На каждый день свои заботы.
«Довлеет дневи злоба его»
Св. писание
Где-то вдалеке, за полотном железной дороги, воет ветерок, запутавшись в электрических проводах. С дальних и по-весеннему лысых сопок скатывается он в низины широкой забайкальской степи, треплет на проталинах нескошенную ковыль и степной камыш. Табунок лохматых лошадок спешит вдоль полотна железной дороги в степь, подальше от поселка. Весеннее солнышко уже взбирается по безоблачной лестнице неба, спеша растопить постылый, ставший серым и колючим, снег.
И нет ему, солнышку, ровным счетом никакого дела до людской возни. Одинаково ласково и терпеливо греет оно эту степь, и сопки, и траву, которая колышется под ветрами из века в век. И не важна ему железная дорога, которая стальной нитью располосовала вековечную степь, как, впрочем, и сотни других дорог, соединяющих редкие поселки и городки Забайкалья.
Точно так же несется ветер по вольным просторам, не задумываясь - над целиной ему дуть или над пахотой. Незнакома ему тоска и забота о хлебе насущном, любовное томление, зависть или подлость. Неважна солнышку и ветру, как и скалам, социальная программа, или все вместе взятые перестройки и революции, которые затевает человечество. Будет ли завтра кто-то пасти табуны и отары на склонах сопок или нет, какая при этом будет власть и правительство. Может быть, вновь погонят серый строй, звенящий кандалами, а может быть, двое влюбленных станут собирать весенние подснежники. Природа мудра по-своему, ибо живет спокойной и правильной жизнью, предпочитая естественное её течение надуманным людским проблемам.
Дед Петр Иванович рано вставал. Не спеша пил утренний густой чай с молоком и раскуривал первую сигарету. Откашлявшись, обувал теплые войлочные сапоги и полушубок с выцветшим каракулевым воротником. На седую голову - шапку-ушанку из некогда модной цигейки. Шел на проверку курятника и крольчатника, насыпал в кормушки свежий овес или зерноотход. Привычно, ласково журил молодого пса Дружка, который глупо прыгал, виляя хвостом, и норовил лизнуть деда в нос. Опираясь на тальниковый сторожок, что использовал в последние годы вместо костыля, дед направлялся вдоль улицы на утренний променад. Вежливо здороваясь со спешащими на работу односельчанами, ковылял в самый конец улицы, разминая затекшие за ночь ноги.
Затем возвращался в теплую избу, где бабка уже растопила печку и собирала на стол нехитрую снедь. Так было и есть, и, может быть, будет какое-то время. Время спокойной несуетливой стариковской жизни.
- Ты собаку-то кормила?
- А!
- Сама ты А! Совсем глуха стала... - шепеляво спрашивал он старуху.
- А? - переспрашивала Савишна, высвобождая ухо из платка. – Кормила, все кормила, -нагибаясь к печи с клюкой, отвечает она.
– Будешь ись-то? - по привычке спрашивая деда, наливает стакан чаю.
Дед только смотрит, не отвечает, морщась на толстого старого кота с облезлым хвостом, который удобно расположился на его привычном стуле, подогнув под себя лапы.
А ведь так было не всегда. Не всегда его жизнь состояла из утренних прогулок и неторопливой однообразной возни с кроликами. Петр Иванович все чаще вспоминал её, нелегкую, наполненную суетой и работой, вначале полуголодную и раздетую, послевоенную, затем радостную, молодую, когда от любимой работы ныли усталые мышцы. Довелось пожить в радость, и жена досталась хорошая, работящая. Родила ему четырех сыновей и красавицу дочь. Затем зрелые годы, когда начали подниматься дети, их свадьбы, рождение внуков.
Огромный кусок истории катком прокатился по его судьбе. Отгремевшая вдали от Забайкальских мест война, ударившая по всей стране голодом и разрухой. Детство, полуголодное, но счастливое, - счастливое потому, что вернулся с войны отец, потому, что открыли новую школу. Помнит дед Петр, как отцу дали премию, и они купили в сельповском магазине первые в жизни Петьки кожаные ботинки, новенькие, скрипучие.
