и ему: носила  батюшке продукты, стирала бельё, убирала у него в доме.
          Женщины они были разные, но жизнь понимали похоже, будто были созданы по одной незримой мерке души.
          Сейчас Перфильевна и баба Нюра после разговора с отцом  Василием пришли ухаживать за доктором.
          С первой минуты они повели себя как хозяева, совершенно не заботясь о том, как к их визиту отнесётся доктор. Всё решали и делали, ни о чём Игоря Ильича не спрашивая. Вошли, перекрестились на икону, Перфильевна взяла вёдра и ушла за водой, баба Нюра села на стул, на котором до неё сидел отец  Василий и, уставившись на доктора через круглые стёкла очков немигающими глазами, сказала:
          - Вот она медицина… Вот оно как бывает. Доктор, а себя не вылечил. Что уж о нас говорить то…
          Игорь Ильич в ответ только жалко улыбнулся.
          - Ел ли сегодня что?
          - Не хочу…
          - Есть надо, как не есть! Откуда же силы возьмутся, - заворчала баба Нюра. – Мы приготовим, а ты поешь, нельзя без еды… никак нельзя.
          Перфильевна принесла воду, и обе женщины занялись делами, оставив Игоря Ильича в покое.

Глава 13
          На третий день после того, как Игорь Ильич слёг, ему стало совсем плохо. Если бы у него появилось желание и он нашёл бы в себе силы подняться с постели и посмотреть на себя в зеркало, то поразился бы тому, как изменился за эти три дня: глаза его провалились, черты лица заострились, нездоровый румянец украсил щёки.
          Перфильевна и баба Нюра уходили только на ночь. Они принесли лампаду, вбили под иконой в стену гвоздь и перед мерцающем в свете огня лампады ликом Спасителя молились.
          Слухи о болезни доктора поползли по селу один несусветнее другого.
          Пришли Тамара Ивановна и Ивакова. Вошли уверенные, с твёрдым намерением отправить Игоря Ильича в больницу, но, когда увидели главного врача так неожиданно изменившимся в худшую сторону, растерялись и стали говорить Игорю Ильичу то, что всегда говорят больным в таких случаях: что у него ничего серьёзного нет, что надо только лечь в больницу, и там он сразу поправится. И они обе, и баба Нюра, которая в это время была в комнате, и Игорь    Ильич – все понимали, что это не так, и было бы лучше, если бы они  меньше говорили.
          Игорь Ильич ничего не отвечал им. А когда он закрыл глаза и отвернулся к стене, Тамара Ивановна и Ивакова, сделав вид, что уходят, чтобы не мешать ему отдыхать, быстренько удалились.
          На улице Ивакова набросилась на бывшую заведующую.
          - Чего он тут лежит!?  Вызывай «скорую»!
          - Знать бы хоть, что у него… - растерянно стала оправдываться Тамара Ивановна.
          - Это уж твоё дело - знать, не моё!
          - Думали простуда… - опять было начала объясняться Тамара Ивановна.
          - Нечего тут думать! А случится что!.. Этого нам ещё не хватало!..    
          До сегодняшнего посещения Тамара Ивановна не сомневалась, что у её начальника обыкновенная простуда, - теперь же, оказывается, неизвестно что, а так как она временно стала исполнять его обязанности, то и ответственность за доктора как за больного лежала на ней.
          Спрашивать Игоря Ильича, что у него за болезнь, она сочла и неудобным, и неуместным для себя. Самой же осмотривать его ей ужасно не хотелось: она понимала, что и в диагнозе может ошибиться, и сделать всё так, как положено, не сумеет, да и Игорь Ильич будет против. Оказавшись в таком незавидном положении, Тамара Ивановна рассудила следующим образом: «До завтра ничего не случится, завтра – может, что и изменится, а может ему станет легче, если нет – утром вызову скорую». 

Глава 14               
                Раймонд  Моуди,  врач
          «.. Человек умирает, и в тот момент, когда его физические страдания достигают предела, он слышит, как врач признаёт его мёртвым. Он слышит неприятный шум, громкий звон или жужжание, и в то же время он чувствует, что движется с большой скоростью сквозь длинный чёрный тоннель. После этого он внезапно обнаруживает себя вне физического тела, но ещё в непосредственном физическом окружении, он видит своё собственное тело на расстоянии, как посторонний зритель. Он наблюдает за попытками вернуть его к жизни, обладая этим необычным преимуществом и находится в состоянии некоторого эмоционального шока.
          Через некоторое время он собирается с мыслями и постепенно привыкает к своему новому положению. Он замечает, что он обладает телом, но совсем иной природы и совсем другими свойствами, чем  его физическое  тело, которое он покинул. Вскоре с ним происходят и другие события. К нему приходят души  других людей, чтобы встретить его и помочь ему. Он видит души уже умерших родственников, и перед ним появляется Светящееся Существо, от которого исходит такая любовь и душевная теплота, какой он никогда не встречал. Это Существо без слов задаёт ему вопросы, позволяющие оценить ему свою жизнь, и проводит его через мгновенные картины важнейших событий его жизни, проходящие перед его мысленным взором в обратном порядке. В какой-то момент он обнаруживает, что приближается к некому барьеру или границе, представляющей, по-видимому, раздел между земной и последующей жизнью. Однако, он обнаруживает, что должен вернуться на землю, что час его смерти ещё не наступил. В этот момент он сопротивляется, так как теперь он познал опыт иной жизни и не хочет возвращаться. Он переполнен ощущением радости, любви и покоя. Несмотря  на своё нежелание, он, тем не менее, каким-то образом воссоединяется со своим физическим телом и возвращается к жизни. Позднее он пытается  рассказать обо всём этом другим, но ему трудно это сделать. Прежде всего трудно ему найти в человеческом языке адекватные слова для описания этих неземных событий. Кроме того, он сталкивается с насмешками и перестаёт рассказывать  другим людям. Тем не менее, пережитые события оказывают глубокое влияние на его жизнь и особенно на его представление о смерти и её отношении с жизнью…»
          Состояние Игоря Ильича ухудшалось настолько быстро, что к вечеру сомнений в том, что не сегодня - завтра он умрёт, у него самого уже не было. Лихорадка изнуряла его, температура то падала – и тогда Игорь Ильич обливался холодным потом, то повышалась – и он горел, как в огне. Тело его одеревенело, и доктору стало казаться, что лежит он на чём-то ужасно грубом, как на каменном  столе в морге. Грудь его будто кто-то безжалостно сдавил железными тисками – ни глубоко вдохнуть, ни кашлянуть Игорь Ильич не мог – нестерпимая боль пронзала  тело.
          У него было только одно желание: скорее бы пришёл отец Василий. Но, к несчастью, в это утро батюшка уехал в областной центр по церковным делам. «Завтра обещал вернуться», - успокаивали доктора Перфильевна и баба Нюра.
          Игорь Ильич попросил закрыть окно тёмной занавеской и не распахивать дверь в комнату надолго. Отстранившись от жизни невидимой нитью  он уже связал себя с «тем» миром, и всякое проявление «этого» мира - будь то свет, порыв свежего воздуха или, что самое тягостное для него, разговор с кем-либо, возвращали его к реальности, в которой он ещё оставался; и это напоминание ему, что жизнь вокруг него ещё есть, врываясь в его душу, больно натягивало эту тонкую нить. «Скорее бы уж…» - только и ждал он.
          Было уже поздно, но баба Нюра не ушла, мало того, пришла и Перфильевна. При свете лампады, вполголоса, как заговорщики, они о чём-то шептались.
          Игорь Ильич так отяжелел, что его сиделки могли бы и не беречься, – он был не в состоянии вслушиваться в их разговор. И всё же он догадался, о чём они шепчутся: они боятся, что этой ночью он умрёт. Выждав момент, когда железные клешни, сжимающие его грудь, чуть ослабли, и он смог говорить,  доктор едва слышно позвал:
          -  Перфильевна…
          Обе женщины подошли в нему, как над умершим склонили головы:
          - Что тебе? – спросили  они.
