Б. - Бабушки и их семьи.
Мое поколение и наши родители – дети ХХ века. В ХХI-м мы временные гости – попали в него и случайно задержались… Это не наш век – мы его в значительной мере и не освоили с его компьютерами, сканерами, Интернетом, с замечательной, сказочной мобильной связью и со многим, что для нас вовсе неприемлемо. А наши дедушки и бабушки – люди ХIХ века; там наши корни. Многих из них мы уже сами не помним, знаем лишь по рассказам, но по закону преемственности они, несомненно, оказали влияние на наше становление. От них, безусловно, зависит, «кто мы», и нам конечно важно, чтобы память о них сохранялась как можно дольше.
Бабушку с папиной стороны я не видела – умерла она задолго до моего рождения. Сохранились только две фотографии; на одной она с мужем, тремя сыновьями и двумя дочерьми. Сыновья: самый старший Михаил, взрослый уже на фото, тот самый «родоначальник» семейных арестов, и два младших погодка Тосик и Яша (мой папа, ему на фотографии лет пять). Дочери: взрослые уже девушки Песя и Баля. Приблизительно год 1912 – 1913… Есть и ее отдельная фотография, очевидно, этих же лет. Пожилая женщина с большими темными глазами, густыми черными бровями. Седые волосы, тонкие губы. Ее внешность в значительной мере унаследовал мой младший брат (см. «Арест»).
Об этой бабушке по моей просьбе уже совсем недавно написала из Израиля моя самая старшая двоюродная сестра 1916 года рождения Эллочка – дочь Михаила. То, что она сообщила о ней, я приведу дословно по ее письму:
«…Нашу с тобой бабушку по отцам звали Хана Шейндл. Второе имя – это искаженное (как бы ласкательное) от имени Шейла. Родилась она, думаю, между 1863 и 1865 годами.
…Бабушка осиротела сразу после рождения. Ее мать, лежавшая после родов, вскочила с постели, увидев в окно, что солдаты ведут со двора ее старшего мальчика (тогда еврейских мальчиков отправляли в кантонисты, готовя к 25-летней службе в армии). Не знаю, отбила ли она своего сына или нет, но после драки с солдатами получила горячку и умерла. Бабушку воспитывали дальние родственники. Когда подросла, пошла в прислуги. Вышла замуж за нашего деда. Звали его Зелик (Залиг) (по-русски – Захар: дети его, мой папа в том числе, по документам Захаровичи – прим. мое). Был он не богаче бабушки. В поисках работы переехали в Одессу и поселились в небольшом двухкомнатном домике, одном из домишек, стоявших вдоль стен длинного одесского двора. Район, правда, был хороший, рядом большие дома, а через площадь со сквером – вокзал. Эту квартиру я помню хорошо, там прошли мои первые 6 лет. Я засыпала под звуки паровозных гудков и мечтала о дальних странствиях. Дедушка среднего роста с рыжеватой бородкой, очень молчаливый, с неторопливыми движениями. По приезде в Одессу поступил кочегаром в Еврейскую больницу (она до сих пор так называется всеми одесситами) и там, в котельной проработал кочегаром до старости. К торговле питал отвращение. По словам моего папы (Михаила), дед был способным. Например, когда их котельную перевели с твердого топлива на жидкое, рабочим раздали брошюры, по которым они должны были изучить новую аппаратуру и сдать экзамены. Русской грамоты дед не знал, от папиной помощи отказался и разобрался во всем только по чертежам, не читая даже подписи к ним. Бабушка на деда не похожа ни внешне, ни по характеру. Маленькая, чернявая, худая, говорливая, быстрая. Впрочем, как не быть быстрой, когда дети рождаются друг за другом: Миша в 1889 году, затем Песя, Бранка (Баля – это я ее назвала), Моня, Маня, Шика, Тосик и Яша. Маня и Шика умерли, когда им было лет 5-6, в больнице от скарлатины. Итак, 8 человек не только помещались в двух комнатушках, да еще и квартирантов держали. Один из них стал Балиным женихом и уехал в 1913 году в Америку, куда вскоре вызвал и Балю. Война и революция отложили Балин отъезд до 1922 года, когда Абрам за ней приехал…»
С 1913 по 1937 жизнь этой ветви нашей семьи конспективно описана в разделе на букву «А» – «Аресты – другие», а биография моей бабушки с папиной стороны близится к концу. Семья переселилась на улицу Чижикова, в дом 2-й, В этой одесской квартире в 1934 – 1935 гг. побывала уже и я четырехлетней девочкой (см.: «В» – «Витя, ты!»), вместе с папой, мамой и моей самой родной, хотя и чужой по крови бабушкой Владимировой Анной Ивановной – приемной матерью моей мамы. Потом мы приезжали сюда после папиной второй ссылки (см.: «Арест»). На новой квартире дед Зелик и бабушка прожили недолго. Оба умерли от рака. Однако, успели дожить до арестов своих сыновей, в частности, до первого ареста моего папы в 16 – 17 лет (кажется, в 1924 году – см.: «А» – «Аресты – другие»), вскоре после которого бабушка и умерла. По семейной легенде, как рассказывала мне моя мама, последними ее словами были: «Купите Яше калоши…» Папа был младшим ребенком – родила его бабушка, когда ей было далеко за сорок (а по моим расчетам – 44 года). Старшие дети, главным образом старшая сестра – Песя, помнили этот наказ в течение всей своей жизни. На протяжении многих лет, уже после смерти папы, «калоши» его оставшейся семьи, то есть нас, оставались ее заботой. Когда я училась в институте, уже из своей пенсии Песя ежемесячно посылала мне сто рублей. И мы, двоюродные сестры, по завету наших родителей сохранили близость в течение всей нашей жизни.
Моя родная бабушка с маминой стороны – полька Анна-Мария-Антонина, урожденная Венгржановская, в замужестве – Томара. Ее родители, Карл и Олимпиада Венгржановские, были участниками польского восстания 1863 года и были сосланы из Варшавы на Украину, в город Старобельск. Умерла наша прабабушка в глубокой старости. Единственное, что я о ней слышала от мамы, что у нее были длинные косы и что, когда она свои волосы уже не могла мыть сама, то ей их протирали спиртом. Длинные косы всю жизнь были и у моей мамы.
Муж бабушки - мой родной дед Лев Васильевич Томара – потомок дворянского рода, основателем которого был выходец из Греции Степан Томара, которому за верную службу при Петре Первом было пожаловано российское столбовое дворянство.
Лев Томара был инженером. Образование получил в Петербурге, там же они жили с бабушкой. У них было трое детей: два старших сына и дочь – моя мама, Гелена, (впоследствии, в православном крещении - Елена Львовна Томара). Брак закончился несчастливо – дед ушел из семьи. Бабушка его очень любила, и этот разрыв не пережила. Она умерла в 27 лет, когда маме было два года. Мама родилась в 1905 году на Рождество, т.е. бабушка была 1880 года рождения и умерла в 1907 году. У нас есть ее петербургская фотография; глядя на ее очень красивое молодое лицо, странно называть ее бабушкой. Мама на нее была очень похожа.