В старости человек многое передумывает, переоценивает. Особенно теперь, когда все вроде бы есть: и опыт, и терпение, и знания. Когда знаешь, как сделать, то-то и то-то, как построить, решить. Но, увы, нет самого основного, ЗДОРОВЬЯ и СИЛ. Вот бы те ботинки, да на те ноги!
– Эх, рванул бы!!! Сколько всего бы сделал, дай бог! - вздыхает дед, глядя на молодых и сильных парней, спешащих куда-то по своим делам.
Как-то выпил в праздник вина и разговорился, словно прорвало запруду. Все молчал, молчал и вдруг высказал, несказанно удивив при этом бабку. Говорил дрожащим от волнения голосом, смешав прожитое с наболевшим. Вспомнил тех, кто работал с ним плечо к плечу, долгие годы пятилеток, вспомнил ударный труд начала семидесятых. И то, как приехал сюда. И как остался, прикипел душой к ставшему родным депо. Старых своих друзей, мастеров, ПЧ и ШЧ, а так же простых механиков, всю свою жизнь трудившихся с ним бок о бок, самоотверженно и честно. Людей, за плечами которых были тяжелые, послевоенные годы. Иных уж нет, ушли быстро, в нелегкую годину перестройки. Ушли не потому, что устали или были больны. Нет, просто потеряли люди самое основное – веру в завтрашний день, в то, что когда-нибудь будет лучше. Ведь это поколение помнило послевоенную разруху и то, как с каждым годом становилось иначе, падали цены, становилось доступно для всех и каждого образование и лечение. Строили железные дороги, заново поднимали предприятия и распахивали посевные угодья. Вспомнил первые дни пенсии, когда просыпался по привычке рано ни свет, ни заря, чтобы идти на работу, где его уже не ждут…, как впервые ощутил себя ненужным. Больно было осознавать, что без него ничего не рухнуло, все так же работает депо, и мужики в курилке молчаливо курят «Приму», изредка перекидываясь скупыми фразами. Без него!
- Почо запотели перестройку, почо весь народ перессорили, рэкеты всякие развели, телевизор страшно смотреть! - вытирая скупую слезу, ворчал он, глядя в глаза бабке. Будто бы она знала на все ответ.
Однако время все шло и шло свом чередом, неумолимо отнимая силы. Стал забывать то, что было вчера. Только на удивление вспоминалось все, что было в молодости. Словно вдруг цветной фильм, память рисовала картинки прошлого, смешивая образы, давно повыраставших детей и внуков. С удивлением разглядывал порой старые фотоснимки. Надо же, вчера ведь только было…..
А пока привыкал жить по пенсионному.
Пришлось привыкать жить по-новому, не спеша. Поначалу часто приходил в цех посидеть с мужиками, понюхать смесь табачного дыма с запахами мастерской. Затем год от года все реже, да и на проходной молодые стали работать. Однажды не пошел, потом, правда, молча ждал, что приедут на праздник, поздравят пенсионера. Однако никто не приехал… Жизнь на предприятии шла своим чередом, медленно вползая в «рыночные отношения», вместе со стороной Забайкальской, превращавшейся в захламленный китайским ширпотребом базар.
Постепенно мозолистые руки деда отмылись от, казалось бы, навеки въевшегося мазута, пришли, откуда ни возьмись, болячки, раздражительность и тоска. Иной раз, засыпая, Петр говорил себе:
- Теперь смерти жди, пенсия - это просто ожидание, медленная прогулка на закат.
И от этого на душе деда становилось грустно, но почему-то спокойно. Словно смирился он с неизбежной старостью и курами, с плохой погодой, давящей на дряхлеющие ноги. Стал думать о боге, внезапно вернувшемся в страну вместе с Перестройкой. Даже достал старинную икону из сундука, что на чердаке, некогда, в годы оголтелого атеизма убранную туда еще его матушкой. И глядя на полустертый, прокопченный лампадкой лик, по-новому осознал вспомнившиеся слова своего давным давно умершего деда:
– У русских свой крест,- говаривал старый казак, помнивший первую мировую. – Его господь специально для нас выдумал. Тяжек он, не всякому понятен. Не скинуть его, ничем не отмыть греха, Россия за весь мир вину несет к престолу господню. Искупление наше вселенских грехов только трудом тяжким да верой спасается. Сии вериги детям нашим и внукам оставим….
