Глава 37
На фото: слева - моя сестра Наталья, перед ней - моя сестра Татьяна, справа - моя младшая сестрёнка Ольга (в платьице в горошек). По центру (сзади) Наталья и перед ней Елена Якименко - мои двоюродные сёстры. Фото 1962 года.
***
В субботу, 6 февраля 1960 года мама родила Ольгу — кудрявую, курносенькую девочку — пятого ребёнка в нашей небогатой семье.
Месяцы, когда рождались мы, составляли определённую, можно сказать, необычную закономерность: февраль, сентябрь, февраль, сентябрь, февраль. Если бы у моих родителей появился ещё один ребёнок, по логике он должен был появиться в сентябре.
С рождением Оли в комнате появилась дополнительно детская кровать, кроме двух, стоящих по периметру, взрослых, на одной из которых спали родители, а на другой — вдвоём Наташа и Таня. Моя и Лёвина кровати стояли на кухне. Мебель в доме отсутствовала — даже удивляюсь, куда мама тогда убирала все семейные вещи и постельные принадлежности? Шифоньер появился в доме немного позже.
Я ходил в шестой класс, Лёва — в пятый, Наташа готовилась в первый класс, Тане шёл третий год. На меня, как на самого старшего из детей (13 лет — это уже возраст!), возлагалась значительная часть работы по дому: я на саночках флягой возил с реки воду, водил на водопой корову, убирал за ней в сарае, все походы за дровами проходили с моим участием. Брат Лёва тоже принимал участие в домашних делах, но не очень охотно. Если скажу, что работу по дому я делал охотно или с большой радостью, то слукавлю. Но я, наверно, понимал, что это были обязанности, от которых — может, это будет громко сказано — в какой-то мере зависело дальнейшее существование нашей семьи.
Бывали у меня, конечно, и выходные дни, когда удавалось покататься на лыжах. В один из таких дней я навестил на «острове» свою бабушку. Зимой я у неё бывал, к сожалению, очень редко. Бабушка жила вдвоём с дочерью Дусей в бревенчатом домике. Она давно находилась на пенсии, и уезжать или переезжать с «острова», где всю жизнь прожила с дедом, работая на бакенах, не собиралась. Дядя Ваня с этого года поселился рядом, в новом щитовом просторном доме, который выделило ему пароходство. Дядя работал старшиной на бакенах, сейчас находился в долгосрочном зимнем отпуске.
У бабушки в домике по-домашнему пахло щами и печёным хлебом. Из-за реки, где жила она, в село за хлебом сильно не находишься, вот бабулечка всегда свой домашний и пекла. С детства любил я этот хлеб, да и вообще её угощения, которыми она меня попотчевала и в этот раз. Пока кушал, бабушка беспрестанно задавала вопросы, интересовалась, как мы живём, не болеет ли кто, не закончилось ли сено для коровы, как учусь. Вот уж точно, здесь чувствовался информационный голод. Немного погостив, я стал собираться домой и уже на улице увидел дядю Ваню, подошёл к нему и поздоровался.
— Что-то редко в гости приходишь, племяш, — пожурил он меня. — Не стесняйся, заходи к нам тоже. Петюнчик рад будет.
И вдруг дядя предложил:
— Хочешь со мной сейчас сходить на рыбалку? Это займёт немного времени.
Я сразу согласился, так как зимой на рыбалке бывать не приходилось. Мы шли по льду, покрытому ровным слоем снега, примерно с полчаса. Дядя за верёвку тянул небольшие сани, с закрепленным на них ящиком, а за санями на буксире змейкой волочилась небольшая пешня.
Вскоре прямо посередине реки мы остановились, и я впервые увидел, как рыбачат самоловами зимой. Долбилась лунка, в неё под лёд по течению спускался самолов, а чтобы снасть лучше сносило, на её конце привязывалась пушистая веточка. В трёх выдолбленных прорубях у дяди стояло по самолову и на них поймалось пять налимов (зимой ловились только они). Рыбу с крючков дядя снимал голыми руками, я видел, как они у него от холода покраснели. Пойманных налимов в ящик на санях складывал я.