Судьба двух маминых старших братьев неизвестна. Вероятно, о них после смерти матери позаботился отец. Мама была удочерена Владимировыми Вячеславом Петровичем и Анной Ивановной (урожденной Тимофеевой) – моей самой родной и любимой бабушкой, вырастившей и воспитавшей маму в традициях русской дворянской интеллигенции ХIХ века, принявшей активное участие в жизни маминой семьи, фактически вырастившей меня до двенадцати лет и брата до шести.
В то время, когда мама осталась двухлетней сиротой, Владимировы жили в Старобельске, в нынешней Луганской области, где служил Вячеслав Петрович. Анна Ивановна была дружна с семьей ссыльных Венгржановских, супругами Карлом и Олимпиадой и их старшей дочерью Еленой. После удочерения мамы, членом семьи Владимировых стала и Елена – мамина любимая тетя Лена. Мама была обращена из католической веры в православие, о чем сохранилось свидетельство.
Отец мамы Лев Томара на протяжении ее детства несколько раз появлялся. Он приезжал неизвестно откуда, без предупреждения, привозил подарки. Постоянной связи с ним не было. По воспоминаниям мамы, был «большой», обаятельный, энергичный. Мама рассказывала, что у нее была его фотография, но когда она подросла, то уничтожила ее. С большой неприязнью к нему относилась тетя Лена, так как считала его виновником смерти младшей сестры. Эта неприязнь, естественно, передалась и маме. Но фотографию она жалела, «из песни слов не выкинешь»…
Лев Томара, по свидетельству его дальних родственников, с которыми впоследствии встретились в Воронеже мама и бабушка Анна Ивановна, был участником Гражданской войны, воевал на стороне белых и был убит большевиками (таким образом, от их рук погибли мой отец и дед со стороны мамы, бывшие людьми совершенно разными)…
Анна Ивановна Владимирова, урожденная Тимофеева, родилась 16 февраля 1859 года в Воронежской губернии в многодетной семье мелкопоместных разорившихся дворян. Из ее рассказов и рассказов моей мамы я слышала о двух ее братьях. Как их звали, не помню, возраста их – тоже. У одного из них было две дочери Валентина и Ольга и младший сын Владимир. У другого брата была дочь Зинаида и, по-моему, еще дочь Екатерина. Жили они вначале в Харькове. Со своими племянниками впоследствии бабушка постоянно общалась. Был, кажется, племянник Сережа (возможно, он был сыном брата дедушки). Бабушка закончила так называемую «прогимназию» (в нашем понимании это «неполная средняя школа»). В шестнадцать лет (то есть в 1875 году) бабушка вышла замуж за Вячеслава Петровича Владимирова. О его родителях я ничего не знаю. Сам он закончил, кажется, реальное училище в Воронеже и был по профессии землемером, то есть, топографом, геодезистом. Ем было двадцать пять лет, то есть, он был на девять лет старше бабушки (1850 года рождения). Бабушка до своих шестнадцати лет играла с игрушками, куклами, и, как она неоднократно рассказывала, с этими же куклами «пошла в жены». Вместе они прожили долгую, счастливую, бесконфликтную жизнь.
Вскоре после брака у них родился мертвый ребенок; больше своих детей у них не было.
В это же приблизительно время Вячеславу Петровичу было предложено стать управляющим небольшого имения под Старобельском (где до этого он служил и снимал квартиру) – имения известного в России богатого петербургского дворянина Измайлова, который был потомком Александра Ефимовича Измайлова (1779 - 1831), русского писателя-баснописца, автора нескольких романов из дворянской жизни (этот писатель упомянут в «Энциклопедическом словаре» 1954 года). Имение это называлось Поляновкой, и семья Владимировых переехала в него. Кстати, по соседству находилось имение известного писателя Гаршина – Гаршиновка.
В Поляновке у Измайлова была очень хорошая, большая библиотека, которая осталась в распоряжении Владимировых. Библиотека эта безусловно повлияла на общее развитие бабушки, а потом и моей мамы. Измайлов довольно часто приезжал в Поляновку из Петербурга. Отношения у него с семьей Владимировых были прекрасными. Бабушка рассказывала, что, приезжая, Измайлов часто играл на рояле, и они любили его слушать. Но однажды из столицы пришло известие о его смерти (в каком это было году, я уже теперь восстановить не могу)… Вячеслав Петрович, таким образом, терял место и заработок. Семье предстояла смена образа жизни. В эти дни бабушке снился, как она говорила, «вещий сон»: что они тонут в бурном море и спасаются, схватившись за маленькую щепочку. Утром, когда они собирали вещи, бабушка заметила, что от секретера отломилась щепочка, она потянула ее и обнаружила потайной ящичек, где оказалось завещание. В нем Измайлов завещал Поляновку Анне Ивановне. Так Владимировы стали владельцами небольшой помещичьей усадьбы, каких множество было на Руси.
Как-то мне раньше не приходило в голову, что очень большая часть населения России (если не основная) уходит корнями в эти усадьбы – «дворянские гнезда». Это и интеллигенция ХVII – ХIХ вв., и военное сословие, офицерская часть которого набиралась из детей владельцев этих усадеб, и солдаты из крестьян, еще недавно крепостных, продолжавших жить во взаимозависимости с хозяевами этих усадеб. И значительная часть русской литературы посвящена быту этих усадеб, их истории, их обитателям. Это, в первую очередь, произведения Пушкина: главный герой его «Повестей Белкина», сам Иван Петрович Белкин, являющийся представителем как раз той «непрагматичной» части дворянства, ставшей авторами жизнеописаний этого сословия, то есть той, из которой вышел и сам Пушкин; это жизнь обитателей усадьбы Лариных, имений Дубровских и Троекуровых; это и главный герой «Капитанской дочки» Петруша с его денщиком Савельичем. Жизни и характерам все тех же жителей дворянских усадеб посвящены произведения Гончарова: «Обломов», «Обрыв», «Обыкновенная история»… Это и князь Болконский из «Войны и мира» Толстого, и его сын Андрей Болконский… И оттуда же – дядюшка Наташи Ростовой, со знаменитыми описаниями охоты и танцев в его доме… Романы Тургенева, Аксакова… Не говоря уже о коллекции гротескных собирательных образов русских помещиков в «Мертвых душах» Гоголя и его же «Старосветских помещиках»… В жизни гротескные характеры встречаются редко, гораздо чаще характеры более обычны и более многогранны; они зависят, конечно, от наследственных черт и от условий жизни, в которых они формировались – то есть, от истории помещичьих усадеб, которые переходили из рук в руки, наследовались. Каждый хозяин оставлял свой след, закладывались какие-то традиции.