          - Идите домой… Не умру я… - И, чтобы убедить их в своей правоте, он даже нашёл в себе силы улыбнуться, но улыбка на его страдальческом лице получилась вымученной и жалкой.
          - О себе думай… Лежи уж… О нас не беспокойся… - стали выговаривать ему женщины.
          Через какое-то время он забылся, а когда очнулся, было уже заполночь. В углу перед иконой горела лампада, потрескивало горящее масло в ней. Баба Нюра не ушла – она сидела за столом   тяжёлой чёрной спиной к доктору.
          Игорь Ильич застонал. Огромная колышущаяся тень его сиделки, с клювом – носом, поднялась, поплыла по стене к его кровати.
          - Надо что? – спросила баба Нюра, склонившись над Игорем Ильичём.
          - Что завтра? – едва слышно спросил он и, увидев, что она не поняла, о чём он спрашивает её, чуть не завыл от досады: и потому, что ему ещё раз придётся спрашивать её и тем самым возвращаться к жизни, и потому, что у него уже нет сил на то, чтобы говорить.
          - День недели какой? – спросил он бессильно, почти враждебно.
          - Пятница… Преображение Господне…
          - Хорошо, - проговорил  он в ответ и то только для того, чтобы она знала, что он  понял её, и оставила его в покое.
          «Значит в пятницу… Скорее бы уж… Только где же отец Василий?!.. Что же нет его?! – стенала освобождающаяся от оков душа Игоря Ильича.
          Какое-то время он оставался в сознании, видел спину бабы Нюры, её дрожащую тень на стене, слышал, как торопливо потрескивает горящая лампада. Потом свет от лампады сделался едва видимым, как бы удалился от Игоря Ильича. И тут неожиданно доктор стал опускаться, проваливаться куда-то. Он с ужасом увидел, что уже лежит в гробу и что ему непомерно тесно там – дно и стены последнего его ложа давят на тело, и от этого ему невыносимо больно. В гробу он опускается в  черную бездонную яму и, чем глубже, тем свет от лампады, теперь уже горящий над ямой, удаляется от него всё дальше и дальше. Невыразимый ужас объял Игоря Ильича – ведь он ещё не умер, он- то знает об этом. Он не хочет, чтобы его хоронили заживо!! Зачем же его опускают?! Он нашёл в себе силы и попытался закричать: «Не-ет!!» Но крика не получилось, - он только жалко и бессильно завыл и тут же пришёл в себя. Очнувшись, увидел над собой острый нос, немигающие глаза за линзами и безгубую металлическую  прорезь рта своей добровольной сиделки.
          Какое-то время Игорь Ильич находился в сознании, и единственное, о чём он мог думать перед тем, как опять забыться: «Что же не идёт отец Василий?! Когда же?!..»
          Так продолжалось всю ночь. Игоря Ильича качало на этих адских качелях. То он видел, что его опускают в чёрную яму, бесконечно глубокую, и начинал стонать, а придя в себя, желал только  одного – чтобы пришёл отец Василий. Потом опять впадал в беспамятство, видел яму и опять выл. И с каждым разом гроб был всё теснее, а яма – всё глубже.
          Под утро Игорь Ильич надолго потерял сознание. Но, видимо, так было угодно, чтобы доктор не умер до прихода отца Василия.
          Утром, очередной раз очнувшись, увидел он перед собой батюшку.
          «Наконец-то. Теперь можно и умереть. И мне будет легко…» - уже совсем спокойно подумал Игорь Ильич.
          И как только доктор отпустил давно рвавшуюся из его тела жизнь, он почувствовал, что боль оставила его: Игорь Ильич не услышал своей болезни. Ему стало легко и покойно необыкновенно. И тут же с ним произошла невероятная перемена: его восковое лицо порозовело, ожило, он смотрел на опешившего отца Василия ясным выразительным взглядом.
          - Устал я, батюшка, что же ты раньше не приходил? – отчетливо выговаривая слова, с укором сказал Игорь Ильич. – Я ведь мог и не дождаться. Хорошо, что…»
          Он хотел сказать: «Хорошо, что пришёл», но не договорил.
          Всё, что было в комнате, вдруг дрогнуло, пришло в движение и стало уменьшаться в размерах. Игорь Ильич видел, как, покачиваясь в воздухе, сначала медленно, но потом всё быстрее и быстрее стал удаляться от него отец Василий.  Стена, полка с книгами на ней пошатнулись, встали почти вертикально, и Игорю Ильичу было удивительно, почему книги не посыпались на пол. Крышка стола и лампа на нём наклонились, но лампа устояла на столе. В комнате стало делаться всё темнее: это происходило оттого, что окно с решеткой не нём, будто вырванное из стены, стало убегать. Священник, полка с книгами, стол, тумбочка, - всё, что было в комнате, устремилось вслед за окном, образовав чёрную трубу, в дальнем конце которой виднелся  свет. И все эти провалившиеся в оконный проём предметы, образовавшие чёрный тоннель, начали вращаться против часовой стрелки, издавая странный вибрирующий звук. Неведомая сила подняла Игоря Ильича с постели, увлекла его туда же – вслед за всем – в трубу.
          «Это сон», - успел подумать Игорь Ильич, и, как бывало раньше, когда ему снилось что-то страшное и он мог во сне сказать себе «это сон» и делал движение телом, чтобы проснуться, так и сейчас он решил избавиться от этого кошмара. Игорь Ильич дёрнулся всем телом.
          В этот момент отец Василий, читавший над ним молитву, увидел, как руки доктора свела судорога, а тело вытянулось в агонии.
          Но для Игоря Ильича  сон кончился – труба исчезла, и он снова оказался в комнате. Но что было для него странным, так это то, что он лежал не на кровати, а был за спиной у отца Василия,  шагах  в трёх от него. Рядом с батюшкой стояла и крестилась баба Нюра. Игорь Ильич впервые обнаружил, что волосы на затылке  батюшки заплетены и схвачены  зелёной тесёмочкой, в похожий на крысиный хвост, косичку. На столе Игорь Ильич увидел блестящую алюминиевую миску, зерно в ней, несколько горящих свечей, воткнутых в зерно. Были на столе ещё Библия, медный крестик, какая-то коробочка, бутылочка с жидкостью…
          «Странно, - подумал Игорь Ильич, - мне было так плохо, но вот я встал, и у  меня ничего не болит, и мне невыразимо легко, будто я заново родился. Какое блаженство не слышать своего тела, стонущего, умирающего… Как удивительно, невыразимо хорошо!»
          Игорь Ильич перевёл взгляд не кровать, на лежащего там до странности знакомого ему человека, видимо, измученного болезнью. Он стал всматриваться в лицо того, кто лежал, и с удивлением узнал в нём себя.
          И тут, наконец, доктор сообразил, что он уже умер, а на кровати лежит его тело. Однако это открытие ничуть не ужаснуло  Игоря Ильича. Он смотрел на себя и приходил к выводу, что ничего хорошего в этом замученном теле нет.
          Ещё до конца не осознав, что же произошло, и что он будет делать, Игорь Ильич направился в сторону отца Василия, вернее, пожелал направиться.  И как только доктор решил поступить так, как в то же мгновенье оказался рядом с батюшкой.
          Игорь Ильич дотронулся до плеча священника, но рука его, не встретив никакого сопротивления, пронизала тело отца Василия. Вернее, доктор знал, где его рука, но руки своей он не видел. Он как бы помнил, чувствовал своё тело, будто управлял им, но тела  не было.
          Игорь Ильич попытался дотронуться до себя и опять ничем пронизал ничто. И он понял, что никакого  воздействия на оставленный им мир произвести он не может. Как материальный объект Игорь Ильич перестал существовать на земле.
          Он обернулся к зеркалу, чтобы убедиться, нет его на самом деле, или, быть может, всё же в каком-то облике он существует - как дымка, облако, призрак…  Но в зеркале не было ничего. «Как же я думаю, если меня нет?!» – поразился Игорь Ильич.