Когда вернулись назад, дядя «задарил» мне двух самых больших, уже закоченевших налимов. Но я-то приехал на лыжах. Как же мне допереть домой этих двух усатых чурбанов? Дядя Ваня заметил мою растерянность, принёс запасные санки и увязал на них налимов. Так по натоптанной тропинке через реку, с лыжами под мышкой и санками на буксире, я и прибыл домой. Мы очень любили уху из налима из-за его вкусной печени, которую мама всегда размельчала и добавляла в тарелки. Печень налима казахи называли сеньком, и мы её называли так же.
*****
Обновки в одежде у нас с братом случались, но крайне редко, однако всё то, что мы носили, было всегда постиранным, подшитым, подштопанным. Из-за бедности семьи мы имели многие детские лишения.
Помню, зимнюю шапку я носил довольно простенькую, с суконным верхом. Однажды в магазине увидел шапку из кролика (по моим тогдашним понятиям — роскошную), стоившую двенадцать или четырнадцать рублей. При отцовской зарплате в пятьдесят рублей приобретение этой вещи оказалось делом не просто сложным, а нереальным. Мама о подобной просьбе даже слышать не хотела. А я ещё много раз заходил в тот магазинчик и с тоской поглядывал на детскую мечту, которая так и не исполнилась.
Второй неисполненной мечтой детства остались коньки дутыши на ботинках. Мы имели простые коньки-снегурки, которые кожаными ремнями крепились прямо на валенки, но это было очень ненадёжно и неудобно. Ещё продавались в культмаге гоночные коньки, которые назывались ножами, но о тех мы и мечтать не смели.
И имелась ещё одна большая неисполненная мечта — это велосипед. В магазине стояли, блестя хромированными деталями, две модели: «Школьник» и «Орлёнок», а цена их находилась в пределах шестидесяти рублей. К сожалению, в детстве мы так и не покатались на собственном блестящем велосипеде. Имелся какой-то старенький, и на том спасибо!
Имелись, возможно, и другие неисполненные желания, но о них я сейчас уже не помню. Хотя, припоминаю случай небольшого исполненного желания, который произошёл несколько позднее.
Как-то (это было в приснопамятные хрущёвские времена) в наш сельский одноэтажный магазинчик, над которым висела облезлая вывеска «Раймаг», каким-то странным образом в продажу попали американские нейлоновые носки — с яркими красными и синими полосками. Стоили они три рубля. К примеру, на эти деньги можно было тогда купить пар десять, если не больше, простых хлопчатобумажных носков, которыми мы вечно пользовались, или двадцать булок чёрного хлеба (булка стоила 14 копеек).
Я раз за разом подходил к маме и канючил денег на носки — очень уж они запали мне в душу, но с финансами в семье, как обычно, имелись приличные проблемы, и денег мама не давала не потому, что упрямилась, а потому что их у неё попросту не было.
— Что ж это за носки такие, сынок, разориться из-за них можно, — искренне негодуя, ворчала она, не теряя надежды, что у меня каким-то образом пропадёт интерес к ненужной, по её мнению, вещи.
Наконец, мама получила детское пособие на младших моих сестрёнок и дала мне («оторвала от сердца») три вожделенных рубля одной зелёненькой купюрой, по-прежнему глубоко сомневаясь в необходимости покупки
Дело было вечером, я со скоростью звука рванул к торговой точке, потому что до утра, во-первых, от нетерпения мог просто не дожить, а во-вторых, в семье могли произойти финансовые корректировки, и тогда плакал мой троячок, а с ним и красно-синяя американская мечта. До закрытия оставалась ровно минута. Продавщица уже стояла у порога, но увидев мою возбужденность и нездоровый блеск в глазах, поняла, что если не продаст сейчас носки, ночью может произойти кража со взломом замков.
Она вернулась за прилавок (кажется, впервые за свою долгую службу) и продала мне плохо реализуемую из-за дороговизны экзотику — носки в прозрачной целлофановой упаковке. Когда я принёс эти драгоценные носочки домой, смотреть сбежалась вся семья: их щупали, рассматривали, цокали языками, мама долго пристально через очки, как через микроскоп, их тщательно изучала, и так и сяк вертела «ненашенский шмоток» в руках, даже понюхала, потом со свойственной ей сельской прямолинейностью изрекла:
— Это ж надо! До чего только капиталисты не додумаются! Ну, ладно. Посмотрю, сколько их проносишь!