Семье Владимировых досталось в наследство небольшое скромное поместье с просторным двухэтажным домом, садом и, как уже было сказано выше, большой библиотекой. Вячеслав Петрович продолжал служить в Старобельске (вероятно, ездил на лошадях – не знаю, оставалась ли у них в городе снятая квартира). Бабушка, а потом и тетя Лена, занимались хозяйством. Не знаю, жили ли поляновские крестьяне на земле Владимировых или это были их наделы, платили ли они какой-нибудь оброк, но знаю из рассказов бабушки, что она организовала школу для крестьянских детей, наняла учительницу. Сохранилось много любительских фотографий полиновской жизни. Вот это – большая группа крестьянских детей. Их около сорока. Детишки разновозрастные: примерно, от 6 – 7 лет и до 12 – 13. С ними молодая учительница (бабушка мне ее показывала) в строгой белой блузке со стоячим воротником. Девочки все в платочках, в длинных платьях и юбках. Мальчики – кто в шапках, кто без головного убора, стриженые. Некоторые в каких-то зипунах, некоторые в украинских вышитых рубашках. Группа на фоне одноэтажного дома, крытого соломой. Вероятно, школа. Как велось преподавание, как делились классы и делились ли – не знаю. Вот стоит группа старших мальчиков, девять человек, на фоне хозяйского дома. Дети стоят на первом плане. Внизу, за спинами двоих из них, стоят, по-видимому, их родители: крестьянин с бородой без головного убора и крестьянка в платочке. Выше, на крыльце дома, стоит все та же учительница в темном закрытом платье, дедушка и группа незнакомых взрослых: две женщины, какой-то чиновник и, по-видимому, священник. Бабушка рассказывала, что из губернии приезжала инспекция.
А вот гордость бабушки – сохранившийся первый рисунок одного из крестьянских школьников Вани Муромцева: на кусочке пожелтевшей уже бумаги площадью в полторы спичечные коробки замечательно нарисованное и раскрашенное цветными карандашами яблоко. Этот рисунок показала бабушке учительница. Бабушка нашла преподавателя-художника (не помню, в Старобельске или в Харькове), который подготовил мальчика к поступлению в Московскую художественную академию. Есть фотография бабушки с этим крестьянским пареньком, стриженым «под горшок», перед тем, как бабушка повезла его в Москву. А вот парадная фотография неузнаваемого молодого человека – выпускника Московской художественной академии Ивана Муромцева, а вот его акварельные зарисовки Поляновки, подаренные бабушке…
Летом в Поляновку съезжались многочисленные родственники, друзья. На выходные приезжали сотрудники дедушки по Старобельску со своими семьями. Чаще других бывали племянница Валя, ее сестра Оля и их младший брат Володя, тогда студент. С Володей здесь случилось несчастье: он утонул, купаясь в реке… Какая река протекала близ Поляновки? Кажется, она называлась Айдар. Бабушка рассказывала легенду о том, как родилось это название. Екатерина Вторая во время своей поездки по Малороссии однажды остановилась на берегу этой речки; вокруг простирался пойменный смешанный лес… Она воскликнула: «Ай, дар Божий!» С тех пор, якобы, речка получила свое название.
Летом в лес, на речку часто ездили с гостями. Вот на фотографии запряженные в линейку лошади. С вожжами в руках племянник Сережа, в линейке две веселых молодых женщины и моя мама – ей лет одиннадцать. Повозка полна цветами – приехали из леса. На крыльце сидит бабушка, с ней племянник Володя, еще живой, молодая женщина с ребенком на руках…
В такой идиллической обстановке жили Владимировы, росла моя мама. И бабушка, и мама часто рассказывали об этом периоде своей жизни. Потом мама, уже будучи бабушкой, рассказывала моему сыну. Поэтому он, вероятно, уже в ранние школьные годы очень скептически относился к советским средствам массовой информации и урокам истории, где вещали о плохой дореволюционной жизни; хотя, в интересах его безопасности, специально никто из нас акцентов не делал.
Вечерами читали вслух. Почему-то я особенно запомнила рассказы о том, как они втроем с бабушкой и дедушкой читали «Холстомера» Льва Толстого (я тогда еще эту повесть не читала). Мама рассказывала, что эта вещь произвела на нее огромное впечатление. Много лет спустя, в 1982 году, за год до маминой смерти, мы с ней и с моим сыном, тогда студентом четвертого курса, уже жили в Донецке. Мама тогда уже была тяжело больна – в 1976 году она не полностью вышла из наркоза после операции. Сознание ее было несколько поражено, но, как это бывает, давние эмоциональные воспоминания детства и юности были живы. Так, я часто включала ей музыку – любимого ею Шопена, и она радостно реагировала. Помню, особенно она восхищалась мазуркой Скрябина. Так вот, в это время на гастроли в Донецк приезжал Рижский театр, в репертуаре которого был «Холстомер». Мы с сыном решили повезти маму на эту постановку. Заранее были взяты билеты. Но так совпало, что в этот же день у сына с однокурсниками была какая-то вечеринка, очень для него интересная. Я уступила его просьбе. Мама тогда уже очень плохо ходила, одна справиться с ней я не могла… Поехала в театр со своей сотрудницей… Постановка была великолепная, впечатление потрясающее! Как я тогда жалела, что не удалось повезти маму! Спустя немногим более года она умерла. Пробудить одно из ярких, связанных с бабушкой маминых детских воспоминаний не удалось…
Потом было мамино обучение в гимназии. Семья тогда жила преимущественно в Старобельске. Дедушка продолжал работать. Кажется, уже в то время он был городским головой Старобельска (по нынешней терминологии, мэром). Кроме обучения в гимназии, где преподавали латынь, немецкий язык, и, безусловно, русский язык и литературу, мама брала частные уроки французского языка и музыки. В это время, с первого класса гимназии, была заложена дружба мамы с ее двумя подругами, которая продолжалась в течение всей их жизни: с Валентиной Константиновной Чаплиной, «тетей Бусей», и Оранской Анной Николаевной, впоследствии Колесниковой. Муж последней, Ваня Колесников, в 1937 году был председателем Ессентукского горисполкома и, благодаря ему, все три полруги оказались в Ессентуках (см. «Арест»). У них с тетей Аней было двое детей: дочь и сын. Оба они закончили МАИ. Сын впоследствии работал с Королевым, руководил сборкой первого спутника. Умер раньше своей матери. В те же далекие годы, когда все три подруги учились в гимназии, они одновременно у тех же учителей брали уроки музыки и французского языка, общались семьями друг с другом и со своими учительницами. Еще из друзей тех лет по рассказам бабушки и мамы я помню о Василии Ивановиче Диденко – земском враче. Лето по-прежнему проводили в Поляновке.
Потом были революция и гражданская война. Доверие к дедушке Вячеславу Петровичу было полное во всех слоях населения Старобельска, и из городского головы он превратился в заведующего городским хозяйством. Бабушке даже предлагали остаться хозяйкой Поляновской усадьбы, но она отказалась. Мама только пешком перетащила в Старобельск небольшую часть библиотеки, в частности, приложения к журналу «Нива» за двадцать лет. Первые годы революции поляновские крестьяне охраняли усадьбу, но в период гражданской войны, когда власть на Украине множество раз переходила из рук в руки (то красных, то белых, то петлюровцев, то махновцев), дом все же спалили.
