Глава 5

Возле санатория  была особая  тишина. Застенчиво «угукали» горлинки на ветвях каштанов, будто и они понимали, что полный голос здесь неприличен.  Из раскрытых окон грязелечебницы пахло нефтью и  густым концентратом  водорослей. Ольге нравилось приходить сюда. Особенность тутошней атмосферы чувствовал даже ее маленький сын и вел себя спокойней, чем где-либо. Шлепал от скамейки к скамейке, находя себе какую-нибудь заботу.
Приглядывая за ним, Ольга размышляла, что подарить родственникам отца?  Приезжала  Вера,  похвасталась, что  едут на Украину.
Ольга не сразу поверила: отец –– такой вялый, такой равнодушный ко всему? Наверно,  что-то случилось.  Но Вера сказала,  ничего не случилось. «Пожалуй,  сошью  клоуна-копилку, — решила она. — Работы  с ним немного, а  игрушка своей оригинальностью  всем нравится».

Шить игрушки было для нее  потребностью. Ольга  даже во сне видела их, вскакивала, взбудораженная, торопясь зарисовать. Кое-что пригождалось потом, какая-нибудь деталь. Целиком же, конечно,  ни одна игрушка не была приемлема –– это были   порождения  блуждающего разума.
Думая о клоуне-копилке,  у которого по мере увеличения вклада раздувался живот, Ольга вспомнила, что круглая резинка, намотанная на  катушку, куда-то исчезла.  Из ее рабочей коробки  постоянно что-нибудь исчезало: свекрови не нравилось, что невестка занимается  «игрушечками».
«Можно  отрезать часть жгута от раскладушки, — прикидывала Ольга, — распустить, там резинка  отличная, но так, чтоб свекровь не заметила, а то поедом съест!»

Сын утомился, залез к ней на скамейку.
 –– Отдохни, — она обняла  его. На колени взять не решилась, еще чувствовались послеоперационные боли. Не заметила, как подошел муж.
— Ты здесь? —   тихо окликнул.
–– Здесь… 
             –– Хотел поужинать, да Шурик опередил:  залез черпаком в суп и жрал прямо над кастрюлей, —  меня  аж стошнило!
Шурик, старший брат Алексея, вернулся из тюрьмы, которая его ничему не научила.  Мать не хотела его,  но  настояла Ольга: то, что  Шурик уродина, еще не причина  отказывать ему в  крове.
  –– Зашел в чебуречную, поел всухомятку.
  У мужа  упрек в голосе.
   –– Потерпеть надо. Лучше, что ли, если Шурик будет где-то скитаться? Так хоть на глазах, помочь можно.
            –– Да? Сейчас орал на мать: «Давай деньги на сахар, я уже два ведра воды вскипятил!»  Ты его руки видела?  Как у барыни!  Он  хитрый,  он себя не обидит, а мать — в гроб вобьет!
— Не шуми. Пошли домой…
Алексей подхватил сына, зашагал вперед, не оглядываясь на Ольгу.  Она плелась следом,  и противно-противно было у нее на душе. В гроб вогнать Татьяну Николаевну не так-то просто, но ей нравится говорить о гробе, а теперь вот и Алеша  начал.

                ***

Улица Московская вела к морю, к детскому пляжу, и потому в курортный сезон здесь было людно. Потому сидели на скамейках  бабульки с загорелыми лицами, торговали  фруктами. Но жила на этой улице  бабушка Маня, которая раздавала приезжим ребятишкам фрукты за просто так. У нее  было темное морщинистое лицо и такие же руки. Худенькое, изношенное  работой и жизнью тело едва  угадывалось под кофтой. 
–– Бери, бери, — гладила она малыша. — Откуда у вас фрукты на севере? Вон ты бледненький какой.  Чай, родители год копили деньги, чтобы привезти тебя сюда.

Ольга тоже попробовала раздавать фрукты: все равно опадают и пропадают, –– но свекровь быстро прекратила  такую «благотворительность»:
–– Не заработала еще, раскидываться!  Я за них в совхозе горбатюсь!

Каждый год она, надрываясь,  таскала из совхозного сада черешню, вишню, абрикосы… словно своего сада не было. Но успокаивалась лишь тогда, когда   зимний сорт яблок был  уложен на чердаке в  стружках.  Сидеть на рынке, торговать –– в этом заключался  весь ее жизненный интерес. И как-то так  получалось, что ни она  –– кому и ни ей –– кто.