А чего смотреть? Носки, к удивлению всей семьи, прослужили очень долго. Может, и сейчас ещё где-то лежат не истлевшими в земле, — нейлон ведь. Я ж тогда, ох! и повыпендривался перед одноклассницами! Правда, мои сандашлёпы, сшитые на советской фабрике пьяными сапожниками, были немного «не того», — совершенно не гармонировали с заграничными носками, однако они ни на грамм не умаляли достоинств красивого американского нейлона. Тогда-то я впервые и услышал такое приятное на слух слово «импорт».
Глава 38
Деньги на некоторые детские радости мы, хоть и понемногу, но получали. Основной радостью, конечно, оставалось кино. Хороший кинотеатр в Ермаке построили где-то в начале шестидесятых годов и назывался он «40 лет Казахстана», а раньше кино крутили в здании районного дома культуры (РДК), где кроме показа кинофильмов работали разные творческие кружки.
В зрительный зал этого РДК из-за его «маломерности» на всех детских киносеансах народу набивалось, как селёдок в бочке. Мы с Лёвой не пропускали ни одного фильма. Помню два фильма — «Баши-Ачук» и «Опиумная война» — с обилием на экране крови и отрубания саблей голов. Они мне не понравились. А когда вышел кинофильм «Путь к причалу», я на него ходил раз пять — очень уж нравилась «Песня о друге» в исполнении Эдуарда Хиля. При продаже билетов всегда происходила давка, из-за этого у нас с Лёвой постоянно отрывались то хлястики у пальто, то пуговицы, которые мама едва поспевала пришивать.
Мороженого в детстве мы, можно сказать, не видели (вот так!) — на это имелись две основные причины: во-первых, в село его почти не привозили, а во-вторых, целое лето мы проводили на «острове». Зимой же покупать мороженое для нас родителям как-то и в голову не приходило: жара костей в это время явно не ломила. Газированную воду с сиропом, которая продавалась летом на разлив по три копейки стакан, иногда пили.
Продуктов в магазины в эти годы завозилось много. Жирную сельдь продавали прямо из больших деревянных бочек. Грецкие орехи горой лежали в мешках в углу магазина со стороны покупателей. Как-то раз мальчишки проковыряли в одном мешке дырочку и, прибегая на переменах в магазин, потихоньку выковыривали оттуда по шарику. Один раз и я стибрил такой шарик. Зашли втроём с пацанами, те «операцию» провернули шустро, а я долго мялся, никак не мог решиться. В грязь-то лицом ударить перед мальчишками не хотелось, подошёл, согрешил... Больше к мешкам никогда не подходил, не по мне такое дело.
В наше сибирское село хоть и редко, но всё же привозили бочковое пиво. В день привоза мой отец вместе со своим другом Виктором приходили к магазину, где оно продавалось, и где толпились мужики, брали по кружке пенистого напитка и, о чём-то разговаривая, под вяленых полупрозрачных чебаков потихоньку его потягивали.
Как-то раз отец для какого-то дела взял с собой меня, но по пути встретил своего дядю Витю, с которым охотно задержался у пивной бочки, а я стоял в сторонке и в томном ожидании думал, когда же они, наконец, напьются?
Вдруг отец подал мне свою кружку и, улыбаясь, предложил попробовать содержимое. Дядя Витя и ещё пара стоящих рядом мужиков молча наблюдали за мной. Я приставил кружку к губам и мужественно сделал один глоток. Больше делать было нельзя, иначе могли подумать, что обрадовался, ждал, когда угостят. Пиво, к моему разочарованию, оказалось очень горьким и крайне невкусным. Я подумал: как же они пьют такую гадость?
*****
Хочу немного рассказать о привычках отца. Хлеб отец резал необычным способом: брал обычную булку и резал её не поперёк, кусочками, а ставил вертикально, и как арбуз, сверху вниз разрезал на четыре длинных бруска. Таким бруском, кстати, можно было свободно макать сметану даже со дна трёхлитровой банки, что мы иногда и делали, и нас это забавляло. А маме очень не нравился этот странный метод резки хлеба. Сама резала по-другому: прижимала булку левой рукой к своей груди, а правой — ножом на себя — отрезала ломтики. Этот метод не нравился, в свою очередь, отцу.