Из жизни Владимировых до революции еще упущен период их жизни в Нижнем Новгороде, где жил брат дедушки. Он умер и передал дедушке в наследство большой двухэтажный дом. Среди бабушкиных фотографий очень долго сохранялись открытки с изображением этого дома, но последнее время я ее не встречала. Там мама, кажется, кончала так называемые «подготовительные» и «приготовительные» классы перед поступлением в гимназию в Старобельске. Этот дом Владимировы сдавали неким жителям Нижегородской губернии, которые учили своих детей (кажется, двух девочек) в гимназии, и мама жила у них. Об этом времени она рассказывала тоже с удовольствием. Девочки учили ее танцевать. На Рождество родственники из села привозили целого кабана – это тоже было отдельное впечатление…
Но вернемся в Старобельск двадцатых годов. Мама закончила семилетку и педагогический техникум; встретила семнадцатилетнего ссыльного папу (см. «Аресты – другие»), вышла за него замуж. К этому периоду относится эпизод, воспоминания о котором я слышала из нескольких уст: от бабушки, мамы, старшей папиной сестры Песи и ее мужа Максима. Папа тогда уже, в молодости, имел застуженную почку, попал в больницу, и из Одессы к нему приехали Песя и Максим. Остановились у Владимировых. Их прекрасно встретили Помню ещё рассказ Максима как они всей семьёй играли в какую -.то карточную игру «Тётка» Песя, вспоминая эту поездку , восклицала: «Это же настоящее дворянское гнездо!» После больницы папа уже на правах зятя вошёл в семью Владимировых
Потом умерли дедушка и тётя Лена. Дедушка умер скоропостижно – совсем не болел, работал до последнего дня. Пришёл с работы и, сев в кресло, попросил бабушку дать ему валерьянки. Когда она вернулась из другой комнаты, он уже был мёртв…
Только теперь, в старости, понимаешь, какое это счастье, хотя родным, конечно, тяжело…
Тетя Лена умерла от рака плеча (старый ушиб). Закончилась ссылка папы в Старобельске, и они с мамой уехали в Воронеж, захватив с собой сундук с остатками библиотеки. Бабушка осталась одна и уехала в Харьков к своей племяннице – тете Зине.
Старобельский период жизни был закончен. В мае 1931 года в Воронеже родилась я. В конце 1931 года или в начале 1932 папу арестовали второй раз. Об обстоятельствах этого второго ареста мне почему-то никто не рассказывал - теперь спросить не у кого. Знаю только, что бабушка немедленно приехала, чтобы помочь маме выживать с грудным ребенком на руках. Вскоре папа был сослан в Казахстан, в Мерке, и бабушка, как настоящая некрасовская «Русская женщина», повезла молодую семью в далекую казахстанскую ссылку.
Очень вероятно, что без нее эта семья и не выжила бы. В 1932 – 1933 гг. в Казахстане был жестокий голод, как и на Украине и на юге России. Мама рассказывала, что, когда она водила меня по улицам, то очень крепко держала за руку, так как бывали случаи, когда детей воровали или даже вырывали из рук родителей и съедали… Много лет спустя я об этом голоде в Казахстане я прочла жуткий рассказ Нагибина в «Новом мире». Наверное, под впечатлением маминых воспоминаний и этого нагибинского рассказа мне кажется, что и я помню эту картину. Базар, моя рука крепко зажата в маминой, а вокруг страшные лица, жадные глаза голодных казахов…
Бабушка была очень практична. Позади домика, где мы жили, она посадила небольшой огородик. То, как я бегала в этот огородик за морковкой, я действительно помню. А главное, бабушке регулярно присылали продовольственные посылки племянницы из Латвии, тогда еще не советской. Мы не голодали. Но у папы обострился туберкулезный процесс в почке, застуженной еще в Старобельске. Помню, как мама перевязывала папин бок… В 1934 году ссылка закончилась, и мы вместе с бабушкой поехали в Одессу оперировать папу; потом известное уже Рогачево (см. «Арест»); в 1938 году – Ставропольский край. Потом началась война – подробней о ней в следующем разделе на букву «В».
А сейчас продолжу тему «Бабушки». Было лето 1942 года. Немцы вплотную подходили к нашему Воронцово-Александровскому району Ставропольского края. В наш глухой хутор Троицкий приехали из районного центра эвакуированные туда из уже занятых немцами украинских городов евреи. Они рассказывали, что немцы их расстреливают; в семьях, где мать немка, а отец еврей, отбирают детей. Эти этнические условия я уже в точности не помню. Вплотную встал вопрос об эвакуации. Бабушке было уже восемьдесят три года. Она была слаба и решительно сказала маме: «Геля, ты уезжай, тебе нужно спасать детей, а я никуда не поеду». Мама была в растерянности. Мне было одиннадцать лет. Я слышала этот разговор и категорически сказала, что без бабушки я тоже никуда не поеду. Мое слово тогда, наверное, впервые, оказалось последним и решающим.
Колхоз раздал остающимся муку и еще кое-какие продукты, но распределением заниматься было некогда. Каждый тащил со склада все, что мог. Мы, конечно, смогли мало… Рядом с нашим домом был большой длинный сарай. В последние дни перед приходом немцев в него заложили взрывчатку и взорвали. Стены его остались почти целы, а с крыши облетела вся черепица. В сарае оказались семена подсолнечника. Их мы принесли с мамой, кажется, ведер десять. Освободили от книг шкаф, положили его и засыпали семечками. Немцы пришли в августе. Пробыли они у нас пять месяцев. Уже седьмого января, в день Рождества и маминого рождения, они отступили.
16 февраля 1943 года – день рождения бабушки, ей исполнилось восемьдесят четыре года. Как сегодня помню этот день, вернее, вечер. Накануне мы втроем – мама, Валя (братишка) и я – нащелкали жареных семечек. Сложили зернышки в спичечный коробок и подарили бабушке… Вечер. В доме темно, коптилку зажигали только в случае необходимости –надо беречь машинное масло.
У нас в квартире две комнаты: первая – проходная, в ней печка, отапливающая всю квартиру – «зеркало» выходит в другую комнату, где мы все спим. Бабушка, как обычно по вечерам, лежит во второй комнате под теплым одеялом. В первой, у горящей печки, сидим мы втроем: мама, я и Валя. Молча смотрим на огонь. Помню даже форму языков пламени в этот вечер. Неожиданно в дверях появляется силуэт бабушки: она, с трудом семеня ногами в потемках, продвигается к нам (эта походка, увы, теперь и мне знакома). Бабушка говорит: «Я пришла к вам – на следующий год в этот день меня уже не будет, а вы меня вспомните». Мы с готовностью пропускаем ее к огню… Потом печка гаснет. Мама заботливо отводит бабушку к кровати, укрывает ее. Мы подходим и еще раз поздравляем ее с днем рождения.
Третьего марта этого же 1943 года бабушки не стало. Она почти не болела, только в последние дня три почувствовала легкую простуду и стала тяжело дышать. Но поведение ее изменилось – она как бы уже ушла от нас… Не было той безграничной приветливости, особенно к нам – детям. Пожалуй, близка ей на этом свете осталась только мама… Когда она к ней подходила, несколько отступала отрешенность, застывшая на бабушкином лице. Она сидела на кровати, согнув колени (лежа дышать ей было трудно). Я сидела рядом, жалась к ней, чего, пожалуй, никогда не делала, когда она была здорова… Больше упрямилась… Привычной ответной ласки не было – бабушка уже была далеко… В ночь на третье марта она тихо ушла от нас.