Дом Котовых стоял на углу. Нажав на кольцо калитки, Алексей вошел во  двор.
— Что за черт! –– опешил.
За столом по-хозяйски   расположилась  девица с испитым лицом.
— Я? Жена!
— Чья?!
— Шурика.
Из летней кухни, куда скрылась от неожиданной «невестки», бочком вылезла Татьяна Николаевна.
–– Пропойца! —  осмелела при сыне. — Чтобы духу твоего тут не было!
–– Шура-а! —  завизжала «жена».  Однако Шурик не  слышал, он  спал  под забором, и  «невестке»  пришлось  убираться.
––  Боже ты мо-о-й! — обхватив  голову, раскачивалась  Татьяна Николаевна из стороны в сторону. –– За что мне такая кара? Знала же я, знала, что это будет!  Это ты, Ольга, во всем виновата!
— Сейчас я его изувечу!.. — Алексей шагнул к  брату.
— Нет! — Ольга не пропустила его.
–– Да ты же здесь скоро такое увидишь, что пожалеешь!
–– Пусть.
               
*****      
               
За завтраком Елизавета Александровна оправдывалась перед мужем:
–– Пиндюрина затянула собрание, вот я  и  вернулась поздно.
Август молча ел. На нем отутюженная рубашка, на столе  дефицитная ветчина.
–– Днем была у вашего директора, нужно сменить в школе линолеум; ремонт начался.  С этим ремонтом опять…  Да, забыла сказать тебе: Ольгу видела с ее крановщиком. Мельком, правда. 
Август поперхнулся: он тоже простой возчик рыбы.  На  душе стало гаже некуда:  сколько еще будет жена лгать ему и давить своим авторитетом?
–– Пойду, огород полью, ––  поднялся он.
–– Что ты в такой-то день? Вера с Фросей польют.
–– Да ладно…

      «Рожу еще воротит, –– подумала Елизавета Александровна. ––Помыкайся, милый, в очередях, купи продукты по себестоимости. Ты кушаешь сладко, не отказываешься, а ты спросил, откуда  ветчина? Это мне с Бурцевым плохо, зато тебе в моем доме  хорошо! На твоем месте, я бы еще  приплачивала за такого любовника».
Причесываясь  перед зеркалом,  услышала  шум во дворе.
        –– Где мои галоши? — оглушал дед  Фросю. — Где,  я тебя спрашиваю? Ты, прибиральщица, куда их засунула?
Фрося сидела перед ним на корточках и вприщур разглядывала ботинок.
–– Не кричи уж, — вразумляла. — Сколочу обувку, у меня подходящие гвоздочки есть.
–– Папа, ты когда-нибудь научишься соображать, что не один тут живешь? –– Елизавета Александровна встала на пороге времянки. –– От соседей стыдно, хоть бы дверь запер!
— Пусть не слушают!
Ссориться с ним ей было некогда, да  и бесполезно. Она лишь прикрыла дверь, чтобы на весь двор не  орал.
А   старик, заметив на кровати Веру,  накинулся  на нее:
        –– Твои дружки, твои! Больше некому! Мне бы все лето обувь прослужила, а из-за них выпрыгнул из трактора и порвал! А еще бы раз катнули, я бы их!..  Чего валяешься тут, бездомовая?  Сказано, не шляйся сюда по ночам!
Облегчив душу,  он поел и шугнул внучку с постели:
— Убирайся, лягу.

Немного погодя заявились  Фросины внуки.  Зашептали:
        –– Дед только похваляется, что по ночам не спит. Дрых в  «Беларусике». Мы сзади подползли и давай трактор раскачивать, а он поехал…
          — Батюшки!  ––  обомлела  Фрося. –– Што вам старик сделал? Вы ходите сюда, как домой, он слова супротив не говорит! Ему покой нужон, он фронтовик, адиоты! –– Она редко сердилась, но на этот раз внуки  допекли.   Кинув в Петьку скомканным полотенцем,  Фрося заплакала.
        –– Бабушка, мы извинимся перед ним...  –– расстроились парни.
–– Да не лезьте уж, сам позабудет,  а штоб так  в последний раз  было!
Пристыженные внуки не знали, что делать. 
–– Едем, Верка, на Переправу? Там кладбище турецкое археологи  раскапывают, драгоценности ищут; парни переправские тоже копают по ночам. Там лебеди живут на озерах.
Но  Верочке ничего не хотелось:  деда с Фросей  было жаль.

Фрося вышла во двор. По утрам она сама поливала огород;  увидев теперь, что этим занялся Август,  решила сходить к Головоньке разгадать сон, который приснился ночью. А снился Фросе родительский дом. Матушка гнала ее вон за какой-то проступок. «Мама!» –– хваталась Фрося-девочка за скобу двери. А потом оказалась на улице, одетая в отцовский латаный пиджак.  И тут проснулась. «Што только и приблазнится! Када это меня из дому гнали?» А сон зацепился за латки пиджака и  повел Фросю за собой, теперь уже в лес, где паслись коровы Доча и Машка. У Машки смешной короткий хвост:  был нормальный, но однажды сама на него наступила, и он оторвался. Мать подвесила хвост в сенях.  Если понадобится корову продать, покажет его покупателю: по длине хвоста определяют удойность.  «Это што  такое? –– окончательно  пробудилась Фрося.  –– Это к добру ли? Мальчик снится –– к прибыли;  девочка –– удивляться будешь. А если сама себя видишь девочкой?»   Хорошо,  что Вера рядом сопит, а то  напугаться впору.
  Вера пришла поздно, расстроенная, и Фрося не посмела отказать ей. Только спросила: «Чего к ночи-то?» –– «Да так. У мамы на работе собрание было».
 «О-х, уж эти собрания! –– ворчала  Фрося. ––  И Верка ведь знает про ее хахаля.  Как не стыдно Лизавете?  Как Август столь годов терпит? Ольга, матушка, тоже как переживала, да все молчком, молчком, еще хуже. Извела Лизавета девку, мать родная называется. Оля мягкая с виду, а внутри  закаменела вся. Ей бы ласковости, она бы как цветик стала, глазки-то у ней были, как солнышки.  Вот судьба тоже у девки: бьют и бьют, кто ни попадя. А она молчит. Чистая она, голубонька.  Как у ней, ни у кого такой чистоты нету, а в себе живет, запрещают ей жить по-другому. То и запрещают, што стыдно рядом с ею... И всё  у нас так».