          Тут Игорь Ильич обнаружил, что глубина его зрения столь велика, что, по сути своей, не имеет границ. Он пожелал видеть дальше своей комнаты -  и тут же перед ним появился сруб его дома, за ним изгородь, луг, лес, река… И он открыл для себя, что видит не зрением,  а желанием видеть, - стоит ему только захотеть видеть что-то или быть где-то, и желание его сбывается. Ни расстояния, ни времени для такого перемещения не существовало.
          Вдруг душа Игоря Ильича вздрогнула, будто кто-то окликнул его. В головах кровати, где лежала его плоть, из образовавшейся туманной размытости появился ещё один человек – донельзя истощённый с зеленоватой кожей. Это был Либерман!
          Взгляд его, обращённый к доктору, снисходительный, насмешливый с чувством собственного превосходства, объяснил Игорю Ильичу всё. «Тело… Меня устроит это тело…» - говорил этот взгляд.
          Но ничуть не всколыхнулась, не воспротивилась душа Игоря Ильича. Доктор воспринял волю Либермана как нечто незначимое, его уже почти не касающееся. Ни малейшего желания вернуться в свое тело у Игоря Ильича не было.
          И тут же бездыханная плоть вдруг вздрогнула, сделала вдох, глаза открылись. Отец Василий, уверовавший, что читает молитву над умершим, осёкся и замолчал.


Глава 15
          Умер или нет Игорь Ильич? Но что есть смерть? Происходит прекращение жизнедеятельности организма, в результате чего заканчивается его индивидуальное существование, – трактуют атеисты. Нет! Происходит отделение самостоятельной сущности – души, Богом данной, от плоти, и душа эта будет существовать вечно, – учит религия. Практика – вот критерий первых. Нет! Вера – вот правда вторых. Но ни наука одних, ни вера других, бессильны открыть нам истину. Невместима она для нас. Есть только воля. И подчинено ей всё: и земная твердь, и воды, и всё что есть в них,  и все народы и государства. Всесильна эта воля.  В душу России вселилась чуждая ей жизнь по этой воле. Что уж говорить об одиноком заблудшем мирянине. Нам же остаётся только принять как данность то, что плоть Игоря Ильича (как форма) наполнилась другим содержанием – сущностью Либермана.
          Что же произошло с душой Игоря Ильича?
          Освободившись от плоти, безвольно уступив её Либерману, доктор забыл и об Успенском, и об отце Василии. И тут же, в резонанс его желаниям, стали открываться перед ним картины земного мира.
          Словно вырвавшись из темницы, душа Игоря Ильича, не отдавая себе отчёта, что и зачем делает, стремительной слепой птицей заметалась над миром.
          Почему-то мысль доктора бросилась в Африку, в Марокко, и в это же мгновенье он оказался там. Игорь Ильич увидел холмистое поле, на нём зеленела какая-то незнакомая доктору растительность. Мандариновые деревца, шалаш, осёл, запряжённый в убогую повозку, на ней сгорбившийся араб в белом балахоне… Ничего интересного не было.
          Мысль Игоря Ильича метнулась на другой край земли, теперь уже почему-то в Южную Америку – в Аргентину. В одно мгновенье пронёсся он над океаном. Плыли по воде разбитые деревянные ящики, полиэтиленовые бутылки, прошумел ядовито-бордового цвета контейнеровоз.
          Буэнос-Айрес, решил Игорь Ильич, и тут же оказался там. Много солнца, широкая улица (такую широкую он видел впервые), в половину огромного дома рекламный щит, призывающий пить «Чинзано».  И среди этой солнечной пестроты много людей похожих не то на испанцев, не  то на цыган.
          Душа Игоря Ильича  рванулась дальше, в другие уголки земли. Словно бесконечно далеко опередивший нас в развитии пришелец, смотрел он с высоты небес на нашу планету. Огни спящих городов, снежные равнины, дышащие жаром пустыни, непроходимые джунгли, прохладные воды океанов… И среди  всей этой земной красоты повсюду снующие двуногие существа, называющие себя – homo sapiens.
          В мгновенье ока мог оказаться Игорь Ильич рядом с каждым из них, будь тот спящим или бодрствующим. Всё стало доступным для его одинокой неприкаянной души. Однако как таковые наши земные и время, и пространство, уже были иными по сути своей для Игоря Ильича, - настроение его стало меняться катастрофически. Обретённое им новое качество стало терять для него всякий смысл. «Какой прок только видеть всё земное и не коснуться ничего! Не иметь возможности сделать хоть что-то! Быть свободным от всего человеческого! Ждать?! Чего!? Надеяться? На что!? Заботиться, переживать, совеститься… Нет ни в чём смысла! И что дальше!?..
          И где они все умершие?! Где то Светящееся Существо с теплотой и любовью?! Где духовные сущности?! Где посмертные уровни?! Где ангелы, которые должны сопровождать мою душу первые два дня, посещая места, где я совершил добрые дела?! Где те двадцать мытарств, через которые должен пройти я?! Нет!! Ничего нет!! Никого нет!!»
          Ужаснулся Игорь Ильич  своему предстоящему существованию. «Неужели со мной так будет вечно?! Что, если так мне придётся проводить годы, столетия, тысячелетия!!.. – мыслил Игорь Ильич всё ещё земным временем. - Одному блуждать в пространстве!» Он представил себя вечно скитающимся среди оставленного им мира, и леденящий страх охватил его душу.
          На мгновенье промелькнула мысль об избавлении от самого себя. Но желание это тут же было признано им нелепым. Он не принадлежит себе! Он лишён воли! Он принадлежит… Кому?!
          Пережив, если таковое определение будет уместным для положения Игоря Ильича, смятение, вдруг охватившее его, он, наконец, обрёл возможность к осмыслению всего того, что было с ним      там – при жизни. Мысли его стали ясными, пронзительными, уходящими в самый исток его существования на земле.
          И тут же на полотне картины его земного пребывания ярко высветился один её фрагмент, и невозможно было не думать о нём.
          Это был тот день – визит к Либерману. И кольцо – с него всё началось! «Либерман, Зыков, Ус, я… - всем кольцо принесло смерть! Оно – метка, орудие дьявола! Либерман – слуга Сатаны! Он искусил меня, чтобы завладеть моим телом! И не устоял я, слаб оказался в вере! Смирился с участью, уготовленной мне этим нечистым! Замутился мой разум! Я – самоубийца! Грех мой безмерен! Поэтому и мечется, стенает душа моя здесь! Надо было веровать, молиться, спасаться… Прав был отец Василий. Пусть безбожие вопит тебе в уши, а ты молись и веруй, молись и веруй! Только тогда Бог не оставит тебя! Но опять же – вот я здесь, но нет ни доброго, ни злого, ни суда, ни благодати! Ничего нет! Есть только холодная пустота!»
          И страшная мысль вскинулась в несуществующем сердце Игоря Ильича. «Так что же: Либерман прав?! Есть только бесконечный Он – холодный и никакой. И мы Его безвольные изделия, обтянутые кожей! Я  что же,  жил для того, чтобы моё тело стало вместилищем для души Либермана и только?! В этом было мое предназначение!?  И теперь этот нечистый будет вершить свое дело?! И в недалеком будущем – армии биомашин, просчитанных, замеренных с царем во главе!? Такова Его воля?!  А всё, что было моё – было и не моё?! Всё обман, сон, тлен!!..».
          Содрогнулась обманувшаяся, обречённая душа Игоря Ильича. Чужое, нелепое прошлое было за ней, а впереди – страшная грядущая тайна «того» мира.

Глава 16
          Игорь Ильич не умер. Он пережил клиническую смерть. На следующее утро после того, как он потерял сознание и впал в состояние комы, вызванная Тамарой Ивановной «скорая» увезла его в районную больницу.
          Ни СПИДа, ни заболевания крови, никакой другой неизлечимой болезни, в которые уверовал он, у него не оказалось. Игорь Ильич заболел тяжелейшим двухсторонним воспалением лёгких.
          Рабочим утром, проверяя в сыром  подвале больницы котёл, он продрог в котельной - это и послужило причиной пневмонии. Плохое же самочувствие доктора до того, как ему слечь, объяснялось его хронической усталостью и состоянием нервной системы. Так бывает - когда человек надумается, внушит себе что-то, тем более болезнь, так и все её проявления налицо. То же случилось и с мнительным Игорем Ильичём. Заболев воспалением лёгких, решив, что он обречён, доктор опустил руки, всецело отдавшись воле судьбы. По крайней мере, так выглядела внешняя, видимая сторона происшедшего с ним.
