- Тогда слушай.. Я был женат. Дочке 4 года. Пацана ещё не было. Он должен был родиться через месяц. Еще в России, до отъезда в Германию, я встречался с молодой девчонкой, великолепной, как будто выдуманной мной. Из какого-то странного гусарского бахвальства, встречаясь с ней, я сам себя называл "Тринадцатый". И это стало моим любимым числом. Уехав в Германию, я не проводил дня, чтобы не позвонить ей, иначе ломало голову. Если не получалось звонить - элементарно ломало. Физически. А она говорила мне все мыслимые слова, которые только может найти до одури влюблённая женщина.
За полтора года в другой стране я три раза прилетал к ней и только к ней. Мы не вылазили из постели, с постоянным голодом беря и снова отдавая друг другу всё, что только было возможно, используя собственное тело, взгляд, жест или слово. Город, да что там город - весь мир сжимался до того клочка земли, на котором была она. Со мной.
За месяц до рождения сына моя жизнь уже была похожа на те страшные подвалы, в которых болталось моё сознание. Психика к этому времени превратилась в решето, в старый порванный алюминиевый дуршлаг, сквозь который проваливалось всё, что имело ценности в нормальном свете, если такой вообще существует или когда-то существовал. И я решил уехать. Совсем. К ней. Более, чем за шесть тысяч километров, туда, где была возможность почувствовать её, снять эту постоянную физическую и психическую ноющую хрень, и где я мог чувствовать себя дома. Потому что там была она.
Я сказал "прости.." в огромные от дурной реальности глаза женщины, беременной от меня моим еще не рождённым сыном, шатаясь от кружащихся стен горько поцеловал плачущую дочку, и уехал.
Она встретила меня взглядом, ищущим, напуганным происходящим, заглядывая в мои глаза как в колодец ночью, взглядом, в котором тонул разум, но в котором плескалось совершенное Счастье, пусть ворованное, но отчаянное ликование по наконец-то приобретённому. И в этой дурацкой и преступной радости прошли 75 дней.
А потом она стала меняться. Я не обращал внимания, сносил всё на действительно сложное положение с деньгами, с квартирой, с работой. Со всем тем, с чем мне пришлось столкнуться тогда, приехав на пустое место и пытаясь начать всё с нуля. Мы не виделись иногда с утра до вечера, я мотался по городу, застревая в разговорах, предложениях, в попытках сделать желаемое действительным, и я был фантастически зол на всё на свете за то, что так сложно найти достойную для нас обоих возможность просто по человечески жить. Но еще я знал, просто знал, что я всё равно что-нибудь придумаю. Не для меня. Для нас. Я был великолепно силён ею. Мне только нужно было время. И она.
Тот день я помню по минутам. По каждой проходящей секунде, гудевшей, как треснутый колокол и повторявшейся снова и снова. Двадцать восьмое августа. Мне даёт добро один влиятельный предприниматель в этом городе, с которым, после долгих пустых переговоров, стала наконец возможной организация совместного дела, открывающего мне долгожданные перспективы. Тридцатого августа я получаю от него часть денег и снимаю квартиру для нас. Я звоню ей, вечером, чтобы сообщить о том, чего мы так чертовски сильно ждали. Телефон молчал. Долго. Я звонил снова и снова. Такого не было никогда. А потом она вдруг взяла трубку, и голосом, который я почти не узнал, сказала мне, что придёт поздно.
У меня что-то сделалось с головой. Как будто выключили свет в большом помещении. В этот момент я был за городом, собирался переночевать у товарища, но после разговора вышел из его дома в голимую степную ночь и по железнодорожным путям прошел пешком двадцать километров, а потом, когда вошел в город - до конца самой длинной его улицы. В никуда.
Я не звонил больше. Просто боялся услышать этот её измененный голос. Она позвонила сама второго сентября. В день Рождения её отца. Попросила меня прийти. Я пришел, и она впустила меня в свою комнату в то время, когда поздравления юбиляру сменялись словами горечи за детские смерти в Беслане, страшные события, по жуткой иронии разыгравшейся именно в эти дни.