— Смотри, титьки не отрежь,— раздражённо говорил он ей.
Нам очень нравилась одна странность отца. Было несколько случаев, когда он, получив зарплату в пятьдесят рублей, на сорок покупал грецких орехов, халвы, фиников и ещё каких-то дорогих лакомств. Приносил всё это в картонном ящике домой, ставил в комнате у порога и смотрел, как мы начинали молотком долбить орехи. Ох, и вкусные же они были! Оставшуюся десятку отец отдавал маме. Она брала её в руки, потом понимала, что это всё, что осталось от месячной получки, долго и пристально (а может, ненавидяще) смотрела на отца, наконец, её прорывало и она переходила на крик:
— Ты подумал своей бараньей головой, чем я буду кормить детей?
Если говорить откровенно, в значительной степени мама была права, но дело сделано. Отец виновато молчал, а мы, прижав уши, молча продолжали лакомиться содержимым ящика. Вскоре мама приходила в себя и забирала остатки «бесполезных» продуктов, которые потом давала нам понемногу в течение нескольких дней.
Однажды на улице я нашёл десять рублей. Бывает такое, хотя не часто. Шёл по дороге и на обочине в снегу увидел свёрнутую вчетверо красноватую бумажку. На все деньги купил халвы, печенья, пряников, молочных конфет — того, чем очень редко баловала меня судьба, и что я сильно любил. Решил хоть раз в жизни наесться, как говорится, от пуза.
Выйдя с кульками из магазина, я начал раздумывать, где мне можно спокойно употребить лакомства. И вдруг почувствовал, что став хозяином кульков, не смогу в одиночку, спрятавшись, съесть ни одного пряника, потому что дома у меня есть меньший брат и маленькие сестрёнки, которых я люблю и которые тоже любят сладкое. Придя домой, я всё выложил на стол, а маме честно сказал, что всё это купил на деньги, которые нашёл. Мы уселись вокруг стола и с молоком стали есть лакомства. Глядя на малышей я вдруг понял, что доставляя радость другим, испытываю настоящее душевное счастье.
*****
В школе кроме русских детей учились и казахи. И это было естественно, поскольку всё-таки мы жили в Казахстане. Все школы вели преподавание на русском языке. Я замечал, что многие казахские имена довольно часто переделывались на русский манер. Тот же Женя Смагулов на самом деле являлся Жаслеком Смагуловым. Его брат Коля — Кайратом. Но были казахи, которые не допускали других интерпретаций своих имён: Балташ Нуркенов всегда называл себя Балташом, его брата всегда звали Нурланом, встречались такие имена, как Зикень, Кайкен, Кибадат, Дюсён и т. д.
Национальных или, как сейчас говорят, межэтнических разногласий между нами никогда не наблюдалось. Вместе с ними мы играли и в «войну», и в лапту, и в пряталки. Мы, русские мальчишки, казахский язык почти не знали, за исключением основных слов, таких как «пшак» — нож, «акша» — деньги, «нан» — хлеб, «бала» — мальчик, «кызымка» — девочка и ещё десятка два других. Казахские же дети, за очень редким исключением, по-русски говорили чисто, не хуже нас, и так же чисто при необходимости по-русски матюгались.
Взрослое казахское население по-разному относилось к русским. С большим трудом оно воспринимало внедряющийся прогресс. Похоже, были среди них те, кому не нравилась массовая распашка целинных казахстанских степей, и они со своими отарами переселялись в более отдалённые районы. Когда началось строительство Ермаковской ГРЭС, то проект строительства попадал на старое казахское кладбище — мазарки, как его тут называли. Казахи, что вполне естественно, запротестовали, хотя в какой это форме выражалось, я не знаю, но место строительства власти перенесли на полкилометра севернее.