          На самом  же деле всё задолго было решено «там» - по воле и законам, непостижимым для нас. Мысли материальны. Они были ниспосланы Игорю Ильичу. И результатом этих мыслей о болезни и своём неотвратимом конце стал самореализующийся прогноз. И нет смысла укорять доктора в безволии, аморфности или инфантильности характера. Все мы таковы – какие мы есть, и другими быть не можем. Мы – наша судьба. 
          Уже на третий день после начала лечения состояние сельского доктора (таковым его считали в районной больнице) заметно улучшилось. Лечащий врач больного, звали которого Леонид Иванович, довольный результатом своей работы, во время обхода, присаживаясь к постели больного, бодро спросил:
          -  Ну, коллега, как самочувствие?
          Либерман молчал. (Содержание, а не форма определяет сущность человека. Правомочно так будет называть больного.) Ничего, кроме настороженности лицо его не выражало.
          - Как дела, Игорь Ильич? – участливо переспросил Леонид Иванович.
          Медсёстры уже давно заметили некоторую странность в поведении больного, но для Леонида Ивановича, который сам уже видел это,  в таком поведении ничего неожиданного не было. Клиническая смерть - тяжёлое состояние, бесследно оно так сразу не проходит.
          -  Вы ко мне обращаетесь? – услышал наконец он  ответ.
- К вам, конечно…
- Значит, я всё же Игорь Ильич…
          Выражение лица Либермана оставалось всё таким же настороженным,  однако и безумным назвать его было нельзя.
- Оставьте меня… Устал я … -  попросил он.
          На следующий день в палату явился хмурый психиатр.
          - Ну, что вы находите, коллега? – спросил Леонид Иванович, когда тот вернулся после осмотра больного.         
           - Нетипичный случай. Не во что не укладывается, - поделился своими соображениями психиатр.
          Может, болезнь спровоцировала скрытую шизофрению?
- Не похоже.
- Тогда что же?
          -   Пока будем считать - состояние после гипоксии* мозга. Через неделю посмотрю ещё раз, полагаю, всё станет ясно.
          Прошло ещё пять дней. Либерман уже мог самостоятельно подняться, немного пройти. Когда он принимал вертикальное положение, в глазах его  делалось темно, кружилась голова. Вдохнуть полной грудью он ещё не мог - внутри что-то мешало, однако сомнений в благоприятном прогнозе ни у него самого, ни у лечащих его врачей не было.
          Больной вёл себя адекватно. Взгляд его стал осмысленным, никаких затруднений в общении с ним уже не возникало. Необходимость повторной консультации психиатра отпала сама собой.
          В конце пятого дня болезни за час до полуночи, когда все угомонились и стало тихо, Либерман вышел из палаты.
          Пахло валерианой, пригоревшей перловой кашей, что была на ужин, несвежим больничным бельём, прочей медицинской казёнщиной. Настольная лампа на посту медицинской сестры в коридоре краснела тусклым светом нарыва. Расстелив больничное бельё, медсестра дремала здесь же на диване.
          Нарочито громко шаркая грубыми, как деревянными подошвами больничных тапок, больной прошёл мимо спящей медсестры. Никакой реакции с её стороны не последовало.
* Кислородное голодание.
          Либерман дошёл до ординаторской, какое-то время постоял, потом вошёл в кабинет, щелкнул выключателем. То, что интересовало этого бледного авантюриста, долго искать ему не пришлось. Пронумерованные по палатам папки с историями болезней лежали на столе. Он открыл одну, нашёл в ней свою «историю», сунул папку под халат и вышел из кабинета. На всё ушло чуть более минуты.
          В палате, куда он вернулся, было ещё четверо больных. Один из них не спал. Это был двадцатилетний эпилептик Боря, лечившийся сейчас по поводу астматического бронхита. Приступы удушья врачи ему купировали, но эпилептические припадки случались с ним на дню не один раз и справиться с ними никак не удавалось. От того, что Боря болел эпилепсией с детства, интеллект его пострадал. Лицо его от бесконечных падений было в ссадинах и шрамах. Часть зубов у него сгнила, часть  была выбита. Он много курил, отчего пальцы его были коричневыми и вонючими. Язык плохо слушался Борю. Говорил он неразборчиво, будто жевал что-то.
          Вернувшегося соседа по койке Боря встретил виноватой заискивающей улыбкой, собрался о чём-то поговорить с ним. Соображая, что другие больные спят, заговорил он тихо, но вместо разборчивой речи получилась у него шипящая, с присвистом, словесная  каша.
          - Закрой рот или иди курить! – обрезал этот безобидный порыв Либерман.
          Обидевшись, Боря что-то промычал в ответ, но притих, с опаской поглядывая на непонятно за что рассердившегося на него товарища по палате.
          Либерман прикрыл светильник, что стоял на его тумбочке, полотенцем, взял приготовленную на этот случай газету, вложил в неё историю болезни, принялся читать её.  Он хотел как можно больше узнать о прежнем хозяине своего тела.
          «Двухсторонняя нижнедолевая пневмония», - прочёл он диагноз. -  Хорошо, что не инфаркт и не инсульт, - хотя этих заболеваний и быть не могло. Моё тело должно восстановиться полностью», - отметил он про себя.
          Либерман продолжил чтение. Однако, после слов «история жизни» интересующей его информации не было. «В связи с тяжёлым состоянием больного собрать анамнез не представилось возможным», - было написано Леонидом Ивановичем. Это уже не устраивало Либермана.
          Но когда он прочитал: «При поступлении больного ни вшей, ни чесотки обнаружено не было», - улыбка появилась на его лице. «Вшивый царь?! Мессия вшивым быть не может!», - продолжал улыбаться он.
          Либерман закрыл «историю». Улыбка ушла. Он долго лежал, задумавшись. Что же выражало это простое русское лицо? Много чего: и торжество победителя, и волю, отметающую все сомнения и колебания, но главное – все преодолевающую веру в предстоящее дело.
          Перед ним открывалась его новая жизнь. Свершалась «Его» воля.

ЭПИЛОГ
          Прошло тридцать лет. Не смотря на устрашающие прогнозы, ничего глобального, катастрофического для планеты Земля не произошло.
          Конец света не наступил. Не упал на Землю огромный астероид, не вздыбился океан, и не было величиной с гору волны, затапливающей континенты. Не явились инопланетяне и не вступили в контакт с homo sapiens. Не узнали земляне и секрет новой энергии.
          Глобальных изменений не произошло, но динамика жизни во всех её ипостасях в худшую сторону была очевидной. Аномальные явления климата стали нормой; экологические беды, что явно обозначились в конце двадцатого века, перешли в век двадцать первый и уже крепко держали землян за горло.
          И космонавты, и космические туристы  видели с земной орбиты нашу планету уже не  такой голубой и волнующе прекрасной. Из-за увеличения парниковых газов, в первую очередь двуокиси углерода, процесс фотосинтеза нарушился. Земля стала заметно желтеть, как желтеют деревья ранней осенью.
          Стало теплее. Лениво продолжали таять льды Арктики и Антарктиды, ледники в горах. Вечная мерзлота отползала к Северному полюсу.  Уровень Мирового океана повысился, но не на полметра и более, как выражали опасение лет сорок назад, а на пятнадцать сантиметров. Ничем катастрофическим для землян это не обернулось. Не были затоплены ни Англия, ни Голландия, ни малые островные государства.
          Такое явление, как Эль-Ниньо, заговорило во весь голос. Вода в восточной части Тихого океана, нагреваясь, из глубин поднималась на поверхность, растекалась по земному шару. Ураганы замучили Юго-восток Северной Америки. Дожди заливали Южную Америку и юг Китая. Больше всех от ливней страдали Аргентина, Парагвай и Уругвай. В Европе нормой стали летом жара, а зимой огромное количество осадков и дожди с грозами.