Теперь появилось время подумать о том, что казалось когда-то нелепым и смешным, над чем смеялся, пока были силы и здоровая прыть. В прошлом остались авралы и социалистические соревнования, от которых лишь нелепые грамоты с Ильичом, которого тоже, впрочем, почти забыли. Нет уж и коммунистов тех настоящих, которые, пройдя войну, построили великую державу тех, кто истово верил в светлую зарю коммунизма. А ведь Петр помнил их. Есть с чем сравнивать. То есть - с кем. А надо ли? Зачем расстраиваться, вспоминая давно ушедших людей, и искать не ими совершенную ошибку. Бередить….. Хотелось вспоминать только самое хорошее и радостное. Но почему-то вспоминалось всякое.
– Все-таки стыд человеку не зря дан, - вздыхал дед Петр про себя, украдкой крестился неумело. - То ли слева направо, то ли справа налево? Опять забыл. А и хрен с ним!
Глядит слезящимися в тепле избы глазами на закопченную иконку в углу, которая по странному стечению обстоятельств соседствует на стене с портретом молодого Брежнева. - Скорей бы внуки прибежали. Завтра, поди, явятся, пенсия на носу.
В шесть часов младший сын забежал, Андрюха. Петр Иванович скупо поздравил его с прошедшим днем рождения, помолчали, покурили немного на улице. Опять выпивши, хорошо хоть бабка не поняла.
- Чо-то частенько стал за воротник заливать,- ворчит под нос дед Петр. – Опять же отмечал, поди, с мужиками?
Андрей кивнул.
- Вы, это, батя... Приходите завтра, Галина на стол соберет, - сказал, отворачивая глаза, Андрей.
- Ладноть. Поди, придем. Братья-то поздравили, телеграммы-то прислали? А Валентина?
Андрей опять кивает в ответ, кашляет.
- Ивана отправь с утра к нам, дрова перетаскать из сарая надо, - говорит дед, показывая костылем на покосившийся сарай. Я там кролика вам ободрал, завтра к столу…..
- Ладно, бать….
Дед Петр отправляется на диван, садится смотреть сериал, веки его постепенно слипаются, мысли становятся вялыми и, наконец, он засыпает. Старик……
* * *
Тельфер в последний раз дернулся и затих, намотав на шкив длиннющий трос. Андрей вытянул из кармана куртки помятую пачку «Ностальгии» и закурил. Дым в будке завихрился, поддаваясь очарованию вечернего ветерка.
- Петрович! Майнай книзу! – закричал спрыгнувший со штабеля шпал Серега.
Андрей спустился с крана и побрел, сжимая в руке галички, к вагончику подсобки, где уже собралась бригада.
День как день, пятница. Путейцы выпивают в подсобке и разбредаются по домам к ворчащим женам и к недоеным коровам, кто-то по пути заскакивает в магазин за пивком, кто-то приотяжелел, и теперь спотыкаясь, бредет вдоль путей. В общем, все как всегда.
Вечерний ветерок приятно холодит небритые щеки и потрескавшиеся губы, в ногах какая-то тяжесть. Домой не тянет, идет по-привычке, по многолетней привычке, перебирая кирзовыми сапогами, похрустывающие ледком, лужицы. «К отцу, что ли, зайти... Говорил, мол, кроля ободрал, велел забрать.»
Вчера ему исполнилось сорок шесть. Голова, нещадно трещавшая весь день после выпитого стакана, немного отпустила, осветлилась. Думы, правда, были невеселыми, злыми, колючими, болела спина. В последнее время и радоваться-то нечему особенно было. Чуть работу не потерял, на станции сокращение вышло. Сынок старшенький, балбес, влез в какую-то дер…ю историю. Жена Галина второй день не разговаривает. Да еще проблемы эти… Ко всем препетиям на работе, связанным с сокращением, внезапно прибавилась еще одна. Она заставила содрогнуться, испугаться всерьез.
– Все от нервов!- шипел он под нос, стискивая зубы. – Да из-за бабы…. Все из-за ругани её вечной!