Мы все сидели вокруг, мама держала ее руку и говорила потом, что бабушка до конца реагировала на ее пожатия – прощалась… Глаза ее были закрыты, дыхание слабое… Потом оно прекратилось.
Из бабушкиных заповедей:
«Каждая вещь должна иметь свое место, чтобы ее можно было найти в темноте.»
И, уже знакомое («Арест»): «Любишь кататься – люби и саночки возить».
Когда какую-нибудь вещь безрезультатно искали и спрашивали у нее «где?», она отвечала: «Куда положила, там и возьми».
«Никогда не надо загромождать лишними вещами выход – выход должен быть свободным».
«Все документы семьи должны лежать в одном месте, чтобы при спешке можно было бы взять одну сумку».
«Никогда не откладывай на завтра того, что можно сделать сегодня».
Тревожная эпоха ее воспитала… С бабушкой ушел от нас девятнадцатый век.
Б. - Брокенские призраки
Покончив с такой фундаментальной темой как «Бабушки» и поставив в силу своих способностей им памятники, хочется на вторую букву русского алфавита «Б», вспомнить что-либо более легковесное из своей биографии.
Полевые сезоны 1963 и 1964 гг. мы с мужем провели в Дагестане. Занимались попутными поисками при геологической съемке масштаба 1:50000. Картировался Бежитинский лист. Бежта – один из районных центров горного Дагестана, наиболее крупный населенный пункт на картируемой территории.
Я была назначена начальником поискового отряда. Воспоминаний об этом периоде осталось много. Я к ним еще, вероятно, вернусь (тем более, что Бежта тоже начинается на букву «Б»). Сейчас же расскажу об одном из довольно редких природных явлений, которое мне довелось увидеть.
Об этом явлении я прочла еще в детстве, листая с мамой единственную сохранившуюся книгу из библиотеки Измайлова (см. «Бабушки») – «Атмосфера». Автор ее – французский естествоиспытатель и путешественник Фламмарион. Издана она приблизительно в 1890 году, так как в ней есть ссылки на 1880-е. Страница с годом издания была утрачена, когда книгу уже мой сын отдавал на реставрацию и переплет.
Книга эта содержит множество замечательных зарисовок различных природных явлений. Видимо, фотоаппараты того времени были не приспособлены для походных условий. Тем более, что многие зарисовки датированы годами, когда и вовсе никаких фотоаппаратов не было. «Брокенские призраки» у Фламмариона описаны в разделе «Тени в горах» VI главы, посвященной оптическим явлениям, наблюдаемым «на стороне неба, противоположной солнцу». В частности, это тени, образующиеся на облаках или тумане при восходе или закате солнца. Некоторые из них с древнейших времен казались чем-то сверхъестественным и вызывали мистический ужас. «…Среди них, – пишет Фламмарион, – так называемый Брокенский Призрак или Брокенское Привидение. Брокеном называется самая высокая гора в Гарце, в королевстве Ганноверском (1100 м над уровнем моря). Броккен издревле служил театром всяких чудес. На его вершине и теперь еще лежит гранитная глыба, называемая Седалищем или Престолом колдуньи. Ручей, протекающий неподалеку, носит название Магического источника, а Брокенские анемоны слывут в народе заколдованными. Надо думать, что Броккен пользуется дурной славой с тех пор, когда на нем совершалось саксами идолопоклонство, в то время, когда христианство уже распространилось по всей окружающей стране. А так как вершина Броккена была тогда, вероятно, гораздо более посещаема, чем теперь, то и привидение показывалось очень часто… Лучшее описание Брокенского Призрака дал Ган, наблюдавший его 23 мая 1797 года. В вышеозначенный день солнце поднялось, при совершенно ясном небе, в четыре часа утра; и сильный ветер гнал к западу полупрозрачные пары, еще не успевшие собраться в облака. В четыре утра с четвертью … на западе, вдруг появилась тень человеческой фигуры громадных размеров; а когда ветер сорвал с Гана шляпу и он поднял руку к голове, то тень отчетливо повторила этот жест и затем стала повторять все движения путешественника. Позвав своего спутника, Ган попробовал повторить опыт, но тень долго не появлялась, а затем появилась вновь и повторила жесты обоих путешественников…»
Так писал Фламмарион более 100 лет тому назад. Он приводит еще несколько описаний разных наблюдателей в разные 1800-е годы. Призраки эти весьма часто бывали окружены радужными ореолами. Сохранились ли до сих пор легенды о Брокене и сохранился ли тот рельеф и те условия, которые позволяют наблюдать описанные явления, я, конечно, не знаю. За прошедший век в Альпах могли произойти смещения земной коры и измениться климат, который обуславливал эти оптические эффекты.
Мне довелось увидеть явление Брокенских призраков в горах Дагестана в зоне Бокового хребта Большого Кавказа, представляющей из себя цепь кулисообразных хребтов, разделенных продольными и поперечными долинами. Высота его отдельных вершин достигает 4 – 4,5 тысяч метров над уровнем моря. В среднем, высота зоны Бокового хребта – 3 – 3, 65 тыс. метров.
Это было, кажется, уже в конце полевого сезона 1963 года – первого моего сезона работы в Дагестане. Здесь же, в 1963 – 64 гг., я сполна хлебнула экзотики стопроцентной геологической жизни. Восприятие ее было обостренное.
Шла очередная переброска базового лагеря с отработанной площади на новое место стоянки. От верховьев реки Андийское Койсу мы двигались к юго-востоку, приближаясь к границе с Грузией, к расположенному поблизости Лагодехскому заповеднику. Тропа, по которой мы продвигались, пролегала местами по гребневой части хребтов. Наш караван выглядел очень экзотично. Сохранились (к сожалению, некачественные) фотографии. Впереди, на лошади (кормящей кобыле с бегущим за ней жеребенком) ехал наш старший проводник, он же вьючник, он же хозяин лошадей – Гриша, крупный мужчина лет сорока, нанятый в одном из грузинских селений с лошадьми и своим младшим братом (ему было лет двадцать семь) Иваном. Оба брата были профессиональными охотниками.
Это были огрузинившиеся русские, жившие в этих местах уже не в первом поколении. Говорили они по-русски несвободно, с сильным грузинским акцентом. В районах южных границ Российской империи часто встречаются поселки с населением смешанного национального состава различного вероисповедания… Это и потомки солдат-казаков, охранявших эти границы, и русских сектантов, сосланных сюда в екатерининские времена. Потом эти сектанты стали селится здесь самостоятельно, так как с них снята была воинская повинность. Здесь же жили и местные жители. Кем были предки наших вьючников, я не знаю, но в их облике, мне кажется, было что-то сектантское, старообрядческое.