          Страдали от жары и засухи страны западной части Тихого океана: Индонезия, Филиппины, Папуа – Новая Гвинея… Плодородные земли продолжали неуклонно деградировать. Не хватало пресной воды. Четверть вида млекопитающих исчезла с лица Земли. Прозрачного воздуха в мегаполисах не хватало. Обитатели их пили воду только из ёмкостей, а не из водопровода, ходили по улицам в респираторах.
          Больше всех  страдала Африка. Необычно сухо и жарко стало на этом континенте. Население здесь выросло до размеров катастрофических. Миграция в города из сельской местности превратила города в  зловонные отстойники цивилизации. Эпидемиям среди африканцев не было конца.
          Людей на Земле стало девять миллиардов. И что же род людской? Изменить сознание, выживать сообща не получалось ни в масштабах планеты, ни в отдельных государствах. Богатые люди уподобились маленьким детям: как те, при появлении дыма в доме прячутся под кровать, так и сильные мира сего стали скупать огромные участки земли и, огораживаясь от всех, принялись комфортно обстраиваться там.
          Наука, в отличие от неизменной, как в высоте духа, так и в низости падения, натуры  человеческой, не стояла на месте. Каких же вершин достигло человечество? Вернулись путешественники с Марса. Выяснилось, что Марс был планетой обитаемой и что-то есть внутри этой красной планеты, но что – ещё предстояло открыть. Оказалось, что на Луне уже давно ведутся разработки – обнаружены шахты и сооружения и на них роботы. Над землёй летали дирижабли и самолёты, видом своим напоминавшие тарелки. По земле ездили автомобили – гибриды на электричестве и биотопливе. Летательных аппаратов на земной орбите  стало так много, что из-за их мелькания ночное звёздное небо зарябило, и уже определить, где, например, созвездие Большой Медведицы или Кассиопеи, стало невозможно.
          Компьютеры, роботы, протезы… приводились в действие усилием человеческой мысли. Проблемы общения на разных языках не существовало. Слепые видели электронными глазами, глухие слышали через имплантанты. Выращивали из стволовых клеток внутренние органы и научились лечить наследственные болезни. Проблемы рождения детей не стало, а чтобы изменить форму тела или отдельных его частей вмешивались в ДНК. И уже тайно явно создавали живых существ, которых на Земле отродясь не было. Земляне творили жизнь и сами не знали к чему приведет это, - перспективы открывались от ужасных до заманчивых. Но непредсказуемость не пугала.
          Симбиоз философии и физики открыл новое видение мира. У физиков пока ещё не возникла теория, объясняющая всё и вся, но качественно новое воззрение на мир уже было. И то, что раньше казалось абсурдным, теперь понемногу укладывалось в головах.
          В своё время физик Ландау сказал: « Мы можем понять то, что не можем представить» Было доказано, например, что в мире, отличном от классической механики, часть целого может быть больше этого целого и, что даже отдав часть себя, она – эта часть, может увеличиваться. Время имеет два потока – как в прошлое, так и в будущее, а наше видение мира зависит от мерности пространства.  Оно у нас трёхмерное. Будь оно хотя бы четырёхмерным - и мы были бы уже не теми людьми, что мы есть, и мир был бы иной.
          Выяснилось, что извечный вопрос философии, что первично: материя или сознание – архаизм человеческой мысли. Пришли к выводу, что сознание рождает материю. Сознание же  – есть ничто иное, как вакуум, дух. И из этого ничего происходит всё. Этим вечным духом пронизано всё мироздание. Мы же мозгом своим из бесконечного во времени и пространстве сознания берём только то, на что способен наш мозг.
          От этих открытий человечество приходило в ещё большее недоумение. Были и вечность бытия, и высший замысел всего сущего, и  -одновременно - мгновение и бессмысленность нашей жизни.

***
           Александр Зиновьев
           «…Всё население страны будет закреплено за определёнными территориями, а на них за определёнными  учреждениями. Перемещения будут производиться только по разрешению  и по воле выше стоящих инстанций. Произойдёт строгое расслоение населения и принадлежность к слою станет наследственной. Законсервируется бюрократическая иерархия. Определённая часть населения будет изыматься в армию рабов для вредных работ и в непригодных для жизни условиях. Время рабочее и свободное будет строго регламентировано. Будут строго регламентированы все средства потребления. Будет в божественный ранг возведена система чинопочитания. Главе партии будут  воздаваться божеские почести. Вся творческая деятельность будет строго деперсонифицирована. Продукты творчества будут обозначаться именами номенклатурщиков. Никакой оппозиции. Полное одобрение мыслей, желаний, целей, действий. Будет создана особая система развлечений для разных слоёв населения. Бездуховное развлекательное искусство. Все достижения науки и техники будут использованы привилегированными слоями в своих интересах. Другим слоям будут перепадать лишь крохи. Разница в образе жизни будет такой, как между животноводами и скотом, которого они – животноводы разводят. О трудящихся будут заботиться на тех же основаниях, на каких заботятся о животных. Идеологическое засилье будет чудовищным. Ложь, насилие над личностью будут пронизывать все слои общества. Население будет обречено на мелочную борьбу за существование до такой степени, что будет исключена для него всякая возможность обдумывать своё положение. Карательные органы будут пресекать малейшие намёки на критику и неповиновение…»
          За прошедшие тридцать лет с Россией произошла очередная метаморфоза. Освободившись от оказавшегося нежизнеспособным выкидыша коммунизма, Россия принялась строить демократическую жизнь. Поменяв красный политический окрас на синий, коммунисты, что были у власти и при должностях, закрестили лбы и обворовали опешивший от неожиданных перемен народ. Разбогатели немногие, и с годами пропасть эта между очень богатыми и очень бедными всё увеличивалась.
          Угодливо обезъянничая, переняли политическую систему Соединенных Штатов Америки. Но демократии никак не получалось. Чужое платье оказалось тесным для  широкой русской натуры. Не в свои сани  сели.
          Быть демократами и воровать было неудобно. Демократические законы худо-бедно  обязывали жить открыто. Следовало как-то приспосабливаться. И со временем из мутного политического болота выбралась одна партия. Поначалу, правда,  было несколько партий, но были они так, для отвода глаз, с лидерами - клоунами во главе. И скоро, ничтоже сумняшеся, под похоронные марши прессы эта одна партия, своих псевдоконкурентов благополучно похоронила. С годами оставшаяся партия окрепла, обросла самодовольными говорунами, жуликами и корыстолюбцами, но главное - людьми преданными партии. Демократия же у этой партии всё путалась под ногами, и, как приёмная мать падчерицу, принялась эта партия травить и сживать демократию со свету.
          То там, то тут стали раздаваться голоса: «Хватит Западу нас учить. У нас собственная голова и собственная гордость. Мы великий народ. У России свой путь - неповторимый и самобытный…»
          Тем, кто пел такие песни, это приносило политический капитал, но главное – это нравилось народу. Дальше – больше, стали критиковать политическую систему Запада. А так, как политическое устройство России было, как в Соединённых Штатах Америки, то нехорошо заговорили о парламенте под звёздно–голубым флагом. Негатив этот  перенесли на Думу и пришли  к выводу, что Дума, в общем – то, и  не нужна.
          На думцев стали вешать ярлыки один хлеще другого. На самом  деле  Дума была давно уже куплена и запугана, но, как надоевшая жена, она требовала к себе внимания, ограничивала свободу. И скоро под одобрение всего народа Дума была распущена.
          Правозащитники пытались было возмущаться, вступились за демократические завоевания, но эти прозападные прихвостни сначала  были высмеяны, а потом и посажены.
          Высшая власть в стране с благословения президента передавалась своему назначенцу. Сначала этого назначенца выбирали. Его хвалили, говорили, что иной альтернативы нет и быть не может, и уже никто не сомневался, что претендент  этот и будет президентом. Выборы превратились с пустую формальность. Со временем решили, что выборы эти не нужны, что это не что иное, как лишние расходы. И ещё народ пришёл к выводу, что если президент оказался удачным, то незачем и менять его. Стране  нужен один хозяин - умный, рачительный, любящий свой народ, но главное – справедливый.