Глава 39
В сентябре 1960 года я пошёл в седьмой класс, Лёва в шестой, а сестра Наташа — в первый. Прошедшее лето, как обычно, было насыщено трудоёмкой работой: мы с Лёвой поливали огород, ездили на лодке за дровами. Летом добавилась ещё одна трудовая «повинность»: с этого года отец стал регулярно брать нас с собой на покос, который начинался с середины июля, научил пользоваться косой и мы втроём за несколько дней накашивали большой стог сена. Помню, мама давала нам сумку с едой, куда обычно клала варёные яйца, малосольные огурцы, помидоры, чай. После утомительного кошения травы наступал долгожданный перерыв и мы, выбрав место в тени под деревом, как голодные волчата набрасывались на содержимое сумки. Каким же прелестным оно было! Много лет прошло с тех времён, я уже почти забыл про невыносимый летний солнцепёк, про водяные мозоли, набитые косой, про раны на ногах от острых пеньков после скошенной травы, про нещадно жалящих слепней — а воспоминание о непритязательном банкете на свежем воздухе после тяжёлой работы сохранилось.
Не скрою, имелась у нас с Лёвой тайная зависть к двоюродным братьям — Юре, Саньке, Коле, у которых не существовало проблем, как у нас, ни с поливом огородов, ни с кошением сена, ни с дровами, и они почти всё лето беззаботно загорали на песчаном бережку.
К концу лета мама постоянно продавала на местном базаре помидоры, огурцы, а также цветы, которые стала выращивать. «Фирменными» цветами на нашем огороде считались георгины и гладиолусы — их и продавала. Но были цветы и для себя, это душистый горошек, чудно пахнущий днём, и маттиола — которая благоухала только ночью.
С наступлением осени мы с отцом нередко на весь день уезжали на лодке вверх по Иртышу и привозили много груздей, которые собирали в рощах, где рос осокорь, а по пути собирали шиповник. Дома грузди ссыпались во все имеющиеся ёмкости и заливались водой, чтобы из грибов вышла горечь. Держать грузди в воде рекомендовалось не менее двух суток, но, насколько помню, уже после суточной вымочки родители начинали их чистить и солить. Мы помогали тоже. Солёные груздочки с отварной картошкой — это очень вкусно. Вынутые из бочки грибы выглядели белыми, но на воздухе сразу начинали темнеть и становились тёмно-серыми, хотя вкуса не теряли. Я видел, как к весне бочка с грибами затягивалась толстым слоем плесени, но это совершенно не влияло на их вкусовые качества, кстати, как и у огурцов с помидорами.
При сборе шиповника тоже имелись некоторые нюансы. Наиболее полезными считались большие оранжевые и красные плоды. Но попадались кусты, у которых плоды выглядели мохнатыми, в мелких иголочках. Такие плоды отец называл «ит мурен», что в переводе с казахского означало «собачья морда», и собирать их не рекомендовал.
К слову, о «собачей морде». Казахи не едят налимов, считая, что эта усатая рыба питается всякой дрянью, как собака, и называли их «ит балык» — «собака-рыба».
*****
Когда я пришёл в класс, то узнал, что с этого года математику у нас будет вести не Герберт Викторович Моос, а другой учитель — Кастай Койшибаевич Койшибаев, казах с маленькими колючими глазками. Математику он знал неплохо, но придирался к ученикам по любому пустяку, а если урок был недостаточно хорошо выучен, то двойки ставил с явной радостью, злорадно усмехаясь. Мы его побаивались и недолюбливали. От мамы я случайно узнал, что между нашим отцом и Кастаем Койшибаевичем «пробежала когда-то чёрная кошка» — был какой-то давнишний и, похоже, неразрешённый спор. С математикой у меня и брата стали появляться серьёзные проблемы.
*****
Весна 1961 года оказалась на редкость тёплой: помню, в начале апреля уже сошёл весь снег, а на реке начал набухать лёд. Двенадцатого апреля день выдался солнечным и когда я пришёл со школы, отец смолил возле дома лодку. Я остановился рядом и наблюдал за работой отца, и тут вдруг увидел, как в нашу сторону бежал один из соседей и на всю улицу с энергией жизнерадостного идиота орал:
— Гагарин! Гагарин! Гагарин в космосе!
Мне было приятно, что первым человеком, который полетел в космос, оказался наш Юрий Гагарин. И в школе, и дома в эти дни все разговоры сводились на тему космоса и Гагарина.