Но я отвлеклась…
Вслед за верховым Гришей и бегущим за матерью жеребенком вели под уздцы навьюченных лошадей. Первую лошадь вел младший вьючник, остальных – наши геологи. На лошадях к вьючным седлам были прикреплены специально обустроенные вьючные ящики. В лагере их раздавали по палаткам – очень удобная мебель, заменяющая и сундук, и стол. Вещи, уложенные в них, были защищены от дождей, во время которых палатки, как правило, протекали. На ящики уже укладывались и крепились раскладушки, спальные мешки и прочий скарб. Тут же были колья для установки палаток и даже некоторое количество дров – мы продвигались к территории, средняя высота которой над уровнем моря 3 – 3,5 тысяч метров – деревья здесь не растут. Вслед за лошадьми шли незадействованные геологи, рабочие. Некоторые с рюкзаками с личными и общественными вещами, которые не смогли разместиться во вьюках. Завершала шествие наша повариха Лида – она торжественно несла керосиновую лампу и примус. Мне все это зрелище было в новинку.
Солнце уже клонилось к западу. Здесь на западе от хребта, по которому мы продвигались, небо было абсолютно ясное. На востоке небосвода плавали довольно редкие гряды легких белых и сероватых облаков. И вдруг, на очередном повороте нашей тропы на этих облаках отчетливо и рельефно появились и пошли параллельно с нами громадные тени нашего каравана. Навьюченные лошади размером со слонов; наши фигуры, как из сказки Свифта о Гулливере в стране великанов. Они шли по небу, повторяя наши жесты, наши осанки, наши походки. Они шли, торопились, как и мы – надо было ведь засветло дойти до места стоянки лагеря, поставить палатки, организовать какой-то ужин…
«Брокенские призраки!» - сразу всплыло у меня в памяти описание Фламмариона и зарисовки на страницах его книги. Мистических впечатлений у нас не возникало, но зрелище было очень величественное. Гряда облаков была прерывистая. Наши колоссальные тени то исчезали, то снова появлялись на следующем облаке.
Долго любоваться этим удивительным явлением нам не удалось – за очередным поворотом тропы изменился угол освещения каравана солнцем и наши величественные силуэты на восточной стороне небосклона («на стороне, противоположной солнцу») исчезли.
Б. - Бежитинский лист
(Бежта – один из районных центров Дагестана, наиболее крупный населенный пункт на картируемом листе масштаба 1:50000)
Итак, мы миновали место явления нам «брокенских призраков». Теперь мы оказались в области развития так называемого альпийского высокогорного рельефа. Он характеризуется резкой расчлененностью, острыми гребнями, обилием скалистых обнажений, крутыми склонами гор, глубокими долинами с крутым падением и широким развитием ледниковых форм (каров, цирков, трогов). В данном случае это были реликтово-ледниковые формы рельефа, так как ледников, как таковых, здесь уже не было. Встречались некрупные кары (впервые мною увиденные) – это корытообразные углубления с отвесными стенками и плоским, несколько вогнутым дном. Раньше они были наполнены льдом, теперь – реликтовыми озерами. Как-то по ходу маршрута я встретила одно такое озерцо ; 2,5 х 4 метра; заглянула в него и отпрянула в ужасе. Вблизи от берега стоял, воздев руки вверх, неподвижно, как мне показалось, мертвый ребенок лет пяти… Не сразу придя в себя, я заглянула еще раз – это была мертвая лягушка обычных размеров. Приблизительно двухметровый (глубина озера) слой прозрачной чистой воды работал как увеличительная линза и создавал полное впечатление более чем метрового роста – то есть роста ребенка лет пяти… Почему лягушка застыла в такой позе – не знаю.
Я неточно сказала, что после того, как мы миновали участок пути, где нам явились «брокенские призраки», мы все оказались в области высокогорного альпийского рельефа. Сначала мы еще заночевали по пути к нему – в точке, отмеченной на карте как «рудопроявление». Не помню, на основании чего оно было отмечено: то ли при рекогносцировочных маршрутах наших съемщиков, то ли при работах геологов предшествующих лет.
Споткнувшись о свое упоминание «геологов предшествующих лет», захотелось отвлечься. В процессе участия в написании отчетов и проектов по проводимым на Кавказе работам, не раз приходилось знакомиться с отчетами этих геологов, членов Геологического комитета – организации предреволюционной. Эти люди потом самоотверженно работали в послереволюционных НИИ, в территориальных геологических организациях в 30-е, 40-е и 50-е годы ХХ века. Отчеты раньше не были строго формализованы, и в них можно было прочесть порой много любопытного, а порой и драматичного.
Так, в одном из отчетов по описываемой дагестанской территории рассказывалось о том, как, приехав в селение, геологи обратились в сельский совет, попросив несколько лошадей, чтобы поднять в горы к месту работы вещи и продовольствие. Им ответили, что лошадей дать не могут, а могут предложить женщин… Таково тогда было положение женщин в мусульманском Дагестане. Впрочем, прошедшее время мало что в этом положении изменило – во всяком случае, с 30-х годов до 63 – 64-го. Нам приходилось встречать на горных тропах между селениями такие картины: впереди на лошади важно восседает мужчина, а сзади несет на плечах громадную вязанку хвороста женщина… Только древние старухи заслуживали место в седле.
Запомнилась встреча: несколько всадников и среди них одна очень старая женщина. Тропа проходила по осадочной толще пород, представляющих собой переслаивание довольно мягких глинистых сланцев и плотных твердых песчаников. Пласты песчаников на тропе образовывали крутые ступени. Когда лошади приходилось взбираться на них, она становилась почти вертикально. Наши геологи вели лошадей под уздцы. Вряд ли кто-нибудь из них усидел бы в седле в таком положении. Но надо был видеть, как держалась в седле эта старуха. Она спокойно сидела во вьючном седле, как в кресле, покачиваясь в такт изменению положения лошади, и непрерывно вязала спицами разноцветный узорчатый дагестанский шерстяной носок…
Характерно, что женщины воспринимали свое положение как должное. Когда мы проходили через селение, я часто была единственной женщиной среди идущей группы. Ребята, как правило, несли рюкзаки, я же шла с полевой сумкой и молотком. Местные дагестанские девушки показывали на меня пальцами и смеялись. Они считали мое поведение позорным.
Еще один отчет по работам Московского отряда, кажется, от какого-то института, по работам то ли 46 – 48 гг., то ли начала 50-х. Отчет по территории нашего же Бежитинского листа. Работы, как и наши, велись два полевых сезона. Статус этих работ не помню. В предисловии к этому отчету приведены фамилии всех сотрудников отрядов, работавших на территории в течение первого и второго срока работ. В первый сезон работало в отряде необычно много женщин-геологов (кажется, пять). Женщина же была начальником отряда. Фамилии трех из них и одного мужчины были обведены черной рамкой; в черной рамке была и фамилия начальницы отряда… Подробностей в тексте нет, кроме краткого «трагически погибли». Даты гибели разные… На следующий год состав отряда был сменен полностью. Женщин уже не было.