Конечно, и раньше такое случалось, но как-то все больше от усталости или с похмелья. Однако теперь иное. Чувствовал Андрей, что иное. К врачам идти…. Опозориться на весь белый свет.
Злился Андрей люто на свое тело, на плоть, так рано предающую.
Понимал умом, что не виновата Галина в его беде, не виновата!!! Закрывал глаза и видел сцену, как жалела его жена, гладила по плечам, успокаивала. Мол, не расстраивайся, мол, и не надо ей этого. Отдохнешь и получится. Однако билось в висках страшное слово, колотился демон, ехидно шепчущий: «Импотент ты….». А от жалости женской становилось еще тошнее, муторнее….
Понял теперь Андрей Петрович, почему спивались сорокалетние, здоровые с виду мужики, отмахавшие кувалдой не одну версту. Почему лезли, казалось бы, беспричинно в петлю, так и не сумевшие примириться и жить дальше с этим. Не попробовавшие лечиться. Оно, конечно, в последние годы и не так часто любовь постельная у них с Галиной случалась. А если случалась, то как-то украдкой, по-быстренькому. Все обстоятельства, то дети внезапно выросли, поздно ложились спать, то выпивал крепко, откладывая любовь на потом. ПОТОМ…. Какое это страшное слово. Хотелось кричать - Не будет никакого потом!
Вроде ничего не болит, а нету…. и все тут. Разговаривать о чем-либо дома не хотелось, стоило взглянуть на уставшее и внезапно постаревшее лицо жены, накатывала какая-то нестерпимая жалость к себе, к ней, недолюбленной как следует. Так, как надо было бы, ласково, нежно, как в кино, всяко, всяко…. Романтично…., а ни как животина поганая, нуждишку справлять. Поздно теперь…. Все поздно! Злился на себя и на весь мир Андрей, и все чаще прикладывался к стакану. А то возился в гараже или в стайках, лишь бы не разговаривать ни с кем из семьи. Лишь бы не видеть её глаз. Ни в чем не упрекавших, жалеющих глаз русской бабы, все понимающих, родных. Немым укором стал для Андрея взгляд этих серых глаз. И ведь понимал, что для неё всё не так уж важно. Что всё это лишь надводная часть огромного айсберга, порожденная жизнью, которую прожили вместе, деля на далеко неравные части заботы и тяготы воспитания детей. Все эти годы понимал, что наряду с перестроечной разрухой и сумятицей последних лет ей приходилось гораздо труднее справляться с болячками детей, его пьяными выступлениями, амбициями маленького человека, каким теперь себя почувствовал. Боялся признаться себе в слабости, пропустить через себя все, что пропускала через свою душу Галина.
- Андрюша, ты Ивана не видел? - спросила она, встретив его в ограде.
- Нет,- буркнул он, скидывая сапоги у крыльца. – Батя кроля отправил. - Кладя на перила крыльца сумку, и прикуривая, сказал Андрей.
Галина вздохнула, глядя в конец улицы. «Где же этот оболтус, опять за полночь явится».
Андрей идет в стайки чистить и кормить скотину, курит, смотрит на то, как солнышко падает за сопки. Мужик…..
* * *
Иван шел из школы рано, в полдвенадцатого, смотавшись по привычке с глючной истории. До вечера отсиделся в зимовье у знакомого пацана. История, от которой его всегда тянуло в сон, впрочем, как и от литературы. Нафига нам всякие пятилетки, трехлетки, СэСээры, еще бы! Иторичка, уродина очкастая, грозилась влепить за последнюю четверть пару. И Esc… ей во ….! Все равно последняя четверть и все….. все… отколбасились, нах…. Экзамены, как-нибудь забабашим…. Лето пробалдею с Любашами - и в армейку. Люба, Любочка, Любашка-недавашка. Сегодня на дискотеке, блин, приснимем телушку-двухстволочку, и в баню. Погода г…но, ненавижу весну. Пузырь мятной жвачки лопнул, налипнув на нос. Блин! Сегодня же пятница! Надо к бабулечке зарулить, бабла требо.
Еще с вечера в кармане у Ивана-бологана, крутого пацана, заныкана пятидесятка. На крутую поляну не хватит, Игорюха водки возьмет, он, Иван, тёлок. Отрываться надо пока молодой. И..и..есс!