          Справедливости же в России явно не хватало. И ничто так не возмущает, ни ранит душу, как отсутствие этой самой справедливости.
          Законы не работали. Коррупция пронизала всё и вся. От  социальных программ шёл дым и не было огня. Жили за счет продажи нефти с шельфа Северного Ледовитого океана.  Не было только конца рапортам об успехах, обещаниям, заверениям, оптимистическим прогнозам. Сознание же народа утомилось, нетерпение овладело этим самым сознанием. Народ жаждал правды, справедливости и даже был не против сильной руки.
          Странные явления происходят с сознанием народа. Приходит  время и сознание это, вдруг, не иначе как по чьей-то воле, начинает помрачаться. Выходит оно из состояния равновесия и готово качнуться в любую сторону, стоит лишь подтолкнуть его. Всплывает на поверхность учение, обозначаются цели, и даже вызревает национальная идея. Объявляются учителя - от самого великого наверху, до апологетика- оратора, брызгающего с трибуны слюной.
          И такое учение в России вызрело. Оно оказалось настолько своевременным и замечательным, что тут же было принято властью и спущено в массы.
          Идеологами социальных перемен были лица, очень похожие на учителей коммунизма. Но только по сути учения – их антиподы. Главным идеологом стал некто «Гений», он же Бронштейн. Псевдоним «Гений» произошёл не от слова «великий», «высший», а от слова «ген». Бронштейн удачно сочетал в себе учёного генетика и политического деятеля.
          Всё повторилось с России, но с изумляющей точностью до наоборот. Если пафосом борьбы  в начале двадцатого века было равенство, то квинтэссенцией чаяния масс теперь стало… неравенство. Апогеем же стала – справедливость.
          Суть нового учения состояла в следующем. Жизнь на Земле, история всех времён и народов говорит нам о том, что нет ни в чём равенства. Только слепой или умственно больной не может не видеть этого. Нет одинаковых гор, деревьев, океанов, нет одинаковых животных, голов, носов…  Всё разнится в этом мире. Нет и одинаковых людей с одинаковыми мозгами. У всех людей разный генотип – отсюда и разные и тело, и интеллект. Генотип этот вначале строится электронными полями, частицами. Этот полевой комплекс превозносится из вселенского сознания, информационного поля, то есть всецело зависит от Высшего Разума. Создаётся не случайно, а по высшей воле. Каждый, каков бы он ни был, является индивидуумом, неповторимым. И, значит, никак не может быт равным другому. Это есть воля Высшего Разума, Бога! Это истина, данность, и бороться против этой воли за равенство – абсурд, бессмыслица и зло.
          Возникал вопрос. Хорошо, понятно, что все не равны. Но пусть у всех будут равные  права, возможности,  то есть то, что несёт демократия. Однако этот аргумент был успешно развенчан новыми идеологами. «Гений» и апологеты его учения объяснили наивным,  что демократические законы есть ничто иное, как благое пожелание, декларация. В жизни так не бывает и не будет никогда. Всё «от и до» при той же демократии покупается. Разве равные возможности у сына американского президента и сына посудомойки, у голливудской звезды и негритянского ребёнка из гетто. И если последний и добьётся чего-то, то отнюдь не потому, что это было декларировано, а благодаря своим способностям, своему интеллекту. Добьётся он этого при любой власти, при любых законах, в любое историческое время. Это дано ему Богом! Демократия же лицемерно прикрывает это изначальное неравенство, якобы уравнивает всех, и это есть обман и насилие над каждым.
          Справедливость – это когда человек получает по заслугам, по тому, каков он есть, что он сделал. А делает он то, на что способен его интеллект. Это даётся свыше и не может быть оспорено.
          Определить же ценность человека при современном развитии науки стало совсем несложно. И если каждый будет получать по заслугам, то не будет места зависти, злости, ожесточению, лицемерию… другим порокам. Каждому по заслугам – это и есть высшая справедливость.
         Все граждане России стали подвергаться тестированию. Сначала был создан банк данных внешности человека: отпечатков пальцев, рисунка радужки, формы носа… дошли до генома. Потом пошли тесты на интеллект, на задатки, трудолюбие, способности к тому или иному делу, определили уровень притязаний…  Все были  изучены и просчитаны, и каждый знал, на что он способен: копать  землю или играть на скрипке. В этом универсальном банке данных граждане страны были распределены по уровням. Совокупность же данных человека, как его внешности, так и его внутренней сущности стали называть «печатью». Печать – это знак, след промысла, оставленного на человека Богом! Такое толкование этого слова быстро прижилось и уже не воспринималось в узком его значении - как оттиск или отпечаток. В зависимости от ценности «печати» каждый имел тот или иной уровень, соответственно которому и получал жизненные блага.
                Ф.М. Достоевский
           «В мутное время перехода  или колебаний всегда и везде появляются людишки.  Я не про тех, так называемых, «передовых» говорю, которые всегда спешат прежде всех  (главная забота) и хотя очень часто с глупейшей, но всё же определённой более или менее целью. Нет, я говорю про сволочь. Во всякое переходное время подымается эта сволочь, которая есть в каждом обществе, и уже не только безо всякой  цели, но даже не имея и признака мысли, а лишь выражая собой беспокойство и нетерпение. Между тем эта сволочь, сама не зная того, почти  всегда попадает под команду малой кучки «передовых», которые действуют с определённой целью, и та направляет весь этот сор куда ей угодно, если только сама не состоит из совершенных идиотов, что впрочем тоже случается… А между тем дряннейшие людишки получили, вдруг, перевес, стали громко критиковать всё  священное, тогда, как прежде и рта не смели раскрыть, а первейшие люди, до тех пор так благополучно державшие верх, стали вдруг их слушать, а сами молчать, а иные так позорнейшим образом подхихикивать.»
          Новое время не стало исключением. Интеллигенция принялась одобрять новое учение – хвалебным статьям не было конца. Замелькали говоруны на трибунах и на экранах телевизоров. Засуетились проходимцы и карьеристы. Целью успеха всех стали более высокие «печать» и уровень.
          Месиво перемен забродило и в политическом котле. Новые реформаторы принялись спихивать с политических стульев деятелей засидевшихся.  А так как тестированию подверглись все граждане без исключения, то дело дошло и до чиновников и до политиков. И  оказалось, что большинство их них не соответствуют тем должностям, которые они занимают. Более того – выяснилось, что им показан совершенно иной вид деятельности. И неугодные были изгнаны из коридоров власти.
          Закономерно, что после такой реформы Правителем страны стал человек с высшей «печатью». Президентом его назвать было нельзя, генеральным секретарём или председателем партии тоже. Реформаторы сначала дискредитировали партию, а потом и благополучно разогнали её. Первейшего стали называть главой, верховным правителем, властителем… и, оглядываясь на историю,- царём. Последний титул для слуха граждан поначалу был несколько непривычным, но так как повторялся всё чаще, то постепенно прижился в головах подданных. Назвать главнейшего царём были все основания. У нового правителя высший интеллект, данный ему по воле Бога! Значит он – помазанник Божий, то есть – царь!
          Окружали царя министры с наивысшими «печатями». Народу явились они под фамилиями: Монолитов, Орбитов, Гранит… была среди них и Воля, ранее успешно подвязавшаяся на поприще феминизма.

***
          Сознание человека – его душа и тело существуют на Земле только вместе. После смерти, когда случается окончательный разрыв сознания и его материального носителя – бренной плоти, последняя, как грубый материальный объект, разрушается, превращается в молекулы и атомы, смешивается с материей. Сознание же какое-то время существует, но уже в другом времени и пространстве – тех измерениях, которые недоступны нашим пяти человеческим чувствам. Час, день, тысячелетия… для освобожденного сознания и миг и вечность одновременно. И  будет ли наша душа рассеяна, присоединена к кому-то или чему-то, как-то преобразована, - это не дано нам знать.
          Тело Игоря Ильича не погибло. Оно продолжало существовать на земле, но по высшей воле было занято сознанием Либермана.