А у неё были какие-то совершенно безумные, больные глаза, которые выглядели почти звериными в сумраке плохо освещенной комнаты. Я прижал её к стене, слушая её частое дыхание и, смотря ей в почти невидимые зрачки, положил ладони ей на лицо и молчал. Мы молчали оба. А потом она взяла мои ладони и опустила их на свою грудь. Затем, не отходя от стены, повернулась ко мне спиной, прогибаясь в пояснице и так же молча поднимая по бедрам подол своего длинного, легкого как паутина, платья. Я, как завороженный, задрал платье ей на плечи, обнажив её почти полностью, одним рывком до коленей спустил её тонкие стринги и несколько секунд просто смотрел на неё, смотрел и смотрел, на её расставленные ноги, на обнаженные ягодицы, на спину, покрывающуюся ознобом от ожидания, слушал её прерывистое, нервное дыхание, и терял рассудок.
Весь последующий секс был такой же тревожный, лихорадочный и ослепляющий, как и выражение её глаз. Такой же развратный, тягучий и желанный, как её молодое тело, а потом, когда мы жаркие и уставшие упали на диван, она положила голову мне на колени и, прижавшись щекой к голой коже моих ног, молчала.. молчала.. и молчала.
И тогда я попросил: "Скажи мне то, чего я не знаю." А она ответила: "Я боюсь тебя потерять." Я повторил еще раз, тем же тоном, абсолютно уверенный, что готов ко всему: "Скажи.. мне.. чего я не знаю" - и услышал слова, подготовиться к которым почему-то так и не смог: "Мне кажется, я полюбила другого."
Почти ничего не видя и не чувствуя, в бредовом состоянии обваливающегося мира, мне только удалось произнести, что я не понимаю ничего. Совсем. И я сказал ей, что я пойму всё завтра, и вот тогда, наверное, мне будет действительно плохо. Так и сказал. А потом встал, оделся под молчаливым взглядом её огромных глаз, и не видя ничего перед собой, ушел.
Уже этой ночью мне в полной мере представилась цена, заплаченная мной за возможность услышать эти слова от женщины, к которой я уехал за неделю до рождения моего сына. И вот именно с этого момента началась самая обычная психическая мясорубка. И никакое покаяние не могло уже ни смягчить мою совесть, ни зализать мою душу.
Она ушла сразу. Как будто своим признанием и последней отдачей своего тела выкупила разрешение на это. На мои звонки отвечала сдержанно и коротко: "Дай мне время.. Мне нужно время."
Остаться в городе для меня было невозможно. Натыкаясь в любом месте на что-либо, напоминающее её, я едва мог стоять на ногах - не держали колени. Бросив к чертовой матери все начинания и договорённости, я улетел в Германию, поскольку не видел смысла продолжать что-либо без неё. Просто не мог. Снова пришли те самые головные боли. От бессонницы, растрачиваемости, и обычной, совершенно беспросветной тоски.
А в Германии.. Уже не имея ни жилья, ни денег, ни людей могущих или желающих мне помочь, я жил на вокзалах, в общежитии для беженцев из стран третьего мира, и постоянно видел её перед глазами. Не было способа выжечь эти видения, эти горячечные сны, это желание и сумасшедшую надежду на её возвращение.. и я никаким образом не принимал стучащиеся в виски мысли об элементарном предательстве. Я молился. Молился в окошко с разбитым стеклом, молился на Луну, на пролетающий ветер, на постоянно черные ночи. Молился на то, чтобы она вернулась, и просто выл потом, почти как собака выл, когда не находил больше слов. В день моего рождения, в конце сентября, я ходил вокруг большого городского озера и ждал её звонка. Я ходил вокруг этого озера пока не замерз, и пока не понял, что мне никто не позвонит.