Иван украдкой оглянулся, не видно ли отца возле дедова дома и неторопливой, по-кошачьи, плавной походкой, двинулся к воротам. Бабуля как всегда засуетилась, доставая припрятанные к его приходу шоколадные конфеты. Дед, до этого дремавший у телевизора, вышел в кухню.
- О, Иванушка! Здорово, здорово…
- Привет, дедуля,- кидая сумку на полку для обуви, сказал, улыбаясь, Иван и пожал протянутую дедом руку.
- А я уж тебя заказывал отцу-то. Ты чо еще дома-то не был?
- Неа,- засовывая в рот булочку с маком, ответил Ванька.
- Чо ты к ребенку пристал! Опеть со своими дровами! Пушай поест,- заворчала на деда бабка. – Устал ребенок, вишь со школы как поздно их отпускают. Вредный какой стал, - тихо прибавила она, обращаясь к Ивану.
- А чо? Да иди ты! - махнул рукой дед Петр.
- Дед, ты мне денег дашь? Мне в школу надо, за компьютерный класс платить. Ну, за дополнительные там занятия и все такое.
- А чо за них платят? - спрашивает дед, надевая очки.
- Счас за все платят, - встревает бабка. - Ты чо, старый!
- А много?
- Сто рублей в месяц,- нагло отвечает Иван.
- Ух, ты! Во дерут с вас! - Восклицает дед и направляется в зал, к старому серванту. Бабка тем временем подсовывает украдкой в карман Ванюшке сложенную вчетверо полусотню из-под клеёнки на столе, заговорщически подмигивая. Дед что-то бубнит себе под нос, качая головой, и достает из шкатулки, отложенные на лекарства и черный день сто рублей десятками.
- Довели гады страну до ручки! - ворчит он. – Детей, и тех платно учат! А ишшо бастуют. Учителя….тииху мать!
- У бати днюха, придете завтра? - спрашивает Иван бабку.
- Обязательно придем. А ты чо, уже бежишь?
- Бегу, бабуля, надо матери помочь телят пригнать. Ванюша спешно засовывает конфеты из вазочки в карман куртки и убегает, махнув на прощание рукой деду.
- Большой стал совсем. На отца походит, - говорит бабка, смахивая украдкой слезу с глаз концом выцветшего платка. Дед просто машет рукой, продолжая ворчать под нос, ругая Горбачева и затеянные им перемены.
Той же ночью Ванька гулял с пацанами в вагончике за тупиком, возле старой водонопорки. А потом заснул в объятьях пьяной девчонки из параллельного класса на полке Игорехиной баньки.
Домой явился уже далеко за полночь. В кухне горел свет, батя как всегда спал, отвернувшись к стене, изредка всхрапывая. Брат Петька тонко сопел на диване с пультом от телевизора на груди. Не спала, как всегда, только мать. Она по своей вечной привычке что-то делать руками вязала за кухонным столом носки.
- Сына, ты чо? Совсем скоро ночевать не придешь? - устало опустив спицы, сказала она. И начала собирать на стол.
- Скоро батя встанет, - наливая, молока, сказала она. – Пей да ложись, утро почти.
- Ладно, мам, ну чо ты... - буркнул Ванька и пошел в комнату, где она еще с вечера заботливо расстелила для него постель. Галина подняла его брошенную небрежно куртку и встряхнула. В кармане брякнула мелочь. Сунула руку, все как у отца, кроме упаковки презервативов, да жвачки. Махорка, фантик от конфеты. – Боже мой…
Иван без сил падает на кровать и тут же засыпает здоровым, юношеским сном. Пацан…..
* * *
В субботу вечером все собрались за праздничным столом. Женщины ставили нехитрую снедь, привычные салаты и закуски, пельмени и парующую крольчатину. Выпили за здоровье, как положено. Пожелали счастья и долгих лет жизни.
Дети, немного погодя, улепетнули на дискотеку, а Петр Иванович и Андрей Петрович еще пару часов молча дотягивали бутылку водки под звуки телевизора.
А жизнь текла себе, складывая и рисуя картинки из судеб людских, из дней, которые, увы, уже никогда не повторятся.
28.04.2004, Калга.