          Осознав суть происшедшего с ним, раскаялся Игорь Ильич в том, как закончил  свою земную жизнь, и хотел бы вернуться в себя. Но не мог он сделать этого.  За него все было решено «там».  Его человеческая воля была ничто по сравнению с  высшей волей. Тем не менее сознание его существовало и непрестанно пыталось вытеснить душу захватчика из своего тела. Это сказывалось на жизни нового царя.
          С Либерманом происходили странные и неприятные явления. Особенно влиял Игорь Ильич на поведение царя, когда тот терял контроль над собой – во сне, во время гипноза, медитации или транса. Царь, например, имел дар  видеть,  что происходило на Земле в каком то месте и с кем. Причем свидетельствовал об этом с абсолютной точностью, будто сам был участником этих событий.  Более того, он мог предсказать, что произойдет с одним человеком или многими людьми, и предсказание это непременно сбывалось. Мог царь определить  болезнь человека, -  у него открывались знания медицины, которым он никогда обучен не был.
          Поданным его ничего не оставалось, как объяснять все эти явления печатью избранности. Все вспоминали, что это удел людей великих, гениальных. Вспоминали Нострадамуса, Пушкина, Менделеева…  И это было еще одним подтверждением превосходства нового царя над людьми неизбранными, не отмеченными печатью Божьей.
               
***
          Либерман, ещё только придя к власти, распорядился найти свое кольцо. Он знал, что, как только кольцо будет найдено и окажется у него, это будет значить его скорую физическую смерть. Своей кончины он не боялся, но хотел знать, когда же это будет.
          Время шло, но кольцо не находилось. Государь пообещал за находку награду, но всё тщетно. Либерман не сомневался, что кольцо не пропало, не исчезло бесследно, что оно не утоплено и не переплавлено, - оно должно стать вестником его смерти.      
          К этому  времени в России был принят закон, запрещающий хранить золото, платину, бриллианты… Драгоценности должны быть   собственностью государства. Они обеспечивают мощь страны, и нет соревнованию в роскоши, нет почвы для таких пороков, как зависть, воровство, стремление к обогащению нечестным путем. Укрывающий драгоценности сурово карался.
          Где же было кольцо? Тридцать лет назад в забытом Богом  Успенском, тяжело заболев, передал Игорь Ильич его своей помощнице по работе Тамаре Ивановне, чтобы та каким-то образом переправила его в город - отцу Либермана или его тётке Майе Марковне. Тамара Ивановна отдала кольцо своей родственнице, которая ехала в город продавать мясо. Родственница эта положила пакетик на дно одной из сумок. В городе остановилась она у невестки, переложила мясо из сумок в картонные коробки и поспешила на рынок. В сумках остались промокшие от крови газеты и целлофановые пакеты. У хозяев в квартире жила собака. Она стала рыться  в сумках, вытаскивать из них всё на пол. Невестка шуганула пса, собрала всю эту и грязь и  унесла на помойку. По незнанию и недосмотру выбросила она и кольцо.
          Вечером родственница Тамары Ивановны вспомнила о поручении, но спохватилась поздно. Побежала на помойку – тщетно: мусор уже увезли. Она расстроилась, поохала, но в душе решила: как-нибудь обойдётся. Что ей ещё оставалось делать.
          В тот же день, как только кольцо оказалось среди мусора, в контейнере стал рыться бомж. Он и нашёл кольцо. Бомж тут же за бесценок продал его и на радостях запил. Через неделю его хватил инсульт, и он умер.
          Покупатель кольца заложил его в ломбард, да так и не выкупил. Осталось кольцо у хозяина ломбарда. Жил этот предприниматель недолго и скоро умер от инфаркта. Наступили новые времена. По новому закону золото должно было принадлежать государству. Новый хозяин – сын прежнего, быстренько свернул дело. Памятуя о том, что власть приходит и уходит, а золото остаётся, в надежде на лучшие времена вместе с другими драгоценностями припрятал он и кольцо. Золото ушло в тень и от того  стало ещё более ценным. Против менталитета россиян и на этот раз закон оказался бессилен.
              Дети - школьники припрятавшего кольцо родителя имели «печать» и определённый уровень. В надежде получить для своих чад более высокую «печать» отец детей решил дать взятку кольцом учителю, ответственному за тестирование. Посредник, к которому обратился неудачливый взяткодатель, был вроде бы надёжный, но в  последний момент струсил и заодно решил выслужиться. Он сдал властям и хозяина кольца и учителя.         
               Доносительство в России становилось делом не постыдным, а напротив -  делом чести, долга. Оно служило на благо государства, укрепляя его могущество, гарантируя гражданам спокойствие, стабильность, уверенность в завтрашнем дне.
          Неравнодушным к судьбе своей страны, поступок их зачитывался, заносился в личное дело и при определении уровня, как показатель лояльности и преданности государству, учитывался.

***
          В школе, где учились дети преступившего закон родителя, шёл урок истории. Школа по рейтингу уровней была средней. Учащиеся здесь были отнюдь не вундеркиндами, но и не с низшими «печатями».                Вёл урок сорокалетний учитель. В душе он был обижен на власть: считал, что заслуживает более высокий уровень.
          Это был мужчина внешне ничем не примечательный. Единственное, что привлекало в его внешности, так это карие, почти чёрные глаза, вызывающие зависть у светловолосых женщин.
          Тема урока была: «Революции в истории народов мира». План урока предполагал доклад одного из учеников, потом дискуссию на тему доклада. Ученики задают неудобные вопросы, высказывают своё мнение, учитель доказывает несостоятельность, необоснованность доводов своих оппонентов.
          Как всегда урок записывался камерой. К этому уже все привыкли и неудобства не испытывали. Информация поступала в школьный компьютер, затем в общий компьютер городских школ. После очистки от всего, на взгляд цензоров, несущественного – в общегосударственный центр. Школьников в этом центре оценивали по интеллектуальным, поведенческим качествам, на лояльность… Вся информация накапливалось, систематизировалась и вместе с тестированием служила основой для «печати» каждого.
          Докладывал ученик пятнадцати лет с редким цветом волос. Он был  блондином. Блондины стали встречаться редко. Ген, ответственный за такой цвет волос подавлялся доминантным геном темного цвета. К концу двадцать первого века предполагалось, что естественных блондинов не будет вовсе. Вот этот доклад.
          «Если посмотреть на историю развития человечества, то в ней всегда были бунты, восстания, революции. Народ восставал против власти, которая была в его стране. Например, восстание рабов в Римской империи под предводительством Спартака, в России бунты Емельяна Пугачева и Степана Разина. В Европе были революции в Голландии в конце 16 века, в Англии в середине 17 века, Великая Французская революция в конце 18 века, революция во Франции в конце 19 века, когда образовалась Парижская коммуна, и революция в России в начале 20 века.
          Рассмотрим, как наиболее показательные, революции во Франции в конце 18 века и в России в начале 20 века.
          Для Французской революции готовили почву такие философы- материалисты, как Дидро, Вольтер, Жан Жак Руссо и другие. Для Российской революции – философы и писатели Герцен, Радищев, Добролюбов, Чернышевский, Маркс и Энгельс.
          Идейные вдохновители революций и сами революционеры призывали народ к свободе, равенству, братству. Изначально все люди равны, провозглашали они. Революционеры обличали власть и призывали свергнуть её. Народ имеет право сделать это, заявляли они.
          В начале двадцатого века в России возникла партия большевиков, которая взяла на вооружение западное учение о коммунизме Карла Маркса. Большевики обещали народу лучшую жизнь. «Мир народам, фабрики рабочим, землю крестьянам», - провозглашали они.
          Главным большевиком в России был Ленин. После победы революции он создал социалистическое государство.
          После того, как во Франции и в России власть была свергнута, во Франции был казнен король Людовик 1У,  а в России вместе с царем Николаем 11 была расстреляна вся его семья.
          Наиболее известными революционерами во Франции были Робеспьер, Марат, Дантон. В России – Ленин, Троцкий, Свердлов, Дзержинский и другие.
          Теперь рассмотрим, чем обернулись эти революции для простого народа. Они имеют большое сходство, и об их итогах можно говорить  как об одной революции.