Потом я вдруг нашел ответ. Придумал выход, простой и ясный, как домашнее задание в начальной школе. Мне было необходимо избавить её от него. Его надо было стереть, вырезать, загрызть. Просто убить. Это же так просто. Как я не догадался до этого раньше? На машинах и автобусах, на ногах и откуда-то появившихся крыльях я снова добрался до моего города, и с решимостью сумасшедшего, воспользовавшись старыми знакомыми, приобрел старенький "Макаров" и девять патронов к нему. С помощью тех же связей узнал, где она живет. Где она живет с Ним.
Четвёртого октября, в восемь вечера, я стоял возле их подъезда, почти не видимый в свете тусклой лампочки в моём длинном, черном пальто, сжимая в правой, спрятанной в кармане, руке, ребристую и отчего-то почти горячую рукоятку "Макара". Или мне так казалось, что она была горячей. Возможно, это горел я сам.
Сначала его шофёр привез её. Она прошла мимо меня, на расстоянии шести или семи метров, а я стоял, как столб или как дерево, действительно одеревеневший и без сил вытолкнуть из моей глотки хотя бы один звук. Да и не хотел я. Не за этим я здесь был.
Когда она вошла в подъезд, ко мне снова пришло уже знакомое мне чувство подкашивающихся коленей, и я сел прямо в снег, на корточки, и сидел так, пока не приехал он. Я встал. Не вынимая руки из кармана, я вытянул её вместе с поднявшейся полой черного пальто в его направлении, зажимая ребристую рукоять и считая секунды. Вспомнил до буквы, о чем учили на стрельбищах в армии. А затем, спокойно и неподвижно, направив укрытый черным драпом ствол на его голову, ждал, когда он, пройдя мимо меня, войдет в свет тусклой лампочки подъезда.
Красиво, наверное, смотрелось со стороны. Словно большая черная птица расправила одно крыло, и только хруст первого снега под шагами освещенного желтым светом человека, в голову которого целились в этот момент из пистолета.
И вдруг, только сейчас, именно в эту секунду пришло Осознание. То, что должно было прийти в мою голову, в голову bлядского романтика и просто дурака, что это не он вошел в мою жизнь. Это она из неё вышла.
Он скрылся за дверями. А я опустил руку с пистолетом и стоял так еще минут пять. А потом поймал такси, в ночном ларьке купил два литра водки и мороженых пельменей, и уехал в дом, построенный моим отцом на берегу реки. Там я в невероятном угаре выжрал все эти несчастные два литра, и уже мало отличая небо от земли, реальность от страшного сна, непослушными пальцами набрал в три часа ночи номер её телефона. В трубке прозвучал его голос. Тогда я вытащил "Макаров" и выстрелил прямо в телефон. Сотовый разлетался на куски, как уже не однажды моя голова, рассекая мои пальцы и отбрасывая руку почти мне за спину. Каким образом я ничего себе не отстрелил, я не знаю. Затем я просто шмалил по ночи во всех направлениях, взбудоражив собак и разбудив уже спящих соседей. Следующий день я не помню совсем.
Мои друзья собрали мне денег на самолет до Германии. Я летел и отчаянно желал, чтобы сейчас что-нибудь произошло. Чтобы с самолётом хоть что-нибудь случилось. Не случилось ничего. Я долетел.
С тех пор прошло пять лет. Я занимался всем, что могло принести деньги. Продавал подержанные машины, занимался ремонтом квартир, держал девочек в нехитром бизнесе проституции и пользовался моими способностями убеждать должников отдавать их долги.
В этой стране я был один. И мне приходилось становиться таким, каким был окружающий меня мир. Самостоятельно я весьма неплохо освоил два иностранных языка, взялся за третий. Своё общение свел к интернету и заменил им большую часть того, что составляет жизнь взрослого человека. Общался с людьми, которых никогда не видел, флиртовал с женщинами, которых никогда не узнаю. И до сих пор живу один. Теперь ты знаешь почти всё. Почти.
- Ты сумасшедший..
Чуть помолчав, она задумчиво спросила, словно вспоминая что-то:
- Почему ты называл себя Тринадцатым?
- На момент начала этой истории я был её тринадцатым мужчиной.
GC
Горящие кораблики
http://www.proza.ru/2016/02/02/335