Даже сейчас, в апреле 2008 года, хочется встать и почтить минутой молчания давних коллег…
Но вернемся к «рудопроявлению» по пути к границе с Грузией. Возле рудопроявления, вернее, оказавшейся здесь группы рудопроявлений, остался наш поисковый отряд: я, мой муж и двое рабочих. Съемочная группа партии двинулась дальше. Провели мы там, кажется, дней 10 – 12. Уже через несколько дней, видимо, столкнувшись с трудностями, съемочный отряд забрал у нас рабочих. Мы опоисковали требуемую территорию, отобрали множество бороздовых и геохимических проб (бороздовое опробование – это такой способ опробования, когда отбирается материал непрерывного ряда точек по линии пробы; длина пробы зависит от геологического строения опробуемого участка – в каждую пробу должны попасть однородные породы с визуально равномерной рудной минерализацией). Пробы складывают в брезентовые мешки и сопровождают этикеткой с номером пробы, привязкой и геологическим описанием материала. В нашем случае каждая проба весила 10 – 12 кг. Участки опоискования были разбросаны. При подходе к ним из нашего маленького лагеря необходимо было преодолевать крутые склоны, что само по себе на высотах, превышающих 2000 м, представляет немалую трудность. Пока были рабочие, подтаскивание проб еще как-то обеспечивалось. Потом большую часть проб мы стали прятать поблизости от места взятия. По одному из рудопроявлений наметили работы на следующий полевой сезон – здесь требовалось крупномасштабное картирование довольно большой площади. Теперь оставалось стащить отобранные на разных участках пробы к лагерю. Этим занялся муж. Я в основном сидела в лагере и обеспечивала жизнедеятельность.
На этом этапе работ к нам на лошади прискакали гонцы из съемочного отряда: привезли записку – распоряжение от начальника нашей Бежитинской партии. Он писал, что плохо себя чувствует и должен уехать в Ессентуки – снять кардиограмму. Маршрутных пар в съемочном отряде не хватает, рельеф сложный, поэтому я должна прислать в съемочный отряд мужа, а взамен он прислал женщину – техника-геолога, с которой мы должны закончить опоискование территории. Надо сказать, что у нашего начальника партии такие ситуации были не впервые: ему неоднократно требовалось уехать как раз в те моменты, когда его присутствие было обязательно и по должностным обязанностям, и по напряженности момента, при опасности срыва работ… Надо было видеть этого парня - 27 лет от роду, красавец, ростом под метр девяносто, косая сажень в плечах, выпускник Киевского университета; весьма высокого мнения о себе в обычных благоприятных условиях. В ответственные моменты он явно терялся. Так, его безусловной обязанностью было при переброске лагеря на новое место лично провести рекогносцировку, выбрать это место и нести за это полную ответственность. Должна быть соблюдена техника безопасности (лагерю не должны были грозить камнепады, сели, затопления и т. д.); вблизи лагеря должна быть питьевая вода; месторасположение его должно обеспечивать возможность максимального охвата территории при наиболее равномерных по протяженности маршрутах. Так вот, в такие моменты он, как правило, уезжал либо а Ессентуки, либо на базу партии, которая у нас располагалась в Грузии.
Выполнить его распоряжение – переслать в съемочный отряд мужа и остаться со второй женщиной – фактически означало загубить проделанную уже работу по опоискованию территории. Посылать таскать пробы женщину я считала себя не в праве, а сама просто не могла. Мы вместе таскали бы их до конца сезона, который уже наступал нам на пятки. В горах непогода в конце лета может наступить внезапно. О некоторых местах, где были спрятаны пробы, знал только муж. При всей безлюдности территории здесь все же появлялись охотники, пастухи. Сами камни в пробных мешках были никому не нужны, но брезентовые мешки представляли ценность.
Одним словом, я ослушалась и распоряжения не выполнила, а, не без опаски взобравшись на лошадь, поехала в съемочный отряд сама с рабочим-гонцом. И именно теперь-то я попала в область развития экзотического ледникового рельефа.
Я, конечно, опасалась реакции начальника, но его я уже в лагере не застала, как сказали ребята-геологи, «…он поехал брать мазок».
Месторасположение лагеря съемщиков представляло собой типичный ледниковый цирк – вогнутую котловину в виде амфитеатра, замыкающую ледниковую долину – трог, вмещавшую ранее лед или фирн, а теперь в ней располагалась целая серия ледниковых морен. Маршруты пролегали частично по долинам, вспаханным ледником, частично по гребням, замыкающим цирк.
Первые дни меня посылали в маршруты преимущественно по долинам. Это было сравнительно нетрудно, если не считать того, что на высоте более 3000 м над уровнем моря воздух разрежен и преодоление любых превышений требует большего напряжения сил. Но я испытывала угрызения совести, понимая, что, придя в лагерь вместо мужчины, весьма мало облегчаю работу отряда. Другие маршрутные пары возвращались в лагерь позже меня, выглядели усталыми, хотя, так или иначе, живыми. И я решила напроситься на маршрут по гребню. Меня поотговаривали, но долго убеждать не стали. Дали местного опытного рабочего, знающего многие тропы района.
Последующий эпизод можно озаглавить еще на дополнительную букву Б – «Болезнь медвежья».
Оказалось, что замыкающие гребни цирка только снизу и издалека выглядят совершенно острыми, а вблизи имеют вполне проходимые, часто шириной более 1 – 1,5 метров площадки и некоторые вполне обходимые скалки. Породы были однородные – долго задерживаться на описании обнажений не приходилось, то есть приблизительно 80% маршрута было пройдено безбедно. По топографической карте оставалось пройти еще два поворота, а там уже и лагерь…
Я чувствовала большое удовлетворение: я вовсе не балласт, а вполне полноценный геолог.
Солнце уже клонилось к закату, когда мы неожиданно уперлись в скалу – практически вертикальную стенку-уступ, по которому надо было спуститься, чтобы попасть на следующий проходимый участок гребня… Мне показалось, что высота уступа не менее 100 метров. Может быть, она была и меньше, но это не облегчало задачи. Назад пути не было, вперед – тоже. Озабоченность видавшего виды рабочего была очевидна…
На первом курсе института я занималась в альпинистской секции. Мы ездили на скальные занятия в район Военно-Грузинской дороги. У меня даже сохранилась фотография, где я поднималась по вертикальной стенке. Но там была игра – я была пристегнута металлическим замком к страховочной веревке, которую постепенно выбирал страхующий, стоящий выше этой скалы, да и на случай, если бы он ее не удержал, веревка была закреплена. Сама скала была высотой 10 – 12 метров. А тут…
Конечно, на таких скальных стенках есть едва видимые уступчики, куда можно поставить ступню; карманы и щели, за которые можно зацепиться руками, но они располагались отнюдь не там, где это удобно… Их надо нащупать!
Страшно и жутко оторваться рукой и ногой от того места, где как-то закрепился, остаться без одной из точек опоры… Рабочий спускался непосредственно впереди меня, выбирая эти уступчики, направлял мои ноги, иногда подставлял свою ладонь. У меня руки и ноги дрожали…
Казалось, что это длилось бесконечно долго. Когда, наконец, стенка была преодолена и я взглянула на нее снизу, она выглядела еще страшнее, так как никаких карманов и уступчиков не было видно; тут-то у меня началась истерика – я ясно себе представила, как срываюсь и разбиваюсь у подножия стенки. Как мой маленький сын (около 8 месяцев) остается без меня… Мама без средств к существованию, на частной квартире… Ей не отдают ребенка… И многое, многое другое. Я рыдала и не могла успокоиться…
Рабочий не знал, что со мной делать – пытался уговаривать, что все позади.