Фрося отправилась к Сульдиковой, но та уже сама перевесилась через забор:
        –– Фрося, у вас сороки крыжовник клюют?
        –– Ково клевать-то, зеленый еще.
–– А у нас  клюют! А почему Авуст один едет?
        –– Не один –– с Верой. Скажи ты мне:  к чему вот во сне корову видишь?  Пристало  ночью –– и всё.
        –– Ты ее как видела? С хвоста или с рогов?
        –– С хвоста больше.
        –– К неприятности, ––  сразу констатировала Сульдикова.
        –– А если с рогов, то што бы?
        –– К беде.
        –– Ах ты, Господи!  Кабы чего с Веркой да Августом  не случилось. –– Фрося отошла  к  рукомойнику, где на крышке уже  сидела сорока, нарядная как павлин; не испугалась Фроси, наоборот, зачакала, завозмущалась.
        –– Что? –– спросила  Фрося. –– Нечего украсть?
        Накануне дед, обнаружив, что сороки стащили мыльницу,  приколотил  к доске рукомойника дырявую  кружку.
Красотка встряхнулась, и не успела Фрося ахнуть, как у той в клюве уже торчало  мыло. Прямиком  в Головонькин огород летели еще две сороки.
–– Куд-да-а? —  заорала  Клава. — Кыш-ш  к черту! –– Пульнула   комом земли и опять повисла на заборе:  –– Фрося, а что Ольги-то  долго нет?
           Но тут из времянки вышел дед Александр, и это не обещало Головоньке ничего хорошего. 

          Дед уже насолил и навялил таранки, чтобы Август не побирушкой   приехал  к родственникам, побывал  на Переправе,  купил у знакомой торговки литровую банку черной икры.
— Ты, главное, не забывай о работе,  не опаздывай! –– наказывал зятю.
Сам он, уральский пролетарий, к работе относился с благоговением. В Серженске,  конечно, избаловался в сторожах да на пенсии, а в Углеуральске, когда бывал в отъездах,  за неделю торопился назад. Как же –– шахта ждет!  При таком  запасе времени, даже сойди поезд с рельсов, он до родной шахты добрался бы пешком. Шахта и теперь оставалась для  него  самым отрадным воспоминанием.
 Август был на взводе.  О Лизе думал. Говорит, что любит. Какая же  любовь –– сжать, сплющить? Зачем в их  постели третий? Пусть бы жили, как все: скромно, тихо; пусть была бы она простой учительницей младших классов.   Но нет, Лизе надо, чтобы ей завидовали!
Вера и внуки Фроси притащили соседского  кота, взвесить.
        –– Хватит дурачиться, –– осудил  их Август.
        –– Маешься? –– посочувствовала Вера.
        –– Маюсь, –– признался он.
В три часа  возле дома остановилось такси, подъехала Елизавета Александровна.  Вынесли на крыльцо чемоданы. Посидели на дорожку.  Фрося провожала до калитки, остальные разместились в машине.

Ольгу  никто не ждал, но в час отправления поезда она была на вокзале.
         –– Олюшка! — рванулся к ней дед. –– Ненаглядная ты моя! Болит у тебя живот-то?
— Нет уже.
Ольга говорила и ждала, что мать как-то откликнется: ведь ни разу не навестила в больнице, не позвонила.  Но Елизавета Александровна лишь одернула  старика:
— Чего пристаешь? Чему там болеть, столько времени прошло.
Ледяная изморозь покрыла тело Ольги, застудив внутренности, как студит, а затем убивает теплую зелень зазимок. Поникла. А Вера готова была расплакаться: как может мать быть такой жестокой?
–– Я тебе подарок привезу, — незаметно шепнула  сестре.
        –– Ах, да! –– вспомнила  Ольга. Достала из сумочки клоуна-копилку. ––  На счастье  вам всем.
Объявили о прибытии поезда. Август и дед Александр понесли к вагону чемоданы, Ольга пошла провожать.  Елизавета Александровна осталась у такси.