А мои и Лёвины дела в школе принимали неприятный оборот. Наш учитель математики Кастай сделал всё возможное и невозможное, чтобы у нас годовые оценки по математике оказались неудовлетворительными. Конечно, обида жгла душу, ведь учились не хуже других, а Лёва раньше по математике ниже четвёрок совсем не получал. Отец с мамой долго между собой совещались и пришли к выводу, что идти на поклон к предвзятому преподавателю не стоит, всё равно постарается засыпать на экзамене меня, а брату не поставит положительную оценку при пересдаче предмета осенью.
— Всё! — твёрдо сказал нам отец. — Не надо унижаться. В сентябре пойдёте повторно — в те же классы.
*****
Отцова сестра Анна с весны и до поздней осени жила со своими двумя детьми «на острове», а в Павлодар уезжала только на зиму. У неё долго назревал семейный конфликт с мужем, который последнее время сильно её ревновал и основания, видимо, для этого имелись: краем уха я слышал разговор подвыпившего Фёдора с моим отцом на эту тему.
Бабушка Ульяна уже вышла на пенсию, ей шёл седьмой десяток, и указывать тридцатитрёхлетней дочери как себя вести, она не могла. Нередко «на острове» наблюдались вечеринки с водкой. В них часто принимали участие Дуся с «женихом» и гости с причаливших на ночь теплоходов. Бывал в этой компании и отцов брат Пётр.
Дуся как-то приобрела себе недорогой аккордеон. В приподнятом настроении в дни веселья садилась на берегу, брала в руки инструмент — и над Иртышём разносились модные мелодии и песни того времени. Мне нравилось, как она пела:
Осенние листья шумят и шумят в саду,
Знакомой тропою я рядом с тобой иду...
Припоминается случай, рассказанный мамой. Как-то Дусе удалось купить модное нижнее бельё — дефицитное в те времена и дорогое. Дуся пришла к нам и, сгорая от нетерпения, стала в комнате примерять красивые обновки. Мама простодушно спросила:
— Дуся, зачем тебе такая роскошь, купила бы что-нибудь попроще.
И Дуся изрекла фразу, кокетливо коверкая её на азиатский манер, которая навсегда осталась «золотым фондом» в памяти нашей семьи:
— Мой жёпа любит шелковОй!
*****
«Мероприятия» с выпивкой на «острове» постоянно наблюдали дети тёти Нюси — Юра и Саня Аристарховы. Подражая взрослым, иногда пробовали вино, к которому постепенно пристрастились. Подвыпившие взрослые не всегда контролировали свои поступки, и подростки нередко становились свидетелями их взрослых «забав». Анна от справедливых замечаний своей матери отмахивалась:
— Ни хрена! Пусть учатся жить.
В Павлодаре разбалованным детям школа особо на ум не шла. Приезжая летом сюда, к бабушке на «остров», они мне и Лёве с нескрываемой гордостью хвалились, что уже с тринадцати лет дружили с городскими девчонками.
В конце концов Фёдор и Анна разошлись. Поговаривали, что Фёдор из Павлодара уехал жить в Алма-Ату. Через некоторое время после развода Анна поменяла павлодарскую квартиру на Ермак и жила здесь постоянно, работая в службе охраны на заводе ферросплавов. Долгое время вместе с ней в охране работала и её сестра Евдокия.
Ну, а что же Юра с Саней? Сначала они попали на учёт в детскую комнату милиции, потом по очереди стали привлекаться в милицию за какие-то деяния. Имелся срок у Сани — как малолетку досрочно освободили. Потом — срок у Юрия. Некоторое время спустя у них опять появились «ходки». Постоянной семьи, насколько я знаю, не было ни у одного из них. Были внебрачные дети, и были временные подруги. Образование оба имели восьмилетнее, в пионерии и комсомоле, понятное дело, не состояли, и в армии не служили.
Юрий трагически погиб в 1984 году в Ермаке. Работал он сантехником, и в один из выходных дней его вызвали на работу в связи с аварией на теплотрассе. Он случайно упал в колодец теплотрассы, где была горячая вода, и умер от ожогов.
Саня долго жил в Ермаке, а после смерти матери, в 1996 году, уехал в Алтайский край, где живёт и поныне.
*****
Продолжение здесь: http://www.proza.ru/2010/08/05/1214