В лагерь мы вернулись вечером. Было страшно идти даже по совершенно безопасной дороге… На другой день в маршрут я не пошла – меня одолела «медвежья болезнь».
Наш высокогорный лагерь находился вблизи от границ Грузии и Азербайджана, на территории которых два ближайших государственных заповедника – Лагодехский в Грузии и Закатальский в Азербайджане. Часть Лагодехского заповедника до революции находилась в личной собственности уральского промышленника Демидова. На этой территории устраивали охоту на туров, серн, оленей и кабанов. Водятся здесь: кавказский олень, косуля, рысь, куница, кавказский тетерев. В низинах, на альпийских лугах – фазан; в скалистых местах – дагестанский тур, кавказский улар. В Закатальском заповеднике также обитает большое число ценных охотничье-промысловых животных. Первое место среди них принадлежит восточно-кавказскому или дагестанскому туру, второе по численности занимает кавказский олень. Наличие этих заповедников, на обширных территориях которых, так или иначе, было ограничено истребление животных, обусловило их большое количество и на прилегающих землях. Животные границ не соблюдают… В этом отношении нам повезло – нам неоднократно на сравнительно небольших расстояниях удавалось видеть целые стада этих удивительно красивых зверей: как они преодолевали глубокие расселины и скалы, как изящно взбирались на вертикальные стенки, одна из которых с таким трудом далась мне… Незабываемое впечатление оставили прекрасные силуэты круторогих дагестанских туров, серн, косуль на фоне темных остроконечных скал, сложенных черными глинистыми сланцами и аргиллитами нижней юры, и ярко-голубого неба…
Это теперь, когда по телевизору можно увидеть цветные съемки всех национальных парков мира, а многим удалось и побывать в них, удивить этими описаниями трудно. Тогда же, в 1963 – 1964 годах, когда у нас дома еще не было никакого телевизора, живые картинки этих диких созданий, этих мест поражали и завораживали…
То, что написано выше, это, так сказать, из области романтического восприятия окружающего нас тогда мира диких животных. Была у этого обстоятельства и другая сторона медали. Я уже упоминала, что у нас работали профессиональные охотники, да и все рабочие, нанятые здесь из местных жителей, так или иначе баловались охотой – слишком большой был соблазн. Достаточно сказать, что коллективом партии, состоящей из человек 15 – 17 за приблизительно пятимесячный сезон пребывания в этих изобильных местах было съедено около 40 голов дикого рогатого и безрогого скота – целое стадо!
Снабжали продовольствием в тот сезон нас очень плохо. Вьючники, нанятые с лошадьми в Грузии, приводили лошадей преимущественно для перебазировки лагеря. Тогда же они привозили хлеб и кое-какие овощи. В остальное время они работали маршрутными рабочими. Лошади им были нужны в домашнем хозяйстве. Подъем из грузинских селений до наших высокогорных стоянок был нелегкий. Продуктов надолго не хватало. Тогда мы питались почти исключительно мясом горных красавцев. Это было своеобразное питание. Надо помнить, что работали мы на высотах более 3 тысяч метров над уровнем моря. В этих условиях воздух разрежен; атмосферное давление низкое. Вода здесь кипит при температуре не выше 80 градусов. Леса здесь нет – т. е. нет и дров. Костер не разводили. Мясо на примусе варится много часов и остается недоваренным. Тем более, что мясо диких животных, скачущих и бегающих по скалам, много жестче, чем мясо домашнего скота. Мясо с костями рубилось топором на огромные куски, варилось в казанках и этими же кусками раздавалось на руки… Надо было иметь хорошие зубы и луженые желудки. Но мы были молоды и в основной массе с этими задачами справлялись. Но у одного из наших геологов в прошлом был травмирован кишечник. Образовались спайки. Мясо очередного дагестанского тура спровоцировало приступ непроходимости кишечника. Свезли его чуть ли не замертво: нужно еще было дождаться, пока приведут лошадей. Оперировали его в грузинском селе – районном центре. В этот раз окончилось все благополучно, но ему сильно не везло – через пару лет уже в другой партии нашей же экспедиции, в другом месте и в другом коллективе, тоже в горах, он погиб в автокатастрофе… Это был жизнерадостный, цветущий лет 32 - 35 геолог. Когда он работал с нами, у него был четырехлетний сын. Он увлекался джазовой музыкой; в промежутках между полевыми сезонами играл в любительском оркестре на ударных инструментах. До Кавказа работал где-то в Сибири, в тайге. Звали его Рудик – Рудольф…
Наиболее короткая тропа, по которой нам из грузинского села, где располагалась база нашей партии, привозили продукты, частично проходила через территорию Лагодехского заповедника. Егеря заповедника уже хорошо знали наших вьючников и обычно свободно их пропускали Но однажды караван с продуктами на границе заповедной территории столкнулся с незнакомым вооруженным милицейским отрядом. Оказывается, в это время здесь охотился шах Ирана Реза Пехлеви. Во избежание покушения на важную персону, приглашенную руководством Советского Союза, или во избежание какой-нибудь другой случайности по периметру заповедника на тропах были расставлены вооруженные кордоны. Но караван наших вьючников предложил дагестанским милиционерам три рубля и был благополучно пропущен.
Так недорого оценили тогда жизнь иранского шаха. Простые были времена…
Еще эпизод на Бежитинском листе. Еще одна перебазировка на новое место. Тропа пролегает по довольно крутому (; 50;) склону долины-балки. Ниже тропы склон сплошь порос плетущимися кустарником рододендрона (это вечнозеленое высокогорное растение с плотными кожистыми блестящими листьями и крупными красивыми бледно-желтыми и бледно-розовыми цветами). Тогда рододендроны не цвели. По тропе движется тот же караван, что описан и в «Брокенских призраках». Та же лошадь с бегущим за ней жеребенком. На этот раз она не впереди каравана и не под седоком. Она навьючена. Как и других навьюченных лошадей, ее ведут под уздцы.
Тропа местами довольно узкая, покатая. Мягкие сланцы осыпаются. На одном из таких участков лошадь поскользнулась. Поводок, за который ее вели, пришлось выпустить, и она покатилась по склону вниз. «Покатилась» - это легко сказать о лошади! Казалось, ноги ее, голова, шея неизбежно будут переломаны… По склону рассыпались находившиеся во вьюках казаны, алюминиевые миски, кружки. Мы молча смотрели на происходящее. Наконец, лошадь достигла конца склона. Она лежала неподвижно, бездыханно и казалась мертвой…
Но тут громко и тревожно заржал жеребенок, и лошадь ожила. Сначала она зашевелилась, потом с трудом встала на колени передних ног и потом, качаясь, поднялась. Еще через несколько минут она уже облизывала жеребенка. Правда, у нее вытек глаз, но ноги, шея остались целы. Видимо, кусты рододендрона смягчили ее падение.