          После захвата власти и во Франции и в России установился террор и диктатура победителей. Во Франции людей без суда и следствия посылали на гильотину, а в России расстреливали. Жизнь человека не имела никакой цены. Были пролиты реки крови. Народ испытывал страшные лишения: голод, нищету, болезни. Интеллигенция, деятели культуры и науки, все, кто не разделял убеждений революционеров были вынуждены уехать за границу, тех, кто оставался, расстреливали.
          Среди революционеров после их победы начались раздоры, борьба за власть. И во Франции и в России начались гражданские войны, которые тоже принесли народу неисчислимые страдания. Кончилось всё тем, что у власти оказались карьеристы и преступники, которым была глубоко безразлична судьба собственного народа. В конце концов к власти пришли диктаторы. Во Франции - Наполеон, а в России – Сталин. Во время правления Сталина погибли миллионы ни в чем неповинных людей.
          Из всего этого можно сделать вывод о том, что восстания и революции несут народу неисчислимые страдания, а идейные вдохновители революций являются никем иным, как мечтателями и утопистами. Ни одна революция не достигла и никогда не достигнет своих целей. Революционеры заражают свой народ обещаниями свободы, равенства, братства, сами же используют народ, как инструмент в борьбе за власть, приносят его в жертву своим интересам.
          В настоящее время у нас имеется возможность оценить эти революции исходя из достижений наших ученых, философов, физиков, генетиков и сделать практические выводы. Главный вывод состоит в том; что равенства среди людей никогда не было и быть не может. Идеи о равенстве имели место потому, что была в недостаточной степени развита наука. Борьба за равенство – это обман людей, и эта борьба ничего кроме страданий народу принести не может. Мир и спокойствие могут быть только тогда, когда люди поймут, что эти идеи ложные и не станут претворять их в жизнь.
          В нашей стране определена истинная ценность каждого человека. Теперь путем тестирования можно определить все способности человека, его реальный вклад в общее дело. Каждый человек оценен, определены его задатки, способности его труд. Соответственно полученным результатам у каждого члена нашего общества имеется «печать».  И все граждане нашего государства распределены по уровням, соответственно которым они и получают жизненные блага. Поэтому в нашей стране осуществлена высшая справедливость. И у нас нет почвы для таких отрицательных качеств характера как зависть, злость, обида, нет стремления к тому, чтобы незаслуженно завладеть каким-то богатством. В нашей стране нет ни забастовок, ни погромов, ни раздоров на национальной или религиозной почве.  У нас нет ни террористов, ни взяточников, ни казнокрадов. У нас всем хватает свежего воздуха и чистой воды. В нашем государстве нет ни партий, ни союзов, ни каких-то других обществ или организаций, которые бы вносили в жизнь смуту и нестабильность. У нас царят мир, стабильность и уверенность в завтрашнем дне. Наше учение самое передовое и рано или поздно этим путем пойдут все народы мира. Мы всецело доверяем и полагаемся на нашего царя, имеющего высшую «печать».
В заключение приведу слова нашего царя: «Правда жизни -  это высшая справедливость для всех людей, происходящая из неповторимости каждого человека».
          Ученик закончил доклад, но дискуссии не случилось. В дверь класса постучали. Она открылась. Из коридора на учителя смотрели двое мужчин. Один худой и высокий, другой среднего роста, полный с крупной головой и толстыми щеками. Нижняя часть лица полного была шире верхней, отчего лицо его формой напоминало грушу.   
          С выражением лица, не обещающим ничего хорошего, высокий поманил пальцем учителя к себе. Побледнев, учитель вышел из класса.
          - Заканчивайте урок. Нам нужен отдельный кабинет, - и высокий распахнул перед белым, как лист бумаги, лицом педагога удостоверение сотрудника государственной  безопасности.
          Холодный трепет охватил душу учителя.
          - Конечно, конечно… - с перехватившимся дыханием согласился он.
          Все трое прошли по коридору. Вошли в свободный кабинет. 
          - Здесь нам никто не помешает, - поспешил заверить учитель.
          - Надеюсь, - надменно усмехнувшись согласился высокий. «Вряд ли найдется охотник не только заглядывать сюда, но даже приближаться к кабинету», - прозвучало в его тоне.
          Сели за стол. Высокий и полный напротив учителя. Высокий положил на стол тощую черную папку, диктофон. Наступила мучительная для учителя пауза.
          - Слушаю вас… - не выдержал он.
          - Слушать будем мы, - задвигал пухлыми щеками полный.
          - Я хотел бы знать, в чем, собственно. суть вопроса? - нетвердым голосом заикнулся учитель.
          -   Перейдем к делу, - негромко заговорил высокий и, постукивая ладонью по столу, продолжил: - Не все граждане нашего государства такие,  как вы. В отличие от вас они ценят то, что имеют.  Вы же решили поучаствовать в соревновании в роскоши! Незаконно поднять уровень! - Высокий стал постукивать не по столу, а по папке.
          - Где кольцо?! – прервал этот монолог полный.      
          Учитель сдался сразу  и безоговорочно. О  том, чтобы отрицать свое преступление, не могло быть и речи. Он только лихорадочно соображал, что сказать и как сказать, - лишь бы получить меньшее наказание. «Только не тюрьма! Только не тюрьма!  - обрывалось всё в его душе.
             Перед ним открылась удручающая картина суда. Адвокат от государства, ознакомившийся с его делом по документам, - простой докладчик, стоящий всецело на стороне государства. Судья, который и мысли не допускает хотя бы на йоту показать свое неуместное милосердие. Наказание учителя будет примерным для других и жестоким. Скамья подсудимых, где рядом с учителем будут ещё двое: политический и уголовник, ибо для народа нет разницы в том,  за что их судят. Они посягнули на благо народа и получат по заслугам.             
            Замелькали мысли о спасении. Пусть будет более низкий уровень… Придется работать больше, но пусть… Кое-как удастся прокормить семью… Политические шоу, в которых его обяжут участвовать… Хорошо, что в его «печати» низшие баллы па вокалу,  иначе ему пришлось бы петь в этих балаганных шоу… Пусть что угодно. Только не суд! Только не тюрьма!».
          - Я законопослушный гражданин. Раньше за мной ничего не было… -  срывающимся голосом стал оправдываться он.       
          Не дослушав учителя, высокий нажал на кнопку диктофона.
          «Руководствуясь законом, исключительно заботясь о благе государства, движимый чувством долга…»  - измененным голосом законопослушный гражданин весьма подробно сообщал. у кого, каким образом и для чего учитель приобрел кольцо.
          - Что будем делать?! – грозно спросил полный.
          - Я сейчас же верну. Сейчас же… С этим нет проблемы… Прошу вас… Поймите у меня семья. У меня и так пятый уровень… Мне нельзя…
          Учитель замолчал. Выражение его лица вопило о пощаде.
          - Уровень или суд… - не спрашивая, а взвешивая, решая проговорил высокий.
          - Уровень… - едва слышно взмолился учитель и замер в ожидании своей участи.
          - Хорошо, - соблаговолил высокий. – Но не только уровень.  Вы должны доказать свое раскаяние… На вверенном мне участке я должен знать всё и обо всех…
          - Я всё понимаю. Всё понимаю, - с готовностью поспешил заверить учитель. Я буду сообщать обо всём и сразу. Поверьте мне.
          Высокий открыл папку, достал из неё документ, положил его перед учителем.
          - Подписывай! – приказал полный.
          Вчитываться учитель не стал. Перед ним лежал документ, в котором было описано его преступление, его признание и что он поставлен в известность о понижении своего уровня.
          Учитель подписал документ. Камень свалился с его души. Он был готов расцеловать своих спасителей.
***
          В тот же день кольцо было отправлено в столицу. И, как тридцать лет назад, оказался роковой металл на пальце царя. Либерман знал, что противиться року бессмысленно. Принял он этот знак, как неизбежное. Через месяц он умер от инсульта.    
          Что стало с душами Игоря Ильича, Либермана, всех других, ушедших «туда» нам неизвестно. Гадать же – дело неблагодарное, да  и не имеет смысла.